Две первые главы книги в озвучке автора - Анастасии Хачатуровой
⁣https://www.labirint.ru/books/902072/

⁣Пингвины никогда не обижаются



Зои четыре года, но по ней этого не скажешь. Частенько она поступает и говорит, как маленькая взрослая. Мама считает, что их дочь мудрая не по годам, а папа любит поговорить с ней на философские темы. Правда, так было не всегда.

Год назад Зои вела себя совсем по-другому. Ей было три, и она много капризничала: не хотела купаться, не любила делиться и совершенно никого не слушала. Именно тогда у Зои и появился Чейзи.

Как-то папа пришел с работы, а в рюкзаке у него сидел пингвин. Как он там оказался, никто не знал. А вот то, что перед ними важная птица, ясно стало сразу.

- Где у вас тут рыба? - с порога громко заявил пингвин. - Я голодный.

Он тут же потопал на кухню и стал рыться в морозилке.

- А привет сказать не забыл? - побежала за ним Зои.
- Я подушку забыл. У вас есть? - невозмутимо ответил пингвин.

Он быстро нашел детскую комнату и разворошил Зоину кровать.

- Раз рыбы нет, я спать, - объявил он, лег на стол и укрылся подушкой.

- Эй, это же для головы. И вообще: нельзя без спроса брать чужие вещи! - возмутилась Зои и стащила подушку с пингвина.

- Это почему еще? - спросил пингвин. - Как мне спать тогда?

- Попроси вежливо, и я поделюсь, - немного подумав, ответила Зои.

- Не буду я ничего просить. Обойдусь без подушки, раз ты такая вредная. - огрызнулся пингвин.

- Это ты вредный!

-Нет, ты! Я на тебя обиделся!

Пингвин оказался очень упрямым и спорил с Зои каждый день, а обижался на нее и того чаще. Однако со временем девочка поняла: он вовсе не злой, просто невоспитанный - по человеческим меркам. Он приехал из Антарктиды, а там ведь совсем другая жизнь. Вместе с мамой она стала рассказывать ему обо всем на свете: как ходить в магазин, как пользоваться туалетом, как правильно вести себя за столом… Объяснять пришлось буквально все.

Так Зои и повзрослела - с пингвином было столько забот, что на капризы просто не оставалось времени. Упрямилась девочка только в одном случае: если дело касалось ее волос. Она очень дорожила своими кудрями, густыми светлыми локонами до плеч, поэтому никому не давала собирать их даже в обычный хвостик. Думала, они распрямятся.

Кстати, именно из-за Зоиных волос пингвин и получил свое имя. Однажды он зашел в ванну, когда девочка там мыла голову. Без стука, конечно же. Зои как раз собиралась смывать шампунь. Пингвин увидел это, закричал и выбежал за дверь. Как заведенный, он кружил по квартире, не переставая визжать, пока Зои не вышла из ванной и не остановила его:

- Ты кого там увидел?

- Твои волосы! - с ужасом ответил пингвин. – Ты только посмотри! Случилось страшное!

- Что такое? – испуганно спросила девочка, подбегая к зеркалу.

- Ты что не видишь? Они прямые!

Зои выдохнула и улыбнулась:
- Ну так это не навсегда, они высохнут и снова станут кудряшками.

- А вдруг не станут? – упрямо спросил пингвин.

- Станут-станут, я уже много раз мыла голову. И они всегда возвращаются. Пойдем и тебе голову помоем?

- Вот еще! Ничего я мыть вашей водой не буду. Вдруг и у меня что-нибудь распрямится, - он бережно погладил свои торчащие бурые перья на груди. - Нет уж! Я лучше клювом все почищу.

Пингвину еще долго припоминали этот его забег по квартире и с тех пор стали называть Чейзи. Это английское слово, означает «погоня». Папа Зои придумал, он переводчик и очень любит называть все по-иностранному.

Пингвину, конечно же, имя не понравилось. Впервые услышав его, он обиженно фыркнул и надолго спрятался под кроватью, но уже к вечеру охотно отзывался на новое прозвище. Зои тогда спросила его:

- Так ты на нас уже не обижаешься?
- Кто на вас обиделся? Я? Пингвины никогда не обижаются.

В этом и есть весь Чейзи: порой он спорит даже сам с собой.




Медведь, который прочел все книги в доме



В квартире, где жила Зои с родителями, было еще несколько говорящих зверей. Один из них - Оскар. Черный медведь с длинной густой шерстью, тихий и молчаливый, очень воспитанный, но со странностями. Он не признавал одежду: ходил исключительно в трусах. И исключительно на кухню - за медом, черпал его прямо лапой из банки, постоянно оставляя за собой цепочку липких следов по всему коридору. Все остальное время этот медведь проводил в кровати. Читал.

Как-то вечером Чейзи и Зои сели рисовать открытки и, конечно же, сразу засыпали медведя вопросами, как правильно писать то или иное слово. Он в семье уже давно был чем-то вроде говорящей энциклопедии. Что ни спроси - Оскар знает. Отвечал медведь при этом всегда коротко и по делу. Даже на самые глупые вопросы, чем Чейзи частенько пользовался.

- Слушай, Оскар, а почему ты всегда только в трусах ходишь? - пингвин уже закончил свой рисунок и без дела расхаживал по комнате.
- Жарко, - ответил Оскар, не поднимая глаз от толстой книги с картами на обложке.
- Нет, зачем тебе вообще одежда? Ведь ты медведь, можешь голым ходить, как я, - гордо заявил Чейзи, крутясь у зеркала.
- Неприлично, - не отвлекаясь от чтения, сказал Оскар.
- В трусах зато очень прилично, – ворчливо заметил пингвин. - А почему ты не спишь зимой, как другие медведи?
- Некогда.
- А, ну да. Ты ж все время читаешь. Не надоело еще?
- Чейзи, не приставай к Оскару, видишь, он занят, - вмешалась Зои.

Ей нравился этот странный нелюдимый мишка. Не только потому, что был умный, а больше за то, какой он был терпеливый и вежливый. Ведь раньше и Зои донимала его бесконечными вопросами: «а почему трава зеленая?», «и как самолеты с неба не падают?»… И сколько бы Зои ни прибегала к нему, он никогда не злился, напротив, только улыбался, брал девочку за руку, вел к книжному шкафу и помогал найти ответ.

- Занят, занят, все время занят! Как уткнется в свои энциклопедии, так и поболтать с ним нельзя! Книжки тебе дороже друзей, что ли? - проворчал пингвин.

Оскар на секунду поднял на него глаза, а потом встал и вышел из комнаты. Слышно было, как он потопал по коридору на кухню.

- Чейзи, Оскар ведь всегда на все твои вопросы отвечает. Зачем ты ему такое сказал? Он, наверно, обиделся… - упрекнула пингвина Зои.
- Он обиделся? Это я на него обиделся!
- За что, Чейзи?
- За то, что он никогда не играет с нами.

Снова послышался топот лап в коридоре. Оскар как ни в чем ни бывало зашел в комнату, с аппетитом облизывая свою лапу, снова лег на кровать и взял книгу.

- Вот видишь! Он даже ничего не понял! Делает вид, что не заметил, как я обиделся. Тоже мне друг называется, - громко фыркнул пингвин.

- Оскар, давай с нами? – позвала девочка, помахав медведю кисточкой.
- Я читаю.
- Ты так скоро все книги в мире прочтешь, - пошутила Зои и почему-то загрустила.

За обедом девочка почти не ела, только уныло водила ложкой в тарелке.

- Я что-то переживаю за Оскара. Чейзи прав: у него вместо друзей книжки. Ну то есть мы, конечно, дружим с ним, но как-то не так, как надо.
- В смысле не так, как надо? – спросил папа.
- Ну с другом ведь все делаешь вместе: гуляешь, дурачишься, придумываешь там всякое. А с Оскаром мы вот никогда ни во что не играем. И даже если он с нами в комнате, то все равно только читает. Какой-то неправильный друг получается.
- Вот точно: неправильный, плохой друг! - радостно поддакнул пингвин, отодвигая суп и разворачивая конфету.

Зои совсем загрустила. Мама обняла девочку за плечи:
- Может, спросить у Оскара, почему он не хочет играть?
- Да, можно, но ты же знаешь: он не любит болтать.
- Зато он любит…
- Читать! Точно! Спасибо, мамочка!

И Зои убежала за ручкой и бумагой. Большими печатными буквами написала медведю письмо: «Оскр, скажи мне, пажалуста, пачиму ты не играиш с мной, а толко читаиш вседа? Зои». Писала она еще очень медленно, пингвин еле дождался, пока девочка закончит. А затем быстро схватил письмо клювом, добежал до детской и аккуратно сунул его под дверь. Для верности он еще и постучал в нее крылом, чтобы медведь точно заметил послание. В комнате послышались шаги, а затем шелест бумаги. Значит, письмо получено.

Чейзи и Зои сидели в коридоре и пристально смотрели на дверь, ждали. Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем к их ногам скользнул согнутый вдвое листок бумаги, весь исписанный ровными красивыми буквами. Зои прочла его сама, по слогам.

«Милая Зои,

Мне всегда было интересно, как устроен мир. С самого детства я задавал вопросы родителям, но они знали немного: лишь про малину, рыбу и как найти хорошее место для зимней спячки. Мне этого было мало.

Когда я подрос, я отправился в путешествие, объехал многие страны в надежде увидеть мир и его чудеса. Но куда бы я ни приезжал, везде меня боялись. Я же все-таки медведь, язык наш тоже – сплошное рычание. Отовсюду меня прогоняли, иногда даже с палками.

Как-то меня не пустили в библиотеку (где я всего лишь хотел взять букварь), и там у входа я встретил твою маму. Она не испугалась, отвела меня домой, накормила и разрешила залезть в книжный шкаф. Я был счастлив, быстро выучил язык (у твоего папы столько словарей!) и от радости стал читать всё подряд, твои родители были добры и покупали все новые и новые книги. Они не боялись меня, делились медом, подарили одежду. А потом у них появилась ты.

Да, мы редко с тобой играем, я не люблю этого делать. Я люблю читать. И особенно читать тебе. Раньше мы вместе учили цвета и формы, открывали окошки в детских энциклопедиях, проглатывали по две, а то и три сказки на ночь. Как же нам было весело! А сейчас ты уже читаешь сама. Я очень горжусь тобой!

Спасибо за это письмо и за то, что разрешаешь мне жить на твоей кровати.

Твой Оскар».

- Я не понял, - расстроился пингвин, когда Зои закончила. – Он что с нами играть так и не будет? Я обиделся!

Он возмущенно сложил крылья на груди и ушел на кухню. А Зои спрятала письмо в карман и тихонько проскользнула в детскую.

- Я не буду мешать, просто полежу с тобой, ладно? – шепотом спросила девочка.

Она бесшумно забралась на кровать и уткнулась носом в теплую медвежью шерсть. Так и уснула рядом, а Оскар спокойно дочитал свою толстую книгу с картами на обложке.

⁣⁣Джип ехал по настоящему русскому бездорожью. Белая пустыня раскинулась
на многие километры,а в ней, как изюм в творожной пасхе, чернели редкие заросли
да заброшенныеизбы. Снег предательски скрывал неровности пути, отчего наш
автомобиль то и дело подбрасывало на кочках, а мы в салоне подлетали к потолку
и весело смеялись. Почему-то человек всегда начинает смеяться, когда какая-то сила
подбрасывает его вверх. Вспомнилось, как папа подкидывал меня маленькую. Страх
сковывал всё тело, но в полёте как будто вырастали крылья. И вот уже нет ни
страха, ни детских печалей, есть только огромный мир, в который тебя отправляют
родители, как будто выпускают голубя. Огромное небо свободы. Но ты знаешь, что
при падении тебя опять подхватят папины руки.
От этого тело наполняется радостью, и ты заливисто смеёшься.

– Хорошо,
что подвеску успел починить, – сказал Александр. – Не вернули бы машину, никуда
бы с вами не поехали. – Он потёр уставшие глаза, на которых уже проступили
красные сосудистые прожилки, как на свекольной ботве. За рулём Александр был с
самого утра. Когда выезжали из Москвы, только рассвело. Сейчас смеркалось, и по
сметанной белизне неба черничным соком растекалась темнота.

– Надеюсь, в мастерской не схалтурили. Хотя и это не гарантия,
что не встрянем где-нибудь. Как говорят бывалые, чем круче джип, тем дальше
идти за трактором.

Он отшучивался, видимо, чтоб
взбодриться. Мы с Машей бросали неопределённое «да уж» – говорить не хотелось.
Да впрочем было и не о чем: разные мы, из разных поколений и эпох. Александру
около пятидесяти. Хотя сколько на самом деле, я не знала, а спрашивать
неудобно. Да и зачем? Мы виделись примерно раз в месяц. Он помогал
благотворительному фонду, водительствуя на дальних выездах в области. За бензин
денег не брал, за работу тем более. Из каких-то разговоров с волонтёрами
услышала, что был он одинок. Точнее, жил один. А был ли кто из родных, то уж
неизвестно. Но почти каждые выходные он отправлялся в дальние поездки, в дома
престарелых, чтобы привезти еду, одежду, лекарства и то, о чём даже упоминать
неловко, но в чём там нуждались острее всего — памперсы.

За окнами
стелились саваном снежные просторы. Было ощущение, что в последний раз здесь
ездили в XIX-ом веке на телегах, а с тех пор ни нога человека, ни уж тем более колесо
на этой земле не оказывались.

– Скоро доедем, – сказал Александр,
устало улыбнувшись. – Если только не
заблудимся, конечно.

Девушке в
навигаторе мы уже давно заткнули рот кляпом, чтобы она не пыталась сбивать нас
с толку. Было очевидно, что дорогу она знает плохо, но, несмотря на это, уверенно врёт. Несколько раз мы её уже
послушали, о чём пожалели. Теперь руководствовались исключительно картой. Маша
была штурманом: долго водила пальцем по испещрённому всяческими знаками листу,
пытаясь понять, где нам свернуть. Наконец она вскинула голову и всмотрелась в
пейзаж за окнами:

– Сейчас мы должны проезжать
кладбище. А после него дорога уходит направо, по ней – до упора, и мы на месте.
Ну это если я ничего не перепутала, - на всякий случай уточнила она.

В этот момент я начала
различать в мареве сгущающихся сумерек чёрные, как обугленные головёшки,
кресты. Они торчали из снега огородными пугалами, прикрывшись сверху
треугольной шляпой и широко расставив палочные объятия. И вдруг вдали в лучах
заката полыхнули купола церкви. Стало понятно – уже не заблудимся.

Через двадцать минут мы въезжали в
небольшую деревеньку, в центре которой высился храм, который и послужили нам
маяком. Рядом грибом торчал небольшой
двухэтажный домишко – пансионат для престарелых. Советская типовая
постройка, без изысков и ремонта. На
фоне огромного монолита храма, увенчанного золотом куполов, здание казалось
совсем убогим. Он и был такой « у – Богий», жавшийся к церкви, как цыплёнок к
большой белой курице, будто искал защиту под крылом у Всевышнего.

Александр затормозил у крыльца. Стали
разгружать доверху набитый багажник: упаковки сладостей, шерстяные носки,
пижамы, игрушки, мягкие и ёлочные – для украшения комнат к Новому году. Краем
глаза я видела бабушек и дедушек в
оконных проёмах. Они боязливо стояли за занавесками, как бумажные человечки в
прорезях картонной коробки... На шум, который мы устроили в кромешной тиши
деревеньки, уже вышла директор дома Клавдия Петровна:

– А мы уж вас и не ждали. Думали не приедете.
Морозец ведь, – сказала она, переминаясь с ноги на ногу, так как выскочила нас
встречать в тапочках.

– Ну
как-так не приедем? – искренне удивился Александр. – Они же ждут.

Они действительно ждали, хоть им и не верилось,
что абсолютно чужие люди могут в преддверии Нового года наплевать на личные
дела и стоящий на улице мороз и приехать в гости к старикам. К ним, больным,
дряхлым – многим обитателям здесь было за девяносто – слепым и почти не ходячим
приехали молодые и здоровые. Просто невидаль какая-то!

Мы обходили это серое здание, заходили в каждую
комнату, украшали её, дарили подарки. Мрачно смотрелись голые стены в
преддверии праздника. Мы с Машей развешивали гирлянды на окнах, ставили
маленькие пластмассовые ёлочки на прикроватные тумбы. Сначала на нас,
раскрасневшихся, пахнущих морозом, смотрели настроженно. Изучали. Из каждого
угла с любопытством наблюдала пара чьих-то глаз. Те, чьи глаза не могли
наблюдать, прислушивались – понимали, что происходит что-то необычное, из ряда
вон. Однако настороженность быстро прошла. Глаза потеплели, на лицах появились
улыбки. Получив подарок, бабушки и дедушки не бросались его разворачивать, а
бережно прижимали к груди, так, как будто это было что-то невероятно ценное.

– А какой вам больше нравится: с котятами, природой
или с цветами? – мы вытащили несколько календарей из мешка и разложили перед
старушками.

Они хором залепетали:

– Ой, девоньки, да любой.
Мы же, почитай, не видим ничего.

– У меня вот один глаз на
восемьдесят процентов ослеп, другой
получше. Вот вторым вас немного вижу, правда, только очертания. Но вы
говорите-говорите. Так приятно слушать молодые голоса. А здесь их нет совсем.

В каждой комнате мы оставались хоть
ненадолго, хоть на пятнадцать минут. Просили рассказать нам о делах, о прошлой
жизни, обо всём, что захотят. Чтобы разговорить их, познакомиться поближе, сами
рассказывали о себе: дескать, простые девчонки из Москвы, учимся, работаем. Но
вообще-то мы не москвички, а из маленьких провинциальных городов. В столицу
приехали в институт поступать, а, поступив, остались. Бабушки слушали, а потом
и про себя начинали говорить. О многом: о молодости, о своих домашних питомцах,
о работе на селе. Чаще – о жизни уже здесь, в пансионате: как кормят, какой
концерт им устраивали на прошлый праздник, как удаётся или не очень справляться
с болячками. И только об одном молчали – о родственниках.

Именно поэтому, когда мы познакомились
с Анной Ивановной, больше всего меня
удивило, как много она рассказывает о своей семье. Как будто мы машинистки, а
она нам надиктовывает материал для книги.
На вид ей было лет семьдесят пять. По здешним меркам, молодая. У неё
сохранился ясный голубой взгляд и стройная, очень женственная фигура. С её плеч
ниспадало шерстяное манто – видно, связанное своими руками. Изысканное одеяние
и благородная осанка выдавали интеллигентскую породу, в то время как
большинство здесь было из простых рабочих. «Ну какая же она Анна Ивановна? – отметила
я про себя при виде её царских манер – Анна Иоанновна, не иначе»…

Нянечка-медсестра принесла в комнату уже
закипевший чайник. Разлили по чашкам. Стола не было, каждый пил на кровати, а
мы с Машей, сидя на стульях. Старушка начала свой рассказ:

– А я, детоньки, скоро отсюда уеду. Последний
мой Новый Год в этих стенах. Потом сразу домой
– к мужу и детям. Муж мой Ваня –
лётчик. Сейчас уже не летает – годы не те, а в молодости, где только не был,
во все советские республики слетал. Постоянно нам с детьми оттуда гостинцы
привозил, – вспоминала Анна Ивановна, прихлёбывая чай и закусывая его
шоколадной конфетой. – Помню, как из Казахстана яблоки привёз. Такие крупные да
такие красные. Не сравнить с нашей антоновкой. Я таких никогда не видела
больше. А в Армению летал, варенье привёз из зелёных грецких орехов. Тогда-то
мы не то что варенья из них, а сами-то эти орехи за диковину почитали.
Девчонкам всегда обновки покупал, вот из Узбекистана по тюбетейке приволок.
Дочек у нас две – Катюша и Оленька. Большие уже. Сами бабушками стали. А в
детстве смешные были. Наплетут себе косичек, как узбечки, тюбетейки эти натянут
и смеются. Носили их заместо панамки летом... Эх, к Ванечке и девочкам улететь
бы поскорее. Вот бы мне сейчас самолёт такой, как у Вани в молодости. Он всегда
на туполях летал. (На «ТУ», – догадалась
я).

Мы с интересом слушали рассказ Анны
Ивановны – уж очень удивительным было в этом доме повествование о своей семье,
ныне здравствующей и ждущей свою жену и маму домой. Другие обитатели с удовольствием пили чай с привезёнными нами
сладостями, но свою соседку слушали рассеянно, а некоторые и не слушали вовсе.
Однако никто не прерывал. «Завидуют по-тихому, – грешным делом подумала я. –
Ведь их самих родственники оставили здесь насовсем».

– Анна
Ивановна, а почему вы здесь оказались? – осмелилась спросить я.

– А так у меня, милая,
инфаркт микарда случился. После него я уже не могла сама за собой ухаживать. А
здесь за мной врачи присматривали, спасибо им. Но сейчас я уже в полном
порядке. Отошла, подлечилась. Да и Ваня пишет, что очень скучает. Так что скоро
поеду к ним. Вот только процедуры мои закончатся: медсестрёнки мне сейчас уколы
делают, лекарство какое-то колют. Вот как закончат, так я буду чумодан
паковать. Хорошо, что складываться недолго – два платья, халат, да теперь ещё и
ваша пижама.

В это время в комнату
вошёл Александр:

– Девчонки, пора. До Москвы путь не близкий.
Надо выезжать, если хотим до полуночи успеть.

– Уже? – запричитали
бабули, и в их глазах снова потухли искорки, зажегшиеся с нашим приездом. – Так
быстро время пролетело.

