Рассказ "Пульсация сердца"

⁣Высокий, худой мужчина средних лет, рыжеватый и коротко стриженный, с чуть оттопыренными ушами, стоял на остановке и, широко улыбаясь, махал рукой автобусу за окошком которого, то прижимаясь носом к стеклу, то просто строя забавные рожицы, на обитом синим велюром сидении, ёрзала и егозила смешная рыжеволосая девочка 7-ми лет. Несмотря на её очень откровенную щербатость, веснушчатость и на две слегка растрёпанные косички, увенчанные нелепыми зелёными бантами, сходство между мужчиной и этой девочкой были столь очевидны, что даже у сидящего на ступеньке автобуса очень грустного кондуктора, не возникало сомнения, что это отец и дочь. Автобус, дабы не нарушать графика, всегда стоял на этой остановке минут 10-15. Конечная...ЦПКО. Мужчина то садился на скамейку, то вскакивал что-то жестикулируя. В ответ девочка изображала на стекле невидимое сердце и на манер воздушного поцелуя отправляла его отцу. Папа ловил это сердце и, прижимая его к груди, руками изображал пульсацию преисполненную отцовской нежности и любви.

Уже два с половиной года, как каждую субботу он забирал Юлю к себе. Его однокомнатная квартирка с постоянно царившей в ней атмосферой творческого беспорядка и следов котячьего хулиганства была для Юли островом свободы, где можно было не взирая на инфекционные заболевания, так пугающие Юлину бабушку - "терапевта высшей категории", до одури играть с тремя котами, которые, как говорил папа сами к нему пришли на Пасху. Где можно было объедаться мороженым, китайской лапшой и особенно магазинными пельменями в кошмарных снах являющихся всё той же бабушке. Где можно было не спать допоздна, а сидеть и дуть чай до бултыхов в животе... Можно было всё. Ну...или почти всё. Ей нравились запахи этого жилища. Пахло деревом, пва-клеем, и ещё чем-то непонятно чем.. Отец работал декоратором в театре кукол и марионеток. Всех этих покалеченных зайцев, бармалеев и прочих кукольных артистов отец словно Айболит лечил, пришивая им новые ножки, заменяя суставы и разбитые глаза. Надо отметить, что в свои 7 лет Юля довольно умело управлялась с марионетками и в театре её все знали. Она как-то даже высказала маме, что хочет работать в театре, но слов одобрения и поддержки так необходимых всем маленьким девочкам в ответ так и не услышала. Шквал заумных доводов и упрёков обрушился на Юлю и больше всего обидела бабушка, назвав папу восторженным идиотом. Уже три года, как "восторженный идиот" живёт один, но это как говориться совсем другая история. Юля учится во втором классе и ждет эту свою волшебную субботу. Она очень находчива и для своих лет весьма интеллектуальна. У неё даже есть стих собственного сочинения посвящённый папе....

"На улице Пушкина пушки стоят.
И в небо задумчиво пушки глядят.
Они не стреляют уже на рассвете.
По ним как макаки лазают дети.
На Пушкина кукольный театр стоит.
В нём папа работает, как Айболит.
Сломатую куклу он нежно возьмёт
И ей оторватую руку пришьёт.
Хочу я у папы почаще бывать.
И с ним то и дело в парке гулять."

В выходные,после спектакля они всегда идут в кафешку напротив, пьют кофе и едят блины с сыром. Юля как никогда сегодня счастлива. Ей в первый раз доверили роль в спектакле "Ай да братец кролик" Она озвучивала в микрофон черепаху. Накануне они с папой весь вечер репетировали и сегодня Юля, можно сказать, овладев искусством перевоплощения, уверенным специальным хриплым голосом вопрошала "А где финики,финики где?", и так два раза. Всем было смешно. Юля конечно волновалась. но черепаха ,как сказал папа, получилась превосходная и аплодисменты несомненно заслужила. Но почему всё приятное так быстро кончается? Опять воскресение. Опять вечер. Опять домой. Несправедлива к ней их взрослая жизнь. Спустя годы, имея за плечами два высших образования, Юля всё же будет работать в театре кукол и марионеток. Она будет жить в папиной квартире с двумя кошками и (кто бы мог подумать) и с черепахой. Но всё это будет потом-припотом... А сейчас она улыбается отцу и посылает ему воздушные, невидимые, но так ощутимые им сердца. Автобус ещё стоит и даже есть время сыграть с папой в СУ-ЛИ-ФА. Папа нарочно мухлюет, чтобы полюбоваться таким смешным выражением негодования на её личике. Шофёр уже запустил двигатель и закрыл двери, но автобус стоит и они машут, машут, машут друг другу... Почему они прощаются словно навсегда? Ведь Юля каждый день будет звонить ему, и через пять дней они снова встретятся...

Нет! Не друг с другом прощаются они, а со временем, с этими секундами, которые будто лава ползут по пологому склону, сжигая всё и застывая навечно. Но, как когда-нибудь, кто-то отколет молотком эту застывшую нелепость и обозвав её пемзой шаркнет по омертвевшей коже, так и мгновения эти, спустя годы превратятся в воспоминания, которые вдруг сами по себе или под воздействием случайных звуков и ароматов яркими, короткими вспышками в памяти осветят тот или иной ушедший сюжет, и немыслимо быстро также исчезнут куда-то, задев за что-то живое где-то там внутри! Автобус трогается с места, и высокий худой мужчина не оглядываясь шествует по улице "Пушкина" на которой приваренные к постаменту гаубицы, пустым и навсегда остывшим взглядом смотрят в небеса и под восторженный визг детей провожают ещё один закат.

⁣Жажда жизни

Эпизод, о котором я хочу рассказать, произошел зимой на португальском острове Мадейра. Это красивый и очень живописный остров вулканического происхождения, расположенный в Атлантическом океане в тысяче километров от материковой Португалии и в пятистах км к западу от Африки. Мадейра – остров вечной весны, ставший еще в XIX веке известным европейским курортом, местом, где по сегодняшний день собираются мировые знаменитости, лорды, короли. Некоторое время на острове жил Уинстон Черчилль, проводивший время за мольбертом. Когда остров открыли, он был покрыт непроходимыми лесами, из-за чего и был назван “Мадейра”, то есть “лес, дерево”. Там сохранился уникальный старинный лес – “Лаурисилва”, который возник во времена третичной эры и сохранил благодаря умеренному и мягкому климату свою природу.

На острове производят знаменитое вино Мадера, здесь очень популярна эшпада (рыба-шпага) с жареными бананами. Мадерьянцы также очень любят местную разновидность шашлыка - эшпетаду. По всему острову в лавровых рощах установлены гриль-камины, в которых жители жарят местную говядину, нанизывая её на своеобразные вертела из лавровых веток. Традиционные блюда на Мадейре обычно состоят из местных ингредиентов, одним из самых распространенных среди которых является «mel de cana», в дословном переводе «мед сахарного тростника» — чёрная патока. Традиционный торт Мадейры называется «Bolo de mel» («Медовый торт») и он никогда не разрезается ножом, а разламывается руками.

В Фуншале – столице Мадейры, много интересного: выложенный из лавы собор Се, потолок которого инкрустирован слоновой костью и деревом, монастырь францисканцев, церковь “Санта Клара” и знаменитые ботанические сады. Среди развлечений - популярные карнавалы, фестиваль Атлантического океана и Колумба, праздник цветов и вина, водные прогулки вдоль каналов. Интересно прокатиться на фуникулере на вершину горы. А спуститься на деревянных санях с бешеной скоростью. Погода на острове всегда прекрасная – от 16 градусов зимой до 28 градусов летом. Климат Мадейры определяется течением Гольфстрим, Канарским течением и удалённостью архипелага от больших массивов суши. Очень много зелени, вода сочится из каждой щели и расщелинки в горах. Длина побережья составляет 150 км.

После этого предисловия понятно, что это остров-сказка, остров-рай. И это хорошо знают английские пенсионеры, для которых зимой перелет из Манчестера в Фуншал стоит всего 25 евро в оба конца.

Несколько лет назад я с супругой в зимние дни отдыхал на острове Мадейра в четырехзвездном отеле недалеко от столицы острова. Большая часть отдыхающих были англичане, проводившие время у океана, берег которого изобиловал большими камнями вулканического происхождения и очень крупной галькой. Вода в Атлантике, даже при наличии теплого течения, редко бывает выше двадцати градусов. Да еще и крупная, бегающая вслед за волнами галька не позволяла купаться в океане. Поэтому отдыхающие купались либо в бассейнах с морской водой, либо в специально отгороженных загончиках. Побережье острова очень красивое, гористое и зеленое, с изобилием цветущих деревьев и кустарников, маленькими водопадиками.

Завтраки, обеды и ужины проходили в шикарном ресторане гостиницы, расположенном на первом этаже с окнами и террасами, выходящими на океан. На второй день пребывания, утром во время завтрака я увидел стоящее немного в стороне от столиков, на тележке с маленьким подносиком, ведерко со льдом, из которого торчала бутылка французского шампанского брют и рядом бокалы для него. Несмотря на поговорку, что по утрам шампанское пьют только аристократы и дегенераты, большая часть отдыхающих наливала себе бокальчик к завтраку. Ведь этот благородный напиток входил в меню без дополнительной оплаты. Мы уже сидели за столом и завтракали, когда в конце зала вдруг показалась пара, скорее всего супружеская, состоявшая из двух очень пожилых людей, которые с большим трудом передвигались по направлению к еде и напиткам. Им приходилось поддерживать друг друга под руки. Казалось, что поодиночке они не пройдут и шага. Супруги заняли место за соседним столиком, рядом с нами.

Мужчина – ему было, наверное, под девяносто лет, был худ, согнут и очень морщинист. Остатки когда-то пышных кудрей в беспорядке свисали вокруг сморщенной лысины. Старик был одет в модный в 50-е годы 20-го века двухбортный синий костюм в полоску, черные, тупоносые штиблеты и белую крахмальную рубаху с широким воротом. Его худые, костистые пальцы украшало несколько перстней и обручальное кольцо на левой руке. Джентльмен держал в руке маленькую сумочку из крокодиловой кожи, которую он поставил на стол, предварительно вытряхнув из нее несколько упаковок таблеток разного цвета и размера. Отколупнув от каждой пачки по одной-две таблетки, он сложил их на тарелочку. Получилась довольно внушительная горка. В это же время его супруга, примерно тех же лет, выше мужа на пол головы, с такой же согнутой спиной, крашеными в ярко рыжий цвет редкими волосами и крючковатым, длинным носом, расположилась за тем же столиком, напротив.

Одета она была в темно-зеленый, с рюшечками на рукавах, костюм и ярко красную блузку. Поверх блузки висело несколько кулонов и крест на серебряных цепях различного диаметра. Уши престарелой модницы украшали серьги с крупными бриллиантами. При этом на ногах у нее были обычные белые кеды и чулки со швом. Подобно мужу, дама высыпала горку таблеток на тарелочку, но ее горка оказалась значительно меньше, чем у супруга. Это могло означать, по-видимому, что старушка была немного здоровее своего супруга. Это и предопределило дальнейший ход событий.

Скорее всего английская пара только прибыла с берегов туманного Альбиона. Мужчина, увидев у нас на столе шампанское в фужерах, показал жене глазами, что им тоже неплохо было бы его взять. Бабуля встала и шаркающей походкой пошла к ведерку. Достала бутылку и, не дожидаясь помощи официанта, дрожащими руками наполнила два фужера. До стола она донесла не все. Часть вина пролилась по дороге. Старик взял свою тарелочку с таблетками, опрокинул ее в рот и запил шампанским. Его супруга последовала примеру мужа. Но у него было так много таблеток во рту, что одного фужера шампанского не хватило, чтобы их запить. И бабушка по просьбе мужа повторила весь ритуал с самого начала. Теперь можно было и слегка позавтракать. После аперитива с таблетками.
Вот так жажда жизни побеждает старость!



