⁣ГОЛЫЙ КОРОЛЬ


Ночь…Окна в доме все темные. Спят люди. А у меня депрессия, и ни одной родственной, души, даже для того, чтобы просто посмотреть на неспящее окно и успокоиться – не ты один такой …

Говорят, от депрессии можно вылечиться, если сорок часов не спать. Наверняка чушь. Но, когда доходишь «до ручки», готов на что угодно. А у меня, как раз, та самая «ручка», за которую дернешь, и все – пятый десяток! Кризис среднего возраста, самое депрессивное время.

Вопрос: с чего вдруг?…

Пятнадцать часов уже не сплю. Вообще-то, я «сова», так что, по идее, страдать особо не должен. Может, ближе к утру начнется, так, для этого, и в рецепте сказано - нужно уйти из дома и ходить. На улице морозец, хорошо! Начну замерзать – попрыгаю. Может, мозги на место встанут.

Вот ведь черт, сколько раз смеялся над бабами, когда они заводили своё любимое: «Ах, у меня депрессия!», а теперь сам стал, как баба. Главное дело, с чего? Жил себе, жил, не самый, может быть, успешный человек, но зато не дурак, и талантом бог не обидел. Опять же, бабы любили…, пока в депрессию не впадали. Но это у них свое, женское, мне-то с чего?!

А может, с баб все и пошло? Годами копилось, копилось, а теперь прорвало?

Нет, лет десять назад все они были и девушками, и женщинами, а та, которая теперь «бывшая» - вообще богиней. Я с ней год до свадьбы встречался, все привыкнуть не мог – в дверь позвоню, она откроет – слепну! Внутри все переворачивалось, такая была красавица.

Шесть лет прожили, ни разу толком не поругались. Я шутил, она смеялась, потом перестала, а потом стала раздражаться на все, что прежде считала достоинствами.

Когда уходила, сказала: «Надоело играть в поддавки». Странно, мне казалось, все шесть лет это я в них играл…

Детей она не хотела – беременность, дескать, портит фигуру. Я не возражал, отдал ей эту пешку. В конце концов, портить было что, и не я эту античность создавал. Да и какие наши годы? Еще поумнеем, сменим приоритеты. Мне ведь тоже не сильно хотелось всех этих родительских забот. Творческий зуд одолел. В ту пору каких только планов ни строил, о славе мечтал, что-то там рисовал, писал, пробовал… Картины в голове рождались, как грибы в лесу…

М-да, не надо было жениться.

Как-то гуляли, наткнулись на дерево – ствол словно узлами скручен, по бокам наросты, как морщинистые руки, а центральный выпяченный, гладкий, как живот. И надо всем этим, вроде бы, уродством, цветущая шапка молодых побегов…. Даже Она прониклась. «Ах, - говорит, - какая прелесть! Как необычно!». А я стою и думаю – интересно, наверное, в глазах какого-нибудь кипариса это дерево слова доброго не стоит, а мы любуемся. Зато, человека, такого же корявого, сочтем, пожалуй, уродом… У неё еще спросил: «Будь я таким, ты бы меня любила?». А она плечами пожала, «дурной ты», говорит.

Дома потом картину нарисовал: дерево это, почти без изменений, только в центральный нарост поместил ребенка так, как он лежит в материнской утробе.

Ничего такого в виду не имел. Как понял, так и нарисовал. Но Она расценила иначе. «Намекаешь, - говорит, - хочешь, чтобы я стала похожа на жен твоих приятелей? Не дождешься»… Вот так вот – я ей о любви в самом высоком смысле, а она все о своем.

