⁣Воздушный
поцелуй



Андрей Фёдорович был бодрым стариком
девяноста четырёх лет. Ни на что не жаловался, хорошо ел и спал. «Давление у
меня — как у космонавта», — хвастался он. Когда был в настроении, громогласно
пел песни, чаще всего басовито затягивая свою любимую:

Хороша
я, хороша,

Плохо
лишь одета.

Никто
замуж не берет

Дѐвицу
за это!

Вот только ноги у него начинали
слабеть. Бывает, голова кругом пойдет, колени подломятся, и тогда главное — за
что-то руками ухватиться, а то костей не соберешь… Один раз он упал возле
стола, потянув за собой скатерть вместе с чайником, чашками и вазой с вишнёвым
вареньем… Эффектное получилось зрелище! По счастью отделался ушибами. Но
обеспокоенные родственники после этого случая купили ему инвалидную коляску.
«Ну а что? Обычное кресло, только ездит», — согласился он с новым способом
передвижения и раз за разом стал всё меньше вставать на ноги. У старика был
покладистый, спокойный нрав. «Солнечный характер», — говорили родные.

И вот в таком-то
почтенном возрасте, до которого, честно скажем, немногим из нас суждено дожить,
на долю Андрея Фёдоровича выпало позднее романтическое чувство, да ещё и, как
он твёрдо верил, — взаимное.

За дедом ухаживали хорошо. По будням
приходила сиделка, дородная, усердная женщина немного за пятьдесят, Татьяна. На
завтрак она кормила Андрея Фёдоровича его любимой манной кашей, готовила
вкусные обеды, мыла его, делала массаж, а в солнечную теплую погоду подвозила в
коляске к открытому окну — вместо прогулки, потому что лифта в доме, увы, не
было. Старик не любил телевизор, точнее говоря, со времён перестройки его
перестали устраивать новости, которые там показывали; а фильмы и концерты он
считал глупым баловством. Зато Татьяну от телевизора, стоявшего на кухне, было
не оттащить. В любую свободную минуту она утыкалась носом в экран. Так что
собеседницей для Андрея Фёдоровича она была неважной.

Видел Андрей Фёдорович уже плоховато,
тяжёлые с толстыми стёклами очки почти не помогали, перед глазами всё плавало и
сливалось.

— Таня, что там за мужики в белых
рубахах на крыше?

Татьяна подошла к окну и посмотрела,
куда указывал его покорёженный артритом палец — на крышу двухэтажной пристройки
соседнего жилого дома. В пристройке сидело местное кабельное телевидение.

— Да это спутниковые тарелки на крыше
торчат, Андрей Фёдорович!

— Что? Да? А точно? — Он прищурил
слезящиеся серые глаза, силясь разглядеть. — А я вижу, что там три мужика в
белых рубашках стоят, курят, на солнышке греются, важные такие…

— Фантазия у вас, дай бог каждому! —
Засмеялась Татьяна.

По выходным к деду иногда заходил
старший правнук, пятнадцатилетний Иван. Тут плохие глаза Андрея Фёдоровича были
скорее во благо, оберегая его душевное равновесие. Переносица у Вани была
пробита пирсингом, а волосы крашены в иссиня-черный.

— Деда, я тебе даже завидую! Никого
старше тебя не знаю! Ты скоро умрёшь и увидишь дьявола!

Дед не был обидчив, и бестактность
пропустил мимо ушей. Он усмехнулся.

— Дьявола мы убили в сорок пятом.
Гитлером звали. Слышал про такого?..

И о чём-то вспомнив, продолжил:

— Вот что я расскажу тебе. Я из нашей деревни
единственный в институт поступил, в Иваново, а в сорок первом всех студентов на
фронт направили. Посадили в вагоны и — на запад…

Иван сидел тихонечко и не перебивал:
склонившись над смартфоном он играл в
Майнкрафт.

Андрей Фёдоровичкак будто
почувствовал, что его не слушают и
вздохнул:

— Ваня, пойди лучше погуляй, что со
стариком сидеть.

Вечером домой возвращался пожилой
зять, работающий пенсионер, вечно замученный жизнью и вечно рассеянный.

— Володя, найди мою старую записную
книжку, — попросил его Андрей Фёдорович.

Зять извлёк из ящика старого чешского
комода блокнот с пожелтевшими страницами. В него Андрей Фёдорович с
незапамятных времён записывал адреса и телефоны друзей и знакомых, коллег, с
которыми был близок, и которые постепенно разъехались по всему Советскому
Союзу, а к нынешнему времени — и ещё дальше,
отправившись в мир иной.