– Скоро приедем ещё. Не скучайте. И хорошего
Нового года, – крепко обнимали мы за худенькие плечи каждую бабушку, держали в
руках эти тёплые старческие руки, которые никак не хотели нас отпускать.
Отпускать людей, которые три часа назад были им ещё даже не знакомы. Кое-как,
скрепя сердце, расстались. На душе было гадкое чувство, знакомое с детства:
когда приласкаешь какого-то котёнка или щенка на улице, покормишь его, а
родители не разрешают взять домой. И вот ты несёшь этот шерстяной комочек,
который уже успел стать тебе другом, снова во двор. И пока несёшь, говоришь ему, как ты его
любишь, гладишь по холке, а он-то не понимает, что сейчас ты плюхнешь его на
землю, оставишь рядом с ним кусок колбасы и уйдешь. Паршиво. И только радость за Анну Ивановну,
которая скоро воссоединится с родственниками, лилась в тот момент елеем на моё
ноющее сердце. «Хоть кто-то здесь скоро будет счастлив», – подумала я.

Мы
уже вышли из дома, как на крыльце нас догнала нянечка и тихонько шепнула: «Нету
у неё никого. Муж-лётчик десять лет назад умер. Дети бросили, жильё отобрали. И
никуда она отсюда уже не уедет».



…Через пару месяцев,
когда в воздухе чувствовалось приближение весны, судьба вновь занесла нас в
этот дом у храма. Клавдия Петровна сообщила, что наша бабушка в манто умерла.
На её кровати уже была другая – новая обитательница этих мест. И только на
тумбочке рядом так и стояла подаренная нами вместе с пижамой игрушка – плюшевый
медведь. В лапах он держал сложенный пополам лист бумаги.

– Письмо, – кивнула на него нянечка. –
Мужу-лётчику и детям. Просила передать им, когда её не станет. Не поднимается
рука выбросить. Может, возьмёте?

Взяли. Вот говорят, что
килограмм пуха и килограмм железа весят одинаково. Не верьте. Даже
двадцатиграммовое письмо может оказаться пудовым. По крайней мере, таким грузом
легло на наше сердце послание Анны Ивановны, до конца верившей в жизнь мужа,
который умер, и во встречу с детьми, для которых умерла она.

А всё-таки, подумалось мне, она улетела к своему Ванечке...

⁣⁣«Инфекция»

– Когда-то в моем мире гнездились бабочки…
– Ты ничего не путаешь? Разве бабочки гнездятся? Они ведь насекомые...
– Как ты говоришь «На-се-ко-мы-е»? Странное слово, оно как будто ползёт… Но бабочки, они же летают! Я просыпался пораньше, чтобы не пропустить, как на небосклоне с востока поднимается синее солнце, а с запада навстречу ему желтое… Знаешь, как сложно не упустить рассвет, когда у тебя два солнца, ведь я обычный и у меня нет глаз на затылке… Но благодаря этому я стал изобретателем!
– Так ты изобретатель?!
– Конечно. Если тебе чего-то недостаёт, то это повод что-нибудь изобрести. Первым делом я изобрёл «противовизор», ну как бы тебе объяснить… Это такая штука, которую ты надеваешь на голову и можешь видеть одновременно противоположные стороны света! Её можно сделать из плодов шляпного дерева.
– Шляпного дерева?!?
– Ну, да… шляпного дерева! Они очень высокие и ветвистые, а по цветкам можно заранее угадать форму плодов. Вот, например, если цветок синий, из него обязательно созреет цилиндр… Синее солнце поднимается немного лениво, оно потягивается, зевает, трёт свои круглые глазки, знаешь, оно так смешно морщится, наверное, пугается собственного света. Жёлтое солнце, наоборот, всегда спешит, и всегда немного опаздывает.
– Спешит и опаздывает!?...
– Так задумано кем-то, чтоб они не столкнулись. Представь, восток становится голубичным, а запад – медовым, эти
два сиропа медленно текут и встретившись перемешиваются. В этот миг мой мир становится нежно зеленым и живым! Я звал своих друзей, и мы бежали в шляпный лес. Нужно всегда следить за деревьями, если плод перерастет, он обломит ветку, шляпы нужно снимать вовремя! Некоторые думают, что, собирая урожай, деревья нужно трясти, или стучать посильнее, но я изобрел способ получше: дерево просто нужно пощекотать!
– А бабочки?
– Бабочки гнездятся на отвесных скалах, всю свою жизнь они проводят в небе, у них огромные крылья, а ножки слабые, разбежаться и взлететь они могут только пока не выросли, а после им нужно строить свои гнезда между небом и землёй. Скалы самое удобное место! От того, что взрослые бабочки живут высоко, их малышам нужна помощь, ведь на скалах не растет арбузная трава. Ах, сколько счастливых забот было в моем мире! Тогда я не знал, что однажды всё изменится…
– А что случилось?
– Инфекция… Она очень опасна и разрушает все! Нам не спрятаться, она повсюду…
– Какая она?
– Я не всё понял, лишь смог разглядеть её симптомы… Однажды я готовился к рассвету… и на краю горизонта увидел крошечную точку, скоро я понял, что она движется… постепенно обретая очертания, человека. Я так
обрадовался! «Кто он?!» – думал я, – «Как хорошо, что он появился!». Зараженный пришёл в серединке дня... Он был точно я, но только серый, почти чёрный… как сажа, пепел или вакса для ботинок… от него пахло дымом… будто он горел изнутри … Ещё, от него веяло холодом какого я не знал прежде….

Анна глянула в зеркало, поморщилась в неприязни, зеркало ответило взаимностью… Женщина уткнулась в махровое полотенце и, опасаясь встретиться с неприятным ей лицом, быстро выскочила из ванной.
– Зачем? Зачем?! Зачем!?! Терпела, боролась, жалела, прощала… ради него, ради дочери, ради того,
чтоб было всё как у всех! За что?!? – беззвучно кричала она у распахнутого
шкафа, – А он! Предал и ушёл…
– Почему!? – в отчаянье прошелестела вслух, вздрогнула, нервно посмотрела на часы, – Половина
восьмого. Пора!
Анна поёжилась, схватила что-то первое попавшееся под руку. Платье повисло на поникших плечах,
серо-зелёный цвет придал погасшим глазам ещё большую усталость, а мешковатая
форма обострила болезненную худобу.
– Надо, – уговаривая саму себя, впихнула в рот столовую ложку овсяной каши и, преодолевая
рвотный позыв, зажмурилась... После направилась в прихожую.
Сумка. Ключи. Ступеньки. Скрипуча дверь. Улица. Гололед. Остановка.
– Анна Александровна, привет! – как протяжный визг тормозов раздался весёлый голосок позади.
«Господи, ЗА ЧТО?!?» – женщина умоляюще посмотрела на приближающуюся коллегу.
– Привет, Аня! – широко улыбалась та, что-то зловещее чудилось в этом оскале.
Анна Александровна испуганно озиралась. На остановке толпились школьники, мамочки с детишками,
женщины, мужчины, знакомые и незнакомые сливаясь в безликую массу чуждого и опасного ей мира.
– Грустненькая такая… Случилось что-то?
– Да, нет… – выдавила Анна Александровна.
– Может, сегодня вечером в гости придёшь, чайку попьем, поболтаем?
Анну Александровну передернуло: «Что за чушь!?». Ей вообще не хотелось выходить из дома, если б не нужда обеспечивать дочь студентку, она в лучшем случае уволилась с работы, а в идеальном – погрузилась в вечный сон.
– Нет. Дел много. Не до гостей! – проскрипела она.
Но коллега сдаваться не собиралась. Так бывает, счастливым людям отчего-то хочется, чтобы весь мир жил их счастьем, всем своим существом они кричат «ЭЙ, ты, радуйся! Посмотри, как всё прекрасно вокруг!»
– Аня не говори «нет», подумай! – искрились зелёные глазки, а по нежным щёчкам растекался здоровый румянец, – После уроков к тебе забегу. Хорошо!
– М… – недовольно промычала Анна, ей захотелось сказать что-то резкое, гадкое, чтоб навсегда прекратить этот бессмысленный разговор, но подошёл спасительный автобус, и Анна Александровна юркнула в открытую дверь, а протиснувшись вперед, оказалась отгорожена живой стеной от назойливой коллеги. Она облегчённо вздохнула: «И
так! Терпела, боролась, жалела, прощала… ради него, ради дочери … А он ушел! Он всё равно ушёл… Предатель!»

– Он то стонал печально, то злобно скрипел, часто закатывал глаза, а после рычал и лаял… Мы не понимали его, а вот бабочки догадались, что слишком опасен…Опасен для целого МИРА, а может даже и больше… ведь ин-фе-к-ци-я алчна, ей не надо всё… Приглядись ко мне внимательней, прислушайся. Если заметишь, язвительный прищур, кривую ухмылку, услышишь в словах что-то скрипучее, режущее и колючее, запомни – это самые первые её приметы.

Семиклассник Витька Крачкин в очередной раз опаздывал в школу. За прошедшее лето он вытянулся на двадцать сантиметров и из пухленького конопатого мальчишки превратился в длинного угловатого подростка с бешеным аппетитом и строптивым характером. Изо всех перемен для матери самой неприятной в Витьке стала его утренняя
сонливость. Если раньше её Витюшка по первой команде подпрыгивал с кровати, то теперь всякое утро начиналось с десяти побудок, уговоров и увещеваний... Витька вбежал в гардероб, когда по школе уже заливался нетерпеливый звонок.
– Эх, Витя, Витя! – качала головой гардеробщица Маргарита Петровна, – Уже который раз опаздываешь!
– Ага, просыпаю, тётя Маргарита… – кивнул Витя и поспешил в класс.
Анна Александровна как раз приступала к объяснению новой темы. «Терпела, боролась, жалела, прощала… ради него, ради дочери … А он ушел! Он всё равно ушёл… Предатель!» – громко стучал мел по доске. «Сама виновата? Надоела? Некрасивая?» – скосился прямоугольный параллелепипед.
Анна Александровна сжала губы и ткнула в него указкой.
– Начнем! – скомандовала она.
Дверь распахнулась, Витька Крачкин проскользил мимо неё к своему учебному месту…этого легкого движения воздуха было достаточно… И Анна Александровна вспыхнула:
– Крачкин! Какого чёрта ты ломишься в кабинет без стука?! Это какое по счёту опоздание!?! Ты совершенно обнаглел!!! – её голос стал скрипуче-визгливым, лицо исказила гримаса ненависти, взгляд впился в растерянного Витьку, отыскивая в рыжем подростке черты самого главного на земле зла.
Витька переминался с ноги на ногу.
Анна Александровна направилась к виновнику:
– Бесполезный человек! Безответственный разгильдяй! Оболтус! Тунеядец!
– Что вы на меня кричите? – не выдержал Витька.
Анна Александровна остановилась. Мальчик смотрел с вызовом.
– Ах, ты, наглец! – прошипела она, – Ещё смеешь мне огрызаться! Выйди вон! Сейчас же!!!
Витька окаменел. Класс молчал. Когда пауза затянулась, Анна Александровна хмыкнула, и, вернувшись к учительскому столу, склонилась над журналом:
– Два тебе Крачкин сегодня! За поведение! – она выпрямилась – Я требую, чтоб ты сейчас же вышел из кабинета и без родителей ко мне на математику не являлся!
Лицо мальчишки пылало, а на глазах выступили предательские слёзы.
Но Анну Александровну это только задорило:
– Если сейчас же ты не выйдешь, выйду я и вернусь я с директором! А после – накажу весь класс!!!
– Иди уже, Крача! – крикнул кто-то с задних парт и по классу прокатился недовольный шум.
Витька схватил портфель и рванул из кабинета.
– Что ж, продолжим урок… – ухмыльнулась Анна Александровна и направилась к доске.


– Инфекция расползается быстро: спорами грубых окриков, бациллами ядовитых взглядов, потоком грязных слов и
конвульсиями жестоких поступков… Первыми заболели бабочки … У них почернели крылья, порхая над землей они пачкали небо чёрной сажей. Совсем скоро небо стало грязно-серым. Мы перестали видеть восходы, а ещё начались горько-соленые дожди. Эти дожди смешиваясь с золотыми реками, отравляли всё вокруг… В моём мире
воцарилась чёрно-чёрная ночь, и звезды больше не пели, а злобно рычали и лаяли…


Витька пронёсся по коридору, вылетел в холл, и даже не заметил, как споткнулся и перевернул горшок
с фикусом… Едкие слёзы жгли глаза. Цветущая жизнь превратилась в куски битой керамики, сломанные ветки и груду чего-то грязного…

– Витя, а ты куда это собрался? – удивилась гардеробщица.
– Меня выгнали! Домой! – взвизгнул Витька.
Маргарита Петровна, подошла к мальчишке:
– Ну, Витя, ты чего? Давай-ка, перемены дождёмся, сходим к учителю, поговорим по-хорошему…
– Никуда я не пойду! Отстаньте от меня! – он выдернул куртку из рук женщины, – Надоели вы все! Что вы лезете!?
Маргарита Петровна оторопела.
– Что с тобой, Витя? – прошептала она с досадой.
– Да пошли вы! – крикнул Витя и, испугавшись собственного голоса, вздрогнул и побежал прочь.


– Чёртовы деточки! – возмущалась уборщица, сметая в совок землю. – Это ж надо такой фикус был пышный! Вот и сволочи!
– Тётя Арина, – обратился четвероклассник Пашка, – А что кто-то фикус сломал?
– А ты слепой? Не видишь? – всплеснула руками тётя Арина, и, пригрозив веником, продолжила, – Вот
такой же как ты пакостник!
– Это не я… – начал оправдываться Пашка.
– Иди отсюда! – рявкнула уборщица и отвернулась.

Паша скривил ей злобную мордочку в ответ, потряс кулачком, и сложив руки в замок на груди стал мрачно прохаживаться по коридору. Неподалеку резвились девочки. Внимание Пашки привлекла одноклассница – полненькая и неуклюжая Ленка Скоробогатова.
– Эй, Скорободушка – толстая подушка! – взвизгнул Пашка, показал язык и начал подпрыгивать.
– Я всё маме расскажу … – надулась девочка.
– Ябеда – толстуха! Жирная – жируха! – зло хохотал Пашка.
– Ну, Пашка – какашка, держись! – Ленка кинулась на обидчика.


Молодая и элегантная дама, специалист службы социальной защиты населения, уже накинула кашемировое пальто, чтоб сбегать во время обеда в магазин за новой блузкой, как вдруг в сумочке зазвонил телефон.
– Добрый день, я вас слушаю, – вкрадчиво, но выразительно ответить дама.
– Вот и слушай! Если еще твоя дочка тронет моего ребёнка, я ей все ноги поотрываю и скажу, что так и было! – выругались ей в ухо.
Бархат в голосе испарился, и дама взвизгнула:
– Ты кто? Ты чё орешь?
– Я мама Паши Сергеева! Ваша Дочь моего сына ударила учебником так, что у него шишка на весь лоб!
Дальше обе женщины иступлено орали:
– Чё орёшь? Сама заткнись! Да я на вас заявление напишу! Идиотка! Сама дура!!!
Тем временем в кабинет прошаркала скрюченная старушка. Элегантная дама бросила телефон.
– У меня обед! – отрезала она.
– Вы меня простите, можно к вам по вопросу… – мямлила старушка умоляюще – Я не на тот автобус села,
два квартала пришлось идти пешком… ещё раз извините, но мне всего спросить…
Но дама демонстративно застегнула пуговицы, взбила упругие локоны и вопросительно уставилась на старушку.
– Ну, как же… еще же без десяти? – жалобно лепетала старушка и ещё больше скрючивалась.
– А вы мне собрались на время указывать? Сказано – обед! И не надо скандалить! –– и дама жестом указала посетительнице на выход.
– Да что же это такое! – завопила старушка и попятилась из кабинета…

Анна Александровна равнодушно смотрела на полки с продуктами. Ни цветные баночки, ни блестящие пакеты, ни яркие коробки – ничто не привлекало её внимания. «Что она ко мне привязалась?» – думала Анна, искоса поглядывая на коллегу, порхавшую по торговому залу.
– Чего встала посреди дороги! – и в бок вонзился острый локоть, а следом из тумана мыслей возникла скрюченная
старушка с недовольным лицом:
– Ты что одна тут? А? Придут! Встанут! Как будто людей вокруг нет… Берёшь что-то? – старуха сморщилась вопросительно.
Анна испугано съёжилась.
– Ну, а раз не берёшь, то отойди! – старуха бесцеремонно оттолкнула женщину…


– А тот зараженный?
– Он всё там же, скрипит зубами посреди болота, которое когда-то было цветущим лугом арбузной травы. Он совершенно истощен, измучен и одинок. Я узнал, что однажды, он пережил невыносимую боль, его унизили, предали, возможно, почти убили… Но он остался: пустой оболочкой, скоплением гнетущих мыслей, горькой обидой… Он тяжело болен и ядовит, но не безнадёжен...


Витька не спеша спускался с третьего этажа, он тайно надеялся, что гардеробщицы уже нет, наверное, смена её окончилась до обеда. Его сжигало чувство стыда за утреннюю выходку, а более всего кололо то, что вернувшись уже с мамой спустя тридцать минут после происшествия и встретившись с Маргаритой Петровной, он не обнаружил в ней никакого гнева. Женщина, казалось, всё пропустила мимо… Она так же приветливо улыбалась и даже ободрила маму, мол «ничего-ничего, мои мальчишки в своё время так бедокурили, что через день ей в школу хаживать приходилось». Весь день Витька думал лишь об этой странной Маргарите Петровне и чувство совестливой вины
становилось в нём крепче и сильней. Его надежды были напрасны… Маргарита Петровна тихонько мурлыкала под нос незатейливую песенку и лихо орудовала спицами, провязывая замысловатые крылья на крошечном свитерке. Мальчишка подошёл тихо. Маргарита Петровна, подняла взгляд и улыбнулась:
– Отучились-отмучились?
– Ага… – кивнул Витька и густо покраснел, – Вы, тётя Маргарита, того… Этого… Ну, короче… Я там утром…
Женщина молчала.
Витька собрался и с трепетом в голосе произнёс:
– Вы простите меня, пожалуйста...
– Прощаю, Витя…Прощаю!


– Значит всё ещё можно исправить?!
– Поэтому я здесь! Что-то важное должно произойти с тобой! – ребёнок крепко сжал холодную руку Анны, – Понимаешь, весь этот мир очень болен, из-за того, что болен Я!!!
«Я!» – протяжно раздалось вокруг, и в этот же миг Анна Александровна оказалась на берегу золотой реки. Женщина огляделась – удивительный зелёный мир с диковинными шляпными деревьями и арбузной травой. Ей нестерпимо захотелось пить. Склонившись к воде Анна беззвучно вскрикнула, в отражении на неё смотрели то маленький ребенок с живыми веселыми глазами, то серый, или чёрный, или чёрно-серый... как сажа, или пепел, или вакса для ботинок…
– Так это же Я! – закричала она и проснулась.



Набросив пальто, Анна пролетела по ступеням, выпорхнула на двор и застыла. Пушистой ватой в ночном ноябрьском небе кружился первый снег – белыми хлопьями засыпал простуженную от осенних сквозняков, землю. В пронзительной тишине ей почудился шелест крыльев: «Укрываем небесною ризою приболевший мир, даруя ему всё полезное коспасению».

⁣Я приехала домой
В ненавистное село,
Где видно много звёзд на небе

Не люблю рано просыпаться в селе. Все бегают, кричат, жарят, кормят, плачут, прячутся. Под подушкой. Иногда под моей. Люблю сельские ночи, потому что все спят и потому что в городе нет звёзд, а тут они есть. Главное знать, как их видеть.

Взять старую куртку, которую не жалко бросить на землю. Книгу, чтобы держать в руках. Воду. Потому что сядете под сливовое дерево и будете есть сливы несколько часов. Незаметно съедите половину дерева и сил подняться за водой просто не останется, а всё село спит и никто не придёт на помощь. Очки. Главное не забыть про них, потому что без очков влияние противоположное. Вот представьте: надеваете вы очки(допустим в нашей вселенной не существует понятия «хорошее зрение»), смотрите на небо, находите созвездия, сидите под бабушкиной сливой в саду на куртке, примяв несколько слив под собой, прислушиваетесь к позднему велосипеду на улице и бежащему следом собачьему лаю. И всё прям так хорошо, душа радуется, только пения птичек не хватает. А теперь представьте, что вы очки забыли.

Созвездий не видно. Звёзд много, да, но все они путаются в кислородный коктейль. И вот ты уже не лежишь под сливой, о нет, ты даже не добродушно перепрыгиваешь между звёздами, утопая в правильных воспоминаниях. Теперь над тобой нависает оренбургский платок, который соединил всё в одном ворохе — и вот ты уже не властен над происходящим. Лишённый возможности разглядывать, ты засыпаешь на старой синей куртке и примятых чёрных сливах, ожидая увидеть сон, в котором, словно Маленький принц будешь прыгать со звезды на звезду.

Пуховый платок превращается в кислородный коктейль. Ты не качаешься в тепле, ты летишь сквозь ничего и цепляешься за него. Что попадёт в ладонь? Обо что ударишься головой или куда затянет калошу?

Холодно. Я сижу за своим столом и делаю уроки. Возможно холодно, потому что в ноябре сидеть за столом на балконе уже не стоит, но тут хотя бы можно спрятаться. И есть мороженое. Банановое. Нет, возможно больше холодно от него, но это же банановое мороженое! В тринадцать лет, такой обед верх пакости и счастья. Оно еще так тает в тарелке, что можно начинать пить, как будто арбуз — и поели и попили. Я слышу шаркающие шаги в коридоре и прячу тарелку в тумбочку со школьными тетрадями. Бабушка заходит в комнату и что-то говорит, но я не слышу. Думаю только о секрете в тумбочке. И как бы она туда не заглянула.

Как отвратно жить так близко к школе. Едва уроки заканчиваются — хоп — и ты дома. Даже нельзя погулять полчасика и подумать не о логарифмах. На кухонном столе моя забытая в тумбочке тарелка с мороженым. Во главе стола сидит отчим и ковыряется в зубах после мясного обеда.

— Садись.

Я сажусь с рюкзаком на спине, не снимая даже куртки.

— Уроки закончились двадцать минут назад. Ты через Чегем домой шла что-ли?

— Я дежурная сегодня. Полы мыла, Ольга Вячеславовна не отпускала.

Он усмехается и откладывает зубочистку. Садится ровно, и хотя на другом конце стола, но от его взгляда невозможно спрятаться.

