⁣***

Едут на фронт Иванов и Петров
Клубы, спортбары, холмы
Жизнь наложилась на склейку миров
Смесь капучино и тьмы

Едут, теряя знакомый вайфай
Тянется времени жуть
Ты по старинке овец посчитай
Если не можешь уснуть

Сколько их там, поднебесных отар
Сколько овечьих голов
Не говори про войну, комиссар -
Там Иванов и Петров

Все что осталось нам – сладкий кошмар
Мерзость, обман, миражи
Тело своё покажи, комиссар
Тело своё покажи



***

Остатки разговоров на тарелке:
Объедки ожиданий и тоски
Я в лес пошла, обнять хотела белку,
Но руки оказались велики

Березы оглушительно белы
И раны на коре не лечат мазью
Любовь, ослепнув, бьётся о стволы
Чужих не различая в оверсайзе

Слепая смерть тянула нас в отель,
Лед на реке был призрачен и тонок
И я как дура шла в твою постель
И сладостей просила как ребенок



КОТУ

Всё. Под глазами мешки и морщины,
в сердце опять пустота.
Я изгнала из постели мужчину,
чтоб разместить там кота

Кошки прекрасны. Но им не хватает
гладкости бедер и спин
мне регулярно курьер доставляет
шебу, пурину, канин.

Поздно гадать, что в судьбе это значит
поздно идти к алтарю
вот же я, Господи, в шерсти кошачьей
перед тобою стою



1 CЕНТЯБРЯ

Хорошая осень какая
И день прехороший
И где-то звенит колокольчик
Ты слышишь, Алёша?

И мы погребенные втайне
Убитые втайне
Евгении, Зои и Тани
Услышим и встанем

В изъеденных плесенью фартуках
С землёю на лицах
Вернемся и сядем за парты
И будем учиться

От губ изъязвленного края
До самой ключицы
Мы будем сиять и лучиться
Сиять и учиться




МЕРЛЕН


Не вела обманом к алтарю,

Не пила и даже не курила,

Так за что как мертвая стою

Над палитрой краски Тикурилла?

Если бы почувствовать ты смог

Как смертельно каждый выбор тяжек

Он взрывает мой усталый мозг

На 500 окрашенных бумажек

Мрут во мне писатель и поэт

И звезда пусть небольшой, но сцены

На один вопрос ищу ответ:

В тот ли тон покрасила я стены.

Жизнь моя проносится звеня

Как тележка с красками и тленом

Ты спаси. Ты пронеси меня

Через кассы Леруа Мерлена.



***

Все катится к весне наперебой
И скоро загорать и к речке бегать
Как быть той женщиной, которая с тобой
Когда-то я умела это делать

Так просто, так легко, так невзначай
Не ставя целей, перспектив не строя.
Гулять или лежать. И кофе-чай.
И даже борщ. И прочее второе.

Шестого мая в небе полоса
Заживший шрам арктического фронта
И там, где раньше были небеса,
Гнездо воронье, а не горизонты



***

Тут cегодня засада -
хлещет прямо с утра.
В сером небе над садом
Не видать ни хера.

Ни пометок как в ворде,
ни небесных коней.
Дай мне, что ли, по морде
или чаю налей.

Мокрый кот ошалело
щурит желтый зрачок.
Как Есенин не делай,
не кобенься как Блок.

Тем, кто душу разграбил,
не пиши про любовь.
Я в краю ржавых грабель
и электростолбов.



БЕЛЫЙ ВЕРХ - ЧЕРНЫЙ НИЗ

Вот опять прихожу. И опять – ни тепла, ни привета.
Лишь два слова ответь – и я cнова навеки усну.
Ночь темна. Холодна. Но забористым выдалось лето
cловно плата за то, что они провалили весну

Коридор. Лунапарк. Галерея надежд и затмений.
В захолустном музее туалет на втором этаже.
Мне так нравился ты. И так нравились длинные тени
на зеленой траве. Но поверь, мне не надо уже

перспектив, обещаний. Мне нужно какое-то слово,
чтобы смело шагать, понимая, что лестница вниз.
Мы стоим словно в детстве на празднике школьном сурово.
Только б лечь и уснуть. И уснуть. Белый верх, черный низ



ДАЧА ПОД ВОРОНЕЖЕМ

Всё. Липа отцвела. Отцвёл и клевер.
Отцвёл и ты, мой загорелый друг.
Когда пожар в душе – езжай на север,
а если тишь да гладь – езжай на юг.