— Найди мне Кондратьева Олега
Михалыча. Он единственный живой остался из нашей компании. Позвонить хочу…

Зять листал потрёпанные страницы, и
холодок бежал по его спине: на каждом развороте блокнота записи одна за другой
были жирно перечёркнуты крест-накрест. Смерть гуляла по адресной книге
деда-долгожителя… Он дошел до буквы «К» и увидел одну живую, не обезображенную
косым крестом фамилию. Набрал номер в городе Бийске, и на другом конце провода
ему ответил женский голос. Владимир пару минут о чем-то тихо разговаривал с
этим голосом, потом положил трубку и нерешительно посмотрел на тестя.

— Ну! Говори уж, Володя! — Кажется,
старик и так всё понял.

— Умер Олег Михайлович. Семнадцатого
июня — сорок дней. Дочь просила помянуть…

— Володя, а ну-ка возьми ручку и
перечеркни вот тут, где Кондратьев. Да посильнее, крест-накрест, чтобы мне не
забыть! — Андрей Фёдорович скорбно поджал губы. Глаза у него постоянно
слезились, так что нельзя было понять, плачет он или нет.

На следующий день, не жаркий, но
ласково-солнечный, после завтрака Татьяна подкатила инвалидное кресло с Андреем
Фёдоровичем к распахнутому окну и оставила «гулять», а сама отправилась в
магазин.

Андрей Фёдорович смотрел на деревья,
на небо с редкими, рваными, как куски ваты, облаками, на трёх мужичков в белых
рубахах на крыше, про которых он теперь знал, что это, оказывается, спутниковые
тарелки… И вдруг в доме напротив что-то привлекло его внимание. Ему показалось,
что там, на балконе третьего этажа сидит немолодая женщина, кутается в большой
белый платок и смотрит в его сторону.

В соседнем доме, на балконе третьего
этажа стоял высокий деревянный стул-стремянка, а на нём несколько перевёрнутых
вверх дном пластмассовых тазов, прикрытых белой клеёнчатой скатёркой с ажурным
краем. Но Андрею Фёдоровичу виделось, что это там сидит, подставив лёгкому
летнему ветерку лицо, пожилая дама в накинутом на голову и плечи белом платке.

Ветер теребил край клеёнчатой белой
скатёрки, и Александру Фёдоровичу казалось, что соседка шевелит рукой, поуютнее
укутываясь в палантин, а заметив его, приветственно, по-соседски ему машет.
Старик изо всех сил всматривался подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть
лицо и понять, сколько ей лет. Но разглядеть не мог, поэтому решил для себя,
что ей, должно быть, чуть больше восьмидесяти.

— Хорошо тебе, соседка — балкон есть
в квартире. А у нас в доме на третьем этаже балкон не сделали, — посетовал дед.
И ему показалось, наверняка только померещилось, ведь невозможно же ей оттуда
расслышать его слова? Но он увидел, что она грустно покачала головой.

Его соседка любила сидеть на балконе.
Около полудня Татьяна, а в выходные зять Володя, подкатывали дедово кресло к
самому окну, и каждый раз она уже была там, завёрнутая в белую шаль. Андрей
Фёдорович решил, что женщина эта одинока: был бы кто у неё, разве бы сидела она
так подолгу на балконе каждый день?

— Погода-то какая на завтра? Осадки
не ожидаются? — Стал спрашивать старик каждый раз, когда его прогулка подходила
к концу.

Будет ли завтра его знакомая сидеть
на балконе? Или — ливень, гроза, штормовой ветер, похолодание, — и она
спрячется? Но лето стояло солнечное, нежаркое, а дождик, если и припускал, то
ночью или с самого утра. Изо дня в день, когда Андрей Фёдорович подъезжал к
окну, симпатичная соседка была на своём балконном месте, поджидая его.

— Кому это вы? — не поняла Татьяна,
когда он, глядя в окно, чуть заметно кивнул.

— Это я сам с собой, — как можно
небрежней сказал дед. Ему пришло в голову: вдруг его Таня обидится, что он
общается с какой-то незнакомой дамой. Кто этих женщин поймет?

Сиделка хотела было удивиться, но
заспешила к телевизору, в котором, судя по звуку, заканчивалась реклама и
начинался сериал.