Дверь

В маленьком посёлке ближнего Подмосковья, в старом деревянном доме столяра Василия, я висела на новых, свежесмазанных петлях, старая, но ещё достаточно красивая и элегантная. Передо мной был лес, поля, небольшой ручей и родная дубрава, за мной – небогатое жилище старого деревянных дел мастера.

Я родилась в густой дубраве, из жёлудя, упавшего осенью в густую пожелтевшую траву и опавшую, прелую листву рядом со своим отцом - высоким, толстым и разлапистым 120-летним дубом. В детстве я была тоненьким прутиком, потом выросли маленькие веточки и резные листочки нежного салатового цвета. Шли годы, я росла, толстела и вытягивалась в длину, окрепли ствол и ветви, листья стали большими и тёмно-зелёными, появились и жёлуди, как реальное продолжение рода.

И вот однажды, рядом с поляной, где я провела своё детство и юность, раздался визжащий, противный звук бензопилы, скрип и грохот падающих на землю моих лесных родственников, крики лесорубов: «Заводи, направляй, отходи». Меня спилили под самый корень и вместе с другими отвезли на лесопилку, оставив от 40-летней красавицы, маленький и некрасивый желтовато-коричневатый пенёк. На пилораме некогда живое и насыщенное древесными соками тело превратилось в доски, а затем столяр Василий изготовил прекрасную тёмно-жёлтую дубовую дверь из самого красивого, с прожилками материала.

В магазине, продающем окна и двери из различных пород деревьев, долго залёживаться не пришлось. На третий день молодожёны, недавно въехавшие в новую квартиру, приобрели приятно пахнущую свежей древесиной дубовую дверь, и повесили ее на кухне. Были подобраны матовые, в цвет дерева, петли и деревянные ручки. Началась новая жизнь среди людей.

Вначале меня холили и лелеяли, протирали поверхность и ручки специальным составом, смазывали петли. Прошло несколько счастливых лет среди любящих хозяев. Хозяйка часто запекала в духовке мясо и овощи, жарила на плите картофель, и кухня заполнялась паром и гарью от готовящейся пищи. Это отражалось на моём самочувствии и внешности. Холить меня перестали спустя 3-4 года. Пару-тройку раз соседи сверху заливали кухню – доставалось и мне.

Однажды, когда хозяева уехали в отпуск на юг с уже подросшим сыном, из засорившегося стояка хлынула грязная и вонючая жижа, покрывшая пол на высоту нескольких сантиметров. Я простояла в этой жиже два или три дня, пока вода впиталась в перекрытие. Дуб – водостойкое дерево, но видимо в составе разлившейся грязи было что-то такое, от чего мою нижнюю часть повело и немного искривило. Когда хозяева вернулись через неделю, они отремонтировали полы и кухонную мебель, а на меня внимания тогда не обратили. Из-за пережитых коллизий я перестала плотно закрываться и противно поскрипывала и повизгивала при каждом прикосновении. Моя нижняя половина была перекошена и потемнела от въевшейся грязи. От постоянного пара, копоти и протечек на кухне узор по некогда красивым прожилкам покрылся ржавой коростой.

Первое время после всего, что приключилось, меня пытались закрыть руками, а когда это перестало получаться, подталкивали и били ногами, хлопали со всей силы. Потом и это перестало помогать. Деревянному телу было очень больно от такого обращения некогда любивших его людей. Я страдала так, как может страдать тот, кого постоянно и незаслуженно обижают. Всё болело, от обиды и побоев я тихо плакала, раскачиваясь на сквозняке, скрипела петлями, открывалась и закрывалась невпопад, то есть всё делала назло и наоборот. Через постоянную щель между дверным косяком и полотном все запахи с кухни проникали в коридор, а потом и в комнаты. Эти запахи, скрипы, неопрятный внешний вид, искалеченный низ, постоянное противодействие хозяевам, в конце концов, вынудили их избавиться от меня.

В один прекрасный день появились двое рабочих, один из которых, по счастливому (как выяснилось потом) стечению обстоятельств был тот самый столяр Василий. Вынос двери из квартиры очень напоминал похоронную процессию, разве что не было музыки и цветов, а также заплаканных родственников. Когда меня уже пронесли через весь двор к помойке и занесли над контейнером, чтобы выбросить, я слабо трепыхнулась напоследок на всякий случай в руках рабочих. И тут Василий по одному ему известным приметам вдруг признал во мне ту самую дверь, которую он изготовил из дубовых досок лет 15 назад и сдал на реализацию в магазин. Он остановился, поставил меня на ребро, нежно прикоснулся к засаленной и неухоженной поверхности и решительно сказал напарнику: - Отвезу-ка я, пожалуй, эту "красавицу" к себе домой. Помоги поймать попутку и загрузить дверь в кузов. Напарник удивился, но зная цену золотым Васиным рукам, понял, что этот кусок старой деревяшки может обрести вторую жизнь. Так оно и произошло. С тех пор я отремонтированная, ухоженная и любимая, повисла, разделяя лес, поля, и дом Василия на два мира. А мои предыдущие хозяева так и не стали ставить новую дверь на кухне, оставив открытый проём в стене и воспоминания о некогда близком друге.



Ледяной дождь

Внезапно выпавший ледяной дождь превратил всё вокруг – стволы и ветви деревьев, кусты, столбы, автомобили в ледяные скульптуры самых причудливых форм. Дождь мгновенно превращался в лёд на мостовых и одежде горожан, замерзал причудливыми надолбами, не давая идти и создавая ощущение полного апокалипсиса, заполнял все свободные пространства, щели, выпуклости, ямки.

Серо-багровое небо высыпало на землю леденящую влагу, словно пыталось покончить со всем, созданным Богом и человеком, на Земле, и дополняло фантастическую картину конца света. Цунами, землетрясение, извержение вулкана были сродни этому природному явлению, хотя, на первый взгляд, и не так катастрофичны по последствиям.

Ветер, звеня хрусталём в ледяных деревьях и проводах, пригибал их к земле вместе с многократно превышающим собственную толщину льдом, ломал, плющил, корёжил всё, что попадалось ему на пути.

Обледеневшие ветки, как клубки спаривающихся змей, звеня и клонясь в напряжении к укутанной толстым ковром снега земле, пели, стонали, кричали, умирали и звали на помощь.

Выпавший потом снег, налипнув многослойно на ледяной покров, создал неповторимую и причудливую картину то ли ада, то ли рая. Глядя на покрытые белыми шапками предметы, можно было представить себе райские кущи, красивых животных и птиц, с головы до пят покрытые блестящими сережками изо льда и снега березы, автомобили, больше похожие на чудовищных зверей. Изломанные стволы и ветки, покрывшись защитным слоем снега, напоминали чертей, кружащихся в хороводе умирающей природы.

И всё это – ЛЕДЯНОЙ ДОЖДЬ.

⁣⁣Виктория Татур. Бабушкино облако
(рассказ)

– Бабушка-а, – в длинной ночнушке до пят я ныряю под одеяло, –расскажи сказку.
Прижимаюсь к мягкому, раздобревшему телу, от которого пахнет сеном и молоком. С шумом втягиваю носом этот запах и готовлюсь слушать.
– Чего рассказывать? Я и рассказывать-то не умею.
– Тогда почитай.
Бабушка тяжело переворачивается на бок и тянется к тумбочке, где лежит потрепанная книжка с цветными картинками.
– Только не ерзай! – она надевает круглые очки в толстой оправе. – «Один раз Павлик взял с собой Котьку на реку ловить рыбу. Но в этот день им не повезло: рыба совсем не клевала. Зато когда шли обратно, они забрались в колхозный огород и набрали полные карманы огурцов».
– Бабушка, ты вчера этот рассказ читала, и позавчера.
– Хороший рассказ, правильный. Слушай и запоминай.
Я слушаю. И запоминаю. На всю жизнь. И каждый раз боюсь, вдруг этот Котька
испугается и огурцы не вернет. Но Котька храбрый, он всегда огурцы сторожу
возвращает.
–Ну, теперь спи, – бабушка аккуратно снимает пластмассовую гребенку с седых волос. И
на голове у нее получаются тонкие бороздки. Она снова поворачивается на бок и
выдергивает провод лампы из розетки.
В темноте я слышу, как она молится, торопливо крестясь:
–Господи благослови, Царица небесная, Матушка родная.
За окном воет соседский пес.
– Не к добру, – заключает бабушка.
А я лежуи думаю, какое оно это недобро? И как сделать так, чтобы оно не
наступило?
Мыслями уношусь высоко-высоко в небо. Там становится темно, а я такая крохотная точка,
вот-вот исчезну. И не будет больше ничего. Меня не будет. И бабушки не будет. И
так страшно становится. Жутко. Бр-р-р.
– Бабушка, – я прижимаюсь к ней еще теснее, – а ты правда молодой была?
– Правда.
– Как моя мама?
– Как ты.
– Не может быть! – отвернув одеяло, я сажусь в кровати.
Бабушка легонько тянет меня к себе. Укрывает ноги и тщательно подворачивает одеяло.
– Спи уже, – вздыхает она. – Утром в лес идти, пока ягода добрая, росой напитая.
– А что, бывают злые ягоды? – я натягиваю одеяло до самого носа.
Кажется, соседский пес перестал выть. Тишина.
– Быва-а-ают, – широко зевает бабушка. – Такие ягоды далеко за горой растут. Баба Шара, которая на хуторе живет, их по ночам собирает. Сушит, а потом в ступе толчет. Слова страшные на них наговаривает.
– А потом? – мое сердце колотится. Мурашки по коже пупырышками вскакивают. И даже
пальцы покалывает.
– Потом она толченые ягоды с мукой смешивает и пироги печет. Узнает, кто из детей
по ночам не спит, так их пирожками и угощает.
– Ой, – я вскрикиваю и закрываю руками рот. – Она вчера мне пирожок давала. Я съела.
– Ну вот, вырастут у тебя теперь заячьи уши и нос пяточком.
– А говоришь, сказки рассказывать не умеешь, – я надуваю щеки и вытягиваю губы.
Снова завыл соседский пес. На чердаке заскребла мышь. Нет-нет, да и скрипнут половицы, словно изредка
переговариваются друг с другом.
– Бабушка-а, – снова тяну я шепотом. – А когда люди умирают, они на небо улетают?
– На небо.
– И ты туда полетишь?
– Полечу. Сяду на облако и на тебя смотреть буду.
– Ты только сегодня не улетай, и завтра. И еще долго не улетай, хорошо? А то мне без тебя скучно будет.
–Ну, это уж как Бог положит.
Я чувствую, что она улыбается. Значит, не улетит пока. А сама представляю, как Бог каждому человеку кладет в тарелку кашу. Кому-то ложку, кому-то две, а кому-то и до краев. Если ты хороший и добрый человек, тебе Бог много-много вкусной кашиположит. И мне кажется, что ее нужно есть неспеша, маленькимb ложечкамb.
– А расскажи, как ты маму нянчила?
– Ой, зыбну люльку об пол и побегу корову доить. Вот и все, – усмехается бабушка. –
Люлька потом долго-онько на пружине качается.
– А тебе не жалко маму было?
– Тогда не жалели. Время другое.
– Какое?
– Трудное.
– А меня тебе жалко?
– Жалко, – соглашается бабушка. – Вот твой дедушка меня всегда крепко жалел.
– За что?
– А ни за что, любил очень, вот и жалел.
Жалеть, значит любить, думаю я про себя. И мне становится всех-всех жалко. И даже соседа Ваську, который в меня из самодельной трубки черемуховыми косточками стреляет. Наверно это из-за того, что у него велосипеда нет, а у меня есть. Завтра днем обязательно дам ему прокатиться.
А рано утром я с бабушкой в лес пойду. Она возьмет огромную плетеную корзину. А я буду срывать маленькие желтые пуговицы цветов пижмы. Кажется, их можно пришить к платью и пахнуть летом. И, чем крепче их пришьешь, тем дольше оно будет.
Но лето всегда заканчивается. А потом еще одно, и еще.