И, как-то стал замечать, что все у нас разлаживается. У неё свои дела, у меня свои. Даже пустой романчик завел с одной…, никакой. То ли назло жене, то ли себе хотел что-то доказать – не знаю, так и не понял зачем все было. А вскоре и совсем развелись. Она сказала, что жизнь со мной не её уровень. Такой вот шах и мат. Что ж, ради бога. Кто первый доиграл, тому и другой уровень… Встретил её не так давно. Расцвела, ничего не скажешь. Но уже не ослеп. Почему-то шубу запомнил из шкурок таких маленьких печальных зверьков…

Во-от так… В монахи после всего этого, конечно, не пошел, и в депрессию, кстати, не впал. Попсиховал какое-то время – как без этого – самоутвердился за счет пары-тройки женщин, которые, на свою беду, восприняли меня всерьез, а потом заскучал...

То есть, по первости, пока новизна еще будоражила, позволял себе роскошь увлечься. А потом… А-а, что говорить! Стали они все бабами. Какую ни возьми – кипарис… Мне даже друзья больше не завидуют. Переросли. У них давно другой уровень. А у меня вот – депрессия.

Теперь мысли всякие дурные в голову полезли, заболело все… То ли болезни от мыслей, то ли мысли от болезней, поди разберись. В боку где-нибудь кольнет, и все – я уже ни о чем другом думать не могу, кроме как о том, что у меня… Тьфу ты, господи, даже вслух произносить страшно! По врачам не хожу – залечат, вот и ставлю сам себе диагнозы, один хуже другого. Суеверным стал, прямо страсть! На Новый год оказался между двумя Еленами, так, с перепугу, пересел, потому что по Стругацким еще помню – загадать можно что угодно, но сбудется все равно самое заветное. Вот я и подумал, а что если у меня сейчас самое заветное желание сдохнуть и не мучиться…

Нет, это дело требуется перекурить...

И все-таки интересно, почему сорок часов не спать? Почему именно сорок, и почему именно не спать? И, если не спать, то что делать? Ведь что-то же нужно делать! Ходить? Ну, понятное дело, ходить, как иначе не заснуть. Но пока ходишь, от мыслей никуда не денешься, и жизнь твоя так горбом на плечах и останется…

Я как-то картину нарисовал: идет человек, весь согнулся, на посох опирается, а спину черепашьим панцирем покрывает вся его жизнь, с городами, дорогами, лицами всякими - покрупнее и помельче… На шее у человека висели песочные часы, в которых ссыпавшийся песок образовывал вечную пирамиду, а в руке была клетка с открытой дверцей. Птицу я сначала поместил внутри клетки, но потом посмотрел и решил, что, по композиции, будет лучше её выпустить. Так что, в конечном варианте, птица летит перед человеком, чуть выше его головы…

Полюбовался. Сам себе объяснил, что крылатая душа не субстанция, запертая среди костей, а свободный дух, влекущий на подъем. Порадовался, что такой умный и положил рисунок в папку…

Я их много туда сложил.

Художник из меня не вышел, но всю жизнь, с ослиным упрямством, я что-то рисую. Может, таким образом он из меня и выходит?

И ведь все шло хорошо, пока занимался тем, чего душа просила. Даже в школу художественную пошел. А там, что ни выставка – у меня первое место, что ни конкурс – лучшие призы мои… Разбаловался. Решил, что так теперь будет везде и всегда, и, без особых препирательств, двинул дальше, но не туда, куда душа тянула, а туда, куда ткнул военный родительский перст.

Как говорится, есть что вспомнить.

Я, как раз в ту пору, картину нарисовал: висят в пустоте песочные часы, а в них человек, намертво всосанный зыбучей массой, которая наполовину просыпалась…

Тоже в папку спрятал.

Я мало рисовал, пока играл в солдатика. По мнению начальства, художественные навыки годились только для того, чтобы порезать ватман на полуватман, да отобрать на клубную стенгазету снимки «покалорийней». Сначала было смешно, а потом, нет, нет, да и накатывало то самое, неистребимое, от которого выть хотелось.

