⁣Доброе утро.

Елена Яковлевна – участливая и трепетная старушка, но только с теми, кто от безысходности своего скорбного положения мог выслушивать её бесконечные назидания. И такие люди в деревне находились. Далеко ходить не надо. Напротив её дома жила легендарная алкоголица Олечка. Если после продолжительных возлияний она не попадала в «дурку» с белой горячкой, то Елена Яковлевна начинала её всячески обихаживать. Старушка являлась прихожанкой баптистской церкви и полагала, что Господь отметит её благие деяния и, при случае, всё будет непременно учтено. К тому же никогда и ни при каких обстоятельствах не употребляла матерных слов, искренне считая это величайшим из пороков. Кормила Олечку немудрёным супчиком и при этом увещевала «заблудшую овцу».Голодавшая неделями подопечная с удовольствием поглощала предложенное, тем самым восстанавливая немолодой уже организм после пережитого стресса. Елена Яковлевна, в свою очередь, наслаждалась моментом, считая себя наркопсихологом напрямую от Бога и, затрачиваянезначительные ресурсы, облегчала себе пропуск во врата рая, ибо, будучи человеком рассудительным, допускала, что небольшие грешки и за ней всё-таки водились и не то чтобы не пустят, а будут камушками валяться на проходе в заветные чертоги. А вдруг споткнёшься?
Прописные истины, которые Олечка слышала из разных источников, даже не влетали ни в какое её ухо, а просто были фоном, как жужжание мух или шум дождя. Обе женщины наслаждались моментом: одна – дармовойедой, а вторая – своей причастностью к благому делу – спасению пропащей души. В периоды Олечкиного «сухостоя» они невероятно сдруживались, извлекая из этих отношений для себя выгоду, заполняя ими пустующие ниши. По сути обе были одиноки, хотя обитались среди людей. Наевшись, Олечка терпеливо слушала не слыша, помятуя о том, что завтра опять будет день, а пища только здесь.
Но во время Олечкиных запоев Елена Яковлевна её ненавидела люто. Презрительно называла даже не „дурой”, а „дуркой”. Буква „к”, вставленная в середине слова, несла колоссальную смысловую нагрузку. Когда я поинтересовалась, в чём, собственно, разница, Елена Яковлевна мне доступно всё разъяснила, что „дура”– это для порядочных непьющих женщин, которые имеют приличный стаж работы, хорошие матери и т. д., а „дурка” – как недоделанная дура, что намного обиднее и задевает покрепче. Логика в пояснении определённо была, и я удовлетворилась ответом. В её арсенале для пьющей Олечки были ещё такие ругательства, как „Шлёндра” (это ругательство имело две степени: первую и третью. Вторая степень Еленой Яковлевной никогда не использовалась. Видимо, и этому имелось логическое объяснение, но я в детали не вдавалась, полностью положившись на изысканность ума Елены Яковлевны), „Подлюка проклятая”, „Волокуша” и „Хлопушка беззубая”ругательствами вовсе не считались.
Но сейчас благоденствовало перемирие и через дорогу из хаты в хату летали ангелы и посыпали свой челночный маршрут лепестками райских цветов. Помолодевшие, обожающие друг друга женщины были уверены, что блаженство от добрососедства зависнет надолго, а может быть, и навсегда. Сейчас ничто не могло этому помешать.
Как-то поутру, наслаждаясь чашкой кофе на открытой веранде, я услышала медоточивый голос Елены Яковлевны:
– Олёнушка (с упором на букву „О”), приветствую тебя. Вышла на солнушко погреться? Погрейся, погрейся.
Солнце, и в самом деле, после ночного дождика было очень ласковым и манящим. Свежесть июньского утра никого не могла оставить равнодушным. И в подтверждение этого улица звенела петушиной перекличкой, воробьиным торгом, где-то даже мычали коровы, хотя в деревне таковых давно не имелось.
Но с кем это она? Какая-такая сказочная Олёнушказаглянула в наш уголок?
–Чтой-то ты, либо, ночь не спамши? Не заболела? Усюночечку свет палила, – участливо ворковала Елена Яковлевна.
–Да не, тёть Лен, в час уже выключила.