***

– Ма-ам, почитай сказку, – просит меня сын.
Мы лежим с ним в той самой комнате. Правда, не осталось дивана, свидетеля наших с бабушкой ночных разговоров. Но на чердаке я нашла ту самую потрепанную книжку с цветными картинками.
– «Огурцы», – читаю я название.
– Не-е, про огурцы скучно, давай про машины или про роботов.
– А ты слушай. Слушай и запоминай. Этот рассказ еще бабушка мне читала.
– Расскажи, какая она была.
– Бабушка? – я задумываюсь. Трудно подобрать слова, простые и правильные. Наконец
нахожу нужное. – Честная. Бог ей много положил.
– Чего положил? Каши?
Сын смеется детским заливистым смехом, в котором еще нет страха и боли утраты. А я закрываю глаза и чувствую, что бабушка, как и обещала, сидит на облаке, смотрит на нас и улыбается.

⁣Тулушева
Елена Сергеевна

Никогда
не ходите на встречу выпускников



Я вам серьезно говорю, никогда не ходите на встречи выпускников. Особенно если
вам тридцать три. Возраст сами знаете кого. В тридцать три успешная женщина уже
старшего в школу ведет, младшего в Монтессори сад, имеет свое процветающее дело
и постит фоточки в инстаграме, оголяя кубики пресса. А если нет – то ты уже
безвозвратно потеряна. По крайней мере, для твоих одноклассников. Другим
мужикам и подругам ты еще можешь заливать про то, как много раз обжигалась,
была растоптана и воскресала, можешь травить выученные уже истории про аргентинского
художника, за которым ты все-таки не полетела. Но для тех, кто с тобой отсидел общеобразовательную
десятилетку без всяких там уклонов, для них ты не Надин, а просто «Надька со
школы, у которой ничё интересного так и не случилось».

Почему я о возрасте Христа? Не знаю, вы тут ведущий, вам виднее. Вы сказали говорить
то, о чем сейчас хочется – ну вот об этом и хочется, наверное, про итоги и
достижения. В общем, единственное мое достижение к возрасту Христа, так вот
разве что я уехала работать «за бугор». Хотя не велик бугор, в Вильнюс. Да и
то, потому что контору нашу релоцировали. Наши зарубежные владельцы посчитали,
что московский офис обходится непозволительно дорого.

Естественно, одноклассникам своим я это представляла в другом свете: долго строила карьеру,
пошла на повышение, испанский и литовский офисы сделали мне предложения,
пытаясь переманить уникального специалиста, и я выбрала Литву, потому что поездом
оттуда ехать меньше суток, хотелось чаще навещать родных и друзей, а самолетов
я боюсь. Кстати, про самолеты это правда, единственная из всей моей
самопрезентации на том вечере. Я их и правда боюсь. Особенно, когда начинается
турбулентность вдруг вспоминаю молитвы, иногда просто до слез страшно, даже на
людей рядом плевать, могу расплакаться. Хотя теперь, наверное, много поменяется
– как думаете? Есть шанс, что я теперь смогу летать спокойно? Не знаете… Жаль.
Хотелось бы. Могли бы и обнадежить.

В общем ехала я после встречи выпускников. И это я вам скажу то еще удовольствие
в моем возрасте при полном штиле в личной жизни. И вот не надо мне тут про то,
как поменялось представление о женщинах в последние годы, что в инстаграме все
по-другому, что поиск себя – это важнее. Вся эта осознанность и «фокус на я» —
это все для выпускников каких-то других модненьких школ, куда родители привозят
утром на машинах, забирают после уроков, чтобы доставить чадо к репетитору, где
в конце каждой четверти детям устраивают огоньки, а выпускной отмечают в
ресторане.

Наша же школа была на Цветном Бульваре. Центровая. А что это значило в конце
девяностых? О нет, уверена, что вы не угадаете. Это значило, что большая часть
моих одноклассников все еще жили в коммуналках. Это самые простые семьи
работяг, которые не получили свои хрущевки, а потому и в девяностые все еще продолжали
скандалить из-за того, кто израсходовал чужой рулон туалетной бумаги или спер
со стола сахарницу. Потом началась застройка центра, и к старшей школе семьи
моих одноклассников постепенно начали выселять на окраины, соблазняя метражом и
отдельным санузлом.

А когда кого-то переселяли, то ребята все равно продолжали ездить в нашу школу.
Не потому, что она была хорошей, а потому, что в этих новых районах школ вообще
не было. Москве нужно было освободить центр, и с этим отлично справлялись. А мы
держались за свое центровое братство, собирались по пятницам «на камне» и пили
теплые баночные коктейли «Отвертка» и «Трофи». Мерзость неописуемая. До сих пор
привкус помню. Но какая разница на привкус, когда тебе кажется, что весь мир
для вас, и что вы самая крутая компания на районе. Не важно, что просто все более
старшие из молодежи либо переселились, либо спились.

Кстати
странно, но из нашего выпуска никто и не спился. Даже на встречи приходят почти
все, кроме совсем уж фриковатых. Были у нас пару человек, как из другого мира.
Один Валя – танцор бальных танцев. Такой умирающий лебедь. Выправка, конечно,
была, осанка, походка, но вот жесты, мимика, как будто только что на сцене
Большого в него выпустили ядовитую стрелу, но до конца не добили. Второй Тихомир
– гениальный мальчик, немного двинутый. Он решал всегда на контрольных оба
варианта, но вовсе не для того, чтобы дать списать нормальным людям, а чтобы «не
осталось нерешенных задач в его пространстве». Причем иногда мог решить всю
контрошку, сложить в рюкзак и просто уйти с диковатой улыбочкой в середине урока,
забыв отдать листок учителю. Ему первое время ставили двойки, пытаясь
перевоспитать, но самому Тихомиру было вообще по барабану на оценки, и за него
всегда приходила скандалить мама, а мама скандалить умела, так что в итоге
Тихомира оставили в покое. В конце концов, он исправно таскался на все
олимпиады от нашей школы.

В
общем, по этим двум еще в средних классах было понятно, что они свою жизнь
будут строить по какому-то особому маршруту.

Что,
простите? А, да, вернуться к той поездке после встречи выпускников. Да что там
возвращаться. Так себе поездочка вышла, как вы понимаете по итогу. Но она и с
самого начала не складывалась. Я взяла верхнюю полку в купе, чтобы никто не
трогал. Не тут-то было. Всю ночь мелкий пацан на нижней полке шумно дышал ртом.
Мне всегда тяжело, когда слышу, что человек рядом не может нормально вдохнуть -
как будто у самой нос заложен, и на лоб давит. А тут не сочувствие, а злость,
что его сопливого потащили, а мне эту ночь в клетушке купе надо перекантоваться
и не заразиться. Потом он с часов двенадцати начал проситься на весь вагон
«посикать». Мать его раз пять переспрашивала, вот именно так и называя: «Точно
тебе надо посикать или просто пися болит?» Аж передернуло. Что за слова у них
такие, в этом мире мамашек. Я не помню, сколько раз он просыпался. Может, застудился,
а может и предчувствовал что. Но ей то ли спать хотелось, то ли не верила, что
ему надо, но она его так и не вывела в туалет.

Это,
наверное, и было последнее запоминающееся – нытье его про «посикать». А потом
уже помню, как все случилось, и я стою снаружи. Детали? А зачем детали? Дать
мозгу переработать… Что там было, вспомнить бы… Светало уже. Такое розоватое
небо, лесополоса. Наверное, пахло свежестью в такое раннее время, но это я уже
додумываю… Нет, с деталями кажется плохо, но я хорошо помню мысли. Одни и те же
мысли в голове крутились.

Вот
я стою там с телефоном, а в голове как мантра: надо позвонить, кому-то надо
звонить. И чувствую, что голова очень тяжело работает, но я знаю, что надо в
таких случаях кому-то звонить. В фильмах так показывают. Но кому? Я же не помню
номера, не помню, кому хочу набрать, но хочу… Потом тыкаю в телефон, нажимаю на
зеленую трубку, выходят последние из набранных. Первый сверху «Венька». Я вечером
когда уходила с нашей встречи выпускников из ресторана, со всеми своими попрощалась,
а Венька куда-то отошел. Мне захотелось его обнять на прощание, а время
поджимало, поезд. Я специально взяла поезд на ту же ночь, чтобы не реветь потом
дома у мамы после встречи выпускников. В дороге как-то полегче: оставляешь там
эти свои слезы, сдаешь их в сырой наволочке проводнице вместе с остальным
бельем, выходишь на перрон как будто обновленный… В общем, пора мне уже было на
поезд, мы все сфотографировались раз двадцать, обнялись, а Веньки нет. Я ему и
позвонила.

Венька
к нам пришел в середине первого класса. Такой чуть пухлый добродушный и очень
стеснительный. В девяносто третьем не было мобильных телефонов, поэтому
информация между мамочками поставлялась исключительно посредством городских
телефонов или во время утренних проводов в школу. А поскольку, как я уже сказала,
добрая половина из нас жила тогда еще в не расселённых коммуналках, то и зависать
на общеквартирных телефонах было неудобно. Потому причины появления Веньки, вот
так вот – в середине года, нам стали известны только спустя месяца полтора.
Спросить напрямую мы не решались.

Дело
в том, что Венька каждую перемену бегал вниз в холл, где его ждала пожилая
дама. Гу-вер-нант-ка – так сказала Лизка, которой это слово поведала в свою
очередь ее аристократическая бабуля. Венькина дама сидела там все четыре урока,
и он на переменах не задерживался с приземленными одноклассниками, а бежал сразу
вниз к этой прекрасной гувернантке, которая выуживала из своей сумки то
пирожок, то сок с трубочкой (это вам не домашний компот в банке), то игру «Ну,
погоди!». Мы мельком бегали подглядывать, делая вид, что нам нужен туалет именно
на первом этаже (это был единственный туалет с закрывающимися кабинками, на
других этажах мы довольствовались просто перегородками-стенками).

И
всем тогда казалось, что Венька точно особенный, избранный. Он и в школе
появлялся редко, мог по целым неделям отсутствовать. Учительница говорила, что
он много болеет, но нас-то не проведешь: он совсем не был похож на болезненного
Стасика, который всегда ходил в шарфиках и закапывал в нос сок алоэ домашнего
отжима, вечно теряя свои пипетки и ватки из уха. От Стасика пахло звездочкой, а
волосы были сальные, потому что родители старались поменьше его купать, дабы не
разболелся.

Венька
же был щекастым, причесанным, от него пахло блинами, банановым шампунем и
импортными шмотками. И от этой его необщительности он казался еще более
загадочным.