Уж не знаю, как там у других, а у меня всегда одно и то же – зависнет перед глазами картина, уже сложившаяся, и все, больше не отпускает! Это, наверное, как беременность у женщин– пока не родишь, не освободишься …

Однажды, еще в детстве, придумал себе, что все творческие идеи, гениальные мысли, открытия, мелодии – все это вызревает где-то на деревьях другого, более высокого, духовного мира, а, созрев, разлетаются по белу свету и оседают в головах и мыслях. Кто-то не замечает, кто-то не понимает, но кто-то, как взрыхленный чернозем, не только принимает и понимает, но и дает возможность пустить корни, и прорасти … Мама дорогая, как же это мучительно и здорово носить в себе такое зерно! Тебя толкают изнутри всплесками новых и новых идей, и так азартна становится жизнь! Ростки иного мира тянут за собой из обыденности, и ты, если еще и не изгой, то, все равно, на других уже не похож. И вот тут-то самое время замереть перед чистым листом, чтобы не испугать, не оскорбить торопливостью, мысленно наложить уже написанную в каких-то высших сферах, картину, и попытаться создать максимально точную копию.

Это, как рано утром, перед сонной рекой. Тихо, возвышенно, покойно. И знаешь, что сначала будет неловко и холодно, но небо ясно, солнце уже взошло, и очень скоро ты уже не плывешь, ты течешь этой рекой. И уже не стыдно за нарушенный покой, потому что получилось, потому что тебя приняли частицей в это совершенство, и карандаш скользит по листу, как на спиритическом сеансе…

Я никогда ни о чем не сожалел, складывая свои картины в папку. Истинно моим был процесс, а результат, даже самый удачный, как-то сразу отдалялся, и, через пару лет, самому было странно: неужели это я нарисовал?!

Но хуже всего, когда хорошая идея, понятая и выношенная, прогорала во мне, не найдя выхода. Все заботы, заботы, обыденные тучи на небе, где все было так ясно. И стыдно уже не за свои тяжеловесные попытки пришпилить к листу радугу, а за то, что даже не пытался.

Сослуживцы слегка презирали меня. Бессмысленное хобби рисовать в папку. Только тот, кто удачлив, может позволить себе быть не таким, как все, а я… Карьеру особенно делать не стремился, плыл по течению, слегка барахтаясь. В большие художники тоже не рвался – хватало ума понять, что не пробьюсь. И вряд ли это было от великой скромности, скорее, от тухлого высокомерия. А тухлого, потому что все прогоревшие идеи опали гнилыми лепестками не куда-то, а в меня же! И ощущение причастности к иным мирам трансформировалось в пошлое желание самоутвердиться на пустом, не своём месте. Дескать, «И я бы смог… Просто времени не было. Просто помешали. Да просто не захотел, работы много…». Вариантов масса. Как говорится, кто не может, ищет средства; кто не хочет – сами знаете… Но так хотелось быть Мастером, так хотелось добиться Совершенства! Ведь я его чувствовал, видел, пытался…

А может, складывать рисунки в папку не так уж и плохо? Тоже путь. И, самое главное, никакой очереди на нем! Выходит, я молодец? Всю жизнь, сам того не понимая, далеко от дороги мне уготованной не отходил… Откуда же тогда депрессия? По идее, сейчас самое время для душевного спокойствия и полного согласия с собой. Но я, вместо того, чтобы сладко спать, шатаюсь по холодным улицам и лгу сам себе, что мучаюсь не просто так, а ради избавления от смертной тоски.

А надо ли?

Как-то картину нарисовал – два бесполых профиля словно вытягиваются навстречу друг другу из потоков света, а между ними мрак. Космическая пустота, по которой наощупь пробирается маленький человечек. Один профиль страстный, огненный, обрамлен витками волос, как шлемом. Глаз сверкает яростью, на губах манящая улыбка…

Другой профиль – зеркальное отображение первого – холоден и бесстрастен. Тяжелое веко нависало над безразличным глазом, и только слабые отблески огненного профиля отражались кое-где на геометрическом шлеме и вносили немного живости.