— А дома ты помнишь когда последний раз мыла?

— Да, вчера тут, на кухне.

Он снова улыбается, радуясь, что поймал меня.

— На кухне она мыла, — тут уже откровенно смеётся, — СубхануЛлах. Полы надо мыть каждый день. Во всём доме. Сейчас договорим и пойдёшь мыть.

Этого следовало ожидать. Это происходит каждый раз.

— Почему ты украла моё мороженое.

Не вопрос. Но всё равно неожиданно.

— Я не украла…

— Да ладно? — кажется даже искренне удивлённый взгляд — а что же ты сделала?

— Ну это же не воровство, если я из своего холодильника съела мороженое.

— Из своего, — он смеётся ещё сильнее, но в один миг становится серьёзным, — в этом доме нет ничего твоего, здесь всё, — он обводит рукой кухню, — принадлежит мне. Ясно?

— Я не украла мороженое.

— Я задал вопрос.

— Оно лежало в морозильнике неделю и ты бы не вспомнил, если бы тарелку не нашла бабушка Валя.

— Да какая разница сколько он там лежал! Ты съела своё. А моё должно лежать в холодильнике. Хоть неделю, хоть месяц, даже если его придётся выкинуть. А ты взяла и украла его у меня. Значит ты воровка, так?

— Нет, — говорю сквозь зубы. Сдерживать обиду сложно, на грани невозможного.

— Не разговаривай со мной так.

И хотя у меня всё плывет от слёз, его бешеный взгляд не заметить сложно. Его не видишь, его чувствуешь. Кулаки сжаты, лицо краснеет, губы поджимаются. А глаза… В них смотреть нельзя. Но надо. Окаменеешь и будет чудом если сдержишь слёзы. Он не даст этого сделать. Будет давить до последнего и не давать отвести взгляд. Не моргает совсем. Не отводит взгляд. Будто приближается. На самом деле это ты уменьшаешься. Рассыпаешься, но нет. Нельзя рассыпаться. Надо смотреть в ответ. Не дышать. Не моргать. Смотрит исподлобья своими зелеными глазами, которые зрачок словно заполняет полностью. Главное не смотреть зло или обиженно. Петь песенку в голове. Не дать почувствовать страх. Его ноздри вздымаются, словно перед прыжком. Ему дышать можно. Значит конец близок. Солнышко лучисто, небеса-а так чисты. Едва заметно прищуривается. Открывает рот, чтобы что-то сказать. Освеща-ают нам дорогу с вы-со-ка. Скалится. Возможно выдаёт какой-то звук. Ждёт ли на-ас уда-ча. Щёлкает пальцами перед моим лицом.
— Иди полы мой.

«Слышал, она у вас подворовывать стала, Сергей рассказал»

Барахтаюсь в звёздах. Мне нужно вынырнуть, я больше не могу тут мёрзнуть. Срочно проснуться, срочно оказаться в селе под сливой. Только не там. Только не там. Только не там. Только не там. Только не там.

Исповедь

Пролог

⁣Придумай меня

Придумай меня просто так. Со скуки. Со всеми недостатками и достоинствами, победами и поражениями, я обещаю с честью принять их все.

Отправь меня хоть в царство небесное, хоть на поиски пропавшего голоса русалочки, я пройду все испытания, только придумай.

Я ведь видел, как ты складываешь свои гениальные идеи на пыльных полках своего чердака, почему бы тебе не показать их миру?

Я готов стать первым убитым в перестрелке или последним выжившим, сражаться во имя добра или стать предателем и перейти на тёмную сторону.

Пусть меня полюбят твои читатели за сладкую ложь или до дрожи в пальцах возненавидят за горькую истину. Распнут или коронуют, сожгут или восславят.

Просто дай мне шанс, и ты увидишь, что произойдёт.

Пожалуйста, придумай меня.


***


⁣Свет пробивался сквозь мозаику витражей и оставался лежать на полу карамельными осколками. Изнутри храм выглядел совсем не так, как я представляла его, будучи снаружи: неф обрамляли высокие колонны, стены были расписаны фресками, тёмные скамьи стояли двумя рядами, обращённые к высокой кафедре, за которой святой отец обычно читал свои проповеди. Я медленно шла к исповедальне в глубине зала, в которой мгновение назад скрылся молодой священник, и чувствовала, как скорбные лица, увенчанные сияющими нимбами, наблюдали за каждым шагом и сообщали ему о моих намерениях…


Я увидела его впервые шесть месяцев назад, когда он спускался по лестнице в оранжерею. В бледных солнечных лучах его вороная сутана, белоснежная колоратка и капелло романо казались чем-то мистическим, нездешним. Внизу его ждал какой-то старик. Когда священник подошёл к нему, тот начал его благодарить — кажется, говорил что-то о пожертвовании. Святой отец внимательно слушал его, но на долю секунды перевёл взгляд на меня, точно почувствовал, как в отдалении застыла чья-то душа. Два янтарных камня сверкнули и тут же спрятались под полями надвинутой шляпы. Я опешила и выронила из рук ножницы, которыми подрезала дельфиниум.


Священник часто появлялся в нашем саду: бродил по аллеям, разговаривал с прихожанами, которых встречал по дороге, а, бывало, застывал над усыпанным цветами кустом шиповника и, созерцая его, о чём-то размышлял.
Он был добр, много шутил и всячески развенчивал навязанные обществом стереотипы о священнослужителях, а после каждой прогулки наведывался в оранжерею. Однажды он спросил у меня о мальве, и с этого началось наше общение. Раз за разом я рассказывала ему о новом растении и очень боялась, что, когда рассказывать мне будет не о чем, он перестанет приходить. Этот предлог был для меня так важен! Его образ собирался по крупицам, по обрывкам фраз, жестам и взглядам. Тогда-то я и подумала: раз он может так врываться в мой мир, почему бы и мне не заглянуть в его. Наверное, именно поэтому я отодвинула ткань ширмы и зашла в исповедальню. Он как будто ждал меня и готов был услышать.


— Я не знаю, как начать, — робко прошептала я.
— Уже начала. — Уверенность в голосе святого отца успокоила моё дрожащее сердце.
— Наверное, я согрешила. Я полюбила человека, которого мне любить нельзя. Человека, который всегда будет выбирать кое-кого другого. И самое смешное, что я толком-то и признаться ему не могу. Потому что боюсь потерять его.


Он молчал. Уже догадался.


— Я читала о целибате и знаю, что все эти чувства ни к чему не приведут, но мне стоило сказать.
— «Ибо если будете любить любящих вас, то какая вам награда?» — как будто бы в пустоту произнёс святой отец и вышел.


Я спешно отдёрнула занавеску и едва не налетела на него. Теперь между нами не было тонкой ажурной стенки. Он взял мои руки в свои и едва коснулся губами лба. Так отцы, прочитав сказку на ночь и погасив свет, целуют своих дочерей перед сном. Нет, даже не так, он не поцеловал, а как будто приложился к иконе.


Не отпуская моих пальцев, он продолжал молчать и смотреть в глаза. Может быть, отпускал мои грехи, а может — замаливал свои, борясь с искушением.


«Ибо если будете любить любящих вас, то какая вам награда?» — эхом бродили во мне его слова.

⁣Вдали от тоскливого Макондо, где всегда идет дождь, в землях, не отмеченных ни на одной карте, в мире живой фантазии и вещественного мифа – где творят волшебство когтистые игуаны и заносчивые джинны тянут за собой шлейфы ветров, – они согрешили.

Брат и Сестра.

Когда Брат влюбился, Сестра подшучивала: почему ты раньше не выбирал никого из нашего племени, почему всегда отводил взгляд от обнаженных грудей, почему не горел злым пожаром страсти под луной? И вдруг нашел себе женщину из другого племени, чужую с той стороны острова – как и зачем? Не говори, добавляла Сестра, что тебя словно молнией ударило. Громовержцы не встревают в людские дела, у них свои заботы – иначе кто будет проливать дожди на наши земли, кто будит дарить легкий бриз и наказывать разрушительным ураганом?

Брат только отмахивался, разделывая крабов – камнями о панцирь.

Хруст-хруст.

Хруст – проходил день, и Брат томился, не зная, куда податься.

Хруст – проходил второй день, и Брат, словно заколдованный,
смотрел на океан.

Хруст – и Брат ушел; целую ночь его не было с племенем. Сестра не спала – встретила рассвет молча, с опущенной на колени головой, наблюдая, как лениво зарываются в песок крабы. Брат вернулся почти в унисон с рассветом.
Кинулась ему на шею.
– Куда ты пропал? – спрашивала Сестра.
– Ходил к ведьме, – отвечал Брат, зевая. От Сестры у него не было тайн.


И тогда Сестра расплакалась: как же так, Братец, ревела она, зачем ты ходил к этой старухе у пуповины земли; у дыры
Обукула, откуда выползли все поганые игуаны тува-у, разносчицы черного колдовства – ведь говорят, старая ведьма снашивается с ними под полной луной, чтобы, как и первые люди, пришедшие из-под земли вместе со змеями, лягушками и крабами, не стареть. Лишь сбрасывать шкуру по весне.

Барт трепал волосы Сестры, черные, как обугленное дерево, и улыбался. Потом, когда Сестра перестала реветь, когда подняла заплаканные глаза – две сверкающие звезды, – успокоил ее. Шептал: не бойся, видишь, я здесь, все хорошо. Духи не забрали меня. Духи сказали – все будет. Так передала ведьма, так насвистел ей ветер голосами предков.

На другое утро, когда солнце поднималось над океаном, подозрительно ласковым в тот день – ни одного ската у берега, ни одной ужасающей волны, – Брат привел в дом чужую женщину. Мужчины говорили, она умна. Мужчины говорили, она хозяйственна. Мужчины говорили, она красива.

Сестра этого не знала. Не верила чужим словам, ненадежным, как хлипкое каноэ. Но эта женщина – чужая в их племени, – всегда улыбалось. Так, будто видела искры радости в каждой вещи: в высоких пальмах, пестрых птицах, унылых камнях и изощренных ракушках. Брат, Сестра, мать, отец, тети и дядья ели костлявую рыбу и мягких крабов, сваренных в кокосовом молоке с сочными фруктами, пили хмельные напитки из чаш – половинок кокосов. Каждая, как
говорили, «слепая» – без трех дырочек. Чтобы не узреть лишнего. Не положенного человеку.

Сестра разговорилась, рассмеялась – так обворожительна была улыбка чужой женщины, – и случайно перепутала напитки: ее и свой. Странный привкус на губах – соленый, словно пила чужую кровь; словно прорезались клыки, как у летучей мыши в священной пещере, куда, еле волоча ноги, входили только старики и дети, слишком беспечные, чтобы соблюдать правила, надиктованные строгими взрослыми.

Чужая женщина только улыбнулась в ответ.

Брат, когда узнал, побелел.

Ему уже не пришлось рассказывать Сестре, как, вернувшись в унисон с рассветом, спрятал под тростниковым ложем заговоренные для любовного зелья цветы, как подмешал их по наказу ведьмы в напиток, чтобы чужая женщина точно полюбила его. Чтобы желала его, мучаясь и истлевая, как истлевает пораженное болезнью дерево.

Ему не пришлось рассказывать это Сестре.

Сестра уже возжелала его.

Всю жизнь, все мимолетные годы – никогда не вела счет, – Сестра смотрела на загорелых соплеменников: когда те ныряли за раковинами и ловили рыбу в лагуне, глуша ядом, когда отдыхали в гамаках в полуденный зной и грелись у ночного костра. И никогда никого из них не желала так безнадежно, как Брата.

Ночью сестра, вопреки всем острым, будто прибрежные скалы, словам, повалила Брата на мокрый песок, стянула то малое, что прикрывало его пах, провела мокрыми холодными руками по животу и овладела им, жадно, как голодная дика кошка при виде куска сырого, еще кровоточащего мяса. И звезды смотрели – всем бесчисленным
скопищем глаз, – на их грех, и грозно завывали духи в порывах ночного ветра, и шептались игуаны в высокой траве. Брат плакал от горя – потом стонал от удовольствия, позволив себе забыть обо всем.

Той же ночью Брат и Сестра ушли.

Оставили на берегу бусы и браслеты из ракушек – кто они вдвоем, после совершенного ночью, если не дикие животные? Высокая трава хлыстала босые ноги, насекомые копошились в волосах, солнце жгло спину. Брат и Сестра шли, пока не отыскали темную пещеру, забытую людьми и, казалось, даже мохнатыми летучими мышами, так ценившими прохладу. Брат с Сестрой остались там, жили суровыми аскетами – сколько? целую вечность или только ее мимолетную часть? – пока не побелили глаза и не высохла кожа, пока не выпали зубы и волосы, пока теплая плоть не обратилась холодными костями. Как отличить теперь, человеческими или звериными?

И через их скелеты – чудом или волей черной магии порочных игуан, – проросла густая трава, плачущая обжигающим соком, цветущая даже в темноте мелкими багровыми цветами. Когда в пещеру случайно забрели другие, из их племени, то вырвали траву с корнем. Принесли к хижинам – месяц, год, и та разрослась по всем острову. Стала самым сильным мороком желания в ведьмовских отварах. И даже осторожные слова, сказанные о Брате и Сестре, которых помнили еще старики, не останавливали любовников от соблазна заручится помощью игуан тува-у.

Прошло время – как отмерять его под солнцем, вооружившись одной лишь игрой теней на песке? – и на остров приплыли другие люди: белые, будто морская пена, в шелковых жилетках и высоких хлопковых штанах, в очках и моноклях, они без конца извинялись, вытирая бархатными платочками раскрасневшиеся, мокрые от пота лица. Суетливые и неуклюжие, они носились, теребя в руках нашейные крестики на дорогих цепочках или протертых веревочках, извинялись, срезая траву, и, потея, возвращались на огромные корабли, плыли на родину, в мрачные земли за краем океана, где дым застилает солнце; курили сигары, играли в карты и пили виски, а потом, расцелованные любовницами, женами и дочерями, развозили траву желания с мелкими багровыми цветами по аптекам и клубам. Недели спустя на стол подавали настойки в бутылках с бежевыми этикетками «Госпожа Кайлаваси»: незамысловатые, из одной лишь травы и спирта, но дороже выдержанного шампанского, дурманнее морфия, слаще эдемского яблока.

Дамы и господа, обжигая горло настойкой, глотая будто жидкую страсть, все такие же раскрасневшиеся и потные, с удушающими накрахмаленными воротничками, рассказывали истории о Брате и Сестре, выведанные скромными священниками у туземцев, и возмущались, и охали, и причитали. А потом – смеялись, пили вновь, позволяли «Госпоже Кайлаваси» – слаще эдемского яблока, дурманнее морфия, дороже выдержанного шампанского, – течь по жилам, смешиваясь с кровью. И, захмелевшие, счастливые, потерянные в лабиринте фантазий и желаний, пыхтя, запирались в комнатах, задергивали плотные занавески и возвращали к жизни миф, выведанный скромными священниками у туземцев земель, что никто никогда не нарисует на картах. А после – крестились, курили прямо в постели и смачивали пересохшее горло очередными жадными, ненасытными глотками «Госпожи Кайлаваси», чтобы потом, вновь собравшись душной гостиной, вновь пустив по венам дурман, вновь запершись в спальне, вновь задернув плотные занавески подарить мифу свою плоть – снова и снова.

Аршалуйс и Верочка


– Давай мальчиков навестим, Вера. Ты не всех знаешь, я познакомлю.
Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека:

– Это Серёжа Ломакин, Сергей Фёдорович, командир стрелкового батальона, он из моих женихов самый красивый. Глаза прозрачные, серые, будто вода в Чепси. Люблю в них смотреть, отражение своё искать. Смотрю и молчу. И Серёжа молчит. По вечерам спать его укладываю, как
маленького, колыбельную армянскую пою, ему нравится, быстро засыпает. А это Стёпушка, джигяр. Белобрысенький, хорошенький, самый молодой здесь. Любит, когда полковые газеты вслух читаю. Сохранились штук пять, искрошились на сгибах. Уже наизусть могу – одно и то же по очереди. Мальчишке обе ноги выше колена оторвало, какой фронт? А так кажется Стёпке, что он сражается, а не лежит без дела, мамалыгу почём зря ест. Ваня Василенко, старший сержант; не смотри, что полноватый: бегает быстро, стреляет метко. Мыкола. Ранение в голову, зрение потерял.
Коле письмо от жены читаю. Одно письмо пришло, больше не приносили; видать, неживая она. Кудрявый, черноволосый – Игорь Саркисян. Тяжёлый был, три недели его выхаживала, супом с ложки выкармливала, точно птичку. Не хотел есть. Иногда завлекал: поправлюсь – женюсь на тебе, Аршалуйс. Единственный из них знал, как моё имя переводится.
– Как? – спрашивает подруга.
– Рассвет. У тебя хорошее имя, военное. Для врача подходящее.
– Вера? Вера – военное имя?!
– Конечно. Нельзя на войне без веры. Тем более докторице. Мальчики все, кроме Игоря, Шурой кличут, а Шусей – только ты. Да и не случилось других подруг, сама знаешь, ты у меня разъединственная, разговариваю – наговориться не могу. Надоело, поди, про белого бычка слушать? Терпи, моя золотая, ведь никого на хуторе нет, одна векую. Кроме тебя, не с кем словом
перекинуться. Брат и племяшка в Горячий Ключ звали: там электричество, телевизор, вода из крана. А как солдат оставить? Они просили – не бросай; клятву я дала, что не брошу, пока жива. Днём в колхозе работала, вечером к ним бежала – кому сказку рассказать, кого песенкой порадовать. Радио слушала, новости ребятам рассказывала. Так полвека и усвистало.

Ездила я в город. Красиво, не спорю, удобства всякие. Провода, как прыгалки, между столбами висят, на них птицы – чернавые, клювастые, что мой Игорёк. Ночью светло: фонари на улицах. Домой вернулась – скала нависает, Чепси шуршит по камням, убаюкивает, любимки спокойно спят. Вон там – братская могила, двести человек лично похоронила, чуток левее – ещё триста, а всего – почти две тысячи в Поднависле. Каждому камень приносила, отмечала, кто где упокоился. Под розовым большим камнем – командир. Запомни место.


Сколько за них перед скалой молилась! Храма нет, отсюда до ближайшего села – двенадцать километров. Помнишь бои в сорок втором, Вера-джан? Страшные какие бои… Гитлер здесь на Северный Кавказ хотел прорваться, в газете писали – главный удар: за нефтью шёл. В нескольких
километрах от Поднавислы его остановили. Не вышло ничего у фрица. Папа и братья на войну ушли. Дедушка, царствие небесное, всем Ханжиянам наказал: русская земля нас приняла, кров дала, братья по вере армян от турок спасли, и теперь свою новую Родину мы защищать должны до последнего.

Сначала пять раненых в дом принесли. Потом ещё, ещё. Я не санитарка, никто и звать никак, никем и не числилась – доброволец. Ничего, всему научилась – уколы ставила, капельницы держала, разве что не оперировала. В одной комнате операционную сделали, в других – лазарет. Дома ступить негде, новеньких под деревья клали. Жара, осы, мухи роятся, зато фруктов много. Пациенты плакали, кричали, еле успевала от одного к другому бегать. Мы с хирургом спали по три часа. Потом тебя на помощь прислали, солнышко рыжее, конопушчатое. Вер, до чего же мы молодые были! По двадцать восемь, кажется?

Иду с ведром воды однажды, гляжу – сидит лейтенант носатый, длинный нос повесил совсем. Поздоровалась по-армянски – барев дзез. Не понял. Спросила – армянин? Нет, грек. Совсем расклеился: руку оторвало, кому калечный нужен? Я рявкнула: чего удумал – духом падать! На фронте нужен, одной рукой запросто стрелять можно! Меня и дед, и отец к оружию приучили: охотники. Ружьё одной правой схватила, в воздух пальнула, зыркнула построже. Наверное,
жёстко, но так надо. Ожил парень.


В другой раз безногий Володя-тракторист скис. Вовке мягче сказала: после войны мужчин мало уцелеет, каждый наперечёт, женишься на доброй красивой девушке, детей нарожаете. Учись, мозги хорошие, образование получай! Обе руки на месте, одна нога имеется, необязательно трактором управлять. Владимир Петрович в восемьдесят пятом приезжал: Шурочка, помнишь меня? Молоком поила, жить учила – так выучился я, нынче сам учу – детей в школе.

В октябре хирург вызвал, сказал – все на фронт уходим, раненых подводами вывезем, тебя защищать некому, собирайся в эвакуацию. Отказалась. На кого могилы оставлю? Кто ходить за ними будет?

Так крепко ты на прощание меня обняла... на всю жизнь слово твоё запомнила, Верка, – что вернёшься. Твёрдо пообещала – вернёшься, глазищами намокла и к грузовику помчалась, а я стала ждать, пока довоюешь. Терпения, чай, не занимать. Слезу не подпускала: бойцы хныканья не любят, к чему их огорчать?

Шептала-журчала, перекатывалась на голышах год за годом Чепси, уносила тревоги, смывала горести.

Днём в колхозе, вечером с солдатами – так и сложилось. Женихов немало сваталось, да не вышла замуж: предназначение другое. Не рассказывала никому, открою историю давнюю. Лет пятнадцать мне было, через реку переправлялась – арба перевернулась, и понёс меня горный поток, притопил в
холодной воде. Я за воловьи хвосты схватилась – дотащили волы до берега. Долго в горячке лежала, с неделю, родители не верили, что поправлюсь, глаза выплакали.

Где-то в других мирах оказалась. Сначала увидела лестницу с резными перилами, по ней поднялась – открылся сад, на местные не похожий. Беседки каменные в рядок выстроились, возле них – фруктовые деревья невиданные. Кипарис лианами навроде глицинии до верхушки опутан, а глициния – каких на земле не встретишь: ярко-синяя, сыплется сверху бархатным дождём, под
исцарапанные босые ноги коврик стелет; до чего хорошо, до чего благостно на сердце! Полупрозрачный старик в белых одеждах наверху стоит, смотрит не на меня, а словно внутрь меня – и ни слова не произносит. Так захотелось в том саду поселиться! Прилечь на топчан, кожицу диковинного плода отшелушить, сладкую мякоть попробовать… Спросила – можно? Старец губами не шевельнул, но я услышала: нельзя, главное предназначение на земле не выполнено, а какое – узнаю, когда время придёт.