В добродушном ответе я узнала тембр Олечкиного голоса.
–Дык я в полчетвёртого подымалась, у тибе усе вокнысветились ишшо, –продолжала настаивать Елена Яковлевна.
–Что ж, тёть Лен, я, по-твоему, не помню, во сколько ложилась? Не дурочка, кажись, помню хорошо, – пока ещё довольно нейтрально ответила Олечка.
–Дурочка, не дурочка – тут надо ишшо поразобраться. Я тоже ни с пальца высосанная. Помню, глянула на часы – четвёртый час, – уже с некоторым раздражением произнесла Елена Яковлевна.
–Тёть Лен, дурей себя ищешь? Тебе сколько лет? Угу. Вот и померещилось.
В голосе Олечки чувствовалось напряжение, которое уже мешало ей говорить, не заикаясь.
–Ета тибе мерешшицца с перепою. Я покамест мозги свои не пропила,– совсем не церемонясь, ответствовала Елена Яковлевна. Всё её существо наполнялось волной главной силы, этой силой она владела в совершенстве. Тут её территория, её стихия. Она на глазах молодела, словно обрызганная живой водой.
–Ты их не пропила, ты их прогундела. Во все дырки свой нос суёшь, – уже с лёгкой хрипотцой в голосе, заикаясь, парировала Олечка, заранее зная, что битва ею будет проиграна. В таких противостояниях она чувствоваласебя щеночком, тявкающим из конуры. Предательски стали дрожать руки.
–Ах ты, тварь, Шлёндра третьестепенная. Нажрёсси на ночь усякой гадости, а потом боисси без света спать. А я видала. Приходили ночью, по вокнам шастали. Кавалеры твои. Небось, пенсию ждуть. Алкають.
Елена Яковлевна, чувствуя себя в родной стихии, распрямилась.
–Тьфу, дура старая, чтоб ты сдохла!
–Сдохнешь ишшо пирвей мине. Уже много твоих сотоварищав отнесли на погост, ты вот одна чавой-то задержалася. Не долго ждать. И тебе закопаю.
–Тёть Лен, змея ты подколодная. Ею всегда была, ею до смерти и останешься. Рассердившись окончательно и тем самым признав своё поражение, Олечка шмыгнула за дверь и громко хлопнула ею. Долго держать удар она не могла, тем более, противник был весьма искушенным. Олечка знала границу, за которой её ждал безапелляционный позор.
–Во, побирушка. Она дьвирями на мине хлопать уздумала. Подлюка проклятая. Во, дурка, навязалась на мою шею. А я ишшо етай Хлопушке беззубой суп варю, – и, громче положенного крикнула: – Захленёсси моим супом, Волокуша! – И уже понесла чесать, не соблюдая регламента: – Твоя мать ни дня нийде не работала. Усёбегала по пенькозаводу, мокрым подолом трусила, а кода учасковай поймал ийё с верёвками, она сказала: мол, Микитёнок дал. А чаво вон ей давать верёвку будить? Нябось с йим сваво таво-та малава и прижила.
Эта тирада была ярко интонационно окрашена и усилена талантливой жестикуляцией. Человек, будучи незнакомым с Микитёнком и плохо представлявший, как можно бегать по пенькозаводу, трусить мокрым подолом, даже при незначительном воображении, вооружившись сценами, исполненными такой искромётной, яркой актрисой, как Елена Яковлевна, моментально погружался с головой в детективную мелодраму с ворованной верёвкой и прижитым на стороне ребёнком.
Довольная своей такой славной, безоговорочной победой и таким метким последним штрихом, Елена Яковлевна закрыла дверь, но через несколько секунд, видимо, вспомнив что-то очень важное, выскочила и крикнула с такой силой, которая не предполагалась ни её возрастом, ни конституцией:
– Психоделитическая! Страшное слово больно кольнуло и ещё больше вжало в угол конуры трусливую собачонку Гильзу. Остававшийся в опасности кончик дрожащего хвоста она подтянула поближе к тельцу и на всякий случайперестала дышать.