Вот в лобовом - отчизны панорама
и сосен корабельных нежный свод.
На даче встретила меня другая мама.
Другая дочь. И сад другой. И кот.

Жужжала муха. Лампочка качалась.
Солдаты где-то шли в последний бой.
И как-то так легко обозначалась
возможность быть и мне теперь другой.

⁣Лера Манович

Ты же помнишь, что ты мне сказал тогда? Ты сказал – теперь нам ничего не остается, как быть очень крутыми.



ДОМ МЁДА
(рассказ о 90-х, эскиз монопьесы)

Пока брела в мороз, когда и хозяин не выгонит собаку, от Павелецкой до Новокузнецкой хорошенько обдумала фразу о том, что в сорок лет жизнь только начинается. Непонятно, с какой стати жизнь начинается с середины, а не сначала. Впрочем, никого не жалко, абсолютно никого не жалко, даже себя не жалко, не говоря уже про других. От этой мысли стало тепло, в трамвае и вообще было тепло. Он был старый, с узкими проходами и снежной грязью на ступеньках, от этого стало совсем уж хорошо как в детстве, когда посадят тебя к окошку и, вообще, на всех плевать: на старых бабушек, на висящих на подножках, сплющенных теснотой и жизнью. Едешь как царь, как главный, смотришь на желтые огоньки. Хорошо. В детстве на всех плевать, на себя – нет. Вечный Дом мёда на новокузнецкой. Он всех пережил, мужей, любовников, и меня переживет. Дом мёда .. бред какой-то. Зачем мёду дом, он липкий и тягучий. Дом нужен мне, но его нет. Есть ключи от разных квартир, дома нет. Согревшись, бодро и почти весело выскакиваешь из трамвая. Замоскворечье, кондитерская фабрика, макдак. В горле першит от радости и комбинированного жира, ты уже ходила тут двадцать лет назад и сейчас идешь и ума ни капельки не прибавилось. Знакомый жену вообще расчленил шесть лет назад и разложил по пакетам, и все сказали - жизнь сломана. Но в этом году уже выходит по амнистии - и ничего, а что с тобой случилось за это время? Да в общем-то ничего. Человек расчленил человека разложил по пакетам и в итоге ничего особо не пропустил. Нет, ну как ничего, было же весело, конечно было весело, нельзя обесценивать, так психолог сказал: чего вы все обесцениваете? У вас что родители были абьюзеры? Все ценно, особенно детство. Родителей простите они уже в маразме, что вы до них докопались.. обесценили и обесценили, нормальное не обесценишь, а то у самих ума нет, так всё на родителей валят. Холодно, блин, но весело как в детстве, ритмично так шагаешь по улице вспоминаешь, вспоминаешь как хорошо все начиналось: трамвай, у окошка желтые огоньки, плевать на всех и вот — раз-два-три жопу подотри!