Спит моё предназначение под скалой. Смотри, оградки из ивы сплела, чтобы слаще спалось. Командиру куст посадила. Тощенький прутик за столько лет расщекастился, живым зонтом накрыл.

Привыкшими к работе руками в оплётке толстых сизых вен Аршалуйс ловко выдёргивает сорняки, переходит от могилы к могиле. Худая жилистая фигура закутана в тёмную самовязаную кофту, на седой стриженой голове – пёстрый платок. Подруга рядом, «роднулечка», так Аршалуйс её зовёт. Куда Шуся – туда и Вера, хвостиком всегдашним. В тысячный раз Шусин рассказ слушает; помочь не может, зато слушать – сколько угодно.

– Колхоз перестройкой растрепало. Растила кукурузу в огороде, держала несушек – прокормилась. Захотел местный буржуин дачу в урочище строить, бульдозер пригнал. Захолонула душа, Вер. Выскочила, растопырилась. Выглядывает паренёк – уйди, бабушка, у меня приказ, расчистить территорию надо. Не растерялась, отвечаю – у меня тоже приказ, покажу, только домой сбегаю,
обожди! Тот вылез, прикурил, а я за ружьишком метнулась. Перед ковшом встала, осадила: убирайся отсюда, здесь святое место, солдаты спят, да не шуми: разбудишь. Передай своему начальству: захоронения военных времён, ничего перекапывать не позволю! Дурак молодой рассердился, своей гремучей железякой попёр, я первый выстрел – в воздух, упредила, второй – в лобовое стекло. Удрал на бульдозере.

Потом чиновница приехала. Понимающая баба оказалась: у самой деды в войну сгинули. Распорядилась богатеев не пускать, денег раздобыла на железные ограды. Мальчики довольны, и мне легче. Готовые оградки помыть быстрее, чем из лозы плести: силы-то не те уже, глаза подслепли. Умру скоро, чувствую. Умирать нестрашно, страшно с солдатиками разлучиться, вся жизнь моя – за их могилами ухаживать и тебя ждать. Ты же тогда, в сорок втором, обещала
вернуться, с той поры и жду. Пятьдесят лет жду!

– Здесь я, с тобой всюду хожу, за плечом твоим, – успокаивает Верочка старуху, – просто ты меня не видишь. Хочешь, расскажу, что дальше случится?
– Хочу, матахгнэм.
– Ты потеряешь зрение. Когда умрёшь, племяшка твоя станет хранительницей. На поляне выстроят армянский храм, сможешь молиться не скале, а настоящей иконе. Местные жители соберут миллион рублей, представляешь, целый миллион! Хотя как ты представишь, если даже пенсию отродясь не
получала... Вот здесь поставят большой памятник: немолодая женщина, опустив голову, сидит на скамье, справа от её руки – простреленная каска. У ног всегда живые цветы – гвоздики, ромашки. Шуся, это ты! Не бросила своих солдат, осталась при них.

По вечерам невидимая Вера подсаживается к бронзовой подруге, гладит родные морщинистые щёки. Скамейка длинная, места обеим хватает. Аршалуйс под шёпот любимой Чепси негромко и ласково напевает бойцам армянскую колыбельную.


_________________________________________
А.К. Ханжиян признали Женщиной 1997 года в номинации «Жизнь – судьба». В 1998 году её не
стало. Аршалуйс Кеворковне присвоили звание Почетного гражданина Горячего Ключа, того самого города, куда она отказалась переезжать.

Моя милая Роза…

Будильник противно молчал, звеня абсолютной тишиной. Я проснулся вчера в полночь. Нет, кажется, завтра. Эти шестьдесят секунд всегда ломают мою временную прямую, заставляя её плавно изгибаться, словно змея под ботинком грубого путешественника.

Кривая. Я буду нежно двигаться по кривой очередного дня. Пожалуй, выберу позавчерашний. За последнее время он удался мне как-то по-особенному.

Змея. Она старательно пытается выбраться из-под тяжелого ботинка обстоятельств, отчаянно выпуская свой ядовитый сок прямо в кровь обидчику. Нога отрывается от земли, наконец-то освобождая чешуйчатый хвост.
Облегчение. Новая глава кривого дня. Вдох. Выдох. Во временной воронке множество чувств, но это я люблю больше всего. Позавчерашнее сегодня принесло мне облегчение, поэтому я выбрал его.

В пустынной тиши не дует ветер, поэтому я широко шагаю по гладкому стеклу из песка. Шаг. Второй. Третий. Четвертый. Замри.


Сухой воздух разрывает мои лёгкие на мелкие песчинки. Пятый станет для меня последним — ядовитым. Словно змея, кусающая меня прямо за ногу в тяжелом ботинке, придет Самум.

Самум. Красный, словно кровь пропавшего без вести здравого смысла. Буря накроет меня с головой, принеся Самум. В песочном безумии я снова увижу её. Песочную девушку, которая станет для меня еще одним облегчением. Ветер закончится завтра вместе с пустыней, потому что придет она.


Она придет холодным тропическим дождем для моего горячего тела, и я растаю, будто сладкая сахарная вата под струей горячей воды.

Тогда замолчит будильник. Зазвенит своей противной тишиной и начнется новое вчера. Я подниму голову и снова увижу пустынную гладь. Тишину и её глаза, смотрящие на меня сквозь ночное небо.

* * *

Здравствуй, моя дорогая Роза. Я знаю, что ты злишься на меня и я этого заслуживаю.

Я пишу тебе первый и последний раз с момента нашей разлуки. Мне уже не будет места в твоем мире, когда ты получишь письмо. Где я окажусь после смерти мне не известно. Надеюсь, ты помнишь, что я всегда любил исследовать новые места, моя милая девочка. Уверен, и на том свете найду себе занятие по душе. Поэтому не волнуйся за меня.

В тот день, когда мы расстались, я сказал, что отправляюсь в экспедицию по спасению редких краснокнижных животных. Я помню, как ты поддерживала меня перед моим отъездом, однако я не был честен с тобой.

Помнишь, как я читал тебе сказки перед сном? Сейчас ты наверняка выросла и уже перестала в них верить. Мне жаль, что я не был рядом с тобой, но я всегда помнил твои голубые глаза, моя милая Роза. Они были для меня словно полярная звезда. Знай, что до самого своего последнего дня я видел их перед глазами.

Всю жизнь я винил себя в том, что оставил тебя, уехал в тот июльский день. Если бы я только знал, что никогда больше не вернусь, я бы точно остался дома.



Я расскажу тебе обо всем по порядку, чтобы ты попыталась понять меня. О прощении я уже не прошу. Это было бы очень дорогим и незаслуженным подарком для меня.



Моя работа никогда не нравилась твоей матери. Мы не спасали краснокнижных животных, как я тебе говорил. На самом деле мы искали грань между явью и миром мифических существ.



Наша организация занималась поисками существ, которых не должно было существовать в нашем мире. Мы искали снежного человека в лесах Северной Америки, Лох-несское чудовище в Шотландии, исследовали Бермудский треугольник и искали Кракена у берегов Норвегии и Гренландии.


Твоя мама не верила в эти сказки, она просила меня найти нормальную работу. Мой старый друг даже предлагал мне место в исследовательской лаборатории. Они хотели, чтобы я занимался генными мутациями, но это было не для меня.

Меня всегда манила неизвестность. В тот день я уехал в Пакистан, незадолго до этого там видели настоящего единорога. Конечно, моя группа не могла пропустить эту новость, и мы отправились на поиски.
Позже, должно быть, скажут, что кучка сумасшедших ученых без вести пропала около Мохенджо-Даро. Недаром это место называли городом мертвецов.

Мы прибыли в Пакистан ближе к полудню. Нам нужно было найти проводника, не привлекая лишнего внимания, поэтому действовали мы очень осторожно.

Видишь ли, милая Роза, мы никогда не были желанными гостями. Наших людей ненавидели во всем мире, только лишь потому, что наша работа — вторгаться в самое сердце культуры. За грань реальности.

Гид нашелся не так быстро, как нам бы хотелось. Времени было мало, волшебное существо видели всегда в полнолуние. Нам хотелось как можно быстрее закончить расследование и вернуться домой с доказательствами. Эта мысль будоражила наши сердца. Еще никому не удавалось заснять потустороннее.


Рахул, наш проводник, долго отговаривал меня от этой затеи, но я был непреклонен. Он отказался идти с нами в Мохенджо-Даро, но пообещал показать нам это место при свете солнца, чтобы мы смоги найти его самостоятельно. Так и началась эта запутанная история. Признаться честно, мне так и не удалось понять все происходящее, но я попробую описать тебе как можно подробнее.

Рахул довел нас до города мертвецов еще до полудня. Он сказал, что это самое время, чтобы не разбудить духов. Какое-то время мы гуляли по древнему городу. Величие его впечатляло. Хотел бы я показать тебе фотографии, которые я сделал в тот день. Я делал их для тебя, моя маленькая Роза.


Первое время я вел свой археологический дневник, чтобы потом рассказать тебе о моем путешествии как можно больше, но со временем я потерял всякую надежду на возвращение и забросил это дело, только изредка записывая какие-то важные события.

Надеюсь, мой дневник и накопитель с фотографиями дойдет до тебя в целости и сохранности и не превратится в пепел.

Все началось, когда мы гуляли по древнему мертвому городу. Нам казалось, хотя точнее будет сказать — мне. Мне казалось, что кто-то смотрит на нас с неподдельным интересом. Чем дольше мы там находились, тем ярче я слышал окружающих нас духов. Рахул ошибался, когда говорил, что все они спят.

Древнейший город долины Инда был жив в моем сознании, я слышал шум торговых площадей, детский смех в жилых кварталах, дружеские разговоры на незнакомом мне языке. Ден предположил, что у меня просто разыгралось воображение и я согласился с ним.

Город был прекрасен, но тогда я еще не понимал насколько! Я прочувствовал всю его красоту позже. Но обо всем по порядку.

Мы разбили лагерь недалеко от города и стали ждать единорога. Мне казалось, что солнце садилось так медленно и лениво. Сложно сосчитать, сколько раз я посмотрел на часы. Уже не помню кто предложил раскинуть пару партий в дурака, но это действительно помогло, остаток времени пролетел незаметно.


Погода в это время года была жаркой и я, привыкший к холодному северному климату, не сразу адаптировался к местному климату, хотя и был к нему готов.

Понимаешь ли, милая Роза, я никогда бы не смог отказаться от своей идеи. Даже если бы я отказался от этой экспедиций, даже если бы я остался тогда с тобой и твоей матерью… Я бы никогда не перестал искать грань нашей реальности. Вероятнее всего — сошел бы с ума. Я не оправдываю себя, но надеюсь на твое понимание. Если у тебя, моя милая, есть дело, которым ты горишь так же, как я горел экспедициями, то я счастлив за тебя.

Вернемся к моему рассказу. Близилась полночь, и я отошел от лагеря подышать. Ребята веселились и пели под гитару, для них это был простой поход, а не научная экспедиция. Сейчас мне кажется, что именно искренняя вера спасла меня в ту ночь…

Первое время было спокойно. Мы играли в карты, рассказывали страшные истории у костра и жарили привезенную с собой картошку. Рахул уже давно ушел от нас, пообещав вернуться за нами утром. Кажется, он был сильно напуган. Тогда мы не понимали, почему он так торопился. Он знал, что из этих мест не возвращаются живыми, поэтому попросил оплату вперед. Наверное, дома его ждала семья. Я часто думал об этом. В Индии люди хватаются за любую работу, а мы предлагали огромные деньги. Интересно, куда он потратил этот заработок? Вспоминал ли он о нас хоть раз после того, как весь наш лагерь замело песком? На эти вопросы у меня нет ответов и уже никогда не будет.


Чем ярче была луна, тем четче я слышал голоса. Тогда я не понимал, что они говорили, но это важная деталь моего рассказа, поэтому я немного забегу вперед.

У меня было достаточно времени, чтобы выучить их язык. Он не имеет названия, потому что настолько древний и невозможно красивый. Очень жаль, что я не смогу тебя научить…
— Уходи. Он идет. Он идет за тобой. — говорили те голоса.

Отступился бы я, если бы понял то предупреждение? Нет. Это непередаваемое чувство, пробирающее тебя до костей — ожидание чуда. Мне не было страшно ни в тот момент, ни потом, когда пустынный песок поднялся вверх. Буря началась неожиданно. Красный, раскаленный песок открыл свою пасть, чтобы пережевать нас своими песчаными зубами. Мы видели, как стремительно он приближался и, я клянусь тебе, он выглядел словно огромное лицо из песка! Ребята бросились в рассыпную, а я замер не в силах пошевелиться.

Помнишь, когда-то давно мы читали с тобой книгу про мальчика, который попал в мир мертвых, чтобы найти свою маму? Огромный дух из песка тогда загадал ему простую загадку и смелый юнец, конечно же, ответил, верно. Ты спросила меня тогда: «Папа, а если бы он ответил неправильно?», — тогда я не смог ответить тебе, потому что не знал.

Я видел, как люди, с которыми мы только что общались и веселились, кричат и корчатся от боли, а острый песок забивает им рот и нос. Вот какая участь ждет тех, кто не угоден богам. Я не буду мучать тебя этими страшными подробностями, моя милая девочка, лучше я расскажу, как я выжил в ту ночь.

Я просто стоял, не в силах пошевелиться и смотрел на творящийся вокруг кошмар. У меня не было сил молиться, не проносилось жизни перед глазами, я был абсолютно беспомощен перед злодейкой судьбой. Наверное, я так бы и остался стоять безмолвной статуей, погребенной под тоннами песка, если бы не тот самый единорог.

Я увидел его случайно. Он стоял неподалеку, светился лунным светом, наблюдая за мной своими горизонталь зрачками. Тогда я подумал, что это мираж. Предсмертная фантазия больного искателя.


Подумать только. Я так долго искал доказательства существования сверхъестественного, а, после того как нашел, осознал, что не могу даже описать как он выглядит.

Сказки про принцесс, которые мы с тобой читали, показывали нам крупного коня, обязательно с роскошной радужной гривой, реальность же, моя милая Роза, совсем иная.

В лунном свете стояло маленькое копытное существо. Козел, с маленькой козлиной бородкой. Его огромные рога скрутились в один посередине, белоснежная шкурка немного блестела, а желтые, словно солнце, глаза, казалось, смотрели прямо в душу.

Я не зря сравнил его глаза с солнцем. Если вдруг тебе повезет повстречаться с этим существом ты поймешь, что я имею в виду. На солнце хочется смотреть, но его сила не позволят тебе.

Мы смотрели друг на друга целую вечность и все остальное как будто бы перестало существовать.
«Иди за мной», — прочитал я в его взгляде. Наверное, ты сочтешь меня сумасшедшим, но это сущая правда. Он, конечно, не говорил, но ему это было не надо. Я понимал его без слов.

Наконец то я смог побороть себя и сделал шаг в песочную пучину. Меня обожгло раскаленным песком, но я продолжил шагать. В тот момент, я клянусь тебе, я увидел твои глаза в это песчаной буре. Я шел к ним, мечтая снова поцеловать тебя перед сном, обещая себе, что это была последняя экспедиция и больше я никогда не оставлю вас с мамой.

Наверное, это была какая-то магическая сила единорога. Вскоре я вышел из бури. Она все еще бушевала за моей спиной. Я это слышал, но мне было страшно обернуться. Не помню сколько времени я шел, в моменте мне даже показалось, что я все еще стою там, в этой буре.

Буду честен с тобой, милая, я боялся обернуться и увидеть свое мертвое тело там, на песке. Я до сих пор не знаю, умер ли я в ту ночь, или нет. Я шел не оборачиваясь, до тех пор, пока не встретил её. Маленькую девчушку с причудливыми красными перышками на голове. Она увидела меня и так по-взрослому строго на меня посмотрела… Я все еще не понимал их языка и попытался заговорить с ней на английском, но теперь уже она не понимала меня.
В глупых книжках про попаданцев все было описано совсем по-другому. Здесь же чуда не произошло. Я попал в совершенно другой мир, но магия не обучила меня местному языку. Грета, та самая девочка, стала моим первым учителем. Я прожил в их деревне почти шесть десятков лет и многому научился. Они называли себя ингами. Года они, конечно, считали по-своему, поэтому я не могу даже примерно описать насколько далеко я от тебя, но зато я знаю, что сейчас сорок седьмой год красного сокола. Я, как оказалось, неплохой переводчик. Мою предрасположенность к языкам быстро заметили и уже через семь лет я говорил на всех диалектах ингов, немного на ахаре и спокойно общался с атлантами.

Глупый искатель, наконец-то нашел то, что хотел. Я доказал самому себе, что мир за гранью все-таки есть. Представляешь, милая Роза, завтра у меня будет десятая экспедиция в Атлантиду. Она еще стоит обособленным островом посреди мира.


Помпеи, кстати, очень красивый город. Я люблю бывать там время от времени. Конечно, путешествия здесь занимают месяцы, а чаще годы, но я вхожу в торговую группу.

Мы часто бываем в центре бермудского треугольника. Там и правда пропадают корабли. Я сам видел, как огромный кракен тянет их вниз.


Кстати, меня родился сын. Я назвал его Рэгаром. Не знаю, как это отразиться на временной петле, но надеюсь, все будет хорошо. Теперь у тебя есть брат. Жаль, что вы никогда не встретитесь. Забавно. Твой младший брат будет старше тебя на несколько десятков тысяч лет.

Единорог приходил еще пару раз, но никогда не подходил близко. Он просто смотрел на меня своими глазами-солнцами и чего-то ждал. Однажды я сказал ему спасибо, и он мне ответил.
«Судьба плетет свои косы ближе, чем вы думаете. Благодари её за мою милость.»

Это была последняя наша с ним встреча. Иногда я чувствую на себе его взгляд, но он больше не показывается мне.
Я счастлив здесь, хоть и безмерно скучаю по вам. Это заставляет меня думать, что я все-таки умер в ту ночь. Не знаю, что про наше исчезновения сказали в вашем времени, но теперь ты знаешь правду.


Я буду писать тебе письма всю свою жизнь. Они будут приходить тебе каждые пять лет. Если я все правильно посчитал, то сейчас тебе двадцать пять. Буду надеяться, что это письмо найдет тебя. Я положил его в шкатулку, которую сам привезу тебе из экспедиции. Там будет сложный механизм, который однажды просто откроется сам. Надеюсь, что старик Эрдар не ошибся со своими расчетами. Следующее письмо откроется ровно через пять лет. Не пытайся открыть её раньше, у тебя не получится. Ингам не было равных в механизмах. Уверяю тебя, они будут работать даже когда последний человек закроет свои глаза.


Я очень люблю тебя, моя милая девочка и никогда не забуду. Ты все так же будешь мерещится мне в пустынных бурях и грозовом небе. Я буду слышать твой голос во снах и молить богов за твое благополучие.
Твой папа.

* * *

— Мама! Я правда не специально! — маленький мальчишка в слезах забежал на кухню.
Солнышко тихо опускалось за горизонт создавая красивые узоры из штор и закатного света.
— Я видела! Это он был! — следом забежала белокурая девчушка с голубыми, как у мамы, глазами.
— Что у вас случилось? — спросила женщина, отрываясь от телефона.
— Ярик разбил твою шкатулку! — победно вскинула подбородок девчушка.
— Я правда не специально. — мальчик виновато смотрел в пол.
Шкатулка — последнее что досталось ей от отца… В комнате на полу лежала раскрытая резная деревяшка.
«Вроде целая…» — внимательно осматривая дорогую сердцу вещь, подумала девушка.
— Мам, оттуда выпало, — Ярик, виновато шаркая маленькой ножкой протягивал маме скрученный в трубочку свиток.

«Здравствуй, моя дорогая Роза. Я знаю, что ты злишься на меня и я этого заслуживаю.» — до чертиков знакомый по дневниковым записям подчерк отца больно режет душу.

Маленькая-большая Роза сидела на кухне. Яркое закатное солнце медленно уходило за горизонт, пряча горькие слезы ребенка, чей отец не вернулся домой.

⁣Колечко

Рассказ

И в городе плакало
утро...

Его звали Толька. Анатолий Иванович Белов. Так его называли редко или вообще не
называли. Для всех он был просто Толька – балагур и весельчак, который хорошо
играет на гитаре и еще лучше поет. В отряде он слыл за этакого «сорвиголову», которому «сам черт не
брат и море по колено». На войне ему
всегда удивительно, просто сказочно везло.
Не раз попадал в засаду и выходил без единой царапины. И дело было не в
том, что им владело бесшабашное безрассудство или чрезмерная осторожность. Вряд
ли, просто было что-то, а что – Толька особо не задумывался. « В рубашке, ты,
батя родился, - шутили товарищи».

Он относился к войне
как к затянувшейся жестокой игре, похожей на ту, что он играл в детстве.
Единственной разницей было то, что тогда в ребячестве, игра обрывалась после того как бабушка,
высунувшись по пояс в окно звала его на ужин.

Оперировали его в
сосновой рощице. Он лежал почти последним, это была внутренняя очередь, очередь
непосредственно к хирургическому ножу. Хирург - высокий, худощавый, желтый с
лица человек с красными от бессонницы глазами – орудовал у самодельного
деревянного столика. Движения его были резкие, частые. Доктор часто уставал и
останавливался на минуту, перевести дух и тогда Толька видел лицо раненого,
бледное с каким-то желтоватым оттенком. У него были небольшие серые глаза и
короткие, стрижкой-бобриком седые
волосы. Время от времени раненый постанывал, тихонько, как бы про себя окликая:
«Доктор!»