Привлекательности
образу Веньки добавила открывшаяся неизвестно каким образом правда, что в
предыдущей школе он подрался с учительницей. Эта история передавалась из уст в
уста нашими мамами и обрастала все более интересными подробностями. Венька
совсем не был похож на драчуна. Но наша учительница с ним общалась очень
ласково, что дало нам веские основания предполагать, что его даже классная
побаивается. Кому ж хочется получить. Мальчишки его опасались, а мы не общались
от стеснительности.

А
потом к концу года на родительское собрание пришла Венькина мама. Совсем не
такая, какой должна быть мама мальчика с гувернанткой и свитером SEGA. Оказалось, что ежедневную вахту в
школе с Венькой несет самая обыкновенная его родная бабушка. А все потому, что в
предыдущей школе классуха неудачно попыталась заставить домашнего Веньку съесть
кашу «Дружба» – бесплатный дар нашего разваливавшегося государства. Кто не
знает, это такая каша из недоваренного пшена и переварившегося риса. Как будто
вы ее уже съели, стошнили и теперь смотрите на результат.

Венька
подобной каши, думаю, никогда не видел, потому как в сад не ходил. В общем,
такой вот домашний привередливый хомяк учительницу явно разозлил, и она
попыталась его схватить за лицо, чтобы кашу эту впихнуть. А Венька, дернулся, и
училкины ногти оставили на его щеке «огромные царапины». Уж не знаю, как много
в этой истории было фантазии наших мам, как много Венькиной мамы, и сколько его
собственной. В общем, «ребенок испытал глубокий шок и отказывался ходить в
школу два месяца».

Прекрасная
Венькина мама и не настаивала. Она вообще и дальше никогда не настаивала. Она
нашла знакомую знакомых – нашу классную, душевно с ней поговорила и сдобрила
подарками (благо работала она продавщицей в центральном универмаге, откуда и
доставала сыну классные вещи) и получила гарантию теплого отношения на
ближайшие два с половиной года. Когда вся история прояснилась, за окном был уже
апрель, Венька после собрания появлялся раза три от силы, а мы переваривали
разочарование.

В
сентябре второго класса Венька стал для нас обычным домашним сыночком. Хоть
бабушка к тому времени перестала его провожать. Интереса он уже не вызывал,
набрал еще килограмм пять веса, и мы так и не начали с ним общаться.

Потом
после началки нас всех перемешали. И в средней школе Венька сдружился с
мальчишками. Кажется, они ходили друг к другу в гости играть в приставку или еще
что.

Думаю, втихаря многие ему завидовали. У Веньки
были идеальные не замороченные очень простые родители: мама продавец, папа
водитель. Они разрешали ему не ходить в школу неделями при условии, что он
«болеет» дома. А Веньке другого и не надо было. Но из-за его постоянных
«болезней», класса до девятого Венька был каким-то отдельным от нас, домашним и
не компанейским.

Почему
я рассказываю про это? А про что мне рассказывать. Вы, женщина, если хотите,
можете сами поговорить. Просто никто не захотел, вот я и начала. Нас тут и
собрали, чтобы мы говорил – коллективное проживание психотравмы. Вам кажется,
что я что-то не то рассказываю? Но вы не понимаете: именно это и важно! Я же
может только сейчас поняла, кому мне на самом деле хотелось позвонить там, посреди
лесополосы. Нет, не маме. Маму пугать нельзя, я маму люблю. Надо звонить не
тому, о ком нужно заботиться, а тому, кто может позаботиться о тебе. Как-то мальчишки
рассказали, как Венька им дома блинов нажарил, потому что жрать хотелось, а
денег на магазин не было. С таким удивлением об этом рассказывали. Он даже и не
спрашивал: просто пошел на кухню и начал готовить, пока все зависали у
приставки, мечтая вслух о воооот таком Бигмаге.

Венька
слыл эдаким добродушным толстяком. На физру не ходил, так что смеяться поводов
не было. К тому же еще и часто угощал нас шоколадками. А подростком вес начал
набирать очень быстро. Тогда я думала, что это у него гормональное. Мама мне
говорила постоянно: прыщи – это у тебя гормональное, настроения нет – это
гормоны, грудь не растет – мало гормонов. Удобный способ не отвечать на мои
вопросы и не решать мои проблемы. Но в тот момент жизни вполне действенно. Поэтому
проблемы одноклассников я тоже списывала на их гормоны.

Я
вот думаю… а теперь я смогу списывать все свои проблемы на эту вот ночь? Сейчас
же модно – травматический опыт. Что-то из серии «так и не вышла замуж, слишком
сложно стало доверять миру» или «сильно растолстела, заедала страхи».

Кстати,
про растолстела. Венька нас однажды удивил своими достижениями. Мы в старших
классах очень сдружились, он стал для нас своим. Первый год после выпуска мы каждую
неделю встречались, пили, болтали, а под конец первого курса выяснилось, что
трое из нас чуть не вылетели из института. В итоге второй курс прошел под
знаком активной учебы, и мы встречались на посиделки очень редко, а Венька
учился на заочном и работал, потому к нам вообще год не присоединялся. Парни
говорили, что он, кажется, немного сбросил.

И
вот представьте себе, встреча выпускников через два года после окончания. Мы
даже решили цивилизовано, не на лавке в сквере, а в кафе. Ну ладно, в «кафе»
громко сказано – в «Кружке». Пивнушка для молодых. Сейчас уже, наверное, их и
нет, а тогда там можно было взять их фирменного пива за полтинник и сухариков
«Три корочки». Если денег побольше, то раскошелиться можно и на «кошку в
лаваше».

Так
вот сидим нашей компанией. И тут входит Венька. Точнее не Венька, а половина
его. Он скинул, наверное, килограмм сто! Ну, или пятьдесят. Короче для нас для девчонок
цифра нереальная! И вот он заходит. В вельветовой пижонской ветровке, как
всегда, вкусно пахнущий. Раза в два как уменьшенный. Глаза стали такие
выразительные. Парни, конечно, со своим дебильным «красава», а мы просто
помолчали, поулыбались. И заказывает себе Венька не пиво, а чай с каким-то
тортом. Парни давай ржать, а он говорит: «Да че, у меня второе свидание
сегодня, вот девушку нашел, не хочу, чтобы пахло». Мы с Лизкой переглянулись
даже! Никита мой, чтоб вы понимали, в тот момент наворачивает сухарики с
чесноком, Лизкин Паша вот эту вот шаурму, со стекающим по его подбородку
майонезом, а наш Венька…

Вообще
взбесил, конечно. Выпендрежник. Ну ладно, думаем, у него ж первые отношения. В
конце концов, даже порадовались. Он ведь по характеру очень приятный.

Вообще
мы с Никитой считались самой стабильной парой компании, мы с седьмого класса
встречались. Жили вместе – то у моих, то у его, а Венька с этой своей – отдельную
хату сняли. Где-то на окраине совсем, но свое. Мы в стали у них собираться.
Странно было, как будто мы все дети, а они такие взрослые, у себя принимают.
Приходишь к ним, запахи с кухни - отпад, конечно, Венька готовит, а эта его
бабца только ходит и поглаживает его. То поцелует сзади, то за столом за руку
возьмет. И как-то так у нее это просто все выходило, что даже раздражало. Странной
она нам казалась тогда, его бабца, не нашего типа. Мы были уверены, что у них
ненадолго. Уж очень они разные.

Дальше
мы вот так пару лет продолжали общаться. На свадьбу к себе Венька нас всех позвал.
И даже там, даже на свадьбе как-то у них все по-иному вышло. Не было конкурсов,
деньги не собирали, просили ото всех именно подарки, а не конверты. Никто не
напился. И вроде весело, но нам с Лизкой как будто и не очень. Я всё смотрела
на Веньку: десять лет в одном классе, мы его близкие друзья, казалось, могли
наперед угадать, как у него сложится, а вот смотришь, и как будто совсем другой
человек, которого раньше и не замечали. Почему не замечали…

Он,
знаете, так глядел на эту свою, как будто первый раз увидел и влюбился. А у нее
и платье без фаты, обычное не пышное, и девичника не было, и машина не лимузин.
В общем все не так, как мне бы хотелось на своей свадьбе. Но весь день он на
нее смотрел, не отрываясь.

И
вроде обида такая зародилась. Не на Веньку, а на жизнь. Как будто тогда поняла,
что на меня вот так никто не смотрит, и быть может, никогда и не будет никто
так смотреть. Мы после этой свадьбы поцапались с Никитой. А через месяц примерно
и расстались. Точнее начали расставаться – еще полгода то сойдемся, то снова
тошно. Лизка с Пашей, кстати, тоже вскоре расстались. Не то что бы свадьба
Венькина виновата, но может увидели то, что раньше не замечали…

Мне
кажется, что жизнь на самом деле так и строится, не плавно, а вот такими
рывками. Что скажете, господин ведущий? Ведь есть же конкретный день, когда
ребенок первый раз пошел, когда в розетку залез, утюгом обжегся. Вот эта ночь,
например, которая нас всех здесь собрала. После нее же тоже наверняка мы должны
начать замечать что-то, что раньше было неважно или незаметно? Вы вот все
молчите, а разве у вас не так? Что? Мой Венька? А, интересно стало! Вот вы же
мне, женщина, сначала сказали, что я не о том говорю, а ведь получается о том.
Да какой он мой... В том-то и дело, что не мой, и не был моим.

Когда
я рассталась с Никитой, взяла академ и уехала в Питер к тете. Она устроила к
себе в компанию стажером. Они разрабатывали онлайн игры. На самом деле меня взяли
кружки подавать, да бумагу заказывать по началу. Я только там вдруг заметила,
что вообще-то можно по-другому жизнь строить, что люди могут балдеть от своей
работы. Там такие все активные были, постепенно и меня затянуло. И потихоньку развалилась
наша центровая московская компания. Только встречи выпускников и остались.

Пару
лет назад, Венька пришел на очередной сбор снова немного потолстевшим, а в этом
году так и вовсе кажется вернул свой школьный вес. Ну, думаю, наверное,
развелись, вот и разнесло. Уже ж не гормоны в таком возрасте, а стресс, всё на
него теперь впору списывать. Потом прикинула, что может он сначала растолстел,
а потом она его бросила. В любом случае, думаю, они уже развелись, так что не я
одна такая неудачница на сегодняшней встрече.

А
в конце вечера он поворачивается ко входу, машет, и тут вдруг видим: эта его бабца
идет к нашему столику. Улыбается, здоровается и целует его так радостно, как
будто год не видела, представляете? Она сама такая миниатюрная, роста
маленького. И Венька встает,
громила под два метра, чтобы плащ ей снять! Сама будто не может. И такие они ну
невозможно разные, что просто физически захотелось его от нее отлепить.

Мда, вот такая история у них. Что я? Когда
позвонила? После катастрофы? А, так я ему и не звонила конечно. Хватило мозгов
на то, чтобы не звонить чужому мужу в пять утра. Просто номер его первым
увидела.

Знаете, может Венька и из мужиков-подкаблучников,
над которыми другие пацаны потешаются, но на таких, как он, наверное, и держатся
браки. В
Инстаграме выкладывает фотки своих эклеров и мясных рулетов, дочку только со
спины, оберегает. Принципиальный.

И
так тошно сейчас думать об этом. Не о том, что у меня такого конкретно Веньки нет,
а о том, что вот так перевернется твой поезд, а позвонить… некому. Все еще
может быть? Спасибо за надежду. Знаете, может, конечно. Но не все. Я знаю, вы
тут ведущий, и вы нас должны как-то поддержать, но это вы лучше вот им,
остальным говорите. Я тут уже два часа свои истории рассказываю, как-то
полегчало. Та ночь меня уже не пугает. Внезапно – да, непредсказуемо – конечно.
Но я даже не слышала или не запомнила, чтобы кто-то кричал или рыдал. Так что
считайте, что мне вы помогли, если вы тут на тренинге именно с катастрофой
работаете. А вот с моей жизнью – с ней вот так за пару часов и не помочь. Жила
себе спокойно, а теперь... Не ходите на встречи выпускников, вот честное слово,
только лишние переживания.

