⁣Иванова Анна / Из писем русской эмигрантки в Белграде/ Поэзия

⁣ИЗ ПИСЕМ РУССКОЙ ЭМИГРАНТКИ В БЕЛГРАДЕ

О.Д., я говорю Вам беспристрастно –
как эта малооблачность прекрасна
над Волгой и, в особенности, летом
под солнцем, что под Вашим эполетом,
где тонут все предчувствия плохие,
где кто-то да мелькнёт в епитрахили
о нас, о горемычных, не подумав,
и стаи птиц, пророчивших беду нам.
О.Д., я умоляла Вас остаться,
у лодочных засиживалась станций,
где затемно – давно ли это было,
свидались мы, и я тебя любила,
и этот непокой по части суши,
и лодочника, греющего уши,
и пристань, где друзья-однополчане
Вас за винтом и рюмочкой встречали.
О.Д., будь Вы бесстрашен, как на фронте
за что-то там на мокром горизонте,
спешу призвать Вас – уж, не обессудьте,
к одной малопонятной нынче сути.
Так вот, не в том скрывается отвага,
чтоб рвать передовую с дымным флагом,
отвага – знать идущим рядом цену
кавалергарду, проще, офицеру.
О, доброе столетие благое,
о, нынешнее племя никакое,
о, родина без надписи «на память»,
и к сказанному нечего добавить.
О.Д., Вас не пугнуть большевиками
и будущими тёмными веками,
их мальчиками в клетчатых рубашках,
зовущими Ваш дол и негу Рашкой.
О.Д., они читают наши письма
и думают – на кой вообще сдались нам
все эти обещанья, чести, долги,
на солнце серебрящиеся Волги.
Всё кончено, туман – срывайте звёзды,
отчалимте туда, куда не поздно,
где снова – гарнитуры, свечи, книги,
метрдотели, общество, интриги,
от века, растопырившего бельма,
от козней пресловутого Вильгельма,
на звуки не кончающихся твистов,
где всё полным-полно социалистов.
О.Д., напившись солодом разврата,
склонившись над рекою невозврата
и лодочника пьяного окликнув,
не затевайте русскую молитву.
Гуляйте, голубь, галстучком качая,
я вид приму, что я не замечаю,
сама пущусь куда, хоть в содержанки,
покончив с тем, чего теперь не жалко.
Лети всё в пропасть – вольнодумы Веста,
сочувствующий серб и духовенство,
чины, присяги, родственные нити,
и только Вы, пожалуйста, живите.
Живите, видьте, мучайтесь, старейте
кругами на рябой воде столетья,
где, как веслом расправленным ни дёргай,
всё в отмели, и тянет безнадёгой.



