Мама не знает, как она мечтает пойти в школу! Разве она может ей сказать? У мамы и так много хлопот. Маленький братик, старшие сестры и старший брат. По правде, они и видят маму редко. Она всегда на работе. Днем моет пол в здании вокзала, возле которого прилепился их крошечный дом, и во всех магазинах в округе, ночью ходит сторожем вдоль промозглой пустынной улицы. Ей даже ружьё дают. Настоящее. Пол в их доме земляной. На самом деле это не дом, это была сапожная мастерская у вокзала. Хозяина выгнали очень давно. Мама рассказывала, что она тогда совсем молодой приехала в этот город с таким чуждым христианским названием – Воскресенск - из родного села – Солмовки под Рузаевкой. Строили химкомбинат, собирали людей со всей страны. Ну, и она поехала. Почему? Разве теперь она смогла бы себя понять? Здесь нет мечети, здесь все чужое… Но она, её младшая дочь, Саджида, пока ничего этого не понимает… Она любит маму с такой немыслимой силой, что иногда ей кажется: умерла бы за неё. Лишь бы с ней всё хорошо было. Иногда, в редкую минуту, её можно обнять за колени и уткнуться в длинную тёмную юбку. Мама всегда приласкает, погладит по волосам. Недавно родился маленький братик. Мама носит его с собой, чтобы можно было кормить. В детский сад или ясли она никого из них не отдает. Потому что первенец умер там от дизентерии. Вот после этого и не отдает. Больше всех на свете Саджида боится отца. Но знает точно: только она одна его ненавидит. Остальные терпят, как их покорная шариату мама. Саджида маленькая, но в сердце её начинает словно что-то жечь, когда он обижает мать. Она клянется себе, что, когда вырастет, этого не допустит! Сумасшедшие мысли мечутся в её голове по ночам, когда все спокойно спят… Спят рядком, на матрасе, выложенном на земляной пол, укрытые старыми лоскутными одеялами. Подушек на всех нет. Мама очень чистоплотная, белье всегда чистое, крахмальное, когда она успевает? Они все и сестры помогают, конечно. Кто воду носит, кто посуду моет, кто помои сливает. Мама печет. Если бы не её пироги, сделанные по старым рецептам, они умерли бы с голода. Да она никогда себя и не помнит сытой. Мама рассказывала, что в войну за два мешка муки продала фамильные толстые золотые браслеты. Они стоили целое состояние. Тяжелые, с замысловатой арабской вязью и сапфирами и рубинами. Иначе бы дети не выжили. Гибель старшего навсегда осталась на её сердце незаживающим рубцом. С этих пор она ничьим рукам не доверяла своих детей. Государство будет их кормить? Чтобы заразить дизентерией насмерть? Это повторялось не раз и не два. Отец возвращался вечером пьяный в стельку. Злой. С ножом выгонял всех детей из дома. В мороз и стужу. Иногда она думала, что он может, конечно, может убить. Как же она ненавидит его! Почему она маленькая?! Глаза у него красные, орёт страшно. Ругается, как шайтан. Разве она его дочь?! Нет, нет, нет. Она не хочет этого! Однажды она придумала хитрость. Это был отчаянный шаг. Безрассудный и смелый. В очередной раз, когда дети бросились врассыпную, она спряталась под кроватью родителей. Ещё что-то выкрикивая вслед отпрыскам, он захлопнул дверь. Щелкнул засов. В грязных сапогах, не раздеваясь, завалился на белоснежную постель с крахмальными накидушками. Пружины сильно прогнулись, Саджида лежала под ними, ни жива, ни мертва. Пустая бутылка покатилась рядом. Боялась дышать. Если бы он нашел дочь, наверное, убил бы. Потому что она единственная из всех в доме могла его ослушаться. Даже в семь лет! Вот за это бы и убил. Остальные, как и мама, выполняли его волю. Саджида же была умна и упряма. Она не станет ему подчиняться! И за маму он свое получит! По полу тянуло холодом от двери. Земля тоже была ледяная. Он даже не перевернулся ни разу. Она еще немного подождала, прислушиваясь к его храпу… Вылезала медленно… В этот момент упал нож, который скользнул с одеяла. Лезвие отливало лунным светом. Саджида снова замерла. Казалось, прошло много времени, прежде чем она решилась. Первым делом схватила нож. Положила в ящик, к муке и сахару. Ступала аккуратно. Маленькая, она едва справилась с громоздким засовом. Он был высоко. Братья и сестры стояли под дверью… Как же они образовались! Эту ночь они проведут не в студеном курятнике. Здание вокзала закрывают в двенадцать… Отец храпел. Дети были счастливы. Все обнимали Саджиду. Главной её мечтой была школа. Ей казалось, что там непременно есть что-то чудесное. Школа – пропуск в мир без пьянок отца, мир другой, светлой жизни, пропуск в будущее. Толком она не знала, что там. Но с любопытством рассматривала книжки сестер. Дома говорили только по-татарски. А