На его широкой белой
спине, оголенной до самого живота, с каждой минутой увеличивалось и
расползалось большое багряно-красное пятно.
Раненый сосредоточенно вглядывался в толпу и даже бессмысленно водил
пальцем по небесной лазури. Неожиданно
он счастливо улыбнулся жуткой неестественной улыбкой и замер, глядя ясными
серыми глазами в верхушки чернеющих сосен.

Толька вздрогнул, он не
мог привыкнуть к смерти, особенно, когда она была так близко, хотя воевал уже
не первый год.

- Следующий, - бросил
врач.

Толька совсем не
помнил, как он оказался там, на этом самодельном деревянном столике. Как не
помнил, как появилась жгучая боль сначала чуть повыше локтя правой руки, а
потом где-то в боку. Не помнил шепота медсестер и усталый взгляд доктора, быстро
окинувшего глазами всю его могучую грузную фигуру. Зато отчетливо всплывал
голос Васьки Прохорова: «Толька, левее гад сидит!» И Толька рванулся вперед.

- Ну-ка, браток,
полежика-сь так.

Тольку подхватили
чьи-то руки и последнее, что он слышал сквозь сладкое забытье болезненного
беспамятства, которые называют обмороком,– был хриплый голос хирурга.

- Ишь какой, лихачить
вздумал! Это лишнее!

Пожилой уже капитан
настойчиво и убедительно втолковывал Мишке Самойлову военную премудрость,
добавляя в рассказ свои соображения.

- Я те вон и говорю, за
себя, за себя в первую очередь бойся, а потом ужо за другого!

И дед довольно
поглаживал серебристые виски. Мишка же весело хохотал и с наигранной серьезностью продолжал слушать
старика-капитана.

В конце палаты у самого
окна лежал Толька. Все раненные в небольшом
одессовском госпитале знали: у этого молодого еще лейтенанта
ампутирована правая нога и половина левой кисти. Он был замурован в сплошной
нагрудный гипс, из-под которого виднелись лишь большие черные глаза.

- Как он сегодня? -
кивнул на Тольку Андрей Куприя.

- Отходит маленько, -
откликнулся Мишка.

- Медалей видать много
навоевал, - с завистью шепнул Андрей.

- А ты, шкура, за
медальки что ли воюешь? - со злостью ответил Самойлов.

- Просто любопытно, -
протянул Куприя.

Толька слышал
разговоры, но не принимал в них участия. Он уже знал, что тот последний бой
отнял у него ногу и руку, а еще лучшего друга Ваську Прохорова, об этом ему
написал товарищ. Тольке казалось. Что все это происходит не с ним. И каждое
утро, просыпаясь, он убеждал себя, что когда откроет глаза – увидит не зеленые
стены госпиталя, а свой дом, старого кота Микула и Глашку. Он помнил эти
светлые волосы, цвета спелой ржи,
голубые глаза, с цветной крапинкой и милые веснушки на вздернутом
носике, который она смешно морщила,
когда смеялась.

Он любил руки жены, то
ласковые и легкие врачующие его обмороженную спину, то энергичные, уверенные,
варившие ему самые вкусные борщи, то изящные и пленительные, рисующие большой
беличьей кистью на холсте дивные морские пейзажи. Хотя Глашка его отродясь не
видела моря, и он только дивился ее фантазии. Он соскучился по ее голосу –
грудному, низкому, всегда такому щедрому на ласковое и слово и неиссякаемому на
песни, которые Глашка так любила петь перед сном маленькой Юльке. Дочка...

Но открывая глаз он
видел то же, что и вчера – зеленые стены и белые халаты.



Осенью на имя Тольки
пришло письмо - голубенький косячок из школьной тетрадки. Медсестра поднесла
конвертик к его глазам, он молчал, вглядываясь в знакомый до боли адрес.

Толечка,
– писала ему Глашка, – узнала где ты.
Попробую приехать. Соскучилась. Два месяца не знала что с тобой. Голодаем с
Юлькой, она совсем слабенькая. Поэтому ее не возьму с собой, дорога ей вряд ли
будет по силам. Жди меня.

Твоя
Гликерия.

«Глашка!»

Лицо медсестры
просветлело, когда она увидела, как счастливо улыбается этот угрюмый и
неразговорчивый раненный.

«Какой же он молодой
еще, – подумала она, - видимо из дома
весточка. Хоть бы приехал кто!» И от всего сердца пожелав ему желанных гостей,
молоденькая сестричка неожиданно для себя кокетливо улыбнулась Тольке и убежала
смущенная.

А Толька перечитывал
письмо и вдыхал запах бумаги. Письмо из дома. О, у него особый запах. Толька вдруг нахмурился: «Голодаем с
Юлькой»... Ах, Глашка, Глашка! И с этого дня Толька отказывался от хлеба и
консервов. На тумбочке стоял холщовый мешочек, куда Толька бережно складывал
пищу. И ждал Глашку, долго ждал. Даже когда началось неожиданное воспаление перед операцией он
думал только о том, как бы Глашка оделась потеплее, и страстно желал, чтобы она
не продала свой пуховый платок.

- Ну как он доктор?

Врач неодобрительно
кинул взгляд на невысокую женщину, жену раненного Белова. Легкомысленная челка
и подумать только, накрашенные губы. Неслыханно вызывающе, особенно в такое
время...

Как он? – повторила
свой вопрос Белова.

Доктор встал и подошел
к ней.

- Началось воспаление,
мы не ожидали...

- Что теперь? – нервно
перебила доктора Белова.

- Мы сделали все
возможное. Он должен очень хотеть жить.

Женщина неуверенно
тронула доктора за рукав:

- Я хотела спросить... Товарищ
Толика не сказал все, я чувствую это. Он сильно пострадал?

Доктор обратил на нее
пристальный взгляд:

- У товарища Белова
ампутирована нога и левая кисть по локоть.

Женщина сильно
побледнела:

- Проводите меня к
нему.

- Только никаких
разговоров, он после операции. Сами понимаете.

Белова торопливо
кивнула.

Грязно-зеленые стены
больницы пугали ее, запах крови, спирта и человеческого тела кружили голову.
Она стояла не в силах переступить порог палаты, где на чистой белой простыне
лежал ее муж. Глашка смотрела и не узнавала в этом спящем человеке Тольку,
Толика, товарища Белова, ее мужа... Она закрыла глаза, стараясь не замечать
косых взглядов раненых и бессильно прислонилась к косяку. Перед глазами Глашки продолжал стоять молодой
здоровый, крепкий, как могучий дуб
Толька. Каким она помнила его, каким провожала его на войну. И тот Толька на
больничной койке - изможденный калека, с запрокинутой худой шеей и глубокими
желтыми морщинами на постаревшем лице. Глашка открыла глаза, как очнулась.
Медленно утерла слезинки. Решительным шагом направилась к кровати мужа. Толька
лежал, широко откинув здоровую руку и как-то беспомощно улыбаясь во сне. Глашка
опустилась перед ним на колени, обдавая его горячим дыхание своим. Взяла
здоровую руку его в свои ладони. Украдкой поцеловала ее и долго-долго смотрела
в родное лицо.

Потом она прошептала:
«Прости, Толечка...» и что-то блестящее стукнулась о поверхность тумбочки.

Толька проснулся рано.
И взглянул в окно. Серые тучи совсем закрыли и без того неяркое осеннее солнце.
Толька перевел взгляд на спящих товарищей. Подложив голову под кулаки и сладко причмокивая, спал Мишка Самойлов,
совсем еще мальчишка. Нервно вздрагивал дед Тимофей. Радостно говорил что-то
сквозь сон общий любимец всей палаты Гришка Кудрин. Толька улыбнулся им всем.
Он чувствовал странную слабость во всем теле, но слабость эта была приятней
боли, какую он испытывал в последнюю неделю во все теле.

Он потянулся. Завтрак
уже принесли. Толька по привычке потянулся к холщовому мешочку. Чтобы положить
туда хлеб и вздрогнул. Переливаясь в лучах неяркого осеннего солнца на тумбочке
посверкивало колечко. Он узнал его немедленно. Это было оно, Глашкино колечко.
В этом не было сомнения, он носил такое же на груди.

Да, это было оно, с
причудливым камешком, которым Глашка так долго и изумленно любовалась, целуя то
его, Тольку, то колечко в день их свадьбы...

Он понял все.

***

Толька умер осенью. Раньше, чем думали врачи и
позже, чем думал он сам.

И в городе плакало утро...

⁣chiaro e scuro



Моё тело состоит из точек притяжения взглядов. В этот час
его не существует отдельно от внимания, прикованного к нему. Внимание сочится
щекотно струйками по моей коже, стекая с головы, задерживается сначала на
ключицах, мягкими штрихами заполняя их впадины, затем едва пробует на вкус плечи,
чтобы поскорее увлечься лопатками или грудью в зависимости от ракурса; внимание
фиксирует мои черты одновременно в десятках этюдников, оттеняет каждое ребро,
спускается ниже и ниже по линии талии, пока не натыкается на выпирающие из-за
естественной худобы передние верхние ости подвздошных костей, и тут же безо
всякого смущения направляется к неприкрытому паху, после чего, наконец, утопает
в полутенях драпировки. Тяжёлая бордовая ткань в золотой узор скапливается на
правом бедре, самым что ни на есть бесстыжим образом оголяя левое, и в конце
своего нехитрого пути спадает к ступням.

Кисти рук: им обычно уделяется больше всего времени. Они
редко получаются с первого раза. Их стирают и начинают заново. Ещё бы —
требуется передать непринуждённость, зашифрованную мной загадку для вечно
голодного до плоти художника.

После завершения небрежного наброска, внимание снова
приковывается к лицу, схватывая безразличное выражение и взгляд, направленный в
самоё себя. Остриё грифеля концентрируется на деталях, уголь, мел, сангина в
ответе за объём. Ушная раковина, скулы, нос, линия едва приоткрытых губ и даже
моя собственная тень — ничто уже не принадлежит только мне, я не принадлежу
себе, ведь я — лишь точка внимания. Ухмыляюсь без улыбки — решить эту задачу
под силу только особо проницательному наблюдателю, а уж перенести на бумагу —
на это способен далеко не каждый мастер, не то что ученик. Я смотрю на них, но
без очков они все мне видятся духами без конкретных черт, притаившимися за
мольбертами. Эта обезличенность помогает скрасить время: я играю в рулетку, кто
из них сможет и сможет ли вообще разгадать меня? Азарт возбуждает, это тут же
выдаёт гусиная кожа и твердеющие соски. Теперь самые чуткие из них знают, что я
в курсе их существования. Я — точка их внимания, а они — точка моего. Пусть.
Помимо этого, тело ничем не выдаёт внутреннюю дрожь, без каких-либо хитрых
приёмов мне удаётся выглядеть абсолютно безучастной. Я просто так чувствую.



Рост: 1 м 71 см

Вес: 54 кг

Объем груди: 84 см

Талия: 58 см

Объем бёдер: 94 см

Чашечка: B



Я — это цифры. Я — экзаменационный билет. Я просто должна сидеть
неподвижно около двух часов. За это по договору я получу столько-то. Спустя час
мне полагается пятиминутный перерыв. Укутавшись в тяжёлую ткань и надев очки, я
с кружкой тёплого зелёного чая без зазрения совести рассматриваю промежуточные
варианты себя.

Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по
лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё
минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не
отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня эмоционально рвутся на части и
летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в
помойку, большую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и
антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в
актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей
за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне
поражён гениальностью весьма посредственной работы.

Сходу замечаю новичков — они пока ещё тушуются или же
наоборот чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком
касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать
безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг
наткнулась на одну работу, выделяющуюся среди остальных. Художница вперила
взгляд в полотно и не замечала меня, а может, делала вид, что не замечала. Я опешила
и не сразу поняла, в чём тут именно дело.

Сделала шаг назад, поправила очки.

Набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя —
почти настоящую, и даже тогда уже была ошеломлена, но чтобы рисунок превосходил
меня?.. В следующий миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого
не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Это мгновение
абсолютной очевидности, против которой нет ни возможности, ни смысла
протестовать. Пора было возвращаться на стенд, а я не могла пошевелиться, не
могла представить, что придётся снова раскрываться перед этим человеком, а она
молчаливо будет съедать меня по кусочкам.

Кто она?

Я видела её здесь впервые.

И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула
желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: это же просто линии, как
линии на плоскости могут превосходить оригинал? А во-вторых, от осознания
неосуществлённой возможности самой воплощать форму так. Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до
натурщицы — то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия
себя и своей телесности — теперь эхом отзывался в памяти злым укором. И это
тоже было зафиксировано, запечатано в её
эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с
момента, как я восседала на декоративном кубе преисполненная собственной
важностью, теперь же — с треском падала вниз.

— Надежда, — кто-то кашлянул в кулак.

— Да?

— Не могли бы вы снять очки.

— Конечно. Извините.

По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но
сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не
нужно было чужое снисхождение, напротив, в этот момент ей больше всего хотелось
опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз
она пробежалась по лицам, с любопытством выглядывающим из-за полотен, но та не выдавала себя. Теперь своей
собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности — прямо
взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу вместе с тем
содержанием, что спрятано между строк, но куда больше — глаза, придавшие смысл
её существованию.

И ведь этому тоже не улизнуть!

Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории
образовался небольшой затор, на местах оставалось ещё несколько размытых фигур,
задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные
комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.

«Они не видят меня, они ничего не видят», — подумалось ей.

Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента.
Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали
очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила
Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в
подробности пустого разговора, и скрылась за восточного вида ширмой.

Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё обнажённое
отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то
время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки,
едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она — копия. Эти
родинки на бедре — копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на
прикосновения — лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем
близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде
акта творения.

Силы выйти из-за
ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась
дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда преодолела
помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к
расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда профаны раздосадовано
выбрасывают свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На
трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была
изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с
творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.

Последняя же часть отсутствовала.

Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было
чем-то большим, чем просто моим, скорее, наоборот, я, как личность, являлась
его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести
откинуть, сохранив при этом самое главное — мою разорванную на части суть.

Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не
запомнила; с четвертой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру
и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она
поднесла зажигалку к.

Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти.

Меня много фотографировали. Карточки Пизанскими стопками
занимали всевозможные полки и ящики, откуда падали, не встречая сопротивления,
на пол и больше никогда не поднимались. Я ходила босиком прямо по своим
собственным снимкам.

Я катаюсь на лыжах, счастливая валяюсь в снегу.

Я за столом перед свечой в полной темноте.

Я плаваю в озере под дождём.

Я выгуливаю дворнягу из приюта.

Мне нравится смотреть на себя и представлять, будто я
существую во всех этих измерениях одновременно. Ложусь на снимки, беру любой и
оказываюсь там. Я в новогодних декорациях перед камином с карамельками в
нарядных носках, представляю лёгкое потрескивание поленьев, ощущаю ладонью
длинный синтетический ворс, меня смешат, и я смеюсь в предчувствии хлопка
шампанского, разливающегося больше на стол, чем в хрустальные бокалы, оживляемые
отблесками бенгальских огней. Следующая. Я взмываю на качелях, майский бриз ласкает
мою шею, меня просят представить что-то сложное, быть чуточку серьёзней, чем
ждёт от меня Крымский пейзаж, и я заставляю себя задуматься о линии горизонта,
на мгновение вырастающей над скалистым мысом и тут же рассекаемой им вновь, — а
я утопаю в копне своих волос. Следующая. Туалетный столик утопает в цветах,
большая часть из которых уже поникшие, сухие лепестки мозаикой застилают
стеклянную поверхность — последствия моего дня рождения, я не помню, как он прошёл,
лишь незнакомые очертания.

В принятии моего тела другими я искала принятие моего тела
самой собой. Оно неожиданно обнаруживалось в желании меня посторонними, их
запахами, звуками, сосредоточенным напряжением, в прикосновениях, диффузией
тепла, в спонтанной нужности — всё это приводило пусть к кратковременному,
пусть к болезненному, но всё же принятию. Интуитивно, я догадывалась, что лёд
под ногами становится тоньше, приближая меня к бездне, но я вопреки считала,
что даже само это разочарование несёт в себе некоторую правдивость.

«Подбородок чуть выше, смотри в камеру, представь, что это
мои глаза, левое плечо отведи назад, расслабься, не забывай, фотоаппарат — лишь
предлог, чтобы быть здесь с тобой наедине».

Чем больше всевозможных снимков, рисунков, скульптур, тем
больше меня. В какой-то момент становится практически невозможно отличить себя
от видимости себя, в этой оптической иллюзии я таю, я подобна калейдоскопу —
вращаюсь в поисках наиболее полноценного ракурса, способного вместить максимум
моих отражений.

И всё это отныне ничего не стоит.

Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все
остальные глаза — мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.

Принятие. Что это вообще такое? На языке прагматического
мира, безо всякого метафизического трёпа? Это какая-то объективно значимая
опция, которая гарантировано избавит от одиночества и скуки, приблизит к
счастью, объяснит причину моего здесь присутствия или же неприсутствия — как вам будет угодно? А может, оно хотя бы освободит
от ноющей боли внизу живота? И кто такие вы?
К кому я вечно обращаюсь?

В последнем абзаце я должна, наверное, осознать,
что принимать себя или не принимать — это тоже мой собственный выбор. Но в тот
самый момент, когда огонёк, обжигая чужие пальцы, поедал настоящую меня,
обращая в пепельные разводы на бортиках ванной, я была ещё далека от этой истины.
Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И
мёрзнуть.

⁣
© Г.И. Колесникова www.kolesnikova.red

СТРАНСТВИЯ ОДНОЙ НОЧИ


Эпиграф
Покой, как солнечный круг на стене:
Он здесь, но нет его нигде.


... Неожиданно для себя я оказался посередине комнаты и с легким удивлением осмотрел спящих детей и себя, сидящего в кресле. Вспомнив сон, в котором я пытался взлететь, но меня не пускали некие бесплотные, трепетные существа, похожие на призраков, какими их описывают в средневековых романах, я решил воспользоваться случаем и попробовать взлететь теперь. Приняв позу для медитации и воздев руки к небесам, точнее к тому месту, в котором они должны были находиться, по моему предположению, я почувствовал центр силы и...
...И приподнялся над полом сантиметров на пятнадцать. Но дальше меня опять не пустили. Чуть раздосадованный, но не отчаявшийся, я опустился на ковер с твердым намерением взлететь, но шаркающие шаги супруги за стеной заставили меня вернуться в тело.
Поворочавшись какое-то время и решив, что бес приключений не получил свое, я вновь покинул то, что служит, по утверждению философов, главным доказательством нашего существования на земле, и переместился в комнату, которая принадлежит, как уверяют нас поэты, лучшей моей половине.
Слабо горел ночник. Жена спала. Посередине комнаты плавало прекрасное, утопающее в зелени, королевство. "Это ее мечты", - понял я, и мне стало грустно.

Шерше
ля фам



Витя оглядел группу и, нацепив
дежурную улыбку, заговорил:

— Экскурсионное бюро «Истур»
в лице экскурсовода второй категории
Виктора Неклюшкина приветствует
участников двухдневной программы…

Вите не первый раз скидывали
экскурсии на выходные. Благо, он знал
весь «ассортимент» агентства. Вчера
вечером Владик впихнул ему свой тур,
потому что намылился с Иркой к друзьям
на дачу. Правда, потом обещал отработать
за Витю «Рюриков».


— …В заключение мы с вами
побываем в частном музее, где вы увидите…
— Выкладываться было не для кого. Три
девушки-ровесницы были не в его вкусе.
Пожилые пары, группа веселых тётушек
предпенсионного возраста, мама с
дочкой-подростком и несколько женщин,
выглядящих, как училки, — «полный шерше
ля фам», как Витя мысленно
называл такой контингент.






…День тянулся долго, был
изматывающе жарким, но наконец-то
закончился.

После позднего ужина все
расселись в автобусе быстро и тихо,
уставившись в свои телефоны, — даже
весёлые тётушки примолкли.


Витя пересел с бокового
«экскурсоводного» места на резервный
второй ряд к окну. Два часа до соседнего
городка, а там — рухнуть в номере
гостиницы до утра.

Водитель погасил общий свет,
только слабый отсвет телефонных экранов
и пролетающих за окном фонарей разбавлял
сумерки.

Витя, кажется, задремал, потому
что сильно вздрогнул от внезапно
раздавшегося над ухом:

— Простите, можно я здесь
сяду? — В проходе стояла одна из девушек.
— Меня сзади укачивает. Если за окно
смотреть, ещё ничего, но когда темнеет,
плохо становится…

— Конечно! — Витя невольно
подтянулся в кресле. — Только дополнительной
экскурсии от меня не ждите.

В отсветах дорожных фонарей
мелькнула её улыбка.

— Кстати, я Витя, — продолжал
шутить он.


— Я Оля, — ответила она,
пристроила под шею надувную подушку,
повесила на крючок переднего кресла
сумочку, оправила юбку и откинулась
вместе с креслом.

— Очень приятно, — с опозданием
сказал Витя.

Он отвернулся к окну. Стоило
подремать до отеля. Однако довольно
сложно вот так вот взять и уснуть, когда
в темноте рядом с тобой полулежит
девушка…






Витю внезапно пронзила мысль:
а вдруг она села к нему потому, что он
ей понравился?
Он сегодня классно вёл группу — вполне
мог очаровать экскурсантку!

У него от этой мысли даже
мурашки пробежали по всей поверхности
ног и рук, торчащих из шортов и футболки.



Он осторожно скосил глаза,
стараясь увидеть, не наблюдает ли за
ним соседка.






Отблески фонарей не касались
лица девушки. Дыхание её было ровным,
но она точно не спала: то и дело немного
ворочалась в кресле.


Витя стал перебирать в голове
события дня. Ни разу не поймал он на себе
её взгляда. Могло быть, что она подавала
ему знаки, а он не заметил?


Он снова покосился на соседку.



Девушка опять пошевелилась,
и Витя быстро отвернулся. Нелепое «Шерше
ля фам!» на непонятный мотив крутилось
у него в голове.

Мысли о работе, предстоящем
повышении, даже о путешествии в отпуске
вдруг стали казаться не такими уж
интересными.