А мальчика? Мальчика-то вытащили. Обоссанного конечно. Но ничего, мамка жива,
бабка жива. А что не дотерпел, так это и взрослый с перепугу может.

⁣Великан и Фея

Огонь проливался сквозь облака, заливая ярким заревом заповедные леса и равнины. Армия темных, нечистых существ пробивалась сквозь защиту земель, которыми правила Моора — владычица добрых и былинных существ. Казалось, что нечисть побеждает и тот, кто был светлым, вот-вот погибнет. Но Моора не зря была избрана править на этой земле, ведь она была самой могущественной волшебницей во всем мире и родилась сотни лет назад, когда только-только зарождался Эфир.
Эфир делил мир на Светлоземье и Темноземье и был населен невиданными существами. В Светлоземье жили те, кто был способен видеть сердечность во всем, мог ценить честность, доброту и быть верным своему слову. В Темноземье, напротив, обитали злые, корыстные существа, способные оболгать и нарушить любую клятву. Темная сторона нападала на Светлоземье многие годы, стремясь обрести господство над всем миром и нарушить баланс добра и зла.
Перевес был на стороне Темноземья, но, внезапно сквозь облака проявилась воинственная фигура Мооры. Руки владычицы были полны молний, которые метко пронзали неприятеля. Нахмурив брови, Моора без устали метала молнии, ни на секунду не останавливаясь. Ее сильные руки болели от усталости, но она не сдавалась. Великаны, ее верные воины, обступили владычицу кольцом, чтобы унять пыл неприятеля и защитить ее. Сила великанов не знала границ. Они могли двигать горы и одной рукой менять русла рек. Их рост был таким монументальным, что, казалось, еще чуть-чуть — и их макушки достали бы до неба. Наконец, темные силы стали отступать. Могущество Мооры смогло отбросить войско неприятелей вглубь запретного леса. Однако она понимала, что рано или поздно поверженные вернутся и захотят отомстить.
Всех волшебных существ, которые выжили в великом сражении, владычица призвала служить на благо светлого царства: русалки следили за порядком в морях и озерах, жар-птицы охраняли небо, а феи имели особое положение при дворе. Волшебные крылатые существа были отличными разведчиками: они могли проникнуть куда угодно и остаться незамеченными. А также феи были гонцами владычицы.
И вот, однажды одна из фей принесла печальную весть. Будучи на границе сил света и тьмы она увидела, как неприятель кует огненные мечи и наконечники стрел, чтобы вновь поразить Светлоземье.
Услышав дурную весть, Моора взволновалась и призвала к себе своих преданных великанов.
— Верные мои други, прошу о помощи вас. Противник был отброшен, но сердце его томится лютой ненавистью. Одна из моих фей донесла, что в темном лесу куются огненные орудия. Нечисть снова собирает войско. Еще более темное и страшное. Мое сердце чует неладное.
Великаны внимательно слушали Моору, не смея перебивать.
— Я умоляю вас защитить Великую середину Эфира. Встаньте плечом к плечу во имя равновесия света и тьмы! Станьте поясом на теле Эфира! Я щедро отплачу вам. Наградой вам станет вечная жизнь!
Преданные великаны преклонили головы в дань уважения Мооре и согласились. Им не важна была сама награда, они хотели предотвратить надвигающееся кровопролитие.
Тысячи огромных фигур двинулись к месту, где проходила середина Эфира. Все они выстроились в плотную линию вдоль границы света и тьмы. Отныне день и ночь они отгоняли неприятеля подальше от царства, которым правила Моора. Великанам удавалось сохранять равновесие сил многие годы.
Нечисть все же пыталась пробраться сквозь стену из великанов-воинов: мелкие черти, пикси, бесы, ведьмы накладывали заклятия, подливали в ноги великанам адские зелья и снадобья, проводили жуткие ритуалы, но ничего не могло сломить воинов. Их оберегало благословение Мооры.
Преданные владычице великаны стояли уже больше тысячи лет. За это время ноги воинов по самые колени ушли глубоко под землю, а маленькие деревца обвились вокруг великанов стволами. Их фигуры со временем поросли мхом, а кожа высохла и окаменела от сильных ветров. Они больше не двигались, не говорили и не мечтали, а пребывали в глубоком сне без сновидений. Клятва Мооре превратилась для них в проклятие вечного сна.
И так бы они простояли еще многие века, если бы не любовь одной феи к великану.
Флорилея, прекраснейшая из фей, любимица Мооры, однажды отправилась с особой миссией — пронаблюдать, цела ли стена из великанов, никто ли не покинул свой пост. Владычица всегда поручала ей самые важные, по королевским меркам, задания, так как знала, что Флорилея — самая быстрая и умная из всех фей. Путь был неблизкий, маленькой фее предстояло порхать несколько дней до границы двух царств.
По прибытию, глазам феи предстала величественная картина: могучие фигуры воинов так и стояли, плотно прижавшись, друг к другу, а за их спинами бушевала тьма, изредка озаряемая вспышками пламени. Облетев всех великанов, она остановилась подле одного, самого высокого. Флорилея отважилась заглянуть и повнимательнее рассмотреть, что таит в себе мрак Темноземья позади этой могучей стены из фигур.
Опираясь одной маленькой ладошкой о могучее плечо окаменевшего великана, она выглянула. Взору ее предстал темный запретный лес, который был настолько густым и плотным, что ни один лучик солнечного света не мог пробиться внутрь даже в самый солнечный день.
— Как же там темно, — от ужаса шепотом произнесла Флорилея. — Как же можно жить без солнечного света?
Фея не могла оторвать взора от ужасной картины темного царства. Она присела на плечо великана, зачарованно смотря в темную даль, полную извергающихся вулканов. С темной стороны подул пронизывающий ветер, который прошел сквозь косы Флорилеи. Ветер заигрался в золотых волосах феи и пронесся тонким ароматом сквозь нос спящего великана, заставив его очнуться.
Веки великана были покрыты толстым слоем песка времен, но ему все же удалось распахнуть глаза, чтобы увидеть ту, которая пробудила его к жизни. Великан часто хлопал ресницами, чтобы его глаза, наконец, стали видеть, поскольку яркий свет с непривычки заставлял его щуриться.
Флорилея, все это время сидящая у него на плече, испуганно отпрянула, но не улетела прочь. Она смотрела, как огромная махина начала неловко двигаться. Шум от движений великана был оглушающим, похожим на обвал камней высоко в горах.
–Ты дала мне почувствовать себя вновь живым! Я снова могу видеть, чувствовать и мечтать! – голос великана был все еще охрипшим от того, что он не говорил уже целую тысячу лет.
Фея заглянула в глаза великана: они были ясно-голубого цвета, словно безоблачное небо в солнечный день. Великан окинул ее взглядом, полным любви и нежности. Имя ему было Тур – предводитель всех великанов.
Ясный взгляд исполина пронзил сердце Флорилеи своей искренностью, и она уже не могла его забыть. Фея осталась подле великана, рассказывая о том, что произошло за те долгие годы, которые он проспал. Великан и фея не могли наговориться, постепенно они все больше и больше влюблялись друг в друга.
Моора заметила отсутствие своей любимицы во дворце. Она переживала, что с феей могло случиться что-то плохое на границе Эфира. Обеспокоенная, она послала за ней лепреконов, чтобы те вернули ее во дворец. Маленькие зеленые волшебные существа отправились на поиски пропавшей феи, распустив по царству плотную сеть радуг. Именно по радуге и передвигались лепреконы.
Радужным гонцам не стоило большого труда отыскать Флорилею, ведь она была там, куда и отправила ее Моора. Фея продолжала сидеть на плече великана, радостно смеясь и пристально всматриваясь в его ясно-голубые глаза.
— Флорилея, Моора ищет тебя! – сказал один леприкон.
— Пора возвращаться во дворец!— возмущенно добавил другой.
Подхватив Флорилею за подмышки, лепреконы подняли ее на радугу и умчали вдаль. Они не дали влюбленным даже времени и возможности проститься. Миг расставания дался Туру и Флорилее непросто. Сердце великана и феи пронзала тоска, словно острое копье.
Все это время за их любовью наблюдала ведьма Зельда из Темноземья. Она давно ошивалась около стены из великанов, пытаясь придумать план, как бы повергнуть Моору. Зельда была темной сестрой Мооры и полной ее противоположностью. Движимая завистью ведьма сгорала от жажды кровной мести к своей светлой и такой могущественной сестре.
Зельда презирала любовь — ведь она окрыляла всех живущих существ. Сейчас ведьма чувствовала, что разбитое, тоскующее сердце делает великана уязвимым и может сыграть ей на руку.
— Чего печалишься, добрый молодец? — подкравшись тихо сзади, хитро спросила старая ведьма.
Великан, не поворачивая головы, громко вздохнул:
— Мое сердце снова опустело... Жизнь потеряла краски и смысл, — слеза покатилась по его грубой щеке.
— Ты тоскуешь по любимой? — Зельда сделала вид, что не знает о том, что Тур влюблен и тоскует по Флорилее.
— Да. Кажется, я потерял ее навсегда.
— Так иди же за ней! Что ты медлишь? — подначивала ведьма.
— Я не могу покинуть свой пост. Я дал клятву Мооре, что буду стоять здесь вечно и не покину это место. Моора заберет у меня вечную жизнь, если я нарушу ее клятву, — грустно произнес Тур.
— Разве вечная жизнь без любви стоит того? — загадочно спросила великана Зельда.
Великан взглянул на ведьму. В глубине души он чувствовал, что с этой старой женщиной не стоит связываться, это навлечет лишь беды. Но любовь к Флорилее была сильнее, чем его здравый смысл.
— Что ты предлагаешь мне, ведьма? — обреченным голосом вымолвил он.
И такого ответа ей было достаточно, потому что она поняла: великан уже согласен на все. Злобно улыбнувшись, ведьма вознесла руки к небу и начала читать заклинания.
