Мария Адарюкова / Старый дневник / Проза

⁣ Старый дневник.

Позвонили и спросили:« На помины
придёшь? Конечно, да – ответила я. И подумала: «Конечно, нет». Ни за что и
никогда. Встречаться из-за уменьшения
числа родственников на единицу? На
единицу моей Люды? Да что они о ней знают.

Что
чувствуешь, когда теряешь близкого? Вопреки ветру, что хочет развеять жизнь,
вопреки времени, вырвавшему из букета самый красивый цветок, я поверну все
вспять. Запечатлею ее в пригоршне
солёных слёз, которые опускаю я вслед уплывающему цветку. Цветку по имени Люда.

Дневник из воспоминаний. Они как птицы
заточённые в клетку. сейчас, когда осенняя флейта всё чаще заводит свою песенку
про отлёт, выпущу, наконец, на волю
золотых птиц... Чтобы они согрели, заполнили твой далекий край. Ворвались бы,
когда ты загрустишь там и заплачешь. Серебряным клювом постучали в самое сердце. Чтобы напомнить – я с тобой.


Люда – самая близкая, после отвернувшейся матери, молодая моя тетка.
Стригла меня, вставала по ночам, когда я требовала еды, пряча свой страх. Он
жил везде – был под ворохом книг и рисунков, в скрипящих половицах, в картонном
календаре, из под которого по утрам выползала двухвостка. Он пропадал только
тогда, когда тетка садилась со мной рядом. Но даже тогда, глядя на ее молодое
смеющееся лицо, я знала, что она уйдет. Оставит, как и мать. И я представляла,
что есть только я и моя лошадь. Моя дикая любимая лошадь. Когда она начинает
фокусничать, не могу, дескать, я бью её. «Можешь, глупости, вперёд!» И она
выносит. Когда она срывается с места, я
не спорю: никогда меня не скинет. Никогда она меня не бросит. И даже, когда я
кричу: «стой, разобьёмся!», про себя я
повторяю: ничего, всё нормально, моя лошадка! Зато, когда миновав препятствия,
она плетется со сбитыми в кровь ногами, мне кажется, я взлечу до самых облаков.
Наступает такое удивительное время после скачки
– нам снятся одинаковые сны. Много травы, солнца и наш старый двор в
новогодние дни. Я ходила здесь из угла в угол. Детей не было. Я в одиночестве
таскала за собой розовую серпантинную ленту, снятую с ёлки. Потом обвязывала ею ствол старой рябой берёзы. У
дерева были длинные коричневые ветки с крошечными почками на концах. Справа за
сугробами – сухой розовый куст и окно. И вот двор делался какой-то сладкий и
бело-розовый. Серпантинная лента билась на ветру. И в этот момент всегда
приходило желание позвать дикую лошадь и взобравшись на неё, всё вытоптать. Уничтожить сладкое, нежное,
розовое. Чтобы только дух льда, холода и молчания остался в старом доме. Я
боялась в детстве этот дом с его вечными ссорами.

Они
познакомились в день моего рождения и поженились, когда я, прибинтованная к
гипсовой кровати, в больнице для взрослых слушала жуткие истории про крушения и
катастрофы. Мне только исполнилось семь. Испытания на скорость завершились тем, что сломался позвоночник в
необузданной игре на втором этаже, откуда я свалилась. А лошадь ускакала дальше
без меня. Но дух фантазии и любопытства был не сломлен.. Поэтому когда в палату вошёл незнакомый дядька с книжкой и
начал к моему жуткому удивлению читать
мне сказку, я поняла: всё! Теперь изменится в источенном червями старом доме
что-то страшное. Когда я вернулась домой, здесь а потом и моего любимого дядю
Юру. Выдуманная дикая лошадка была изгнана навсегда из детства. Вместо неё появились маленькие двоюродные сёстры. И начался новый эксперимент. Эксперимент с
теплом. И оказалось, что он может длиться без конца. Он бездонный. Потому что
он любовь. И это, наверное, дороже всего на свете. И это всё могло произойти
прежде всего благодаря моей Люде. Она умела сохранять в себе неведомую красоту,
мощь и тайну. А это по плечу лишь сильным.
Это выше и важнее, чем любая работа. А трудилась она всегда.

Помню,
как уже совсем взрослой, приехав в отпуск в старый дом, учила танцевать мою
Люду. Она вдруг спросила, когда мы
вспоминали наши старые игры; «А как теперь танцуют?» И я, отбросив сумочку, схватила ее за руки и,
отсчитывая такт, пошли – два шага налево, шаг направо... раз, два, три… Раз,
два, три, как в детстве, когда она учила меня считать на ягодах, отправляя их в
рот то мне, то себе. .. « это тебе… Раз. Вот это мне…Два. Раз два три…»

Ты говоришь, приду ли на
сороковины? Придти-то можно, но как
войти во двор, чтобы не увидеть дорожку, по которой мы бежали с ней
когда-то почти детьми. Дорожку, по которому пронёс её от крыльца до берёзы дядя
Юра, когда делал предложение. И прожили они вместе почти 60 лет… По ней, этой
тропинке, уже прихрамывая, она тащила на продажу сумку еды на вокзал в 90ые,
чтобы прокормить семью. Уже потом, двигаясь при помощи трости, в развалку как
уточка, тянула за собой по этой же дорожке под берёзой груз с газетами, взятыми
под реализацию, чтобы продать их на крохотном
пяточке у привокзальной площади за
несколько монет. В обмен на булочки внучек.
И вот теперь на этой же дорожке под берёзой стоит покачиваясь будто
на слезах, маленький узкий челн, в котором моя весёлая и мужественная тётка- любимая моя Люда,
поплывёт дальше, в последний путь. Батюшка проходит мимо меня, что-то говоря негромким
голосом, раскачивая дымящееся кадило в холодном заснеженном дворике, И
горстка родни вокруг моей Люды, как
выброшенные на пустынный берег одиночества
тёмные изваяния из холодного забытого дома. А я представляю: как полетит твоя душа, Люда, словно горлица, над
ледяным заснеженным миром. Над эти
двором, где мешается прошлое с настоящим, где летят по ветру обрывки розовой
серпантинной ленты, где сквозь снег вскормлённые тёткой котята и спасённые
кудлатые собаки тихонько и боязливо идут к нам, чтобы тоже проститься с нею.
Они ведь бредут из прошлого. Из той далёкой юности, где мы с Людой почти падали на порог крыльца, куда,
добегали, играя в догонялки. А над нами плыли ослепительные облака. Облака
похожие на взбитый крем торта, на котором я без конца выписывала малиновым
вареньем: « Люда и я!»






Мария Адарюкова