Автобус стал делать резкий
поворот, всё наклонилось, и в этот момент
в полной темноте салона что-то нежное
коснулось колена Вити. Прикосновение
было секундным — наверно, просто на
повороте ногу девушки немного качнуло
в его сторону.






Автобус снова шёл ровно.

Витя попытался вспомнить, на
чём остановился в своих мыслях, но не
смог. Вот ведь какое коварство! Как умеют
отвлекать от важного незваные девушки
с их коленками!

И как только он снова
сосредоточился на своём, нога его снова
ощутила прикосновение. В этот раз касание
было чуть более долгим — примерно две
секунды. Сам не ожидая от себя такой
храбрости, Витя немного наклонил колено
вбок и коснулся ноги соседки в ответ.
Она не отстранилась.

С ним ещё никогда так не
заигрывали. Ну да, девушка не предел его
мечтаний, но нельзя же её игнорировать!
Нужно как-то ответить. Он уже начал
сдвигать пальцы с разделявшего их
поручня, как сомнение пронзило его: а
вдруг она дотронулась до него случайно?
Может, даже во сне?

Но тут же, словно в опровержение
этой мысли, его нога ощутила очередные
касания — три подряд, с равномерными
промежутками. Витя даже отвернулся к
окну, чтобы скрыть невольную усмешку.
И галантно ответил такими же тремя
прикосновениями.






Оля по-прежнему делала вид,
что спала. Только подрагивающие ресницы
и поёрзывания в кресле выдавали её. Витя
принял правила игры. Ну не хочет девушка
привлекать внимания посторонних — её
право!

Он стал вспоминать схему
расселения в отеле: у неё с подружками
номер на троих. Зато у него — на одного.
Наверно, она готовит его, чтобы не сильно
изумился, когда ночью услышит робкий
стук в дверь.

Он про себя усмехнулся: какое
там «ищите женщину» — сами найдут, сами
всё организуют!

Ещё одно чуть более долгое
прикосновение — и Витя, осмелев, ответил
на него почти дерзостью — прижался к
прохладной женской ножке на целых 3
секунды! Её нога не отодвинулась, и она
по-прежнему притворялась спящей!

Витя воодушевился.


Если подумать, то Владькина
история знакомства довольно банальна:
ну поговорили, ну влюбились…


То ли дело у него: его так
изящно добивается блондинка! При этом
не оторва какая-нибудь, а очень даже
приличная девушка!..

Надо позаботиться о том, чтобы
она нашла его в гостинице — невзначай
вслух сказать номер своей комнаты… А
вдруг испугается?.. Дверь придётся
оставить открытой. Правда, в этой
гостинице 3 раза грабили невнимательных
постояльцев только за это лето… Но риск
— дело благородное, когда речь идёт о
любви!






…Автобус снова поворачивал,
и Оля прижалась к Вите ногой на долгих
5 секунд. «Скоро приедем», — не удержался
и тихо-тихо прошептал он.

Она не ответила. Витя успел
лишь заметить, что ресницы её чуть-чуть
дрогнули.

Он откинулся в кресле, закрыл
глаза и погрузился в сладкую дремоту и
мечты…






Видимо, он всё-таки не просто
задремал, а провалился в сон — на какие-то
минуты, но провалился. Потому что внезапно
вспыхнувший свет разбудил его. Автобус
стоял. Витя зажмурился — и в ту же секунду
почувствовал, что нежная кожа касалась
его коленки, не отстраняясь!

Сердце Вити преисполнилось
благодарности, он открыл глаза и
повернулся к своей прекрасной спутнице…



Соседнее кресло было пустым.



Оля стояла в проходе, поправляя
юбку. Но вот она нагнулась к креслу —
он невольно подался ей навстречу… Она
протянула руку к висевшей на кресле
мягкой кожаной сумочке, касавшейся
колена Вити, и сняла её с крючка…






В состоянии измененной
реальности Виктор сидел, почти не дыша…

Так… Он, вроде, ничего не
сделал, ничего не произошло…

Над ним возникло озабоченное
лицо водителя:


— Ты уснул, что ль?

— Шерше ля фам! — внезапно
выпалил Витя.

— Чего? — вытаращился водитель.

— Да ничего,
иду...

Он достал из сумки список
размещения в отеле и вышел из автобуса.






Витя получил ключ, поднялся
в номер. Кинув сумку на пол, сразу включил
телик. Дверь закрыл на замок.

Появившаяся на экране заставка
«Мосфильма» сменилась нарезкой кадров
погонь.

«Зато можно не думать об
ограблении», — сказал он вслух и, не
разуваясь плюхнулся на кровать.


На желтом фоне экрана возникло
название: «Ищите женщину»

«Сами
ищите», — с досадой сказал Витя и
переключил канал.

Сева Стэн

Посвящается О.Генри

Сева Гуляш по прозвищу Стэн с восемнадцати лет уезжал в Москву, месяца на четыре – на заработки. То офиком, то барменом. Как раз перед зимними праздниками, в самый сезон.
Подняв деньжат, возвращался в родную Лебедянь и гулял.
Начинал с того, что на вокзале вызывал кэб.
Такси тогда стоило в Лебро́не полтинник: пятьдесят рублей.
Стэн садился, откупоривал ствол вискаря и говорил водиле:
– Кузнецы, последний дом!
Улица Кузнецы находилась на другом конце Лебедяни.
Таксист, ничего не подозревая, ехал.
Стэн откидывался на сидении и расслабленно попивал вискарёк, с удовольствием рассматривая в окошко знакомые с детства поля.
Пока добирались до адреса, заканчивался первый пузырь.
Как только водила доезжал до последнего дома и притормаживал, Стэн доставал новую бутыль, с оттяжечкой кидал водиле пятьдесят рублей и провозглашал:
– На кладбище, Нижнее!
В Леброне три городских кладбища: Нижнее, Новое и Новейшее.
Нижнее располагалось в противоположном краю города от улицы Кузнецы.
Таксист вздыхал и поворачивал.
На исходе второй ноль-пятой они подъезжали к Нижнему.
Заснеженный холм. Вокруг – кресты, оградки. А на холме – милицейский домик.
Стэн обращался к водиле:
– Слушай, мне тут надо человечка забрать. У тебя багажничек свободен?
– Человечка? – эхом отзывался таксист, не понимая.
– Ну да, тело одно. У тебя в багажнике место есть?
– Ты чего?! Какое тело, какого человечка? – в страхе лепетал водила.
Выбегал, оставив Севу в тачке, и со всех ног мчался на холм.
Возвращался с двумя служителями порядка.
– Выйдите из машины!
Сева выходил и, смеясь, рассказывал им суть пранка.
Красноречием обладал.
Служители ржали и отпускали.
Стэн на прощанье давал им по сотке и возвращался к ошарашенному таксисту.
– Чкалова, последний дом! – провозглашал он, садясь и запахивая полы пальто.
Такой вот был человек, Сева Стэн.
Свистела у него фляга в мозгу или нет – никто не знал. Выпивал, махорку курил.
Они ехали с водилой по Лебедянской набережной в завершении праздничного дня гульбы.
Стэн расшучивал таксиста, располагал к себе, чтоб тот не обижался.
Шёл 2005 год. Набережная в фонарях неслась им навстречу, и заснеженный, сверкающий Дон ворочался подо льдом, и хмуро, нет-нет, да и посмеивался над проделками Севы Стэна.

Рассказ "⁣F63.9" для конкурса Международной литератруной премии им. Ю. Левитанского. Читает автор Анастасия Яворская.

⁣F63. 9


По лобовому стеклу стекали капли воды: снег таял, оставляя грязные подтеки по краям. Водитель неустанно бормотал себе под нос что-то на своём родном и совсем не понятном Роману языке. Это его бормотание было похоже на ругательства, хотя выяснить это наверняка не представлялось возможным. С каждой минутой раздражение пассажира разгоралось все больше и больше. Раздражали Романа и осадки, и раскрасневшийся мужик, достающий животом до руля, и пробка, и необходимость тащиться в аэропорт в час пик 29 декабря.
По радио играла второсортная попса. Писклявый девичий голос пел какую-то несуразицу о мандаринках и снежинках. Роман совершенно не понимал, почему должен добровольно подвергать свои уши этой пытке, и мысленно даже представил, как затыкает вокалистке рот той самой мандаринкой, лишь бы она не пела.
За окном мелькали витрины московских бутиков, кричащие распродажными баннерами. Изобилие ёлок и гирлянд не давало забыть о предновогодних буднях, даже если бы очень захотел. Если бы сейчас перед такси выскочил студент в костюме елки и заорал «Праздник к нам приходит», Роман даже бы не моргнул от удивления. Пиартехнолог Роман хорошо знал, как маркетинг рождает всю эту праздничную одурь. Он с отвращением представлял, как такси вышвырнет его у дверей «Шереметьево», где из всех магазинов разом на него накинутся улыбчивые продавцы, жаждущие продать духи, сумки и солнцезащитные очки.
Наконец барышня в радиоприемники перестала пищать о мандаринках. Ей на смену в эфир ворвался мужской голос, не понаслышке знающий о вреде курения.
«Неожиданная новость пришла к нам друзья из научного мира. В списке болезней появилась новая. А знаете какая? Влюбленность официально признали болезнью и внесли в международный классификатор болезней под шифром F63. 9.» — радостно сообщил ведущий.
«Не зря Задорнов говорил, что они там на Западе все тупые,» — прокомментировал водитель, демонстрируя кавказский акцент.
Роман молчал, не желая вступать в диалог. Но мужик не унимался.
— Моя бабушка Нино вышла замуж за моего дедушку Гиви, когда ей было 16. Они прожили вместе 70 лет. И что же оба были больны. Как думаешь?
Теперь водитель посмотрел в зеркало заднего вида, не оставляя Роману шанса отмолчаться.
— Вряд ли они протянули столько на одной любви, — выдавил из себя Роман.
— В жизни всякое бывает, брат, но как без любви.
— Любовь — такая же фикция, как и необходимость скупать кучу ненужных новогодних сувениров.
— Э, не прав ты. Я внучке купил куклу говорящую. Знаешь, как жду, чтобы подарить. Больше неё, наверное, - хохотнул водитель. - Она когда подарки получает, у нее такие глаза, красивые глаза. Вот, знаешь, брат, это и есть любовь. Глаза детей не врут. А если бы мы все не влюблялись, то и этих глаз бы не было.
Мужчина продолжал еще что-то говорить, то Роман его уже не слушал. Мысли телепортировали пассажира в прошлое. Роме 5 лет. Новый год. Он мечтает о железной дороге, но мама дарит ему грузовик с кубиками. Обычный грузовик отечественного производства. В этот момент Рома понимает, что Деда Мороза не существует.
— Приехали, дорогой. Легкой дороги. Кавказский акцент снова возвращает Романа в Москву из хрущевки на окраине неизвестного большинству городка.
В аэропорту суматоха. И всюду елки-елки-елки, гирлянды и прочая новогодняя ерунда. Роман даже рад, что уже объявили посадку на его рейс и не придется долго находиться в этом праздничном аду.
—Ну, с Богом! - произносит бабуля в соседнем кресле, когда стюардесса просит всех пристегнуться. У пенсионерки звонкий и почти детский голос. «Бабульки с такими голосами в конце фильма, обычно, оказываются главными киллершами», - почему-то думает про себя Роман. Это мысль даже заставляет его усмехнуться.
— У вас все в порядке? – это уже стюардесса обращается к Роману. — Да, все в порядке, – сухо отвечает он.
— Вы не переживайте. Погода хорошая, сядем без опозданий.
— Дай Бог, дай Бог, – вмешивается в разговор бабуля. —Хорошо, - фыркает Роман.
— Если вам что-то мешает, – с тоном заговорщика говорит стюардесса, – то впереди есть одно свободное место.
— Было бы неплохо, - улавливает шифр Роман.
Через несколько минут он уже сидит в другом ряду, избавившись от «пенсионерки-киллерши». Роману очень захотелось спать. Несколько суток он не видел ничего, кроме экрана компьютера. Всем всё непременно надо закончить до Нового года, как будто в полночь 31 декабря случится апокалипсис. Поэтому ему пришлось раньше срока сдавать проект новой рекламной компании для холдинга. Два дня он жил мыслью, что поспит в самолете. Но сон не шел.
«Зачем я туда лечу? Кому это надо? Что они бузе меня Новый год встретить не могут?! Сейчас мог бы дома в своей кровати просто отоспаться. Выпить пару стаканов виски и просто поспать до 1 января», - вместо сновидений в голове жужжал рой мыслей.
— Может быть кофе? – стюардесса с голубыми глазами и очень природным, к удивлению Романа, блондом снова наклонилась к нему.
«Ей совершенно не идет этот яркий макияж с красной помадой, - подумал Роман. - Лучше бы она совсем не красилась. Что за ерунда лезет мне в голову?». Обычно Роман изучал в женщинах совсем другие параметры.
— Простите, за беспокойство. У вас уставшие вид. Предпраздничная суматоха у всех. Так может быть, кофе? —снова спросила стюардесса. Удивительно, но её навязчивость нисколько не раздражала Романа. Напротив, он почему-то почувствовал запах корицы, и сам же себя за это отругал, мысленно.
— Да, давайте кофе. Черный, без сахара.
—Сейчас принесу, - улыбнулась стюардесса.
Плюшки с корицей Роме в детстве пекла бабушка. Это был самый уютный запах его детства. Может быть именно ведомый этим запахом, он сейчас тратил несколько часов жизни на перелет в северную точку страны.
—Ваш кофе, – сказал бабушкин голос.
Роман открыл глаза, и понял, что задремал на несколько минут. Голубоглазая стюардесса улыбалась. Роман не сразу понял, что улыбается она в ответ на его улыбку. Он смутился, и побыстрее попытался согнать с лица это дурацкое выражение. Теперь смутилась и стюардесса.
Кофе оказался весьма съедобным, если так можно сказать о кофе. Роман всегда готовился к худшему, чтобы не разочаровываться.
Он пробовал работать. Открывал и снова закрывал ежедневник. Листал отчеты подчиненных. Но ничего не получалось. В голову лезла какая-то ерунда, мысли путались. От цифр в бюджете на телерекламу его сознание возвращалось к водителю такси и странному новому диагнозу. Потом Роман почему-то думал о стюардессе и плюшках с корицей.
— Просыпайтесь, пожалуйста, - женская рука прикоснулась к плечу Романа. Его ресницы задергались. Он не сразу открыл глаза, но снова почувствовал запах корицы. - Просыпайтесь, - снова повторил знакомый голос. Теперь глаза пришлось с усилием раскрыть. - Просыпайтесь, мы идем на посадку. - Снова повторила его новая знакомая, точнее незнакомая.
Ожидая своей очереди на выход, Роман в серьез начал думать о том, чтобы попросить у голубоглазой стюардессы телефон. Но через несколько минут принял решение, что это ему совершенно ни к чему. Времени на свидания у него нет, заводить ни с кем «серьезные» отношения он не собирается, а такие барышни наверняка ждут именно этого. В конечном итоге, Роман пришел к выводу, что следует отплатить девушке за заботу гуманным отношением, и не давать ей напрасных надежд.
Даже ночью на территории аэропорта было шумно. Таксисты зазывали пассажиров. Встречающие суетились. На выходе из зоны прилета страстно целовалась парочка. «Что за удовольствие лобызаться в общественном месте?!» - подумал Роман, проходя мимо.
На улице было свежо. Мороз приятно покусывал уши. Никакой московской сырости и серости. Роман даже почувствовал нечто похожее на радость. Вдруг что-то ударило его в ногу, нарушая единение с природой.
— Простите, пожалуйста, - сказал голос откуда-то снизу. Роман опустил голову. На него испуганно смотрела маленькая девочка. Она была одета
в белый зимний комбинезон и такую же белоснежную меховую шапку, из-под которой выбивались золотистые кудри.
—Не страшно, – ответил Роман.
— Я тороплюсь за чудом, - серьезно ответила виновница происшествия. — Куда? - переспросил Роман.
— Лана, куда ты пошла?! Немедленно иди сюда.
Девочка обернулась. Роман тоже закрутил головой по сторонам. Он хотел спросить у девочки про родителей, но, когда опустил голову, её уже не было на прежнем месте. Он еще раз посмотрел вокруг, но нигде не заместил белый силуэт. Роман несколько секунд постоял на месте, как всякий человек, которого застали врасплох. Буду-то его сейчас ошарашили какой-то новостью, хотя, в сущности, ничего не произошло. Вернувшись в реальность, Роман взял чемодан и пошел в поисках такси подальше от толпы.

Он шел и шел. С неба начали спускаться снежинки. Одна, вторая... Их становилось всё больше и больше. Начинался снегопад. Мимо Романа проехало такси. Он попытался посигналить, но такси пролетело слишком быстро. Роман уже собирался жестко выругаться, когда такси вдруг остановилось, и сдало назад.
— Что же вы в такой снегопад ходите без шапки? - спросил знакомый женский голос, опуская стекло с пассажирской стороны. — Да как-то не завезли в наше «Сильпо» шапки этой зимой.
—Ну, тогда садитесь, довезу вас без шапки.
Роман сел на заднее сидение, и такси тронулось с места.
«Всемирная организация здравоохранения поставила точку в споре, что такое любовь. Это болезнь. В реестре заболеваний любовь значится под номером F63.9. Не знаю, как вы ребята, а я готов в новом году заболеть, и пусть что будет...» - доносилось из радиоприемника.
Роман усмехнулся. Он снова отчетливо чувствовал запах корицы, и стало так тепло, будто он уже у бабушки на кухне сидит перед плюшками. Рома посмотрел на пассажирку на переднем сидение. На её губах больше не полыхала красная помада, а распущенные волосы волнами спускались на плечи. Фонари отражались на белой коже, а тени снежинок делали её похожей на... От чего-то в эту минуту та девочка из аэропорта и
стюардесса показались ему похожи. Что-то заставило Романа нервно сглотнуть ком в горле, и он вдруг почувствовал влагу у переносицы.
— Я очень устал, – тихо-тихо сказал Роман, закусывая соленую губу. По радио Nat King Cole запел «Smile».
Smile and maybe tomorrow
You'll see the sun come shining through for you Light up your face with gladness
Hide every trace of sadness
Although a tear may be ever so near
That's the time you must keep on trying...*
*Улыбайся, и может быть, завтра
Ты увидишь, что солнце проглянуло для тебя. Озари свое лицо радостью,
Чтобы от грусти не осталось и следа,
И хотя слёзы могут быть на подходе...

⁣Бабушки.
ПОСВЕЩАЕТСЯ ВСЕМ НАШИМ БАБУШКАМ С ЛЮБОВЬЮ!


-Привет, Алиса!
-Привет, Вероника! Как у тебя дела? Слышала, к тебе баба Нюра приехала погостить?
-Да, я тебе в принципе, поэтому и звоню, ведь твоя бабуля тоже у тебя гостит, как вы вообще уживаетесь? Всё норм?
- Ну, в принципе да, а у тебя разве не так?
-Ну как сказать,- замялась Алиса - в общем, началось всё с моей таксы Линды. Бабуля только приехала, а нам с Димкой надо было на недельку к друзьям уехать. Заранее договорились, никак нельзя отказывать, да и бабулю обратно в деревню не отправишь, так что я забила продуктами холодильник, написала, чем кормить Линду, и мы уехали.
-Ну и что? Бабуля, что ни будь, в квартире натворила? - удивилась Вероника - Она вроде женщина аккуратная.
-Да, нет, ты мою бабушку знаешь, она любит все в порядке держать и делать по своему, вот и с Линдой так получилось.
-????
-Короче, откормила она её, и теперь она на сосиску похожа. Давала ей всё, кроме того, что я написала. Говорю, бабуль, ну хлеб ты зачем ей в миску положила? А она, говорит, а что ей суп без хлеба хлебать? Показываю бабушке пакет, где собачий корм, объясняю, что это специально для собак, а она знаешь что?
-Что?
-Говорит, у нас такие кругляши кролики оставляли, когда мы их с дедом разводили, а ты хочешь им Люську кормить. Да, моя Линда теперь Люська, она только на это имя откликается. Спросишь, почему Люська? Бабушка сказала, что она на её подружку похожа, та тоже вечно что-то жуёт, а её Люськой зовут.
-Да, весело у вас. - Рассмеялась Вероника.
-Поверь мне, это только начало. Дальше бабушка, зашила мне джинсы, шорты. Я ей объясняю, что они не рваные, что это мода такая, а она знаешь что? Быть неряхой это не модно говорит, мы за старшими донашивали и то в рванье не ходили. Она и Димке все вещи зашила, но он только ржёт, как мамонт! Мы с ним даже поругались. Бабушка нашла мой костюм медсестры, ну понимаешь, с Димкой играем в ролевые игры иногда
и давай говорить, как она мной гордится, что я в медицину пошла, буду ей теперь уколы делать. Ну и Дима давай ржать, в общем, я ему сказала, что спит он на диване один. А этот дурачок, знаешь, что придумал? Когда на
работу уходил, взял во входную дверь мне букет из роз воткнул в знак примирения, романтик, блин. Так бабушка эти цветы первая обнаружила и такой кипишь, подняла. Она, почему то решила, что это цветы с кладбища, что кто - то хочет навести на меня порчу и нужно срочно искать того, кто это всё исправит. Так, Вероника,
хватит ржать, я вообще больше рассказывать ничего не буду!
-Ой, прости, не сдержалась. - Стараясь больше не смеяться, ответила Вероника.
-В общем, не знаю, чем бы всё это закончилось, к каким целителям меня бы бабушка потащила, но пришёл Димка и объяснил, что это цветы для меня от него, только тогда бабушка успокоилась. Только, вечером за столом, хитро смотря на Димку, поинтересовалась, почему мы поссорились. Димка, замялся, сказал, что не помнит, я тоже промолчала, повели мы себя как маленькие дети, которые провинились. Вот тут - то бабушка вспомнила про покойного деда, я, говорит, однажды на деда тоже сильно осерчала по молодости. Иду с колодца, а он, ирод, глазками прям на нашу соседку Любку так и стреляет, ну я его водой и окатила, чтоб охладился, и всё больше у
него желания глазки строить не появлялось. Бедный Димка даже пирожком подавился, оправдываться начал, что не смотрит ни на кого. Ну а у тебя как? Твоя - то бабуля к тебе пораньше приехала, чем моя.
-Да, у меня тоже весело,- улыбнулась Вероника - ты же знаешь, что мне Алекс очень нравится, так вот получилось, что они впервые же дни с моей бабулей познакомились. Ты же видела его новый цвет волос? Зеленоватый такой, так вот бабушка тоже оценила. Он ко мне в гости зашёл, бабуля на него минут пять
смотрела, а потом выдала, ты милок, зелёнкой нечаянно облился? Я думала, он обидится, и уйдёт, а он улыбнулся и обнял мою бабулю, а мне сказал, что у него такая же приколистка, он, когда пирсинг в носу
сделал, то ему бабушка заявила, что будет его теперь Мишкой звать, как бычка своего, потому что они теперь похожи. Рассказывает, а сам улыбается, тут моя бабуля его на чай с пирожками позвала, так что встречаемся мы теперь с Алексом, спасибо бабуле. Знаешь, я так этому рада! И когда бабушка сыр с плесенью выбросила, подумав, что испортился, вовсе даже не обидно было или когда бабуля, словно в детстве меня накормить пытается и слышит, что я на диете, говорит, суповой набор, кожа и кости, у тебя и так есть, а формы
поддерживать надо. Да, кстати, она ещё с колонкой Алисой болтать любит, говорит, что та умная женщина. Твоя бабушка то с техникой не болтает?
-Нет, что ты! Не любит она все эти технологии! У неё подружка в одноклассниках сидит и в игру всё играет, огород в игре сажает, а моя бабуля только смеётся над ней, вот поглядим, говорит, как ты огурчики с помидорами закрывать будешь, поди, тоже виртуально! Знаешь, Вероника, я тут подумала, интересно, а какими мы бабушками будем? Наверно, тоже удивляться всему новому, внучат своих воспитывать… интересно, как это
будет?
-Поживём, увидим,- улыбнулась Вероника - а пока я знаю одно точно, что наши бабушки самые лучшие!
-Согласна! - улыбнулась Алиса.

