Анна Долгарева/Невыдуманная история одной военной корреспондентки/Поэзия

⁣Невыдуманная история одной военной корреспондентки


*

Если бы две недели назад

случайный осколок прилетел в мою рыжую голову

в посёлке шахты Трудовская (ДНР)

или на позициях ЛНР под Славяносербском,

моя этическая позиция

осталась бы безукоризненной.


Быть на стороне слабого –

так нас учили буквари,

так нас учили мама и папа

и вся великая русская литература.


Семь лет я была с теми, кого бомбили,

семь лет я воевала за них с целым миром

и особенно с собственными штабными.

Как же мне не остаться с ними?


Я родилась и выросла в Харькове,

я не разговариваю с собственным братом с 2014 года.

Я – с теми, кого бомбили.

Мой брат – с теми, кто их бомбил.


Так вот будет: я приеду с походным рюкзаком на плечах,

пройду по двору, где семь лет не была,

где не надеялась уже побывать при жизни,

сяду на лавочку перед окнами,

из которых будет пахнуть жареной картошкой,

и сердце моё станет огромным и жарким.

И разорвётся.


*

На границе с зоной боевых действий,

рядом с танками, самыми могучими в мире,

я сижу на съёмной квартире,

я считаю: «Раз – и два – и три – и четыре»,

песня, лейся, да знамя, взвейся.


Я думаю про девочку, инвалида из Киева,

она написала: «Ты мне сегодня снилась,

я жду тебя в гости».

Я помню, как льётся кровь, отрываются ноги, ломаются кости,

эта память мне всё нутро выела.


Я видела это под Луганском и под Донецком в степи рыжей.

Я думаю: «Выживите».


Я молюсь за русского офицера,

за украинского призывника.

Эта хрупкая моя вера

никого не спасла пока.


Я сижу, прижавшись спиной к батарее.

Пусть всё закончится побыстрее.


Выключается свет.

Ночь будет чудищ полна.

Но права моя страна или нет –

это моя страна.

*

Что-то горчит под ложечкой да щекочется.

Степь, не кончается степь, никогда не кончится.

Русская степь, небеса, украинская степь –

Жизнь-то прожить, да их перейти не успеть.


Русская степь в украинскую перейдёт,

Водка, горилка, сало, глубинный народ.

Помнишь, тут были, пили, друг друга любили,

На солнце сгорели, домой добрались еле-еле?


Русские степи, комок перекати-поля,

И камуфляж у нас разных цветов, но до боли

Помню большие звёзды в степи под Херсоном,

На окружной, над городом мирным, сонным.


*

В Харькове

я росла.

В Харькове мы играли:

в мушкетёров,

в Робина Гуда,

в уличные бои.


Кричат сирены, их голоса из стали

взрезают улицы, парки, дворы мои.


Детство моё

никогда уже не настанет.

Город моего детства превращается в Готэм.

– Я буду русских встречать с цветами,

– Я буду русских встречать с пулемётом.


Кем я вернусь в этот город?

Через какие пройду горнила?

Триколор у меня на груди – мишень для бывшей подружки.

По нашим старым кафешкам стреляют пушки.

Я любила играть в войнушку, очень любила.

Я никогда не вернусь с этой войнушки.


*

Первого марта, на шестой день войны,

В одном одесском дворе расстреляли кошек.

Наверное, сдали нервы.


Да, у многих сдают нервы.

Может, кошки мяукали с рязанским акцентом

Или сидели не на бордюре, а на поребрике,

Но их расстреляли.


– Рыжего, – говорит, –

мы хотели домой забрать, но не успели.

Серая Жопь носила котят.

Дин был маленький,

Я хоронила его в своём платке.


В этом месте я,

Видевшая
столько человеческих трупов,

Что хватит на деревенское кладбище,

Спряталась под одеяло.

Накрылась им с головой

и долго повторяла:

«Теперь я живу в этом домике».


*

бессмысленно заклиная остаться людьми,

в крайнем случае становясь котом, но не прочим зверем,

я

сшиваю

раздробленный

мир –

нет ничего кровавее и грязнее.


но я тут буду стоять со своими стихами, ныть

о гуманизме посреди городов выжженных.

в шесть часов вечера после войны

я не выживу.


я утверждаю, что значат что-то слова,

я утверждаю, что значит что-то любовь.

русская моя рыжая голова,

русская моя красная кровь.

вот такая, блин, музыка, такая война,

делу – время, потерям – счёт.

слушай, ну если хочешь – меня проклинай,

только меня, а не кого-то ещё.


*

А помните, были девочки-фигуристки.

Помните, как они надо льдом взлетали.

А потом применили летальное.

По Донецку, Горловке, Харькову,

От людей – окровавленные огрызки,

И вороны каркают.


А девочки танцевали,

Выгибались руки в идеальном овале,

Земля отзывала своё притяжение.

А потом побагровела и порыжела,

И ничего не значат теперь эти танцы.

И мои стихи ничего не значат,

Раз никого не спасли.

Говорю: «Останься в живых, останься,

Как же я буду иначе

Среди искалеченной этой земли».


В трубке гудки

Связь пытаются выловить.


Но ведь танцевали же.

Танцевали?

Было ведь?


*

В три часа ночи,

Сидя в зелёной машине

С «никоном» и блокнотом,

Стукаясь головой о дверь,

Я вспомнила пазик

В Кировске, ЛНР.

Это была запасная машина на штабе,

Ровно так же тряслась на ухабах.


Ещё я вспомнила,

Как летней ночью ехала с Лёшей Добрым,

Комбатом «Призрака»,

На «Ниве» через летнюю степь во тьме.

Гремели прилёты, стрекотали сверчки,

Лёша включил музыку из аниме.

Я тогда была моложе,

Наверное, лет на двести.


Мы воевали

Против армии.

С говном и ветками.

Нас убивали,

А в штабе запрещали ответку.

Было совершенно понятно, что правда за нами,

Хоть нас и мало.


Лёшу, кстати, похоронили в Алчевске.

Я не была у него на могиле.

Я вообще не хожу на могилы –

Как-то их многовато стало.


И вот сейчас,

Когда линия фронта

Легла прямо через меня,

Я поняла, что чувствовала Ева,

Рай на яблоко обменяв.


И я пишу людям, которых знаю давно и недавно,

Телеграфные строчки:


Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Не умри, пожалуйста.

Не сегодня.

Не этой ночью.