Вмиг, растения, которые обвивали тело великана упали наземь. Каменная пыль осыпалась с его щек и волос. Земля под его ногами стала рыхлой, и он смог освободить ноги. Великан выпрямился и одним движением стряхнул с себя вековой песок. Он согнул ногу и почувствовал боль в колене с непривычки. Колдунья направила руки на его колено, и Тур почувствовал, что боль ушла.
— Какая плата за то, что ты освободила меня? — не унимался он.
— Проведи меня в самое сердце Светлоземья, а там я помогу тебе воссоединиться с любимой.
Великан обреченно присел как можно ниже к земле и протянул руку Зельде. Ведьма горделиво взошла на его ладонь и Тур усадил ее к себе на плечо.
— Держись крепче, — громким голосом сказал он. — Нам предстоит долгий путь.
Понурив голову, великан пошел в глубины Светлоземья. Его душу терзали две вещи: он не мог простить себя за то, что нарушил клятву верности и за то, что вел неприятеля к дворцу Мооры.
По пути им попадались феи-глашатаи. Завидев великана в компании ведьмы, они моментально бросали все королевские поручения и мчались в сторону дворца владычицы, чтобы донести плохие вести: один из великанов покинул свой пост.
Владычица была в неистовом гневе:
— Принесите этого клятвопреступника мне! Я уничтожу его, как предателя. Его душа превратится ни в что!
Владычица назначила Туру самое страшное наказание, которое только можно было сыскать в Светлоземье. Она хотела превратить огромную махину в ничто, в ноль, в пыль. Флорилея все это время стояла за спиной Мооры. Маленькая фея слышала разъяренные речи владычицы и быстро догадалась, про какого великана идет речь. Она чувствовала сердцем, что это ее великан и что он в беде. Сердце феи затрепетало, словно маленькая птичка в клетке. Незаметно от Мооры фея ускользнула из дворца и полетела в сторону стены великанов.
Флорилея не встретила Тура по дороге, а прилетев к стене из великанов, она узрела именно то, чего так боялась. Место, где стоял ее любимый, пустовало: Тур ушел. О его присутствии напоминало лишь пустое место в некогда плотной стене и яма, которая осталась от его ног. Фея присела на край этой ямы и громко завыла от горя, неистово плача. Звук ее печали разбудил всех остальных великанов.
— Кто посмел разбудить нас от векового сна?
— Это я… фея владычицы, — всхлипывая, произнесла она.
— Кого ты оплакиваешь, фея? — спросил один из великанов.
Флорилея на мгновение притихла, размышляя, что им ответить.
— Великан Тур покинул ваши стройные ряды. Поэтому Моора хочет убить его.
— Владычица хочет убить одного из нас? — пробудившись, произнес один из великанов.
— Этому не бывать! Мы одно братство, и никто не смеет вредить нам, — вступился другой.
— Мы защитим Тура любой ценой! — хором сказали мощные высокие фигуры, стоявшие на границе Эфира.
— Но это из-за меня он покинул пост, — тихим, отчаянным голосом произнесла Флорилея.
Великаны все, как один, уставились на фею. Она чувствовала себя маленькой и никчемной песчинкой в окружении этих бравых гигантов.
— Кроме любви, у нас нету счастья, — сказал очень старый и мудрый великан, который догадался обо всем. — Если Тур не побоялся гнева владычицы, борясь за свою любовь, то и мы не убоимся! Мы желаем ему только счастья.
— Мы отыщем его и приведем к тебе, маленькая фея, — сказал с виду самый юный из великанов.
И они все как один подняли ноги и сдвинулись со своих мест. Тысячелетние гиганты огромной ордой выступили на поиски своего товарища, ведь дух братства был в них силен.
Братья-великаны отыскали Тура, который сначала не хотел идти вместе с ними. Он противился, объясняя им, что должен провести ведьму как можно ближе к дворцу владычицы, пытаясь донести до них, что это его непомерная цена за воссоединение с Флорилеей.
— Брат Тур, на тебя объявили охоту. Лучшие ищейки Светлоземья идут по твоему следу, — предупреждали его братья.
— Я должен выполнить свою часть договора, чтобы получить желаемое. Я лишь мечтаю скоротать свою вечность с ней, — в отчаянии простонал Тур.
— Мы тебя прикроем, брат. Вернемся вместе. Мы не дадим Мооре погубить тебя, чего бы это нам ни стоило!
Ведьма Зельда, как побитая собака, прижалась еще сильнее к телу великана, услышав новости о преследовании. Глупо с ее стороны было идти в одиночку ко дворцу. Ведь Зельда знала, что владычица делала с предателями, поэтому она суетливо размышляла, как бы ей получить больше выгоды от великана и при этом не угодить в лапы правосудия Мооры.
— Твои братья дело говорят, — быстро сориентировалась ведьма. — Я передумала идти к замку, пойдем лучше к границе Эфира. Не волнуйся о своей части договора. Я выполню то, что обещала, а ты заплатишь мне за это, но уже другую цену,– у ведьмы уже созрел другой план.
— Какую цену? — хотел было поинтересоваться Тур, но Зельда его перебила.
— Не сейчас, великан, нет времени торговаться! — деловито проговорила ведьма. — Бежим быстрее отсюда! Ее ищейки уже где–то рядом.
Тур согласился, и великаны повернули назад, к границе света и тьмы.
Все это время Флорилея сидела, не шелохнувшись, словно статуя, погрузившись в свои горестные мысли. Из глубин оцепенения ее пробудил громкий шум, доносившийся откуда-то издалека. Фея утерла слезы и поднялась повыше в воздух, чтобы разглядеть, откуда доносились эти звуки.
Ее взору предстала армия великанов, а их предводителем был Тур. Флорилея возликовала! Это был ее Тур, живой и невредимый. Полетев ему навстречу, она вдруг резко остановилась, увидев, что с великанами следует еще одна незнакомая фигура. Флорилея вмиг узнала ее. Это была ведьма. Каждая фея с детства знала, что ведьмы — очень опасный народ, который способен затуманить разум любого.
— Что здесь делает эта старая обманщица?! — с ходу произнесла Флорилея и повернулась к Туру. — Ей нельзя верить! Она погубит все Светлоземье!
— Она обещала помочь нам быть вместе, — объяснил великан.
Флорилея растерянно смотрела то на Тура, то на ведьму. Ведьма злорадно улыбалась.
— Но, Тур, какой ценой? — в отчаянии прошептала фея.
— Как раз о цене мы и не договорились, правда, Тур? — лукаво посмотрев на великана, прошипела ведьма. Зельда продолжала: — Учтите, мне не нужны ни золото, ни драгоценные камни. Меня интересует лишь то, что дороже вам больше всего, без чего вы не могли бы жить. Мне нужно то, что делает вас уникальными, что делает вас самими собой, – довольно произнесла она, а про себя подумала: «То, что приумножит мое могущество».
— Ради любви я готов отдать все! — громко произнес Тур.
Ведьма коварно улыбнулась:
— Итак, готов ли ты отдать свой небывалый рост, который позволяет тебе видеть все, преград не зная? Отдать свою небывалую силу, что дает тебе могущество двигать горы?
Тур взглянул в прекрасные глаза Флорилеи, пушисто обрамленные ресницами и ни минуты не колеблясь, ответил:
— Да!
— Так, хорошо, — довольно, потирая ладони, произнесла Зельда. — А ты, крошка-фея, готова ли ты вырвать свои крылья, что несут тебя по свету, которые способны доставить тебя куда угодно?
— Да, готова, — так же не задумываясь ответила Флорилея.
Внезапно их клятвы прервал шум и возня, доносящиеся из леса.
— Они приближаются! — Испуганно вскрикнула Флорилея, когда услышала звук горна. Этот звук означал только одно: ищейки Мооры были рядом, и они напали на их след. Великаны стали воинственно озираться по сторонам.
— Вставайте ближе друг к другу, — произнес один из великанов. — Мы обступим вас плотным кольцом, и никто не сможет пробраться внутрь. Ритуал должен быть завершен.
Флорилея крепко прижалась к груди Тура и зажмурилась, а он нежно опустил голову к ней. Великаны обступили эту троицу так тесно, что и песчинка не могла бы просочиться сквозь великанову стену.
Ведьма приступила к темному ритуалу. Она взяла руку великана и руку феи, подняла их к небу и произнесла:
Силы всевышние, силы подземные,
Примите дары этих юных существ,
Крылья и рост их возьми, но взамен
Дай им покой, чтоб любить не вовек.
Яркий свет озарил Флорилею и Тура. Но этот свет не проходил наружу сквозь плотное кольцо из братьев великанов, поэтому магия колдуньи окатила своими злыми чарами и их тоже: их исполинские фигуры превратились в огромную гору, которая верхушкой выходила за край облаков и царапала небо.
Тур вмиг уменьшился в размерах. Фея лишилась своих крыльев. На спине от них осталось лишь воспоминание, а именно тонкая полоска шрама. Флорилея и Тур перестали быть волшебными существами и не могли больше жить вечно. Они стали людьми и могли жить лишь отмеренное им количество лет.
Люди были неподвластны ни силам Светлоземья, ни Темноземья. Ищейки и волшебство Мооры не могли отыскать их. Даже Зельда была бессильна против них. Тур и Флорилея, став смертными, утратили способность видеть волшебных существ.
Чары Мооры обнаружили лишь ведьму Зельду. Та с трудом выползала из под горы, боязливо оглядываясь по сторонам. Владычица Светлоземья, вскинула руки в сторону и запечатала ведьму в самую глубину горы. Той самой горы, которая когда-то была великанами, которые отдали свои жизни за счастье своего брата. Ведьма же осталась запертой внутри камня навсегда, не имея возможности видеть дневной свет.
Влюбленные, став смертными, поселились около великой горы. Они стали первыми из людей. Царство людей зародилось именно там, где проходила граница света и тьмы, на самой середине Эфира. Тур и Флорилея стали прародителями всего человечества. Своим детям и внукам они рассказывали легенды Эфира — целой вселенной, где играючи балансирует мир на грани света и тьмы.

