Видео
ЛИСТ
Самое интересное в жизни
листа –
несколько секунд
свободного падения,
когда дереву – уже нет,
а земле – ещё не да,
перегной – в будущем, в
прошлом – растение.
Эти фантастические пара
секунд
безответственности
абсолютной свободы –
то, ради чего листья живут
всю свою жизнь – три
времени года.
Свобода – это когда тебя
ветер несёт
в стихии обрушившегося
листопада,
это – когда тебя нет,
потому что ты – это всё,
и это «всё» -
бесконечная радость.
Вот почему, купая в
опавшей листве
ноги, упакованные в
новые берцы,
я счастлив и грустен,
как человек
с вывернутым наизнанку
сердцем.
БАЮ-БАЮ
Когда начнётся ядерный пожар,
я скроюсь в старом дедовском чулане,
где – лыжи, санки, для часов футляр
и железнодорожный подстаканник.
На крышке телевизора «Рекорд»
там выцветшая старая программа
в любимой из газет – «Советский спорт».
В шкафу уютно платья пахнут мамой.
Я буду ждать, когда сгорит Земля
со всей её нелепой атмосферой,
и космос запоёт, пустившись в пляс,
как раб, сбежавший с греческой галеры.
Тогда я выйду пылен и помят,
чтоб отыскать во тьме дорогу к раю.
Ан – нет ее. Лишь ангелы
трубят,
как мама в детстве пела: «баю-баю»…
ИЗ ЖИЗНИ КВАРТИР
1.
Припоминаю, был четверг.
Январь морозил, падал снег.
Ты не пришла к назначенному часу.
Я позвонил, тебя спросил.
Нет дома? Свечи погасил,
Убрал посуду, и цветы, и вазу.
Темнело. Хлопья за окном
Валились на соседний дом,
Деревья, рельсы, провода, прохожих.
Собаки лаяли. Сопел
На кухне чайник – закипел.
И так тоскливо стало, что помилуй боже!
Хотелось выпить. Принял сто.
Потом ещё, и – понесло…
Набрался, как сапожник – до отрыжки.
Включил какой-то старый джаз,
Перечитал (в который раз)
Довлатовские «Записные книжки».
Там Бродский с Рейном говорил,
Ахматовой цветы дарил,
Там не было ни подлости, ни фальши.
Я молча водку допивал,
Армстронг тихонько напевал.
Я пил, и я не знал - что делать дальше.
Потом уснул. Проснуться смог,
Когда пятнадцатый звонок
Охрипшего зануды-телефона
Пробился сквозь завесу сна,
А нагло-жёлтая луна
Пыталась в форточку пролезть с перил балкона.
Ошиблись номером! Опять
Просили Галочку позвать!
Я с нею не знаком, но ненавижу
Её знакомых и родных,
И телефон и мой и их!
Раз двадцать в день про эту дамочку я слышу.
Уснуть ещё раз было лень.
Смотреть на водку и портвейн
Противно стало до кишечных колик.
Я в трубку табаку набил,
И, в кресле сидя, подымил,
Потом забросил на журнальный столик.
Попил чайку, взял бутерброд
И целиком засунул в рот –
Трудись, изголодавшаяся stoma!
На кухне монотонно кран
По каплям время лил в стакан…
Я встал, оделся и сбежал из дома!
2.
Я шёл, не останавливаясь, от
Порога и до городских ворот.
У них меня окликнул часовой,-
Сказал: «Постой! Откуда? Кто такой?».
Я ничего ему не отвечал.
Он нервно по эфесу застучал.
«Зачем не дома? Слышишь мой вопрос?»
Я онемел. Язык мой в нёбо врос.
Он приказал меня арестовать.
Опомнившись, я бросился бежать.
Пока бежал, всё время за собой
Я слышал крики, и стрельбу и вой.
Собаки мой не оставляли след.
Бил в спину фонарей карманных свет.
