⁣***

Вот в этот самый час. Похожего числа.
И лет тому назад не очень-то и много.
Да, под окном сирень облезлая росла.
А оставалась ей глава до эпилога.

И снег летел в лицо, как тополиный пух.
Я свой вчерашний день в подробностях не вспомню,
тогда же ветер выл, визглив и тугоух,
и влажный воздух был для лёгких неподъёмным.

Но так хотелось петь. А гаджет просто гад.
Расфокус. Расплылись на фото две улыбки.
Закрытые глаза — мы жили наугад.
Некровное родство порывисто и хлипко.

А дальше — чистый лист. Наверное, апрель
пришёл, открыв сезон весенних обострений.
Мне кажется, что жизнь имеет параллель.
И там сегодня снег. И двое под сиренью.


***

Звучат слова, которых так ждала.
А мне уже их выкройка мала.
И фото, где в обнимку эти двое,
ничем не задевает за живое.
Волокна нервов тянут персонажи
с иных страниц, в другом альбоме даже.
Чтоб кляксой позитив не замарать,
я те слова, как сор, стряхну в тетрадь.

Из них по строчке сложится само
расплывчатое длинное письмо —
не названному всуе адресату —
о двух оттенках ткани полосатой,
что, мол, груба и много с ней мороки,
что нужно соблюдать точнее сроки,
что жаль бездарных и бесследных дней...
И получу ответ: «А Мне видней».


***

Ну всё. Ты так красиво говоришь...
Опять слезами капают чернила.
Слетает снова шифер с тех же крыш,
которые напрасно я чинила.

И можно до звезды достать рукой.
Бессонниц сонмов стоят эти зори.
А мой покой, заслуженный такой,
под небом абсолютно иллюзорен.

Я, кажется, стремлюсь куда-то вверх,
ногой уже нащупывая грабли.
Из глаз наружу рвётся фейерверк.
И связи меж нейронами ослабли.

Ты говоришь. И не исключено,
что дом к утру окажется разрушен.
И всё. Но есть спасение одно.
Красиво называется: беруши.


***

Это просто мелодия,
словно грома раскатами,
заиграла — и вроде я
распадаюсь на атомы.

Сыплюсь частыми буквами
из трёхтомника памяти.
Мир, наполненный звуками,
бессловесен, безграмотен.

Сердца тайная клинопись —
шрамы — четверостишия.
Я когда-то прикинулась,
будто фальшь не услышала.

Пронеслась детонация
отголосками сложными.
Я швырялась абзацами,
ложь отчаянно множила.

Тесно в запертой комнате.
Мысли сплошь — нехорошие.
В тихом высохшем омуте
утонула — оглохшая.

Но вибрации плотью я
ощущаю неистово.
Это просто мелодия.
Выключай. Перелистывай.


***
Ты совсем не играл, даже в мыслях, со спичками.
И запретного в жизни не трогал плода.
Ничего тяжелее футляра скрипичного
в белоснежных руках не держал никогда.

Ты явися туда, угловат и неопытен.
Кто бы только подумал полгода назад,
что под этими пальцами в масле и копоти
виртуозно стаккато споёт автомат.

Ты глотнёшь диссонансов, что были неслыханны,
и сначала качнёшься, как будто бы пьян.
Но в твоей голове все прилёты и выходы
по порядку на нотный уложатся стан.

Станет музыка боя твоей философией.
Звуки лишние здесь ни к чему, ни о чём.
У тебя же, я верю, Чайковский с Прокофьевым —
неотступно — с крылатым за правым плечом.

А когда потушить мы сумеем пожарище,
ты коснёшься, как девушки, скрипки своей
и на сцену взойдёшь — белоснежный, сияющий...
Так и будет. Не смей сомневаться. Не смей.


***

Гляжу в глаза, как у меня почти —
на пол-лица, упрямые, зелёные.
По ним ещё попробуй-ка прочти,
зачем ему берёзки эти с клёнами

и пыль донецких солнечных степей,
где вдовьи спины травами сутулятся.
За здравие ставь свечи или пей,
а пуля — дура, что ни век на улице.

Со рта его попробуй-ка сотри
причастие магическими числами,
где троица — сквозь триста тридцать три,
сквозь три с нулями, до полу обвислыми.

Так щедро отдаёт он и легко
непрожитое — вечность заполошную —
не за берёзки, нет — за молоко,
у сына меж губами не обсохшее.

За то, чтоб улыбнулся внук-пострел
однажды под разросшимися клёнами.
А кто-то сверху с нежностью смотрел
глазами — вот такими же зелёными.


***

Ну чего ты к нему пристала,
как банный лист.
Не отшкрябать — чумазый малый,
а сердцем чист.

Он ногами пахал, не плугом,
что грязь, что ил.
В этой глине — на небе — друга
похоронил.

Он про Землю и знал-то раньше,
что, мол, кругла.
А вот тут вот — исконно наша,
и все дела.

Любоваться земным оскалом —
крутой замес.
И губами её ласкал он,
и в чрево лез.

Нежной кожей впитал навечно.
Не надо слёз.
Что сумел из себя сберечь, то
тебе принёс.

И, конечно, держаться стойко
готов вполне.
Расспроси обо всём, да только
не о войне.


***

Когда бычок на краешке доски
и белкой в колесе планета крутится —
сомнениям и лени вопреки,
слагаются из пальцев кулаки.
И мётлы получаются из прутиков.

От сора избавляется изба.
Находится в стогу игла кощеева.
Содрать себя с позорного столба —
работа кропотлива и груба,
но тоже означает очищение.

А после, отдышавшись тяжело,
отбившись от живучей этой нежити,
прошепчет время, что оно пришло —
разжать кулак и выпустить тепло,
в ладони запотевшее от нежности.