Картину назвал «Жизнь и Смерть». Предполагалось, что смотрящий на неё сам определялся, кто там кто… Смотрящий, правда, был один. Он же автор. Но даже ему так и не удалось окончательно определиться.

Сколько раз бывало, что страстная, чувственная жизнь вдруг оборачивалась холодной эгоисткой. Сколько раз я, всуе, повторял: «все надоело, жить не хочется». О людях, уже умерших, думал со странной завистью – им больше не страшно, и не терзает больше треклятый вопрос: что делать?! Меня-то он уже достал. А главное, дилемма очень достойная: продолжать ли разрабатывать «алгоритм уборки казарменных туалетов», или лучше уволиться и приткнуться дизайнером на фирму к бывшему школьному дружку, где все проекты похожи, как инкубаторские куры, потому что клиенты, сплошь и рядом, деревенские «олигархи», которым надо «круче, чем у соседа, но так же»!

Даже не буду задаваться вопросом – там ли моё место? Я везде не там! Вечный промежуток!

Кто-то мне когда-то рассказал, что больной, умирающий муравей вылезает на высокую травинку и ждет, когда его съедят… Вот, так вот. Всю жизнь трудиться на благо муравейника, и даже собственную смерть обернуть кому-то на пользу… Стоит поучиться у живой природы…

… О, вот, кстати, снег пошел. А я и не заметил, когда он начался.

Люблю, когда такой идет – ленивый, пушистый. Сразу праздника хочется, чуда какого-нибудь. И чего все ноют про глобальное потепление? «Зима плохая, зима плохая…», а чего плохо-то? Мороз. Под ногами снег скрипит, дети дорожки ледяные накатали. Все, как и раньше. Вон, елка стоит – не елка, а новогодняя открытка, вся в снежных шапках…

Как мне в детстве нравилось снежинки рассматривать! Куда что делось?

Повзрослел… М-да… А до сих пор не понял, что за зверь человек? Что такое вся его жизнь?

Как при рождении поддаст она под зад своей ракеткой, так и летишь, как в космосе, обрастая по дороге знаниями, впечатлениями, встречами всякими. Они прессуются вокруг, и лететь все тяжелее и тяжелее. Ты барахтаешься, сбрасываешь все, что кажется лишним, и, за этой возней, не замечаешь, как пролетел всю траекторию до конца. Вжик! И пусто. Но ведь зачем-то тебя подбросили, зачем-то отправили лететь! И куда лететь? К другой ракетке, которую держит Смерть?

А она обратно не отобьет. На черта ты ей сдался? По тем, кто туда-сюда мечется, попасть трудно.

Так, может, весь смысл в полете? Не надо, наверное, барахтаться, изменяя свою траекторию. Лишнего не налипнет. Тебя туда и запускают, где все нужное. Просто рассматривать надо внимательнее то, с чем столкнешься, и знать, что куда, и с чем рядом подлепить. И, когда весь этот пазл соберется, когда все сформируется без дыр и прорех, есть шанс не шмякнуться бесформенным комком где-то, неизвестно где…Вдруг повезет и повиснешь в пространстве, в котором летел, целой планетой! Круто, конечно… Но, если не сразу сообразил, что к чему, хотя бы, чиркнешь короткой, яркой вспышкой на радость случайным зевакам – пусть хоть желание загадают…Может тогда и Смерти, ничего другого не останется, как отбить тебя обратно?

Э-эх, раньше бы о таком подумать. А теперь уже и поздно, наверное. Сорок лет. По году на каждый час бессонницы.

И все-таки, почему сорок?
В сказках, что ни срок, то «сорок сороков»! Моисей своих евреев сорок лет по пустыне водил, душа сорок дней без тела по земле мыкается, зачем?

Ладно, Моисею такого срока хватило, чтобы раба из целой нации выдавить; душа, предположим, успевает все земное с себя отряхнуть, но для чего сорок часов не спать? Что могу я, живой человек, успеть за сорок часов?! Что с себя стряхнуть? Кого выдавить? Сам только что пришел к выводу, что ничего лишнего быть не может.