Взятие помывочной


Я не хотела уходить с работы, потому что знала – он там.
Сидит на скамейке около бизнес-центра: кудрявая голова опущена, ладони зажаты между толстыми ногами. На асфальте валяется его розовый школьный рюкзак в разводах.
Но было поздно и меня выгнал охранник. Когда я приоткрыла дверь, Сева встрепенулся, закинул рюкзак на спину и подбежал ко мне:
- Надо же, какая встреча! А я тут рядом гулял.
Гулял он. Сева не дожидается ответа:
- Какие планы? Я хотел дома книгу пописать, но нет вдохновения. – Он попытался взять мою сумку с ноутбуком. Не отдаю:
- Сева, извини, в этот раз никак. Мне нужно домой.
- Почему домой? Поклонники не зовут в ресторан? – сказал он слишком громко.
Я схватила его за рукав куртки и попыталась оттащить в сторону. Ну и отъелся же он!
- Тише, не позорь меня перед коллегами.
Он широко улыбнулся:
- Вот и хорошо!
- Что ж хорошего? - Мы отошли на безопасное расстояние и теперь стояли на тротуаре друг напротив друга.
Сева сказал свою обычную пятничную фразу:
- А пойдем выпьем немного пива? Или вина?
Отказываюсь, мне еще ехать в Понтонный, а завтра помогать маме делать ремонт. Потом опять куда-то ехать. Вроде, к бабушке в больницу. Но Сева – писатель. Он умеет подбирать слова. Сева поуговаривал меня приличное время, и я согласилась немного выпить с ним. Затем мы пошли к соседнему бизнес-центру. Через несколько минут оттуда вышел серьезный Вова в пальто, наброшенном на костюм. Сева заболтал Вову примерно так же, как и меня. Ну, про поклонников разве что не говорил.
Вова сдался. А его, между прочим, ждали жена и дети.
- Ну хорошо, посидим в баре час, не больше! – строго подвел итог Вова.
Сказали, что бар закрывается. Мы выводили Вову, пытались вызвать такси, которое не приезжало. Сева прислонил Вову к кирпичной стене, а сам выбежал на дорогу, чтобы остановить машину. Машины сигналили и проезжали мимо. Вова стоял у стены, чуть не плакал и просил, чтобы его утопили в Неве. У него от жены миллион пропущенных. И столько же от тещи. Я его понимала. Мой телефон разрядился. Но я знала: мама звонила каждые полчаса, а потом писала смски, что я неблагодарная. Я прислонилась к стене рядом с Вовой и попросила у него сигарету.
Все-таки удалось вызвать такси для Вовы. Но что делать мне? Сева сказал:
- Ничего, переночуешь у меня.
Я посмотрела на него. Он втянул голову в плечи:
- Или попьем чаю до утра, уже недолго осталось. Все равно мосты развели.
Мы шли по проспекту мимо старинных доходных домов. Потом свернули на узкую улочку, перешли небольшой сад, едва освещенный фонарями, и оказались в полукруглом дворике. Сева вытирал ладошки о брюки. Он нервничал, или мне показалось? Он достал из рюкзака огромные ключи. Потом целую вечность мы поднимались по мраморной лестнице с витиеватыми перилами. Сева открыл дверь, мы вошли в большую и темную прихожую – куцая лампочка едва освещала музейный шкаф, дисковый телефон на тумбочке и клочок паркета. Сева начал открывать еще одну дверь. Зачем он запирает комнату на ключ? И тут я поняла, что ничего не знаю о Севе кроме того, что он писатель. Я ощутила что-то мягкое у моей коленки. О ногу терся огромный кот с желтыми зрачками. Я его погладила, потеряла равновесие, упала. Под сдавленное «мяв» Сева помог мне встать. Я подняла голову и увидела бледное узкое лицо. Глаза то ли старухи, то ли женщины были выпучены. У нее не было губ – только бордовая нитка на месте рта. Сева затолкал меня в комнату, и я слышала, как он говорил, что меня скоро не будет. Скрипучий голос существа что-то отвечал, но что – было непонятно.
Я проснулась, когда осеннее солнце било в стекло и било мне в глаза. Под головой была сумка с ноутбуком. На моих пятничных джинсах пионом цвели винные разводы, жакет валялся на полу. На соседнем диване храпел Сева. Я его растолкала: где у тебя ванная? Он вытянул толстый палец, прищурился, прицелился и сказал: «Там!» Спасибо, все понятно. Я вышла в темный незнакомый коридор – впереди что-то журчало, и я пошла туда. Ванной это было назвать сложно. Пахло кошачьей мочой и вытекала струя размером с Мойку из-под ванны. Рядом с ней была башня из тазиков, ведер и тряпья. И ни одного полотенца! Я умылась, хотела выйти, но услышала вчерашний скрипучий голос:
- Уважаемый, у вас в договоре прописано, что вы живете один.
И подрагивающий голос Севы:
- Да-да.
- Вы все-таки снимаете и должны нас уважать. - Женщина перешла на визг: - Это что вам, ночлежка? Или помывочная?
Мне показалось, что я не расслышала. Вчерашнее вино снова ударило в голову. Стало смешно. У меня пропало повышенное чувство самосохранения, которое включается каждый раз, когда петербуржец оказывается в чужой (да и в своей!) коммунальной квартире:
- Что? Помывочная? – я вышла из ванной.
Женщина не удостоила меня ответом. Сева молчал и смотрел в пол.
- Сева, ты слышал это слово? Помывочная!
Сева взял меня за руку и немного заслонил собой. Я кожей чувствовала его мурашки по телу. Он набрал больше воздуха и сказал:
- Извините, больше я никого не приведу.
Но полустаруха-полуженщина в халате уже что-то кричала о том, что понаехали, она вызывает полицию, звонит хозяйке. И что я осквернила помывочную и заражу ее сифилисом через раковину. Сева сжимал мою руку все сильнее. Я не выдержала и сказала: ай. Сева тоже не выдержал:
- Елена Помывочная, заткнитесь!!!
Никогда не слышала, чтобы он так кричал. Помывочная явно такого не ожидала. Она выпучила глаза еще больше и прошипела:
- Я тебе устрою, скотина.
Внезапно хлопнула дверь и стало тихо. Сева выдохнул. Мы вернулись в его комнату, молча попили чай из фарфоровых чашек с трещинами. Мне пришлось ехать сразу к бабушке – ремонт в маминой квартире буду делать ночью. Только сначала выслушаю все, что она мне скажет.
В понедельник я впервые сама позвонила Севе и спросила, как он. Сева сказал, что Помывочная теперь с ним не здоровается. Он не отходит от своей кастрюли на общей кухне. Боится, что она плюнет в его пельмени. Такое уже было. Он как-то забыл помыть пол в день своего дежурства, а потом поставил вариться борщ. Только когда Сева доел его, со дна кастрюли он достал обгоревшие спички, палочки от веника, окурок сигареты и другую шелуху, которая обычно валяется у них на полу. Я даже не знала, что Сева готовит. Вообще Помывочная стала тем, что объединяет нас с Севой, кроме обсуждения литературы и пятничного таскания по барам вместе с подкаблучником Вовой. Редко, когда мне не нужно было к маме и бабушке, я приходила к Севе в гости. Мы смотрели сериалы и пили чай. Сева всегда спрашивал, не разбавить ли мне горячий чай холодной водой. Меня до этого никто никогда не спрашивал, не разбавить ли мне чай холодной водой. И когда он уходил на кухню, у меня сжималось сердце. Помывочная постоянно была в коридоре, она стучала к нему в комнату и что-то кричала. Сева выходил, и я слышала «не ваше дело», «вызывайте кого хотите», «сегодня не моя очередь». Один раз он даже сказал: «Еще раз подойдешь ко мне, задушу твоего кота, мразь». Хотя Сева любил котов. Я дарила Севе гели для душа со словами «чтобы не стыдно было ходить в помывочную». Он передавал приветы от Елены Помывочной.
Сева стал более расслабленным, реже приходил к моему офису неожиданно. Я думала, что он пишет роман и уже не боится пятничных вечеров со своими сожителями. Чего нельзя было сказать обо мне.
Зимой бабушке стало хуже, а брат уволился в работы. Мне пришлось взять переводы и чаще ездить в больницу. Было не до Севы, а он совсем перестал появляться. Однажды мама сказала, что нужно встретить тетю рано утром на Московском вокзале. Оказалось, что мне некому звонить, кроме Севы. Он ответил жизнерадостным голосом:
- Конечно, буду рад, если останешься у меня. Не на вокзале же тебе ночевать.
У меня защекотало где-то глубоко в груди:
- Сева, а приставать не будешь?
- Не буду. – сказал Сева серьезным-пресерьезным голосом.
Вечером он принес с кухни пюре и котлеты. Вкусные! И даже без окурков и спичек. Мы долго говорили о его новом романе, о моей бабушке и, конечно, смеялись над Помывочной. Потом Сева разложил диван у окна, постелил на него простынь с синими незабудками, отдал свою подушку и положил коричневый плед. Отвернулся, когда я переодевалась в его огромную футболку.
Сева сдержал слово и не приставал. Отчего уже засыпая я подумала: вот урод!
Утром Сева первый пошел в помывочную, шаркая тапками по паркету и неся стаканчик с зубными щетками, пастой и бритвами. Вернулся недовольный. Сказал, что в комнату рядом въехала новая соседка – тупая блондинка, которая утром моется по сорок минут. Он повздыхал и снова пошел к помывочной. Вернулся. Я сказала:
- Да не переживай, еще куча времени. – я еще лежала в его футболке. Он сел на диван рядом.
- Как можно сидеть в помывочной сорок минут?
- Да уж, как вообще можно сидеть в такой помывочной?
Он обиженно на меня посмотрел:
- Э, это вообще-то мой дом!
Слава богу, мой телефон зазвонил и пришлось ответить маме, что я не проспала как обычно.
Еще через десять минут Сева лупил огромными кулаками в хлипкую замасленную дверь помывочной. Слышался звук льющейся воды и торопливое женское «Сейчас-сейчас».
Она вышла в коротком белом халате. Пахла сандалом, свежестью и обволакивающей женственностью. Сева преградил ей путь.
- Альфия, мы не моемся по утрам так долго!
Она захлопала длинными ресницами:
- Так я всего пять минуточек!
- Что вы врете, я ждал полчаса!
- Так я тоже ждала! – она оббежала огромного Севу и быстро скрылась в недрах квартиры, придерживая полотенце на голове. Я поняла, что больше мыться по сорок минут она не будет. Возможно, она вообще не будет мыться.
Я хотела уже полностью закрыть дверь комнаты, но поняла, что за утренним спектаклем еще кое-кто наблюдает. Под прикрытием соседней двери стояла скрюченная Елена Помывочная. Когда Альфия бежала с коммунального поля боя и ее не спасли доспехи в виде гладких длинных ножек и запаха сандала, лицо Елены изменилось. Уголки морщинистого, стянутого рта задрожали и поплыли вверх. Немного обнажились острые зубы. Помывочная будто после долгой болезни училась улыбаться, и мышцы рта еще плохо слушались ее. Через несколько минут я услышала ее скрипучий голос:
- Доброе утро, Севушка!

⁣Александра Климова. «Скосить рудбекию». Рассказ.
Я смотрела на него сквозь сетку просевшего проволочного забора. На заброшенном дачном участке жался в угол низины домик, обшитый блёклыми, грубо отесанными досками. Они напоминали старую шкуру, покрытую лишаем облупившейся краски. Да и сам домик выглядел загнанным зверьком, от отчаяния оставившим попытки бежать из прохудившейся клетки. Он недоверчиво, исподлобья лупил на меня стеклянные глазенки с желтоватыми от старых занавесок радужками. Высокие иглы выцветших ежовника и чернобыльника, бесцеремонно занявших весь участок, протыкали серый шелк тумана.

Справившись со ржавым замком, я толкнула тугую деревянную калитку и вошла в сорняковый лес, вмиг промочив ноги до колен. Стоя на пригорке и держась за стебли разросшейся рудбекии, я шарила ногой в поисках ступенек. Нащупав первую, перенесла вес, но сразу же поскользнулась и плюхнулась в мокрую траву. 
К ладони прилип мятый цветок — жухлое солнце с черной дырой семян. Из-под ломаных лепестков вдруг вынырнула и засеменила по пальцам многоножка. Дернувшись от испуга, я отбросила цветок и вскочила. Из вдавленной в землю трухи в панике выползали насекомые, обустроившие в ней непритязательное коммунальное жилище. На всякий случай отряхнувшись, я обогнула оставшиеся ступеньки и неуклюже сбежала с пригорка. 
Поцарапав руки в зарослях черной малины, миновав перебитые временем хребты парников, я продралась к корёженным старухам яблоням, немо и бездельно доживающим свой век. На стволе одной из них некогда была прибита реечка — упор для моей детской ноги. Ты подсаживал меня, я забиралась как можно выше, снимала красные-красные, будто налитые густой кровью, яблоки и бросала их точно в твои крепкие руки. А потом обязательно сползала с дерева на углы твоих ключиц. Ты держал меня за лодыжки и, чуть подбрасывая, доносил до крыльца, а я вжимала голову в плечи, потому что боялась стукнуться темечком о синее-синее небо. 
Обломив ногтем ржавую шляпку гвоздя, торчащего из поросшего мхом ствола, я пошла к дому. Опасаясь, что ступени на крыльце тоже прохудились, осторожно встала на несущие доски. Достала связку ключей, сразу нашла нужный — в ряду похожих он всегда угадывался по царапине. Сняла тяжелый амбарный замок. Помедлив, вошла в дом, с едва уловимым треском оборвав линовку паучьих сетей в проеме. Меня обдало затхлым, сырым дыханием. Сквозняк вздыбил парусом пыльный рыжий тюль. Я подхватила его и нырнула в кухню.
Обшитое обожженной вагонкой, продрогшее помещеньице все же выглядело уютным. Окинув взглядом желто-черные стены, я вспомнила, как ты огненными мазками проявлял рисунок дерева, а я заворожённо наблюдала за этим чудом. Мне тогда представлялось, что так красят тигров. Взгляд остановился на участке, обожженном темнее всего, — это я передержала горелку, когда ты доверил мне порисовать огнем. Мне все казался недостаточно четким проявляющийся рисунок... Кровь вдруг прилила к щекам, словно стены отдавали поглощенное когда-то тепло.
На столе стояла массивная пепельница из толстого желтого стекла. Из нее торчало несколько мятых оранжевых фильтров. Рядом лежала старая черная зажигалка. Я чиркнула кремнем, и, на удивление, искра дала слабый огонь. Через пару секунд пламя задрожало и потухло. Захотелось курить. 