***
Помню как мама в день зарплаты купила Марс. Маленький батончик. Один. Мы после ужина поделили его на три части, не совсем равные, мама себе поменьше отрезала, и съели с чаем. Какая-то просто невероятная была вкуснота. Нравился ли мне Ельцин? Да не очень, а что в нем такого , что может нравиться? Опухший какой-то и пальцев нет на руке. Мне не нравилось, что у него нет пальцев. Понятно что всякое бывает, ему на станке каком-то отрезало, но если у тебя пальцев нет, так зачем все время руки растопыривать? Не особенно приятно на это смотреть.
Еще пуховики на рынке продавались, точнее, это были перьевики. Все перья падали в итоге вниз. Получалось как будто две подушки подвешены, и когда идешь, по ногам бьются. Все бегали в этих подушках как идиоты, ужас, стоило бешеные деньги. Мне еще ангорский берет отец купил по дешевке, потому что он был бракованный с такой вытянутой сиськой на лбу, но я его сиськой назад носила.. и ботинки тоже отец заклеивал и прижал на ночь кирпичом так ботинок так перекособоченный и остался а что делать так ходила кривой ботинок подушка и сиська на лбу, но отец сказал что молодость это лучшее украшение. Молодость и честь, так и сказал. У него тоже в пуховике все перья вниз упали, а потом он с кем-то на остановке подрался и ему рукав оторвали. Перья летали вокруг, как будто подрались две огромные птицы.. красиво .. Люди от этой нищеты были злые, но смешные. Зарплату давали миксерами.. смешно. А я однажды купила теплые колготки, а у них пятки в разные стороны. Как ни надень - все равно одна колготина перекручена. А отцу зарплату в деревне дали поросятами, которые от свиного гриппа умерли. Прямо целая гора поросят была. Помню эту картину. Зеленое поле – и гора дохлых поросят. Отец и остальные их там делили. Наверное их нельзя было есть, но мы всю зиму ели. Бабушка научилась делать рулет из свиной головы и делала ко всем праздникам. Это было фирменное блюдо. Однажды к маме на день рождения один модный московский поэт пришел, и бабушка рассказала ему как делается рулет из свиной головы. Поэту стало дурно, он сказал, что думал, что мы интеллигентные люди, а у нас свиные головы варят. Еще у нас негры на этаже квартиру снимали. Я с ними как-то ехала в лифте, и один негр мой берет из ангоры погладил и сказал, что я как киви. Это было нежно. Предлагал зайти в гости, но я не пошла. Мама не пустила. Она сказала: нам только негров не хватает, и так полная жопа.
***
Я так и сказала по телефону знакомой, что это очень страшно, когда тебе сорок три, и ты вдруг обнаруживаешь, что никого не любишь. Ладно еще, мужа, но ты уже не любишь и мужчину, к которому хотела уходить от мужа. А потом еще и другого мужчину, к которому ушла от мужчины, к которому хотела уйти от мужа. А потом тебе вдруг сорок пять, и ничего, кроме издерганного сексуального объекта для мужчин, между которыми ты бегаешь, ты из себя не представляешь. То есть, это просто какой-то холодный космос эти сорок пять. А подруга: - Ну какой холодный космос: у тебя и квартира есть, и мужчин целых три, сама никак не выберешь. Ну ладно, говорю я, ты права. Это не космос. Это просто полная жопа.
***
Осенью ко мне хронически прижимались в автобусах. Школа была в центре города, час езды в час-пик. Иногда трудно было в автобус влезть, и вот ты висишь как сарделька в дверях, сзади пристраивается какой-то мужик, двери автобуса начинают закрываться, стремясь его отcечь, и мужик характерными толкательными тазовыми движениями начинает пропихивать тебя, а заодно и себя в салон. И потом вы уже такие едете, как будто между вами все было, такие усталые и как будто друг другу родные, хотя в основном были противные мужики в пыжиковых шапках. Тогда и зарплату выдавали пыжиковыми шапками, смех один зимой. Я зимой переодевалась в пуховик-подушку, и мужики в автобусе переставали прижиматься до весны, хотя однажды и зимой кто-то долго елозил сзади, я и смотреть не стала: лучше уж думать, что там кто-то приятный, чем обычное мурло. А потом оказалось, что мне порезали сумочку и сперли деньги. Бабушка продала какой-то старый хлам и дала мне деньги на колготки их, и их украли. И сумку к тому же порезали. Мама с бабушкой долго причитали по этому поводу, а мне было все равно, у меня было что-то типа депрессии и все время закладывало уши как в самолете. Они там что-то кричали и возмущались, как будто за толстым стеклом, потом стали спрашивать: неужели я не заметила когда мне сумку резали? И что им сказать: что я думала, что это просто извращенцы, а это извращенцы-воры? Зима в тот год была какая-то особенно холодная, и я стала носить старую отцовскую кроличью ушанку, в которой меня все почему-то принимали за мальчика. Так и говорили – молодой человек, передайте деньги за проезд.