СМЕЛЫЙ ЕЖОНОК.

Осенью ежиха приползла из леса в деревню. Она забралась во двор с повалившимся забором, вместо которого частоколом стояла молодая поросль березняка и осинника, пахнущая влажной сыростью.

Участок этот долгое время был заброшен и сильно зарос бурьяном, крапивой и лопухами. Яблоневый сад одичал. Деревья свисали тяжёлыми ветками до самой земли, которые сцепились друг с другом в непроходимую стену. Из их крон сверху образовался плотный купол, слабо пропускавший в сад солнечный свет. На земле под яблонями скопился многолетний засор из гнилого урожая. В саду царил пьянящий прелый дурман. Стволы покрылись плесенью и мхом. Высокая трава была усеяна множеством липких слизней и больших улиток. Лягушки прыгали всюду без опаски. Сад медленно погибал.

Но недавно сюда приехали люди. Они обрезали сухие и тяжёлые ветки, скосили сорную траву и убрали гнилые плоды. Сквозь поредевшие шапки яблонь вдруг ворвался тёплый августовский свет. Между деревьями запорхали пёстрые бабочки. Маленьким птичкам было чем здесь поживиться. Сюда же прибежала и ежиха.

Она нашла себе укромное место под старыми брёвнами и палками, собранными в кучу людьми у забора в углу сада. Люди занимались ветхим домом, а брёвна оставили на зиму, накрыв их плёнкой. Под неё не попадал осенний дождь, и подолгу сохранялось тепло. Ежиха устроила себе там гнездо.

У людей на участке были дети, мальчик и девочка лет семи и восьми. Брат и сестра шумно играли в саду, смеялись, делили яблоки, а потом вдруг начинали кричать друг на друга, обижаться и сердиться. У мальчика вспыхивали огоньки в глазках, и волосы становились взъерошенные, словно покрывались колючками. А ежиха сидела под брёвнами и следила за детьми, сосредоточенно сплетая травинки и веточки в уютный домик. Дети не догадывались о её существовании. Брат и сестра часто ссорились, и родители расстраивались от этого.

Осенью ребята уехали в город учиться в школе, а ежиха осталась в саду под старыми брёвнами. Она теперь без опаски вылезала из гнезда и охотилась на слизняков и лягушек. Иногда в саду появлялся мужчина, но ежиха скоро привыкла к его тихим шагам и не боялась его. Она натаскала в гнездо сухой травы и мха, запаслась слизнями, лягушками и кусками яблок. А когда выпал снег, ежиха заснула.

Дети учились в школе, и по выходным бегали во дворе с другими ребятами. Из них сестра была старшей. Дома она играла с братом, а на улице уходила от него к своим друзьям. И он дулся на неё.

Однажды дети играли в футбол. Взрослые ребята приняли в команду брата. Радостный своей значимости, он бегал по полю за мячом. У него получалось хорошо играть.

Сестра стояла на воротах. К ней подошёл мальчишка, старше её на год. От скуки начал болтать с сестрой. Девочке было приятно, что взрослый мальчик уделяет ей внимание. Они смеялись, и не заметили, как игроки приблизились к воротам.

Неожиданно всех перегнал младший брат. Он бежал спиной вперёд. Мяч летел на сестру. Ребята кричали старшему мальчишке, чтобы он защищал ворота. Но он не мог быстро собраться. Брат ловко отбил мяч. Соперники разочарованно взвыли. Маленький мальчик радостно оглянулся на сестру. Он, очевидно, хотел увидеть одобрение и поддержку в её лице. Но она смотрела только на старшего мальчика, который оказался позади её брата. Мальчишки столкнулись головами. Брат сильно ударился виском и щекой. А старший мальчик получил удар в нос.

Маленький побежал к матери, показывая ушибленное место. Она сказала, что такое бывает в игре и надо быть к этому готовым.

Старший мальчик тоже бросился к своей матери. Она испугалась и начала кричать на детей, что они покалечили ей сына.

Ребята остались играть, а мальчик с разбитым носом ушёл домой.

Прошла холодная зима. Наступила чудесная весна. Быстро таял снег, и возвращались птицы. Деревья снова покрылись молодой зеленью. Дети начали выбегать на просохшее поле играть в футбол.

За зиму ребята выросли. Они вытянулись и повзрослели. Старшему мальчику мать запретила играть с братом и сестрой, и он обиженно и растерянно следил, как они вдвоём бегали за мячом.

Всё чаще родители вывозили ребят за город. Сад проснулся, и вскоре зацвёл новыми цветами. Однажды мужчина заметил ежа у старой яблони. Он обрадовался новому жильцу и рассказал об этом детям. Брат с сестрой бегали к яблоне в поисках зверька. Но он прятался от них, наблюдая за детьми из своего тайного укрытия.

И всё же им удалось как-то застать ежа на середине пути от дерева к старым брёвнам. Сестра испугалась. Она замерла, у неё округлились глаза, и девочка спрятала руки за спину, вытягивая шею вперёд, чтобы лучше рассмотреть животное.

А мальчик наоборот, потянулся к зверьку, раскрыв рот от восторга и удивления.

Ёж свернулся клубочком, выставив свои иголки, и запыхтел. Отец сказал, что не нужно зверька пугать. Дети ещё постояли и посмотрели на ежа, а потом убежали.

Всё чаще и чаще люди видели нового то в одном, то в другом месте участка. Отец говорил, что ёж полезное животное, он ловит жуков, лягушек и мышей. Обижать его нельзя. К тому же, он маленький, а большие не должны издеваться над теми, кто их слабее. Мать добавляла, что ёж дикий зверь, и может не только защищаться иголками, но и нападать острыми зубами, которыми он охотится.

Ближе к лету мужчина стал разбирать кучу из брёвен и палок. В самом низу он обнаружил ежиное гнездо. В нём спали два ежонка. Прижимаясь брюшками, они образовали большой пушистый шар. Иголок ещё у ежат не было, а только белая длинная шёрстка. Вокруг гнезда прыгали молодые лягушата, но ежата боялись их и тряслись.

Отец показал ежат детям и строго-настрого запретил к ним приближаться. Он оставил несколько брёвен над гнездом, закрывая его от непогоды.

Летом ежата подросли и начали вместе с матерью ползать по участку. Как-то раз, когда отца не было поблизости, мальчик решил подойти к ежонку. Один зверёк был в гнезде, другой сидел у дерева, и смешно тряс лапками, скидывая с них землю. Мальчик хотел потрогать малыша, но тот быстро свернулся клубком и засопел. Сначала брат испугался, но потом заметил, как ежонок трясётся, посмелел, взял палку и начал тыкать ею в зверька.

Ёжик хрипел от недовольства и страха, а мальчика это забавляло. Неожиданно второй зверёк побежал на проказника. Это был ещё совсем малыш, с только обозначившимися иголками. Но он так грозно и уверенно приближался к маленькому хулигану, что тот бросил палку и с криком отпрыгнул в сторону.

Рядом оказалась сестра. Она обещала, что всё расскажет отцу. Но брат начал упрашивать её не делать этого.

Мужчина в это время сидел на крыше дома и следил за детьми. Они сделали вид, что ничего не произошло. И он решил не наказывать их.

В разгар лета в городском дворе оставалось мало ребят. Брат с сестрой играли вдвоём. К ним присоединилась соседская девочка. Мальчик с ушибленным носом наблюдал за ними. Он заметил паренька, направляющегося к детям, и подбежал к нему. Вместе они пришли на поле. Взрослый мальчик сказал, что будет играть с ними, если брат уйдёт. Сестре очень хотелось поиграть, и она попросила брата посидеть на лавке. Мальчик от обиды заплакал.

Началась игра двое надвое. Дети азартно кричали, бегая друг за другом, не замечая расстроенного малыша.

Неожиданно сестра попала мячом старшему мальчишке в голову. Он разозлился и с кулаками бросился на неё. Тогда брат подбежал к ним и встал между мальчишкой и сестрой. Он начал отчаянно кричать на нападавшего. Сестра тряслась у него за спиной, а он, сжав кулачки, смотрел в лицо мальчишке, выше его на целую голову. Старший испугался и отступил. А сестра взяла брата за руку и сказала, что играть без него не будет ни с кем.

Вечером дети обо всём рассказали отцу.

« Видите, как важно помогать и защищать друг друга. Когда ты неправ, даже слабый тебя победит. А если правда на твоей стороне, у тебя всегда найдётся преимущество. Смелость не нужна, чтобы обижать беззащитных, она нужна, чтобы их защищать».

Дети вспомнили про смелого ежонка. Им стало стыдно. Когда они приехали снова в сад, захватили с собой молока. Они налили его в блюдце и долго-долго ждали зверьков. Но те не выходили. И только поздно вечером, когда всё утихло, трое ежей бесшумно направились к угощению.

Радость и гордость наполняли брата и сестру. Они переглянулись, улыбнулись друг другу, и больше никогда не ссорились.

⁣Небледная моль





Личинка
Лена жила в семье молей. Вполне обычных и ничем не примечательных. Тех самых, которых ругали за испорченные шерстяные носки и одеяла. Хотя на самом деле взрослые моли с крыльями шерсть не трогали. У них даже ртов не было. Виновные в дырках на свитерах - личинки. Они прожорливы, ведь им нужны силы, чтобы
вырасти, стать крылатыми и оставить после целый выводок потомства.

Словом, Лена была самой обычной личинкой в самой обычной молевой семье. Ее гастрономические
предпочтения были отданы старому одеялу из верблюжьей шерсти. Другие личинки считали Лену старомодной, выбирая для завтраков, обедов и ужинов нежнейший кашемир или тающую во рту ангору. Только бабушка Алевтина разделяла вкусы внучки, говоря, что лучше верблюжьего одеяла могут быть только настенные ковры.
Ах, жаль, что люди больше не разводят их. Коврики, что лежат на полу и в подметки не годятся тогдашним настенным лакомствами. Сплошная синтетика.

Взрослых родственников Лены называли бледными. Бабушка Алевтина говорила, что Лена, когда вырастет, тоже будет бледной. При этом бабушка выставляла грудь вперёд и расправлялась крылья:

- Бледность - лучший комплимент для моли.

Но Лена так не считала. Она мечтала стать яркой, броской, эффектной, выразительной, когда вырастет. Как та бабочка с лимонными крыльями, что залетела к ним в шкаф однажды.

- Фу, какая ослепительная яркость, - жмурили хоботки Ленины родственники.

«Какая она красивая" - Лена даже оторвалась от поедания одеяла.

С тех пор она только и делала, что мечтала о таких же крыльях.

- Бабочки - низшие существа, - рассказывала бабушка Алевтина, - Знаешь, чем они питаются? Нектаром цветов и фруктами! Представляешь? Какая гадость.

Дальше следовала история о том, как бабушка Алевтина, когда была молодой молью, собственными глазами видела одну легкомысленно-оранжевую бабочку, пьющую нектар герани на подоконнике.

- Ни одна уважающая себя моль не согласиться попробовать эту гадость. Да нас воротит от одного запаха. Мех и шерсть - вот благородная пища. Ну, хлопок и трикотаж, на худой конец. Но эти вонючие цветы. Хуже только нафталин, - поморщилась бабушка Алевтина.

Самое страшное слово - нафталин. Нафталиновая атака разлучила бабушку с мотыльком Альфредо - давнишней и пожизненной любовью.

Альфредо был белым и пушистым, с черными, как южные ночи, глазами. Нет, Алевтина не видела южных ночей. Зато Альфредо видел. Он был из тех мест, где круглый год растут огромные экзотические цветы, где луна чертит дорожки по морю и люди носят сомбреро вместо шуб.

Тот день, когда Альфредо вылетел из большого кожаного чемодана, был самым счастливым в жизни Алевтины. Венесуэлец был столь же обходителен, сколь и красив. Он никогда не летел на свет первым, пропуская сначала даму потанцевать возле лампы. Ах, как он танцевал. В его черных глазах будто зажигались звёзды, а чешуйки на его крыльях задорно дрожали в полете. Так танцевали бы они вечность.

- Однажды мы прилетели в наш шкаф. А там - омерзительный запах нафталина. Альфредо с его южным темпераментом не мог вынести этого удушья. Он так испугался, бедняжка, что вылетел в окно, прямо на солнечный свет. Это была наша последняя встреча, - всхлипывала Алевтина, - С тех пор я живу одной мечтой -
ещё хотя бы раз увидеть Альфредо.

Эту историю Лена слышала сотни раз. И ей казалось, что она знакома с южным красавцем пушистым мотыльком Альфредо. Хотя никогда его не видела. Ей хотелось также лететь на ламповый свет и танцевать. Ещё увидеть огромные экзотические цветы и звёзды на южном небе.

- Ах, что это, бабушка? - Лена увидела мелкие чешуйки вокруг себя.

- Все хорошо, детка. Просто ты становишься старше. Скоро у тебя вырастут крылья. Но пользуйся ими с умом. Сиди в шкафу. Тут безопасней. Снаружи тебя могут прихлопнуть или ты можешь вылететь в окно и уже не вернуться.

Лена хотела возразить, что только и живёт мечтами обрести, наконец, крылья, вылететь на ламповый свет и станцевать, как Альфредо, чтобы в ее глазах зажглись южные звёзды, чтобы ее крылья отражались длиной тенью на стене. Но не смогла. Тело обмякло, верблюжьей шерсти больше не хотелось, что-то будто обволакивало и
убаюкивало ее, погружало в мягкий и уютный кокон.

Потом было темно. И страшно. Лена пробиралась наверх изо всех сил. Наконец, вырвалась.

В шкафу все было как прежде: лакированная полка, верблюжье одеяло, бабушка Алевтина. В то же время Лена знала, что как прежде не будет. Что-то космически важное произошло. И сидеть на месте не было сил. Лена порхала из угла в угол. Порхала? Да! У нее выросли крылья. Она превратилась в мотылька.

И бабушка такая счастливая, слезы дрожат в ее мольных бледных глазах:

- Ах, Леночка! Ты так на него похожа, моя девочка. Глаза цвета южного неба.

Лена взглянула на свои меховые белоснежные лапки в мелкую темную крапинку, встряхнула пушистыми крыльями.

Дверца шкафа скрипнула и впустила полоску света. Ее Лена сотни раз видела, когда была личинкой. Он так заманчив. И теперь она могла лететь ему навстречу.

- Прощай, бабушка!

- Береги себя, моя хорошая.

Тени струились по стенам. Лена купалась в ламповых лучах. Моли хлопали крыльями в удивлении. Впервые видели они небледную моль. Алевтина видела Альфредо.
Свет южных звезд Лениных глаз пронзал каждого.

Снежок и Громоглас
Рассказ

Аина приехала погостить к дедушке. Она была уже в доме, когда распахнулась калитка, и во двор вбежали двоюродные братья Илюша и Афоня. Две большие лайки, одна – белая как снег, другая – волчьего окраса, с лаем кинулись на них. Илюша встал, как вкопанный, а Афошка вдруг выронил свой мяч, беспомощно закрыл руками лицо и заорал. Собаки громогласно лаяли. Аина уже бежала спасать своих братиков, когда увидела, что собаки остановились, весело завиляли хвостами и запрыгали вокруг детей.
– Афонечка, не бойся, открой глазки!
Опомнился и Илюша, он взял младшего брата за плечи и сказал в ухо:
– Они пришли поиграть с нами!
Афоня мотнул головой: «Нет!», сильнее стиснув лицо руками.
Громоглас схватил упавший мячик, поднёс к плачущему ребёнку и ткнул несколько раз в него. Афошка открыл лицо, увидел свою игрушку. Снежок перестал лаять и облизал его личико. Афошка засмеялся, с опаской взял из пасти Громогласа мячик и кинул. Собаки разом метнулись за ним. Так вот в чем дело! Они хотели с ними поиграть!
Дед Афанасий Степанович сел на крыльцо и стал наблюдать за этой игрой. Аина присоединилась к игре. Ребята по очереди бросали мяч, а собаки приносили его обратно. Было весело и шумно. Все сразу подружились.
Вскоре дедушка позвал всех ужинать.
– Собаки всё равно как дети, – сказал он. – Поиграть, поесть – день прошёл и ладно!
– Испугался, маленький? – спросила у Афошки Аина.
– Я??? Нет, это же наши друзья, мы с ними играем! – весело ответил Афошка.
Все засмеялись. Малыш забыл о своих недавних страхах.
– Так и со взрослыми бывает, – сказал дедушка. – Непонарошку испугаешь человека, и если один извинится, то всё сразу забывается.
Афошка забежал в дом, а Илюша и Аина посмотрели друг на друга и заулыбались.
Собака бывает кусачей...
Афошка так подружился с собаками, что совсем перестал их бояться. Бывало, дёрнет мирно лежащую собаку, та огрызнётся, а он смеётся, хватает ещё за ухо.
– Не делай так, это им не нравится, – сказала однажды Аина.
– Нет, мы просто играем, – отвечал братишка и продолжал мучить собак.
– Больно же. Когда-нибудь им надоест. Лучше перестань, – посоветовал Илья.
– И что будет? Вот смотри, я могу их даже таскать за хвост! – ответил Афоня и, схватив Снежка за хвост, с силой потащил по траве.
Собака не выдержала и, рыкнув, тяпнула ребёнка за руку.
Афоня заорал, схватился за кисть и сел на траву. Снежок сунул хвост между лап, прижал уши к голове, подошёл к плачущему ребёнку и начал лизать ему кисть.
– Во-от, – тянул Афоня брату и сестре тыльную сторону ладошки. – Ваша собака меня укуси-ила!
– Я же тебя предупреждала! – сказала Аина, рассматривая, и поглаживая детскую ручонку.
Илья поднял кулак и стал наступать на Снежка:
– Плохая собака, почему кусаешь моего брата!
Пёс виновато опустил косматую мордашку и ползком попятился от него.
– Стой, Илья! – остановила его Аина. – Снежок не виноват. Смотри, он даже кожу не прокусил!
Илюша подошёл к брату. На ладошке Афони были видны белые ямочки от собачьих клыков. Снежок укусил его без крови.
– Всё, теперь вообще не буду с ними играть! – хныкал Афоня.
– Правильно! Сиди дома и не выходи больше, – сказал Илья.
– Нет, дома сидеть не надо. Просто они тебя предупредили, чтобы ты не мучил их, – сказала Аина, утирая братику слёзки. – Ты им сделал плохо, а Снежок задел тебя даже совсем не больно. Пошевели рукой. Всё хорошо? Вот видишь.
Об этом дедушке рассказывать не стали. Ведь в деревне было принято убивать собак, которые хоть раз укусили человека.