в школе русский язык! Она знала лишь немного, совсем простые слова. И ни одной буквы. Белый фартук и коричневое платье казались ей верхом счастья. Сестры говорили, что за всё нужно платить: за форму, за учебники, за тетради, за сумку. Еще обувь нужна обязательно. Иначе там нельзя. Они привыкли ходить босыми с апреля по октябрь. Саджида знала, что денег нет… Ей уже семь! Казалось чудовищной несправедливостью, что она останется сидеть дома… Однажды ночью она лежала без сна, думала и думала. Пока план не сложился в её голове. Их, детей, никто никогда не контролировал: куда пошли и зачем. Жизнь была другой. Кто такие маньяки – в поминах не слыхивали. В войну, говорят, пирожками торговали… Детский ноготок в них нашли. Но сейчас уже не война. Маме некогда было думать. Сыты, одеты, иногда даже обуты, возле дома или в школе. Она работала день и ночь. Чтобы выжить. Муж не приносил денег. А вот молока трехлитровую банку, что она добывала на каждый день детям, – мог выпить залпом после пьянки. Она только молилась – пять раз в день совершала намаз. Благо, работала возле дома. Молилась всегда за детей. Просила Аллаха им здоровья, а себе – умереть раньше их. Арабский знала хорошо. Читала на нем Коран. Потому что предки были богатыми и знатными, владели большими землями. Её учили. Мужа слушалась. Он мог гулять год, потом прийти, сделать ей ребенка и снова уйти. Сестры жаловались ей на отца, что пьяный гоняет их с ножом. Она только плакала. Сделать ничего не могла. Саджида проснулась рано, выпила молока с горбушкой хлеба. Нашла в шкатулке документы. Взяла стопку. Выскользнула из дома. Дорогу она помнила. Летом ходила пару раз с сестрами в совхоз неподалеку. Сестры работали. Пололи грядки. Так они зарабатывали себе на школу. Шла мимо химкомбината. Над входом висел красивый портрет товарища Сталина, весь в нарядных колосьях и кумаче. Саджида знала, что это вождь. Где он живет? В небе, наверное. В самом высоком здании в мире. Если бы Саджида могла читать, она прочла бы: «IV пятилетку завершим досрочно! Слава труду!» Шла долго, до моста через Москву-реку. Все говорили: «Москварека». Так, единым словом, она и помнила её всю жизнь потом. Химкомбинат сливал отработанную, очищенную воду, в реку. Они с сестрами приходили к этой трубе – голову мыть. Дома трудно, греть воду надо. В тазу плескаться. Волосы у всех длинные, густые, промыть трудно. Мама мазала их кефиром, когда он был. Потом просто смывала, без мыла. А тут теплая вода сразу шла. И мягкие после были волосы, послушные. Маленькая фигурка на мосту. Такая крошечная. Между небом и пропастью, между облаками и их отражением. Рядом прогрохотал поезд. Летящее в небо чудовище. Обдал запахом угольной пыли. Ноги босые, в пыли. Ей стало стыдно их, когда вошла в кабинет председателя совхоза. Она всем встречным отважно говорила, что ей надо к директору. Кое-как объяснила, что хочет в школу. И что нужно работать и нужны деньги. Она всё будет делать! Видимо, это была не председатель, потому что женщина. Но Саджида этого не знала. Женщина рассматривала её свидетельство о рождении. «Саджида зовут? А почему Сазидя написано?» Саджида опустила голову. На лице появилось обычное упрямое выражение. «Ата сказал. Он ходил». «Ата?» «Ата» - Саджида не знала, как «отец» по-русски. И как объяснить, что отец не знал толком, какое имя мулла дал. И что она – Саджида! Документы женщина вернула. Кому-то велела отвести её в поле – пропалывать помидорные грядки. Ей сказала прийти к вечеру – за оплатой. Документы Саджида надёжно упрятала в кармашек. Грядки были до горизонта… Пот застил ей глаза. Вытирала рукой. Жарко. Солнце палило, скрыться было негде. Рвала траву до изнеможения. Когда голова начинала сильно кружиться, садилась на горячую, благодатную землю. Очень хотелось пить. Страшно хотелось. Вернуться в совхоз раньше вечера Саджида не решалась… Казалось, солнце совсем не движется, повисло над головой. Руки были стёрты до крови, в земле. Из-под ногтя сочились капельки крови. Ноги – в крапиве. Но все это было чепухой. Она верила, что теперь у неё будут деньги на школу. Мама купит ей настоящую форму и книжки. Во рту было совсем сухо, не было сил. Необозримую грядку она прополола. Солнце, наконец, стало клониться. Лучи стали длиннее, ласковее. Саджида решила, что пора. Сил не было. Лежала на земле и думала, что здесь останется… Потому что едва пыталась подняться, начиналось такое головокружение, что она ложилась снова. Тошнило. Над головой, в нескольких сантиметрах, висел спелый помидор. Она его сорвала и с жадностью съела. Стало легче. Сорвала еще четыре – для мамы и