ИЗРАИЛЕВЫ МУКИ ИЛИ ИСТОРИЯ ОДНОЙ НОЧИ

Иаков, следом за тобой
идут войска вершить отмщенье
витиеватою тропой
по горным скалам и ущельям.
Клочок пещерного огня
дрожит над прутьями сухими,
как жизнь твоя, как смерть твоя,
как то, что прячется за ними.
Ничьи тяжёлые шаги
твоё не задевают платье.
За наши мысли и грехи
мы кое-чем страшнее платим.
…
Закат. Иаков у костра
один, и свет холодный брезжит.
Ни Бог, ни сын, ни мстивый брат,
никто его в цепи не держит.
Неслышно движется вода
внизу по глинистым лощинам.
Без жён, потомства и скота
он ждёт один своей кончины.
…
«Не покидай меня, душа,
пока звезда в пустынном небе
дрожит, и плоть, едва дыша,
живёт под ней, поджав колени».
В долине ночь. Того гляди,
душа осунется, заплакав.
Кого нам должно превзойти,
себя ли, Бога ли, Иаков?
Земной костёр твоих страстей
ещё горит, как узник мрачный,
душа твоя не ждёт гостей,
живым ты, мёртвым будь, тем паче.
…
Но всё ещё журчит вода
на близлежащем горном склоне.
Так, «одиНОЧество» всегда
имеет «ночь» в своей основе.
Чей образ мается в ночи,
не подавая верных знаков,
кто здесь так пристально молчит?
Никто, ты одинок, Иаков.
Уж ночь соткала небеса
несокрушимой звёздной нитью.
Одни твои, твои глаза
всю эту тьму, весь ужас видят.
…
Но вдруг пред образом твоим,
колени намертво поджавшим,
встаёт небесный херувим,
дабы схлестнуться в рукопашной
с тобой, отверженным, и ты,
с молитвой тотчас же покончив,
бьёшь первым. Всплеск речной воды
скрывает вопли среди ночи.
И кровь струится вдоль бедра,
и херувим, расправив крылья,
сидит у рваного костра
и скалит зубы от бессилья.
…
Но вот стихает треск огня,
и слышится в округе только
глухое: «Отпусти меня,
Иаков. Хватит с нас, довольно.
Прощай, до встречи, визави,
расход, свершилось, жребий брошен».
«Не отпущу. Благослови».
«Чем грезил ты, что делал в прошлом?»
Уж пало небо за овраг.
И спят войска на остром щебне.
Ещё мгновенье – враг и враг
идут в обнимку по ущелью.
…
«Прощай, Иаков». «Не прощу».
«Судьба щадит лауреата.
Я полетел». «Не отпущу!»
«Иаков, ты боишься брата?»
«Я был преградой для него,
но стал себе теперь преградой.
Он будет здесь числа сего».
«Себя страшись. Себя, не брата».
…
«Нет, я кончины не боюсь,
любви и бедности, тем паче.
Я сам с собой, Господь, борюсь,
но только зря усилья трачу».
Вот проигравший схватку Бог,
вот человек, что у оврага
боролся с ним и превозмог,
но всё равно просил и плакал.
Бравадный рёв в твоей груди
о том неистово глаголет,
что тот, кого ты победил,
в твоих слезах ладони моет.
…
Бежит по местности вода,
сверкает зарево рассвета,
«поБЕДА» – это, как «беда».
Беда, по-своему, – победа.
Победа в камне и реке,
в опустошённом небосводе,
в поблекшем поутру костре,
в пещере, в Господе, в свободе.
«Смотри на горнюю зарю –
дары лежат в её подножьи.
Я имя новое дарю
тебе за суд над телом Божьим».
…
Войска плетутся позади,
витает в воздухе прощенье.
«Пора, Израиль, отпусти».
Рассвет крадётся вглубь ущелья.
Скользит река по валунам,
свергая пенистые воды
к селеньям, к хижинам, к стопам
пречистым твоего народа,
но вечный рок стоит за ним,
и скорбь – в продолговатых лицах.
Теперь мы меньше, чем одни –
нам не с кем на Земле проститься.
…
Но всё ж, но всё ж ты жил не зря,
ты что-то, верно, нам оставил.
Так, «зря» на слух – почти «ЗаРЯ»,
уж не её ли, а, Израиль?
Прильнём, однако, к тем местам,
где наши души. Уж не вы ли
грозили братьям и отцам?
Не вы ли жизни им сгубили?
Но новым сумраком богат
его, Израилев, рассудок.
Не Бог, не сын, не мстивый брат –
весь род его рыдает в муках.
…
Израиль, мы в одном огне
одни расходуем початки,
в одном купаемся вине
и пьём его из общей чарки.
Но в том беда и благодать,
что нам безруким, близоруким
самим детей своих купать
и видеть их земные муки.
Но сколь бы ни было потерь,
мы – не одни на этом свете,
мы все, мы все, мы все теперь
его, Израилевы, дети.




В оконную дверцу скребётся волчок,

и просится сердце в последний толчок,
и овцы несчастные блеют,
в том доме, закрытом теперь на крючок,
совсем молодые болеют.
Полгода в том доме просвет не видать,
горчат аммиаком полы и кровать,
и сыпется с полок лекарство,
и тот, кто горазд, не спешит открывать
ворота из этого царства.
Дай сонную руку, прорвёмся, дружок,
давай, с моей помощью сделай шажок
в тот сад, где слышна колокольня,
там Шуберт играет в пастуший рожок,
там будет светло и не больно.
Там ангелы встанут ногами на снег
в нарядах а-ля восемнадцатый век,
там нимфы пройдут с оловянной трубой,
где мы разминёмся навеки с тобой.
И ляжешь ты спать головой на перины,
и будет полночи шептать пианино
о чём-то далёком-далёком
за прочными дверцами окон,
где в изнеможении считают овец,
не веря уже, что возможен конец,
и стаей сбегаются волки
на свет, что исходит от полки
с мешками лекарств и портретом
того, кто затеял всё это.