И всё же, всё же…
Не счесть сколько картин во мне прогорело. Сколько невозвратных часов и дней просыпалось впустую… Дом не построил, сына не родил, слишком много размышлял, отчего ни дизайнер, ни военный. И художник из меня не вышел…

Не вышел?

Значит, сидит еще где-то внутри?

Недавно к матери заехал, помог с антресолей старые чемоданы снять, а там, среди прочего хлама, лежит потрепанный плюшевый мишка. «Зачем, - спрашиваю, - ты все это хранишь?». А она мне: «Как же его выкинуть? Ты маленький так своего мишку любил, разговаривал с ним, брал везде, на санках катал…». Господи, думаю, неужели я был маленьким, неужели кого-то любил? Может, лишний во мне тот взрослый, который сдуру решил, что все уже знает и удивляться больше нечему? Столько лет, как куркуль, раздувал искру Божию для собственного удовольствия, подманивал на неё идеи, созревшие, может быть, для кого-то другого, и складывал в папку! Кому все это теперь нужно? Я ведь даже о славе какой-то непонятной мечтал наполовину - то так хотел прославиться, то этак, но, чем больше смотрел на уже прославившихся, тем чаще себя спрашивал: «а что хорошего?». Время Мастеров прошло, я в него не попал, к эпохе Временщиков Любой Ценой не прибился. Да и не пробиться в ней таким, как я.

Промежуток.

Жуток.

Сам себе жуток, потому что, с каждым часом, убываю не только по буквам.

И вещи страшные представляются. Один, которому в качестве аванса, была дана возможность видеть зерна духовного мира, лениво заглатывал их, насыщал только собственную утробу и сплевывал в папочку. Из-за этого другой, который и мог бы стать Мастером, ничего не получил. А третий, радуясь пустоте и безнаказанности, вбил два ржавых гвоздя в гнилую доску и создал… инсталляцию! Смотрите, восторгайтесь, кто не видит глубокого смысла, тот дурак – это же новое, это развитие! И не важно, что ничья душа не принимает. Вы душу не трогайте – ей в пустоте только молчать в тряпочку…

В пустоте вообще много чего можно!

И стену пробивать не надо. Во-от такущие ворота – что там ограничивать? Любой толпе вход свободный. И занятие есть – вечная игра в «стульчики». Только, вместо стульчиков, троны с коронами, и тронов тех немеряно. Толпа вокруг бегает, и спины уже не спины – ступени. Заскочил по ним, сел, и сиди, пока не скинули. Чего ты там король уже не важно, а то, что голый… Господи, да кто ж на это смотрит?! Те, что ли, которые еще бродят в пространстве чем-то наполненном? Так они не «в стае»…

Между прочим, даже Иисус не докричался до всечеловеческой стаи, что бы там ни говорили!

Я как-то раз в Киеве попал с экскурсией в старый монастырь, где покоилась некая святая подвижница. Прямо на могилке этой несчастной монахиня-экскурсовод разложила брошюры с её жизнеописанием, иконки и крестики, приговаривая, что сколько стоит… Ладно я - человек без конкретной веры - и то ужаснулся. Но другие, истово закрестились, полезли в кошельки, и такая бойкая торговля на могилке началась!

Во что тут верить? В крест, который рано или поздно на все поставится?...
Нет, от подобных мыслей за час свихнешься, не то что за сорок…

Вот! Вот где счастье-то! У сумасшедших депрессий не бывает! А если и случаются, то они, все равно, ничего не понимают!

И выходит всё нам переврали. Бог наказывает не забирая разум, а давая его! Господи, но зачем ты даешь кому-то еще и талант?! Зачем караешь так жестоко?! Ведь житья от него нет - все по себе меряет, как будто кому-то нужен!