братьев с сестрами. Подумала, что мама их порежет и посолит. Все с удовольствием поедят. Мама никогда не покупает помидоры… Шла, с трудом переставляя измученные ноги. Помидоры несла в подоле. Вдруг услышала яростный стук копыт. Оглянулась. Налетел, как вихрь. Обдал пылью. Всадник. Она испугалась. Мужчина что-то страшно орал по-русски. Поняла, что ей конец, сейчас он убьет её. Стояла и смотрела на него. Она не различала слов в его крике. Забыв все русские слова, лепетала по-татарски: «Айны… Бу-айныэлер ечен. Минем абыем хэм апам бар. Это для мамы… У меня братик маленький и сестры…» Всадник соскочил, выхватил у неё помидоры. Со страшными, непонятными ругательствами. Стояла и смотрела, как уменьшается облако пыли под копытами его коня. Руки и ноги дрожали. В совхоз за оплатой она не пошла. Всю обратную дорогу плакала. Шла и спотыкалась. Совсем иным казался ей и гигантский мост через реку, и совсем уже не страшный поезд. Лучше бы он её переехал… Еле дошла до их дома у вокзала. - Где была? Молчала. Напилась прямо из ведра, упав на колени. Вода студёная и чистая. Мама выкладывала на стол картошку в мундирах. Необычайный ее аромат дразнил ноздри. Казалось, так вкусно она никогда не пахла. Вымыла руки. - Утыр ашарга. Есть садись. Обжигаясь, запихивала картошку в рот. Вдыхая её головокружительный аромат, окуная в соль. А потом вдруг поняла, что больше глотать не может. Есть очень хотелось, но спазм сжал горло, и она увидела, как на струганный стол падают её слезы. Мама села рядом и обняла. Ощутив родное и доброе тепло, Саджида разревелась по-настоящему. Мама ни о чем её больше не спрашивала. Только баюкала и гладила. Выплакавшись, Саджида уснула на её руках. Мама рассматривала испачканные в траве, ободранные в кровь ладошки с землей под ногтями. Тихо баюкала. Перенесла на кровать. Саджида ничего не понимала… Всадник на скаку все повторял её слова по-татарски. «Айны, айны… Вот что это означает? Ворьё! Всех в лагеря! Отродье!» Саджида открыла глаза. Мама сказала, что она пойдет в школу в восемь лет, через год, она обещает. Семьдесят, ей уже семьдесят. Не может быть… Много трудов было в жизни, много опасностей, горестей и редкое солнце счастья. Иногда ей снится странный сон. Всадник на чёрном коне, страшный, как возмездие, всадник конца времен, несётся на неё. Всегда – с занесенным над головой мечом. Она просыпается в момент, когда меч готов опуститься на голову. И вспоминает маму… Сколько бы тебе не было лет, без мамы ты – сирота. Потому что мать с момента рождения ребёнка и до последнего мгновения, когда навсегда закроются её глаза, спит в пол глаза. Смерть – что это? Если любовь матери навсегда? Если бы ей сказали вдруг, что айны жива… Она из своего города на коленях доползла бы до Воскресенска, туда, где бесконечные грядки упираются в небо, где мамины руки. Она смогла бы. Саджида открыла глаза: в дверь робко постучали. Мама распахнула дверь. Слёзы еще не успели высохнуть на чумазом лице. Саджиде мгновенно стало стыдно за них, за свои пыльные ноги, за нищую обстановку их дома, за земляной пол… Потому что она никогда в жизни не видела такой красавицы. На незнакомке была строгая чёрная юбка чуть ниже колена, открывающая ноги в чулках и туфельках на шпильке, какая-то невероятная блузка из тончайшего муслина, обнимающая её словно облако, над которым на высокой шее сидела аккуратная головка с таким нежным выражением лица, что Саджида задохнулась от восторга. Это фея? Ах, если бы она могла понять, что она сказала. Незнакомка говорила по-русски. Мама смотрела на неё, кивала и улыбалась! Саджида вообще не помнила, чтобы мама улыбалась. Каблучки феи тонули в их земляном полу. У мамы в руках фея оставила какую-то бумагу. Когда она ушла, в воздухе всё еще слышался тонкий райский, ангельский аромат. Мама сказала, что это учительница. Саджида пойдёт в школу в этом году, её всем обеспечат. Саджида не могла поверить. У неё будет платье и белый фартук? И книжки с тетрадками? Мама сказала, что сошьёт ей холщовую сумку. Неужели она будет видеть фею каждый день? Она знает, кем станет. Она будет учительницей, когда вырастет. Сейчас, когда ей плохо, она вспоминает, как шла в школу в первый раз. Эти её шаги – вечны. Она не боится смерти, пока может вспомнить тот день и айны. Ей говорили, что жизнь её была очень успешной. Она ничего не говорила в ответ. Потому что всегда помнила, что заплатила цену сполна: четыре помидора. После ухода учительницы Саджида никак не могла осознать до конца, что её мечта стала явью. Поэтому трогала руками следы от острых каблучков, которые остались в земляном полу.
Комментов нет