***
Дождливым летним утром Аина мыла пол на веранде. Илья и Афоня бегали туда-сюда, разносили грязь. За это им перепадало от сестры.
Она уже заканчивала работу, когда вновь послышались коротенькие шаги. “Опять Афонька”, – подумала девочка и требовательно сказала:
– Вытри ноги!
Входящий послушно вытерся об тряпку, и мимо Аины пробежал Громоглас.
Девочка не поверила своим глазам:
– Ко мне, Громоглас! Вытри ноги! – повторила она.
Собака вернулась обратно и вытерла все четыре лапы!
– Илюшка! Афошка! Идите скорее сюда! Смотрите, Громоглас вытирает ноги как человек! – позвала она детей.
Трюк проделали несколько раз. Ребята смеялись до коликов в животе. Снежок тоже прыгал возле братьев, веселился, вилял хвостом. И только Громогласу не было весело, что над ним все смеются. Он вышел из веранды, повернулся мордой в угол и сел неподвижно.
– Ну же, Громоглас, не обижайся, – сказали дети. – Заходи в дом.
Но Громоглас мотал головой, в их сторону не смотрел и сидел с печальным видом на одном месте. Снежок подошёл к нему, ткнул несколько раз в него мордочкой, поскулил, повилял хвостом, попытался облизать ему нос, но ничего не вышло. Пёс обиделся не на шутку.
Днём дедушка пришёл обедать.
– Кто это обидел моего хорошего Громогласа? – сказал он, лаская и успокаивая собаку.
Пёс сначала заурчал, с обидой поглядывая на ребят, тряся головой, как будто жалуясь дедушке и рассказывая ему, кто его обидел. Потом постепенно поддался его ласкам и уговорам, стал снова весёлым и подвижным.
– Собаки всё понимают. Они тоже умеют радоваться, огорчаться и обижаться. Никогда ни над кем не смейтесь, не огорчайте друзей, – сказал дедушка.
После обеда Илья положил на ладошки несколько кусков сахара и пошёл угощать собак. Дедушка вышел за ним и скомандовал собакам:
– Нельзя! Не ешьте!
Потом обратился к детям:
– Ребята, не кормите собак сладким и солёным. Это охотничьи собаки. У них такая работа. Если давать им сахар и приправленную еду, то у них пропадёт нюх.
Он направился к калитке. Собаки последовали за ним, но он сказал им:
– Сидеть! Оставайтесь с детьми, охранять! – сказал он, уходя на работу. – Аина, на правах старшей проследи за братьями. Собаки понимают всё, что говоришь. Скажешь: “Нельзя! Не делай”, – они и послушаются. Так что можешь приказывать.
Как только Афанасий Степанович скрылся из виду, Илюша стал кидать собакам сахар, приговаривая: “Нельзя, не ешьте”. Снежок и Громоглас, толкаясь, хватали сахар на лету.
– Илья, прекрати! Дедушка же сказал, что им нельзя давать сладкое! – сказала Аина.
– Он же сказал ещё, что они всё понимают, но они же не слушаются.
– Потому что ты с одной стороны запрещаешь, с другой – кидаешь, чтобы ловили. Давай, попробуем по-другому, – предложила сестра. – Снежок, Снежок, иди сюда.
Пёс прибежал, капая слюной и надеясь получить желанное лакомство. В глазах сверкали искорки надежды. Он всем своим видом показывал, насколько ему это нужно. Снежок весь дрожал в ожидании чудесного вкуса. Девочка раскрыла плитку шоколада и положила перед ним. Тот, жадно облизываясь, наклонил голову, пытаясь достать сладость, но Аина, отстраняя его рукой, строго приказала:
– Нельзя! Не ешь!
Каждый раз собака сдерживалась и останавливалась. Громоглас тоже приблизился, надеясь получить кусочек.
– Стой, Громоглас! Садись туда! – указала она место.
Тот тоже послушался. Жадно глотая слюну, он пошёл и сел поодаль.
В это время неожиданно вернулся дед.
– Аина, милая, забыл сказать. Пока меня нет, полейте огород, – сказал он.
Дети шёпотом приказали собакам:
– Нельзя! Сидеть! – и подбежали к калитке.
– Идите все сюда, – продолжал Афанасий Степанович. – Смотрите: вот бочка с водой, а тут вёдра лежат. Я только вечером буду. Не шалите.
Дети вернулись посмотреть, послушались ли их приказа собаки. У Снежка были глазки хитрые и весёлые. “Наверняка съел уже”, – подумали ребята. Но как ни странно, перед собакой лежала целая плитка, если не считать, что пёс не удержался и облизал шоколадку! Но ведь не съел! Послушался! А Громоглас и вовсе с места не сошёл.
Афонька крикнул: “Дедушка идёт!”. Аина испугалась, и, чтоб скрыть следы содеянного, быстро приказала собакам: “Съешьте скорее!”. Снежок и Громоглас разом кинулись на шоколад, разломили пополам, проглотили и облизались.
А дедушка вернулся только вечером и ничего об этом не узнал.
Собаки издревле живут с человеком. Они так сжились с человеком, что прекрасно научились понимать человеческую речь.

⁣Роман
БРЮХАНОВ



Я.Т.Л.

рассказ



Замерев на скрипучей больничной койке,
Аркаша смотрел в окно, подперев голову руками. Шестой день шел непрерывный
дождь, то усиливаясь, то ослабевая. Косые плети его стегали по скамейкам,
деревьям и автомобилям, словно наказывали их за какую-то провинность. Порывистый
ветер подхватывал струи воды и обрушивал их каскадами на двор детской краевой
больницы. Казалось, за эти дни можно было отмыть уже самую застарелую грязь, но
природа не унималась.

Шёл сончас, и, хотя из всех семерых
обитателей палаты номер сорок восемь спал, присвистывая во сне, только
пятилетний Сева, Аркадий не хотел лишними скрипами старой кровати тревожить
своих новых друзей, с которыми познакомился за день до начала затяжного дождя.
Макар с Иваном, оба ученики старших классов, едва слышно стукали игральными
картами по единственному в палате столику, иногда добавляя шепотом: «А мы вот
так!» или «Сердечный привет от короля!» или «С трех топоров!». Молчаливый и
угрюмый Денис, которому так же, как и Аркаше исполнилось двенадцать лет,
уткнулся в книгу, дошкольники Серёжа и Рома перекидывались бумажным
самолетиком. Как только возбуждение от игры захватывало их, и они, увлекаясь,
начинали громко вскрикивать, Ваня шикал на них, и дети замолкали.

Аркаша увидел, как на стоянку перед
больницей въехал автомобиль с желтым знаком такси на крыше. Забыв о тишине,
мальчик вскочил на кровать и прижался лбом к стеклу, пытаясь сквозь завесу
дождя разглядеть, кто выйдет из машины. Вышли двое и направились ко входу в
здание. Сердце Аркаши часто забилось, он затаил дыхание. Когда люди
приблизились, стало видно, что это двое незнакомых, мужчина и женщина. Они были
одеты в прозрачные полиэтиленовые дождевики, в руках несли объемные черные
пакеты.

Внутри у Аркаши что-то оборвалось.

– Ты чего скачешь? – вполголоса спросил
Макар.

Аркадий развернулся и присел на
подоконник.

– Я думал мама приехала…

– Ммм, – промычал Макар. – Валет бубён.
Нечасто она приезжает, да?

– Угу, – кивнул Аркаша. К горлу подкатил
горький ком. – Ни разу ещё не приезжала.

– Перевожу, – парировал Ваня. – Приедет
ещё. Дождь видишь какой. Не выехать из вашей Дормидонтовки.

– Николаевки, – поправил Аркаша.

– Я так и сказал. Откуда у тебя туз?

– За игрой следи, умник, – сказал Макар. –
В дураках. Сдавай.

В дверном проеме показалась медсестра, грузная
женщина с добрым морщинистым лицом. Тяжело дыша, она схватилась рукой за косяк,
будто бы для поддержки.

– Ребята, встаем. Ваня, Макар, Денис – на
химию. Севу толкни, Ром. И вы с Сергеем – в процедурную.

– А полдник? – возмутился Макар.

– Полдник твой никто не съест. Готовимся.

– А я? – спросил Аркаша.

– К тебе пришли, подожди.

– Кто? – вскочил мальчик. – Кто, мама?

Медсестра отошла в сторону, и в палату
вошла незнакомая женщина в белом халате и с большим черным пакетом. Из-за плеча
медсестры выглядывал мужчина, с интересом рассматривая маленьких пациентов.

– Ой, – Аркадий отступил и присел на
кровать.

– Ты Аркадий Семёнов? – дрожащим, но
приятным голосом спросила женщина.

– Я, – ответил мальчик.

В палате все притихли. Проснувшийся Сева
хмурился и тёр глаза.

– Мы тут тебе привезли кое-что, –
продолжила женщина. – Спортивный костюм вот, чтоб ты в больничной пижаме не
ходил. Тапочки. Книг немного. Планшет, старенький, правда, но рабочий.

Она стала выкладывать содержимое пакета на
тумбочку перед Аркашиной кроватью.

– Зарядка вот от планшета, – руки женщины
дрожали. – Чехла, правда, нет, но и так можно пользоваться. Там даже игры
какие-то есть, кажется.

– Вы от мамы? – спросил Аркаша.

Женщина отшатнулась, будто увидела
ядовитую змею.

– Я… – сказала она и, словно ища
поддержки, обернулась к медсестре, всё ещё стоявшей в дверях. Та покачала
головой, пожала плечами и, махнув рукой, скрылась. – Я от добрых людей, которые
хотят тебе помочь, Аркадий.

– А как же мама? – на глаза Аркаши
навернулись слезы, и он быстро стер их рукавом пижамы.

– Мама попозже приедет, – ответила женщина
несмело, и мальчик понял, что она врет. – Я вот оставлю всё тут, сам
разберешься, ладно?

Засуетившись, она скомкала зарядку от
планшета, запихнула её в пакет, сунула пакет к тумбочке и, поджав губы,
выбежала из палаты.

– Планшет, – сказал Макар. – Зачетно.
Вечером видосы посмотрим.

Аркадий соскочил с кровати и кинулся к
выходу. Выглянув из палаты, он увидел, что женщина стоит у поста медсестры,
спрятав лицо в ладонях, а мужчина поглаживает её по спине и что-то негромко
говорит. Медсестра с равнодушным видом сидела за своим столом и заполняла
бумаги.

– А что я должна ему сказать? – вскричала женщина, открыв лицо, взмокшее и
раскрасневшееся. – Что мама его бросила с онкологией умирать? Что она
испугалась… чего? Сам бы зашел сказал!

Мужчина что-то тихо ответил.

– Да? – воскликнула его собеседница. – А
когда он поймет, что мама не приедет, тогда что? Где вообще искать эту…

– Потише, пожалуйста, – сказала медсестра.
– Мальчик услышит.

Аркаша отступил к кровати. Ноги не слушались.
Он лег на спину и уставился в потолок. Дети подняли гвалт, выясняя, кто первым
будет играть в игры на планшете, но мальчик их не слышал. Сердце сжималось и
разжималось, в животе страх закрутился в тугой комок, во рту пересохло. Ему не
хотелось умирать. Не вот так, не без мамы. С мамой не страшно ничего, даже
контрольная по английскому. Если бы мама была рядом, можно было и умереть.
Наверное, женщина ошиблась, и мама не бросила его, она просто занята и приедет,
как только освободится. Из глаз Аркаши текли слезы. Они стекали по его скулам и
мочили подушку. Мальчик не заметил, как уснул.



Вечером, после ужина, обитатели сорок
восьмой палаты сгрудились над привезенным планшетом и, наперебой обсуждая ход
игры, пихались и лезли пальцами в экран. В помещении царил полумрак.

Аркадий сидел на своей кровати, спрятав
кисти рук между коленями, и смотрел прямо перед собой. Рядом присел Денис.

– Тебе там книжки привезли, – сказал он. –
Я возьму? Читать нечего.

Аркаша кивнул.

– Спасибо, – сказал Денис. – Ты это, не
грусти. Хочешь, моя мама будет к нам обоим приезжать?

– Твоя мама – это твоя мама, – ответил
Аркаша. – Мне моя нужна.

– Моя тоже хорошая.

– Я знаю, – сказал Аркаша. – Мамы все
хорошие. Без мамы совсем никак.

– Да, – произнес Денис и встал с кровати.

– Знаешь, – задумчиво сказал Аркаша, – у
нас с мамой есть тайный знак. Это мама его придумала ещё давно, когда я только
в школу пошёл.

Денис сел обратно.

– Какой?

– Вот такой, – мальчик взял Дениса за руку
и трижды легонько сжал её. – Раз, два, три.

– Что это значит? – спросил Денис.

– Три буквы: Я, Т, Л. «Я тебя люблю». Мы
договорились тогда с мамой, что если нам захочется сказать это друг другу, но
будет неподходящая ситуация, то мы просто будем сжимать вот так руку. Три раза.
И будем знать, что тебя любят. Давно она так не делала.

– Прикольно, – сказал Денис. – У нас таких
знаков нет.

– Поэтому мне нужна моя мама, – ответил Аркаша. – Книги в тумбочке.



Всю последующую неделю Аркадий ходил на
химиотерапию, и у него начали выпадать волосы. Не то чтобы его это сильно
беспокоило: в отделении почти все были лысые, но по ночам волосы, остававшиеся
на подушке, иногда лезли в нос и щекотали, и вообще валялись везде. «Скорей бы
уже все вылезли», – думал мальчик.

Дождь, наконец, прекратился.

Каждый день к Аркаше приезжали добрые
женщины. Чаще других была та, первая. Она привозила фрукты и раскраски. Она
стала смелее и теперь подолгу разговаривала с мальчиком, рассказывала смешные
истории, и сама над ними звонко смеялась. Её полюбили все в палате и долго не
хотели отпускать.

Свободное время Аркаша проводил у окна,
вглядываясь в каждую въезжающую на стоянку машину и каждого входящего в
больницу человека. Ему становилось горько, когда он не узнавал в них маму,
однако с каждым разом, с каждым проходящим человеком эта боль становилась
чуточку слабее, и сердце не так сильно сжималось, и клубок страха в животе
будто бы уснул.



Прошел месяц, и первый курс химиотерапии
остался позади.

Аркаша чувствовал себя плохо. Его часто
рвало, тело не слушалось, тошнота преследовала его. Аппетита не было, и мальчик
ел только для того, чтобы иметь силы передвигаться. Он много лежал, вставал
редко. К окну подходить перестал, не повернулся к нему даже тогда, когда
полетели первые снежинки, и мальчишки бросились смотреть.

Как-то утром, поднявшись с кровати, Аркаша
уловил странную перемену. Палата перед его глазами закачалась, поплыла. Подкатила
тошнота, и мальчика вырвало. Зловещая темнота рухнула на него сверху, придавив
к полу, прямо в лужу рвоты.

– Сестра! – услышал он чей-то крик,
доносящийся издалека.

Глухой, отдающийся гулким эхом топот ног,
шарканье тапочек, грохот больничной каталки по коридору. Много криков, много
людей вокруг.

– Реанимация, срочно!

– Кладём!

– Разошлись все!

– Дорогу! Дорогу!



Звуки удалялись, затухали. Лишь холод
каталки ощущал Аркаша ладонями. «Вот и всё», - подумал он.

Потом кто-то взял его пальцы большой
теплой рукой и легонько сжал. Три раза.

Аркаша улыбнулся.





10 сентября 2019 года

⁣СОСИСКИ.

Раннее, раннее утро. К перрону вокзала
плавно и тихо, как будто бы по воздуху, прибывает поезд. Пустынная платформа
оживает толпой, спешащей по своим делам, но она быстро исчезает, растворяется,
всего несколько минут, и на перроне остаются только немногочисленные путники,
которым некуда спешить. Они выходят из вокзала в ещё не проснувшийся город.
Троллейбусы и автобусы только разминают свои металлически – резиновые мускулы,
неторопливо двигаясь по маршруту. Рабочий день ещё не начался. Город просыпается.

Среди прибывших пассажиров - молодая
женщина. Она рассчитывала приехать в этот город не так рано. У неё даже был
билет на удобный рейс. Но … Вчера, как ей казалось, у неё должен был быть
удивительный день. Он назначил ей свидание, пригласил к себе домой. Они были
знакомы уже давно, почти год, их отношения складывались легко и понятно. Они
прошли вместе и первые мимолётные взгляды, и первые нечаянные касания, объятия
и жаркие поцелуи. Они любили друг друга и знали об этом. И вот вчера, в
воскресенье, он пригласил её к себе. Она чувствовала и, как казалось, знала,
что в этот день между ними должно произойти самое важное в их отношениях.

После этой встречи, вечером, она
собиралась ехать по делам в этот город на удобном поезде, который привозил её прямо
к началу рабочего дня. Ей хватило бы его для выполнения всех забот. Затем она
отправлялась бы назад, домой, где, как
она думала, будет ждать её он, с которым они уже не расстанутся.

Она спешила к нему, была наполнена
внутренней благодатью ожидания новой жизни, о которой мечтала. Жизни поровну с
ним, как одно целое. Она была готова начать эту жизнь, не боясь никаких
сложностей и преград. Она верила, что невзгоды обязательно обернутся в конце
радостью победы и любви, которая будет всегда парить над ними и беречь от бед.
Она верила в это и верила ему. Она уже не отделяла себя от него, доверяла ему
во всём: в каждом движении, каждом взгляде, каждом слове. Она не видела и не
чувствовала больше ничего, кроме этой веры. Её жизнь была без остатка подчинена
ей. Эти чаяния поглотили её полностью. Она была уверена, что он тоже находится
в их власти. Надеялась, что они вот–вот пойдут с ними вместе по жизни.

Находясь в таком состоянии души, она
подошла к двери квартиры и позвонила с трепетом в душе и пальцах рук.

Она нажала кнопку звонка раз, другой.
Дверь оставалась закрытой, никто не открывал. Она прислушалась, по ту сторону
двери не было слышно ни звука. Тишина. Она не верила. Этого не может быть. Ведь
он сам вечера её приглашал, и время они установили точно. Ошибки быть не могло.
В голове роятся бестолковые не связные мысли: «Где он?! Что он?! Не может
быть!!» Она объясняет себе: «Он пошёл в магазин, сейчас придёт. Подожду. Нет,
позвоню». Его телефон не отвечает. Она решает подождать. Он должен

обязательно прийти,
ведь мы же обо всём договорились. Время ожидания всё больше и больше, и надо бы
уже уходить. Однако, нет сил сделать шаг от подъезда, из этого двора, от этого
дома. Внутри у неё вырастает пугающее чувство пустоты. Неясная сила притяжения
влечёт её, в который уже раз, позвонить
в его дверь, подчиняясь, мысли: этого не может быть, вот сейчас она откроется,
и всё станет как раньше.

Она поднялась на нужный ей этаж, и у
квартиры вдруг, мимолётным взглядом в окно увидела его в объятиях другой,
которая ему близка, и это очевидно.

Внутри неё всё сразу окаменело. Вокруг
всё стало неподвижно серым. Она медленно, медленно, а потом всё быстрее и
быстрее, бегом выбежала на улицу и встретилась с ним. Она смотрела ему в глаза
Он, не отводил взгляд. Он говорил: «Я пригласил тебя, чтобы всё тебе сказать и
объяснить. Но всё случилось по-другому. Извини». А у неё в висках стучало: «Он
лгал мне, играл мной!» Надо бежать скорее отсюда из этого города, от этой
измены подальше. Такая волна внезапных событий и мыслей принесла её на вокзал к
первому подходящему поезду и отправила в город, куда она должна была ехать
позже. Вся ночь её прошла без сна с ощущением предательства, когда душа на
излёте, вся внутренняя гармония разлетается на частички, а струны внутри с
железным визгом рвутся навсегда, навечно.

Поезд прибыл в назначенный час. Она вышла
из вокзала. Было очень рано. Город ещё в полусне. Она побродила по пустынным
ещё улицам и зашла в первое открывшееся кафе, даже не знала зачем. Просто так.
Надо было что-то делать. Подошла к буфету и заказала почему-то целых десять
сосисок, встала к столику и замерла. Внутри камень, в голове пустота, ни одной
мысли, но надо же что-то делать. Она тихо монотонно начала есть эти сосиски.

Дверь в кафе отворилась, в неё вошёл
посетитель. Это был молодой человек лет тридцати. Он подошёл к буфету, попросил
себе большую чашку кофе и бутерброд. Пока это всё готовилось, оглянулся,
осмотрелся, заметил за столом молодую привлекательную женщину с горой сосисок
на тарелке. Немного удивился: «Зачем ей столько?» Взял свой кофе, бутерброд и
занял столик напротив женщины с сосисками. Та, размеренно, поедала их одну за
другой, направив свой безжизненный, безучастный взгляд сквозь стену, куда-то в
пространство. Незнакомец, попивая кофе, наблюдал за ней. Она вызвала у него
интерес своим потерянным видом, было понятно, что эти многочисленные сосиски не
для утоления голода, но для заполнения внутренней пустоты. Её облик посеял в
нём чувство необъяснимого сочувствия и желание помочь. Допив свой кофе,
незнакомец подошёл к ней и с приветливой улыбкой сказал: «Не горюйте. Всё будет
хорошо!» – и вышел из кафе. Эти неожиданные, простые слова вернули её к жизни,
как будто сняли с души все камни пережитого за эту ночь. Она вдруг почувствовала внутреннюю лёгкость освобождения от прошлого.
Доела последнюю сосиску, выпила чаю и приготовилась к деловым встречам этого
дня.

Вечером, после всех забот, она пришла

на вокзал, чтобы сесть в поезд и отправиться
домой. Всё происшедшее вчера снова нахлынуло волной обиды и страданий, которая
увлекла её в мир отчаяния и тоски. Она села в вагон, заняла своё место, в
сидении напротив, уже был пассажир, который увидев её, спросил: «Это Вы сегодня
утром в кафе ели сосиски?» Голос и интонация, с которой была сказана эта фраза,
снова, как и утром освободили её и вернули к жизни. Она посмотрела на того, кто
это произнёс. Перед ней сидел молодой человек и внимательным, доброжелательным
взглядом наблюдал за ней. «Вы кто? – она спросила. – Я, наверное, такой же
командировочный, как и Вы». Он рассказал ей, что очень рано приехал в этот
город, зашёл в кафе позавтракать и увидел там удивительную женщину с горой
сосисок, безучастно поедающую их. Он сказал, что ему захотелось ей помочь и как
то ободрить, и попытался это сделать. Потом он занялся своими делами, а вечером
пришёл к поезду и встретил её опять.

Всё было сказано так просто и искренне,
как будто они знакомы, целую вечность и знают друг друга так хорошо, что ничто
не надо объяснять, додумывать. Сюжеты для разговоров не надо придумывать, они
сами возникают, откуда – то из ничего, из одного слова, фразы. Разговаривать
было интересно и легко. Так прошёл весь путь. К концу дороги она почувствовала
себя свободной от вчерашней тяжести. Ею снова овладела внутренняя лёгкость души
и ощущение жизни.

Поезд прибыл к перрону, они вместе вышли
из вагона, пересекли залы вокзала, вдвоём вышли в город и погрузились в
круговорот дней и событий.

И кто знает, может быть, эта случайная
встреча и несметные сосиски будут ими вспоминаться как самое главное событие их
жизни.



Москва Май 2022 г.