–И чтоб шагу тваво близь моей хаты ни было́! И кохтумою отдай, – успокоившись уже совсем, Елена Яковлевна нацепила на нос очки и, как ни в чём не бывало, принялась читать Библию. Дверь оставалась открытой. Она всё ещё, на что-то надеясь, ждала своего оппонента с тем, чтобы пригвоздить, уже без крика, спокойно, уверенно. Козырь оставался. Но по опыту знала – Олечка теперь дня три на глаза показываться не будет.
А доброе утро развивалось своим чередом. После некоторой паузы на старом каштане засуетились воробьи. Земляные черви в отсутствие тревожных вибраций перестали притворяться мёртвыми и безотлагательно занялись своим грязным делом. В утреннем стремлении к зениту незначительно ускорилось солнце, излучая тепло и свет, несущие радость всему живому. Единственным уцелевшим зубом Олечка пыталась открыть бутылку с пивом, хранившуюся много дней в подвале, в бочке с рассолом из-под огурцов. Эта бутылка являлась своеобразным „тестом на прочность”: она всегда была где-то рядом, всплывала во сне, мерещилась наяву, не забывалась и, как индикатор Олечкиной гордости, подтверждала убеждённость своей хозяйки в наличии силы воли, крепости духа. Сегодня „наличие” и „крепость” дали сбой. Гильза сделала резкий шумный вдох.
– Выйду из конуры завтра, – вероятно, подумала она.

⁣О дружбе и любви.

Собака сидела на ветхом крыльце,
Стучала хвостом по порогу.
С надеждой на грустном собачьем лице,
Про холод забыв и дорогу.
Не сводит она ожидающих глаз
С окон и дверного проёма,
Сквозь стены внушая, чтоб вышла сейчас
Старушка с похлебкой из дома.
Но, видно, хозяйка не помнит о ней.
Быть может, под утро уснула?
Изба потонула в глухой тишине,
Доверив покой караулу.
Ни звука, ни писка мышиного близ,
Герань на окне потускнела.
Скребется собака:- Я тут, пробудись.
Забыла про главное дело?
А если, вдруг, нету еды у тебя -
То хоть обозначься в окошке.
Не в силах так долго, тревожно любя,
Тебя не видать. Я ж не кошка!
Но тихо в избе. Где-то жалобно кот
Стенает за дверью скрипучей.
- А может, к хозяйке соседка зайдёт,
Одной ей топтаться наскучит?
И вот, ковыляя по узкой тропе,
Соседка подходит к крышечку.
- Сильнее стучи. Я так рада тебе.
Моя крепко спит возле печки.
Соседка костыликом крошит стекло,
Затвор поднимает с волненьем,
А в доме ещё от печурки тепло,
Но страх обездвижил вторженье.
Когда-то они сговорились, давно:
Друг другу помочь после смерти.
Кто первый помрёт - уж тому всё одно. Другому похуже. Поверьте.
И молча она, понимая беду,
Подходит к постели подруги:
- Сейчас помолюсь за тебя да пойду
Искать мужичков по округе.
Невидимой тенью в смоленых углах
Шныряет по дому тревога.
Старушка всё шепчет, но мысль о делах
Мешает общению с Богом.
,, К субботе сработать, обить тканью гроб,
В промерзлой земле вырыть яму.
Крест надо дубовый. Веночек был, чтоб
Всё, как у людей, без изьяну.
Поминки спроворит Матрёна. У ней
Две дочки. Помогут, Коль нужно.
И хата просторная - поудобнЕй.
На тризну подрядятся дружно.
Детей известить. Близко ль им приезжать?
На почте отбить телеграмму,
Мол:,, Ночью скончалась родимая мать,,
Или написать лучше,, Мама,,?
И так рассуждая о трудностях дня,
Она поплелась вдоль забора.
- Куда мне бежать? Где еда для меня?
Хозяйка появится скоро?
Вдруг что-то кольнуло и в сердце, и в мозг,
В глазах заплескалась дорога,
И ноги обмякли, как тающий воск...
Беда. У родного порога.
Собака осталась на месте своём,
Поняв невозвратного силу.
Всё катится мимо:калитка и дом...
Склонившись, собака завыла.
Сидела, не сдвинувшись, сутки она,
Презрев суету у крылечка,
Скорбя верным сердцем, сгорая сполна,
Как чёрная гнутая свечка.