А король, как был, так и есть голый, потому что его некому одеть – раз, и потому что некому об этом сказать – два! Те же, кто втихую смеются и считают себя умными и честными, просто забыли, что и сами они, и все будущие поколения, целиком зависят от того короля, которого всем миром в заблуждение ввели! И честнее, и умнее было бы громко объявить о наготе, даже если тебя обзовут идиотом, но нет, они все знают только для себя, прячут ото всех самое ценное, складывают в папочки и притворяются «стаей».

Только дети счастливы в этом мире. Просто, потому что дети, и пока ещё бесхитростны.

Так может мне, за мои сорок часов, то и требуется, что выгнать из себя слишком умного взрослого и удивиться, наконец, хоть чему-нибудь! Хоть вот этой снежинке! Хоть всему их миллиону. Да, не вечные, да растают, но пусть уж лучше они, такие мгновенные, но удивительные и сказочные, чем стабильная пустота вокруг… А еще забрать у этого взрослого то, что было когда-то даровано мальчику, способному любить игрушку. Не умеешь пользоваться – не бери! Поздно, не поздно – не важно.

Сколько там у меня часов осталось? Похоже, достаточно... Еще успею разыскать у себя внутри мальчика, который всегда знал, что Душа не птица, запертая среди костей?

Впереди рассвет и день. Новый день, совсем не завтра…

Господи, как же трудно в себе ковыряться!

Ничего лишнего? Да тут его залежи, и все слиплось в одну большую депрессию…

Но, ничего, мы ведь когда еще знали, что по композиции лучше клетку раскрыть, а птица, чтобы летела впереди и чуть выше…

⁣НОСКИ ДЛЯ ГАЛАТЕИ

Чулки были дивно хороши, и Лидочка Смирнитская, гуляющая по торговому центру в свой обеденный перерыв, так и замерла перед витриной.
Ей безумно захотелось приобрести нечто подобное, но здравый смысл, словно часовой на страже, строго спросил: «Зачем? Только для себя, любимой? Да еще за такие деньги! Глупо…».
Да, верно. Глупо...
Нет, зарабатывала Лидочка хорошо и вполне могла себе позволить. Но, действительно, зачем, если она никогда, никогда, даже на короткий какой-то период не была любимой не то, что для кого-то, но и для себя самой?!
«Невезучие мы с тобой, доченька», - вздыхала её мать, заплетая Лидочкины волосы перед школой. – «Я всю жизнь была невезучая, и тебе, видимо, передалось. Худенькая ты какая-то, невзрачная… Хороший человек внимания не обратит, а дурак, вроде твоего отца, и даром не нужен. Меня моя мать не воспитала, как себя беречь, вот я и сглупила. А тебя, моя милая, я воспитаю – убережёшься. Невезучим многого не надо».
Сама она все те тридцать лет, что Лидочка её осмысленно помнила, была будто угасшая, в одной и той же, неопределенного возраста, поре, всем своим видом подтверждая правоту слов, которые все эти годы тоже оставались неизменными.
«Невезучая».
Со временем этот приговор, или диагноз, приняла и Лидочка. Оделась в него, как в привычную, длиннополую одежду и, обладая приятным лицом и неплохой, видимо, фигурой, которую сложно было разобрать под скромненькими, бесформенными нарядами, удачно миновала без серьёзных увлечений и пору отрочества, и романтическую юность. Добросовестно закончила школу, потом так же добросовестно поступила в институт, в аспирантуру, отучилась, защитилась и осталась в родной «альма матер» преподавателем.
Лёгкий характер, не слишком пригодившийся в студенческие годы, здесь, в преподавательском коллективе, оказался очень кстати. Замужним сослуживицам Лидочка не завидовала, полагая их жизнь неким инопланетным существованием, зато искренне радовалась прибавлениям в чужих семействах и прочим бытовым достижениям, из-за чего остракизму в коллективе не подверглась а со временем даже стала его неотъемлемой составляющей в качестве благодарного слушателя. На молодых аспирантов никогда не претендовала, как другие, порой даже и замужние, поэтому соперницей никому не становилась. А сами молодые люди, пообщавшись, по незнанию, с Лидочкой пару раз, приходили к выводу, что «в принципе она неплохая, но требования к мужчинам у неё какие-то завышенные", и переключали внимание на других, оставив для Лидочки почётную обязанность быть всем хорошей подругой.