***


Мне стало неинтересно покупать себе одежду. Деньги есть, времени полно. В дорогих магазинах бесят продавцы, в дешевых – покупатели. Я никого не люблю, и мне ничего не идет. Меня даже не радует, что я худая. Женщины и мужчины годами бьются за то, чтоб потерять лишний килограмм. Муж похудел за последний год на пятнадцать кг и сообщил, что больше меня не любит. Такое ощущение, что любовь ко мне содержалась в его жировых клетках.
***
Двадцать третьего февраля в школе была дискотека. У меня была идиотская юбка цвета морской волны с двумя воланами и совершенно не было никакой обуви, кроме зимних сапог. За день до дискотеки мама с победным лицом вручила мне даже не знаю, как это назвать: бареточки из зеленой клеенки. Клеенка была пришита по периметру пластиковой подошвы и держалась на ногах с помошью шнурков, которые затягивались на щиколотках. Полагаю, это были тапочки для усопших, так как ходить в них было почти невозможно. Когда начались танцы, ноги в этой клеенке взмокли и стали ездить по подошве туда-сюда, пытаясь оторвать клеенчатый верх. Я еле доковыляла в этих баретках до стула. Переобулась в свои сапоги с облупленными носами и пошла домой.
***
Любовник покупает себе бесконечные ботинки и кроссовки. Каждый раз, когда мы встречаемся, он говорит, что это очень удобные ботинки, в тысячу раз удобнее всех предыдущих. Но на следующую встречу приходит в новых. Удивительно, что он так постоянен в выборе меня. Хотя, как это проверить.

***
С мамой у нас был один размер обуви. Но считалось, что у мамы стопа узкая и легкая, а у меня полная, поэтому я за ней донашивала, а надеть что-то более красивое, чем облупившиеся сапоги на один вечер мне запрещалось — растопчу.
Как-то я пошла на свидание в ботиночках, которые были на размер меньше, но зато немецкие, из тонкой белой кожи и тех времен, когда маме посчастливилось однажды съездить в Германию. Cвидание происходило на улице, и в какой-то момент я думала, что упаду в обморок, так давили ботинки. Но это не только от бедности, в четырнадцать лет я была жуткая дура.
Раз в неделю вечером приходила бабушка, мамина мама по прозвищу “Медведь”. Он открывала холодильник, доставала испорченные продукты: заветренный сыр, старый кефир, суп и долго и терпеливо ела. Бабушка пережила послевоенный голод, они суп из березовой коры варили. Так что доесть испорченные продукты для нее был сущий пустяк. Потом она, ругаясь, перемывала всю посуду, хромала на остановку и уезжала в свою квартиру на синем троллейбусе (она жила от нас в трех остановках). Я представляла, как она едет в троллейбусе и везет внутри себя испорченные продукты.
Бабушка была диабетиком и ей по специальной книжке раз в две недели выдавали в магазине ДИЕТА докторскую колбасу, которую съедали мы.
***
- Ба, а ты замуж по любви выходила?
- Мне тридцать лет было. Какая любовь.
- А раньше никто не предлагал, что ли?
- Предлагал один.
- И что? Не нравился тебе?
- Очень нравился.
- А чего отказала?
- Только война кончилась, ничего не было. Белье все старое, штопаное-перештопанное. Как раздеваться-то? Неприлично. Отказала.

***
Каждый раз, когда мы встречаемся вечером, мы покупаем кучу жратвы. Приносим домой. Не съедаем и половины. Через неделю первое, что я делаю, когда прихожу к нему – выкидываю испорченные продукты из холодильника и кладу туда новые. Однажды я перепутала и начала искать лимон в другом холодильнике, когда вернулась домой. Лимона не было. Я отчетливо помнила, как клала его на полку. У меня случилась истерика. Муж сказал, что я долбанутая.



***


Любовник любит покупать мне очень дорогое белье. Оно хранится в дубовом комоде в его спальне. Прихожу и надеваю его, как униформу.
Интересно, если я уйду от него, он отдаст мне бельё?

***


Все что я помню про погоду в моей юности – это очень холодно или сразу очень жарко. Приятное межсезонье проносилось совсем незаметно. Либо ты потеешь, либо трясешься от холода. Наверное, тут еще дело в особой влажности. Воронеж стоит на водохранилище. На Воронежском море.