— Зоя, моя супруга, умница моя и
красавица, как рано от меня ушла! — рассказывал он соседке, и ему казалось, что
его собеседница на балконе печально кивает. — Только шестьдесят исполнилось.
Я-то её постарше и думал тогда: скоро и я за Зоей, недолго осталось! И так
хорошо мне от этой мысли становилось. Кто ж знал, что я тридцать лет буду после
неё жить. И всё живу, и живу, и края не видно…

Через час-полтора сидения в кресле у
Андрея Фёдоровича начинала побаливать спина. Он терпел изо всех сил, чтобы
подольше побыть со своей новой знакомой. Как же не хотелось прощаться! Но в
конце концов он не выдерживал и кричал Таню, чтобы она отвезла его в кровать,
на подушки. И снова он спрашивал про погоду, и Татьяна его успокаивала, что
завтра (по телевизору сказали, а значит — правда) дождя
не будет.

Андрей Фёдорович стал все больше
говорить соседке о своей жизни. Старался не быть навязчивым. Вдруг она только
из вежливости так внимательно слушает?

Да, вот что ему важно было рассказать.
Его в сорок первом на фронт уже совсем отправили, с другими студентами
Ивановского технологического института. В вагоны погрузили, привезли на
перевалочный пункт, где им должны обмундирование выдать да короткий курс
молодого бойца провести, и дальше уже — на линию фронта… А обмундирования-то и
нет толком и на всех не хватает. Андрею досталось два сапога на левую ногу,
один сорок первого, другой сорок третьего размера. Вместо ружья палку дали,
говорят, пока так, с палкой стрелять потренируйся, оружие тебе уже там выдадут.
И тут как раз Сталин издает приказ, что всех студентов старших курсов
технических факультетов на фронт не посылать, а срочно вернуть с полдороги
обратно — доучиваться. В ускоренном темпе, год за два, и — прямиком на
оборонку. Тогда только начали работать с нитроглицериновыми порохами, а
специалистов по ним не было. Так он на фронт и не попал. Из их деревни в
институт поступил только он, все парни ушли воевать, мало кто вернулся. Из
четырех братьев он единственный остался в живых. Младший Мишаня раньше всех
погиб, а ведь ему только восемнадцать исполнилось! Два письма успел родным в
деревню написать, а потом уже похоронка пришла.

Андрей Фёдорович замолчал ненадолго и
продолжил:

— Так и доучился в Иваново, а потом в
сентябре сорок второго отправили меня в Пермскую область. Тогда она Молотовской
была. В посёлок в восьми километрах от города Соликамска, на производство
порохов. Жили в бараках, хлеба по восемьсот грамм в день выдавали. Вроде и
много, да хлеб какой-то и на хлеб не похож, тяжёлый, плотный. Съешь — как
камень проглотил. На завод — по гудку, к шести утра. Кто не придет на рабочее
место — под трибунал… Там я с моей Зоей и познакомился, а в конце сорок
четвёртого с ней и свадьбу сыграли. Знатная свадьба была, богатая! Ведро
винегрета, два ведра варёной картошки, ведро компота и ведро спирта. И
аккордеон, конечно!

Как-то раз, когда сиделки не было
рядом, Андрей Фёдорович попросил правнука рассказать, что там за соседка на
балконе напротив? А Ваня, оболтус и насмешник, деду подыграл:

— Красивая такая бабуля сидит, шлёт
тебе воздушный поцелуй!

— Воздушный поцелуй?! — обомлел дед.
Лицо его просияло и зарделось одновременно.

Он так взволновался, что и спрашивать
больше ничего не стал, только сказал: «Тане не говори!». Ваня хихикнул, но пообещал
молчать. И деда не подвел, тайну никому не выдал.

Вскоре Андрей Фёдорович решился
рассказать своей милой соседке о том, как они с Зоей познакомились. Зоя
приехала на завод в конце декабря сорок второго, после техникума. На Урал они с
подругой добирались из Казани в ледяном вагоне. В бараке, куда их по приезду
поселили, не было печки. Все спали в пальто. Когда они с дороги, голодные
захотели хотя бы попить, оказалось, что вода в баке замёрзла. Через два дня обе
свалились с тифом. Их в беспамятстве отвезли в ближайший госпиталь, в
Соликамск. Только через два месяца, в начале весны Зоя вернулась обратно. Одна,
без подруги. Обритая налысо, с уже отросшим ёршиком чёрных волос. Худющая, одни
глаза на лице. И серёжки в ушах болтаются. Её и прозвали «мальчик с серёжками».
Такой он её увидел впервые, и сердце защемило от нежности. Зоя была маленькая и
хрупкая, выдаваемого по карточке хлеба ей хватало. А вот соседкам по углу в
бараке — здоровенным дылдам, кровь с молоком, сёстрам Марковым — всё было мало.
Они набирали хлеб на несколько дней вперёд и, подогревая ломтями на печке,
съедали за один раз. А в следующие дни есть им было нечего. Зоя понемногу
подкармливала их из собственной порции. А Андрей сердился на этих прожорливых
дурищ Марковых и старался подсунуть Зое то картофелину, то сухарей…