В лицо – то фары, то окурки, то глаза.
То завизжат как дети тормоза,
То упадёт совой метеорит,
Неслышно и без запаха сгорит,
То вязнут ноги в белых кружевах,
То вороны о двадцати главах
Садятся мне на левое плечо,
То станет нестерпимо горячо
И свет закроют сотни серых спин,
Как будто в кровь ударил кетамин...
***
Серебряные кегли на столе
Раскачивались маятником. Сле-
дом догорал из переулка дом.
Вворачивались лестницы винтом
В горящие по улицам костры –
Красивые, как до сих пор откры-
тые мирам Фемидины глаза,
прощался с электричками вокзал….
***
Из воздуха на площади возник
У мусорных контейнеров Старик.
Глаза светились синим в темноте.
Шипели змеи в белой бороде.
На поясе – не видел я таких,
–
Висела шпага в ножнах золотых.
Казалось, был я с ним давно знаком.
Он погрозил в пространство кулаком.
Тут небо раскололось пополам.
И ведьмы зашептали по углам:
«Из
жизни квартир,
Из пыли
и книг,
Из штор
и забытых газет на столе
Был мир,
Был миг.
Сколько
таких ещё на Земле?
Сколько
ключей,
Сколько
ветреных встреч,
Сколько
ночей
И стихов
– в печь.
Гори оно
всё!
И ты –
вместе с ним.
Ветер
несёт
Дым».
***
Всё изменилось. Никто не стрелял.
Не убегал. Не горел на пожаре.
Я был один. Просто стоял
В городе. В центре. На тротуаре.
Тихо и пусто. Нет часовых.
Нет Старика у помойного бака.
Лишь на снегу, возле ног, в золотых
ножнах, лежала старинная шпага.
Взял её в руки – всё для меня:
Длинный клинок и эфес по ладони.
На бок повесил за дырку ремня
И в гости пошёл – авось не прогонят.
Меня не прогнали, налили мне чай,
Слушали и с пониманьем молчали.
Всё-таки в гости ходить по ночам –
Лучшее средство от всякой печали:
Всё по-другому, не так, и вообще
Меняются время и расстояние.
Смысл знакомых до боли вещей
Становится новым в таком состоянии.
Что будет завтра, что было вчера
Ночь объяснит мне, как добрый знакомый.
Я просидел у друзей до утра
И, попрощавшись, собрался до дома.
***
Вышел на улицу – солнце и снег!
Лёгкий морозец, безветрие, тихо.
На остановке – пятьсот человек!
Может, и тысяча – неразбериха!
Денег в кармане – не для такси,
В троллейбус со шпагой меня б не пустили.
Мимо шли люди, стеснялись спросить,
Но с интересом на ножны косили.
Долго пешком колесил по дворам,
Глазел на деревья, фасады, витрины;
Вспомнил с улыбкой о том, что вчера
было. Курил, заходил в магазины…
И вдруг, стало страшно, как будто змея
Мне заползла в… сказать неприлично!
Двое навстречу мне шли – ты и я.
Я без клинка. Я – такой, как обычно!
3.
Под вечер я пришел домой,
Слонялся, словно неживой,
Щипал себя, смотрел на отраженье,
Задёрнул шторы на окне,
Повесил шпагу на стене,
А на душе такое ощущение,
Как будто я уже не я,
И не меня мои друзья
Сегодня ночью чаем напоили,
Как будто, я остался там,
Где ведьмы шепчут по углам,
Где псов сторожевых с цепи спустили.
Или – совсем наоборот,
Я настоящий – это тот,
Который, оказавшись в меру мудрым,
Не убегал от часовых,
Не трогал ножен золотых,
И шёл по улице с тобой сегодня утром?
***
Январь морозил, падал снег.
Сидел… какой-то человек.
Играл Армстронг, горели свечи величаво;
Читал Довлатова, курил,
По телефону говорил.
А всё, что было – так… не стоит, право…