Увы, никаких завышенных требований у Лидочки не было.
К мужчинам их у неё не было вообще. Зато было старомодное, очень хорошее, но пуританское воспитание и - самое главное - твёрдая убеждённость, что инопланетная жизнь взаимоотношений между мужчинами и женщинами – это область, где она заранее обречена на неуспех.
Чулки в витрине явились атрибутом той самой инопланетной жизни. Атрибутом, для Лидочки, совершенно бессмысленным, но чрезвычайно манящим и доступным. Купить их ничего не стоило. И можно было даже надеть… Хотя, с деловым костюмом, различные модификации которого Лидочка исправно покупала по мере необходимости, они бы смотрелись не очень. Но, Господи, кто увидит?! Снизу – высокие сапоги, сверху – длинная юбка… Может, купить, в самом деле?

Лидочка вздохнула.

Месяц назад, вернувшись домой после Новогоднего корпоратива с дежурной гвоздичкой и очередной сувенирной тарелкой, Лидочка оживленно рассказала матери, как было весело, какая стильная красавица жена их заведующего кафедрой, и, как трогательно, что именно в этот вечер она объявила ему и всем, что ждет ребёнка!
- Это я во всём виновата, - прошептала вдруг мать и заплакала тихо, почти незаметно.
Подаренную тарелку отставила в сторону, не рассматривая, как обычно, с интересом человека для себя ничего не желающего. И про то, кто во что был одет, расспрашивать не стала. А проплакавшись и вытерев глаза, неожиданно добавила:
– Купила бы ты себе платье красивое. Пусть даже и с вырезом. Что уж теперь…. Времена так переменились.
Это было удивительно и совершенно непонятно.
Утешая её, Лидочка пообещала, что обязательно что-нибудь купит к восьмому марта, и даже начала ходить по магазинам. Но везде её, словно магнитом, притягивали к себе строгие пиджаки, юбки и глухие бесформенные свитера, а их и без того в доме хватало. И, вот только теперь, впервые, захотелось чего-то вот такого - инопланетного…