***
Мы перестали отдыхать вместе. Муж ездит с дочерью на Крит, мы с любовником на Майорку. Мы живем в прекрасном отеле и каждый день ужинаем в шикарном ресторане над морем. Там не холодно и не жарко, там прекрасный вид, но я почему-то ничего не чувствую. Вечером, когда мы ложимся в постель, я тоже ничего не чувствую.
Как-то бабушка лежала в больнице через дорогу от отца. У нее в палате была свободная койка и отец ходил к ней спать в обеденный перерыв. А иногда и съедал ее обед. Потом отец стал уезжать на все праздники под видом того, что он подрабатывает на такси. Когда маме стало точно известно, что у отца любовница, она, человек от природы интровертный и сдержанный, собрала все силы и все слюни во рту и плюнула ему в лицо. Плевок вышел жалкий, с кривой и коротенькой траекторией. Отец засмеялся и сказал: “Недолёт”.

***
Наткнулась на романтические письма любовника к какой-то юной особе. Там он говорит много нежного и что было бы здорово забраться на крышу августовcкой ночью и есть там арбуз. Романтично и не банально, но не вызывает у меня даже ревности. Я не хочу ни на крыше, ни арбуз. Мне даже на Майорке скучно.
Наткнулась на письма мужа к разным бабам. Банально и противно. С такой стилистикой ему никто никогда не даст. Надо посоветовать написать про арбуз на августовской крыше.
***


Потом приходила весна. У нас не было дачи, а очень хотелось загорать. И мы с соседкой Светкой, старой девой, брали покрывала и лезли на крышу нашей панельной шестнадцатиэтажки. Оттуда открывался офигенный вид, но в остальном это было мало похоже на курорт: смоляное покрытие разогревшись на солнце дико воняло, и однажды нас даже чуть не изнасиловали какие-то придурки, которые залезли на крышу вслед за нами.
Но этот эпизод прошел как-то незаметно, потому что почти сразу за этим умерла бабушка. Не та, которая всё доедала, а вторая. Бабушка-праздник. Она отсидела в тюрьме за хищения в особо крупных размерах. Вернулась по амнистии, никаких богатств у нее не осталось, так как они еще до тюрьмы спустила все деньги на своего любовника – бурильщика Володю. Он был на пятнадцать лет моложе.
Отчетливо помню ее маленькую захламленную хрущевку, продукты для поминок, наваленные на столе, и руки с аккуратными ногтями, сложенные на груди. В квартире было жарко, и под гроб поставили ведра.
Но и этот эпизод тоже прошел почти незаметно, потому что вслед за бабушкой погиб Виктор Цой, и я стала оплакивать по вечерам сразу их обоих, а заодно и свою никудышнюю жизнь, впереди которой после смерти Цоя, очевидно ничего хорошего не было.

***

Может, и не было ничего хорошего. Разве хорошо быть богатой иждивенкой, курсирующей между мужиками, скучающей в квартире с видом на Третьяковскую галерею и выпрыгивающей в истерике на ходу из автомобилей? Можно ли это считать счастьем, тем, ради чего было все предыдущее, включая сухари с Рамой и пуховики-подушки? Тем, что звало и манило, помогая выжить в этом дурдоме? Хотя ничего и не звало, мы выживали в этом дурдоме просто так, потому что были очень живыми. Выживали и радовались. А теперь мы унылые и мертвые. Вечно одинаковые, как Дом меда. Мы сложные и замысловатые, мы очень на любителя, как странные чугунные чайники и экзотическое варенье в банках редкой формы. Мы не подходим никому, и нам тоже никто не подходит. И хорошо нам было только в детстве, в ночном трамвае, в ожидании счастья. Аминь.

⁣Лера Манович

МУЗЫКА

Перевалов пьет пиво из баклажки и каждые полчаса, виновато улыбаясь, удаляется в покосившийся дачный сортир. Это раздражает маму. И Ларису, новую жену Перевалова. Впрочем, не такая она и новая. Просто мы c Переваловым не виделись больше десяти лет.
— Жара, — говорит мама, вытирая пот над губой. — У меня все цветы засохли.
— И у нас, — кивает Лариса. — Растила хризантемы Володе в школу — так все листочки свернулись.
Володя, миловидный сын Перевалова и Ларисы, си- дит тут же, вжавшись спиной в скамейку и уставившись в смартфон. Глядеть на него смешно. Он — честная се- редина между белокурым Переваловым и армянской Ларисой.. <..>