Сиделка и родные замечали небольшие
странности за Андреем Фёдоровичем. Но ничего тревожного. Настроение бодрое,
аппетит хороший, давление — в норме. Он стал больше думать о том, как выглядит:
то побрить попросит, то причесать, то вдруг нащупает на футболке дырку и
попросит переодеть его в хорошую, целую. И на то, что стал бормотать, когда у
окна сидит, тоже обратили внимание.

На вопрос, что это он вслух сам с
собой говорит, он отвечал сиделке туманно: «Это я свою Зою вспоминаю…».

Все сошлись во мнении, что дай-то Бог
им самим, дожив до его лет, так хорошо соображать, и так мало чудить.

А дед, засыпая ночью, думал, что
наверное… Наверное! Потому что разглядеть невозможно, с его-то зрением… да и
далеко этот соседний балкон… Но очень может быть, что глаза у этой соседки
такие же карие, а взгляд такой же мягкий и задумчивый, как у его Зои. Интересно, думал Андрей Фёдорович, всё никак не
проваливаясь в сон, а до какого возраста можно жениться? А если в девяносто?
Распишут или на смех поднимут? Это он несерьёзно думал, а так, по любопытству,
как приходят всякие глупые мысли, когда в кровати лежишь, но ещё не спишь… И
что спина ноет по всему позвоночнику сверху донизу, тоже думал, потому что
когда болит, никуда от этой мысли не денешься…

А следующим утром, рано, когда Андрей
Фёдорович ещё спал, владельцы квартиры на третьем этаже соседнего дома решили
наконец-то разобрать балкон и вывезти стремянку, тазы и прочее барахло на дачу.
Когда около полудня, радующегося ясной погоде и свежему ветерку, Андрея
Фёдоровича подкатили на коляске к окну, он увидел, что его милой собеседницы с
задумчивыми карими глазами и в белом платке-шали на балконе нет.

Он долго разглядывал балкон то одним,
то другим слезящимся глазом, то вместе двумя разом, но на привычном месте видел
только пустоту.

— Неужели померла соседка-то? — глухо
сказал он сам себе. — Или может дела у неё, ушла куда?

Но сердце его было не на месте, ныло
и давило, распирая изнутри грудную клетку. Сердце подсказывало, что больше он
свою милую собеседницу не увидит.

— Таня, Таня, скорее иди сюда! —
закричал он со всех сил, перекрикивая телевизор на кухне. Она прибежала
растревоженная: нечасто он звал её таким громким голосом и так настойчиво.

— Таня, посмотри, вон там на балконе
никого нет?

Татьяна посмотрела в указанном
направлении и увидела пустой балкон.

— Никого там нет, и дверь закрыта, не
волнуйтесь, что вам там привиделось?

Андрей Фёдорович поник.

— Значит, умерла, — чуть слышно
пробормотал он. И добавил:

— Да и мне уже давно пора! Сколько
можно уже небо коптить! — он даже разозлился и потряс небу кулаком.

Как нарочно, сразу после этого дня
погода испортилась — зарядили дожди. Андрей Фёдорович, угрюмый и вялый,
отказывался садиться в коляску и лежал в кровати, отвернувшись к стене. Аппетита
у него не было. Он ещё несколько раз просил Татьяну посмотреть, не сидит ли кто
на том самом балконе в доме напротив, но она каждый раз сообщала, что балкон
пуст и закрыт.

Конечно, он не умер ни сразу, ни
почти сразу после этой истории. Так почти не бывает в жизни. Но он всё больше
лежал, думал о своём, и уже не запевал низким голосом «Хороша я, хороша…». А
ночами ему часто снилось, что он на своей коляске, как в лодке, гребя вёслами,
подъезжает к распахнутому окну и плывёт дальше, по воздуху, к заветному
балкону… А там его ждёт, улыбаясь и отправляя воздушные поцелуи, его любезная
соседка. Лицо у неё светлое и морщинистое, глаза — карие, взгляд мягкий и
задумчивый, как у Зои… Андрей Фёдорович просыпался посреди ночи от таких снов с
колотящимся сердцем, и глаза у него слезились сильнее обычного.