- Что вам показать? – спросила подошедшая продавщица.
Лидочка подняла голову.
Изящные брови, глаза в пол лица, губы на матовой коже идеально выведены яркой помадой… Марсианка! «Что показать?» Господи! Язык во рту словно распух. Разве могут её - Лидочку, в неповоротливом пальто, интересовать вещи из чужой жизни, да ещё такие?!
- Я… э-э… я подарок выбираю…
Рядом с чулками, за стеклянной перегородкой, перед которой, как перед границей, стояла Лидочка, лежали всевозможные мужские носки, и взгляд, убегая от разоблачения, сам собой уперся в стекло над ними.
Мне вот из этого что-нибудь.
Лидочка очень надеялась быстро просмотреть пару-другую и уйти под тем предлогом, что ей ничего не понравилось. Но продавщица понимающе кивнула и перешла «через границу» с видом не допускающим никакой спешки.
- Мужу или другу?
Лидочка тихо рассмеялась.
- А есть разница?
«Марсианка» улыбнулась ей, как своей.
- В принципе нет, но некоторым мужьям лучше дарить классику, а другу всегда можно что-то более легкомысленное.
- Как интересно, - пробормотала Лидочка, склоняясь над витриной и пытаясь самостоятельно понять, что можно считать легкомысленным в мужских носках.
- Вот, например, - словно угадав её мысли, в витрину ткнулся яркий ноготь, напоминающий формой идеальный миндальный орех. – Это шелковые со стрелкой, очень подойдут для выхода в театр или в гости. Приятные к телу, дышат… Вам для какого случая нужно?
Лидочка вдруг подумала, что ей очень нравится эта убеждённость продавщицы в том, что ОНА может покупать носки для мужчины. Словно благодаря, она посмотрела девушке в глаза и честно призналась:
- Не знаю. Я до сих пор никогда не покупала.
Лидочка ждала, что продавщица вот сейчас всё про неё поймет, но та с ещё большей готовностью кивнула и защебетала:
- Понимаю… Очень правильно, что вы взяли это в свои руки. Мужчины редко чувствуют стиль. Им лишь бы надеть, а остальное неважно. Есть, конечно, особенные, со вкусом, но женщина всегда чувствует лучше. Ваш мужчина какой стиль предпочитает? Спортивный, ортодоксально классический, или возможны варианты?
О, Господи! «Ваш мужчина»! Лидочка никогда раньше не думала, что от этих слов может стать так легко и приятно! «Спортивный, классический… А действительно, какой?!». Всё это походило на игру, и, активно в неё включаясь, Лидочка закатила глаза, вызывая в памяти самого стильного мужчину, которого знала – своего заведующего кафедрой.
- Он… скорее, допускает варианты. Но с уклоном в классику.
- Идеальный случай, - одобрила продавщица. – Ортодоксы – это всегда скучно, а спортсмены хуже всего.
Она нагнулась и выхватила из витрины несколько пар различных оттенков.
- Если хотите подарить «на сейчас» возьмите кашемировые - как раз по сезону. Или всё-таки шелковые?
- Нет, нет, - замахала руками Лидочка, наслаждаясь этой игрой. – Давайте посмотрим «на сейчас».
Она деловито просунула пальцы в сгиб ближайшей пары и пощупала. «Надо же, какие мягкие!».
- Какой вам цвет нужен? – раздался новый вопрос из «не своей» жизни.
- А какой обычно берут?
Лидочка уже совсем осмелела и сама стала разговаривать с «марсианкой» на равных.
- Всё зависит от костюма, рубашки, галстука, - уверенно заявила продавщица. - Какие цвета ваш мужчина предпочитает?
Память снова вытащила и поставила перед глазами заведующего кафедрой.
- Серо-голубые, синие, молочно-белые.
Продавщица уверенно отодвинула несколько пар.
- Тогда вот эти. Для мужчины со вкусом в самый раз.
Лидочка сделала вид, что выбирает и потянула к себе одни. А потом, мысленно махнув на всё рукой, потребовала еще и темно-синие шёлковые, со стрелкой.
- Ходим же мы в театр…

Ей даже не было жалко денег. Новые ощущения были такими радостно-реальными, что, вернувшись на работу, она продолжала чувствовать себя, как первооткрыватель, ступивший на незнакомую землю.
- Вы сегодня какая-то не такая, Лидия Николаевна, - заметил заведующий кафедрой, когда она принесла на подпись несколько заявок. - У вас что-то хорошее, да? Уж не замуж ли собрались?
Лидочка засмеялась, потерла нос и уперлась взглядом в носки своего начальника, расслабленно сидевшего перед ней, как по заказу, нога на ногу. Самые обычные носки – уж теперь она в этом разбирается. Выходит, слабоват оказался босс против «мужчины со вкусом», для которого были куплены сегодня целых две пары.
- Пока нет, но предложение интересное, - сказала Лидочка, без обычного смущения переводя взгляд на лицо начальника и, кажется впервые в жизни, открыто глядя в мужские глаза.
- Да и вы сегодня какая-то интересная, - с лёгким удивлением пробормотал он, опуская ногу и зачем-то застегивая пиджак. – Только с кафедры после замужества не уходите. А то, как мы без вас…


Вечером, после работы, Лидочка снова вернулась в торговый центр.
- Что-то не подошло? – узнав её, спросила продавщица.
- Нет, нет, всё прекрасно! Это я, такая легкомысленная – о себе, любимой, совсем забыла! Мне ещё вот эти чулки, пожалуйста.