Пространство между кухонькой, совмещенной с коридором, и комнатой делила деревянная дверь с похожей на медузу полупрозрачной голубоватой ручкой. Я неуверенно повернула ее. Ручка издала родной уху щелчок, будто включив тумблер учащенного сердцебиения. Не решившись открыть дверь, я вышла на улицу.
На заднем дворе в окаймленном кирпичами островке теснился ржавый мангал. Даже прихваченный по периметру крепкой проволокой, он едва держался на разъехавшихся в стороны ножках, чем был похож на не научившегося ходить рыжего теленка. На мангале лежал лист ржавого железа — на этой импровизированной «плитке» мы разогревали еду и кипятили чайник.

То было жаркое, приятно душное и оттого пряное лето. Новость о твоем приезде взволновала и обрадовала меня, но я не представляла, как вести себя с человеком, связь с которым ограничивалась лишь фотографией из роддома. Однако мы быстро сдружились и обосновались здесь, за несколько километров от деревенской цивилизации. Участок этот, так же как и сейчас, простаивал: у мамы и ее родителей не было ни времени, ни сил им заниматься, но и продавать они его не решались. Лишь пару раз в год мы набегами запасались беспризорно растущими здесь фруктами и ягодами. 
Я с трудом выклянчила у мамы разрешение на то, чтобы к тебе приезжать — жить с тобой она не разрешила категорически. Каждое утро той необыкновенной, чудесной недели я спозаранку собирала завтрак, хватала велосипед и мчалась к тебе. Как бы рано я ни приезжала, ты уже трудился: то стучал молотком, то пилил... Едва соскочив с велосипеда, еще из-за калитки я махала тебе, а ты в ответ невысоко вскидывал широкую ладонь и смешно кротко кланялся. Небрежно притулив велосипед к сетке забора, почти на кусты рудбекий, я бежала к тебе. А после крепких объятий летела в домик накрывать на стол, пока ты споласкивал руки в бочке с дождевой водой. 
Завтракали мы всегда вместе. Все в тебе было удивительно. То, как ты подсаливаешь еду, зачерпывая крупными пальцами щепотку соли из миниатюрной солонки. То, как ровно разламываешь кусочек хлеба и отдаешь половинку мне. Как, проследив за моим пытливым взглядом, подмигиваешь, а я, жутко смутившись, беру протянутый хлеб, украдкой рассматривая сине-зеленую буковку «С» на тыльной стороне твоей ладони. Однажды я нарисовала перманентным маркером на руке такую же буковку. Мать, как увидела, заставила немедленно смыть. Я обиделась, а после случайно подслушала, что ты уедешь, как только докосишь участок — за этим, как оказалось, бабушка тебя и позвала. Обыкновенно покладистая и робкая, я демонстративно схватила собранный завтрак и оголтело понеслась к тебе. 
И вот, длинный, худой, но крепко сложенный, ты мерно размахиваешь косой, и под ноги твои ровными зелеными волнами покорно ложится трава. Насаживая на вилы небольшие кусочки волн, я бережно отношу их на самый дальний стог — зеленый, духмяный травопад. И постоянно отслеживаю, сколько некошеного моря осталось до желтой точки кустов рудбекий, которые бабушка тоже велела выкосить. Я подбегаю к тебе с вилами, чтобы унести скошенные цветы, но ты стоишь и внимательно смотришь на них, улыбаясь чему-то своему. Над цветками-солнышками гулко жужжат полосатые шмели и пчелы, старательно собирая нектар и стремясь опередить друг друга. Я вижу двух шмелей, трудящихся на одном цветке, и подмечаю, что мы похожи на них. Ты смеешься, прижимаешь меня к себе и отвечаешь, что это они похожи на нас. Мы берем инструменты и идем в домик, оставив рудбекии и жизнь в них нетронутой.

Тихим вечером, согреваясь у мангальчика, мы сидим на неказистых, но прочно сколоченных табуретках, ножки которых все время проваливаются в мягкую землю. Обжигая пальцы о печеную картошку, ждем, пока вскипит чайник. Рассматривая блики огоньков на твоем лице, я вслушиваюсь в мурчащий, успокаивающий голос, рассказывающий о жизни в Питере. Ты задираешь голову и говоришь, что таких ярких звезд там никогда не увидишь. 
Сумрак перетекает в ночь. Я нелепо, по-детски вру, что в этот раз мама разрешила остаться с тобой. Ты конечно же знаешь, что это неправда, но не говоришь ни слова против. 
Дом стоит на теневой стороне, оттого комната никогда не прогревается. Ты наливаешь оставшуюся в чайнике воду в стеклянную бутылку и кладешь ее под одеяло, мне в ноги. Ложишься рядом, необыкновенно обыденно обняв меня. Я утыкаюсь в полосатое от тельняшки плечо и вдыхаю твой запах. В темноте ты представляешься мне дремлющим тигром. Я лежу в неудобной позе, но боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить тебя и не нарушить объятий. Перед глазами рябит зеленый водопад стога. Я напряженно держу маленькую ладошку на вздымающихся волнах твоих ребер и засыпаю самым крепким сном...
К моей неожиданности, мать поутру нисколько не злится. Я не помню ни как мы с тобой прощались, ни как ты уезжал. Помню лишь обещание проводить так каждое лето. Больше я тебя не видела.

Я резко бросила окурок в щель между листом железа и стенкой мангала. Непотушенная сигарета зашипела, упав на мокрую землю. Я аккуратно приподняла ржавый лист, обнажив испещренное дырами дно мангала, в котором некогда трещали наколотые тобой полешки. Я дёрнулась от громкого стрекота сороки и задела ногой ржавого телёнка. Он подкосил хилые ножки и повалился на бок. Серая птица туго замахала крыльями и взлетела, оттолкнувшись от крыши деревянного сарайчика. 
Я подобралась к дверям накренившегося строеньица, вытащила крючок из проушины. Дверь по инерции открылась и, ритмично ударяясь о стеллаж, стихла. Раньше тут постоянно гнездились бумажные осы, и я по привычке посмотрела наверх. Над дверным проемом виднелись две серые шапки ульев. Не отрывая от них взгляд, я сняла с гвоздя ржавый серп и неуклюже срезала обе. Пригнувшись, быстро отступила за порог и прислушалась. Половинка не до конца срезанного бумажного дома покачалась и глухо упала на пыльный занозистый пол. В разрезе бумажного сердца зияли пустые соты.
В дальний угол упиралась острым носом коса, будто обиженно отвернувшись от дружно сложенных дачных инструментов. Из долговязого, но крепкого косовища торчала перемотанная черной изолентой ручка. Я аккуратно вытащила косу, прихватила лязгнувшее железное ведро и вышла из сарайчика. 
Замочив косу в баке с водой, чтобы дерево разбухло и косовище крепко сидело в кольце, я зашла в дом и принялась за уборку. Вымела грязь из углов кухоньки, вытащила из шкафчика посуду и огарки свечей. На глаза попалась солонка с окаменевшими в ней остатками соли. Ее и желтую пепельницу я плотнее примяла парой дачных штанов в уже наполнившееся вещами ведро.
Мою тихую возню нарушил протяжный скрип. Тяжелая дверь в комнату открылась, приглашая войти. Я прислушалась. Аккуратно поставила ведро, взяла молоток и зашла в комнату. Напротив окна стояла двуспальная кровать. По углам, друг к другу лицом, — трельяж и шкаф. На заправленной рыжим покрывалом кровати лежал мой синий детский комбинезон, замещавший обычно вторую подушку. Я медленно прошла в мертвенно, неприятно молчащую комнату. Увидела себя в створке трельяжа — взрослую, испуганную, зажавшую в руке тощую ручку молотка. Положила его на стул у кровати. Сняла пыльные желтоватые занавески, изъеденные молью и временем. В старом шкафу лежала лишь пара рабочей обуви. Я вытащила ее и вдруг увидела в углу скомканную тельняшку. Затаила дыхание, нежно подняла ее, сжала в руках. Не решившись выбросить сразу, положила на кровать. Сгребла оставшееся добро и вместе с кухонной мелочью скинула около мангала на заднем дворе. Нашла в сарайчике растворитель, вылила его на вещи и подожгла. 
Рыжие искорки взмывали в чернеющую синь. Я вернулась в дом и села на кровать. Облокотившись на стену, долго держала тельняшку в руках, а затем нерешительно, мельком глянув в окна, поднесла к лицу и вдохнула твой запах… Растянула тельняшку рядом с собой и уткнулась носом в холодное бесформенное плечо. В стеклах окон играли блики догорающих вещей.
Сон был странный: я рассматривала в зеркале свое лицо и читала в нем твои черты. Вдруг почувствовала прикосновение руки к плечу, но не испугалась. Опустила взгляд и увидела родную татуировку – буковку «С». Я провела щекой по грубоватой коже руки, подняла глаза к зеркалу и не увидела в отражении никого, кроме себя. Но рука на плече лежала. Я вскрикнула и проснулась. В глаза светил настырный солнечный заяц, отраженный от зеркала. Я посмотрела на небрежно растянутую на кровати тельняшку. Мятая, грязная, с пыльными разводами, она была похожа на половую тряпку. Я скомкала ее и вышла на свежий воздух. Рассветное солнце закатилось за тучи, не успев погладить меня по холодным щекам. Накрапывал дождь.
Я подошла к праху сожженных вещей. Из него, будто гипнотизируя, глядел на меня желтый глаз треснувшей пепельницы. Бросив тельняшку сверху, я вытащила из бочки косу. Ухватившись за ручку, обмотанную вспузырившейся черной изолентой, я начала косить тропу от домика до калитки. Косьба не давалась: лезвие затупилось, неудобная ручка была прикручена под твой рост. Совсем скоро разнылась спина, загудели мышцы. Влажное дерево и растрескавшаяся изолента терли мозоли. Коса то и дело находила на коряги, обрезки горбыля, кирпичи; жухлая трава косилась грубо, клочьями, косовище застревало — это было уже не то зеленое море, которое красиво ложилось под ноги. Раздраженно и неграмотно, со всех сил размахивая косой, я хотела как можно быстрее добраться до калитки. У зарослей черной малины я остановилась, чтобы не упасть замертво. Страшно болели руки. Посмотрев на пузыри мозолей, я стерла рукавом пот и морось с лица. В кустах висела налитая, не опавшая еще малина. Я потянулась к ней, но отдернула руку — шип обломился, оставив занозу в пальце. Черная ягода упала в заросли. Я подцепила занозу зубами, сплюнула и, схватив косу, в отместку резанула по кустам. Из последних сил выкашивая траву около трухлявых ступенек, я наконец дошла до калитки. Пожухлые рудбекии жались друг к другу, опустив плоские головы. Черные язвы на солнцах воспоминаний, они злили меня одним своим видом. Я замахнулась косой и срезала несколько стеблей. Ручка косы обломилась. Взбесившись, я рванула косу. Лезвие осталось в земле. Опустившись на колени, я вытащила его, взяла руками за обух и как серпом срезала все кусты. Мозоли на ладонях кровили, я вцепилась в пеньки стеблей и надсадно, с треском вырвала их корни. Кровь на ладонях смешалась с землей и зеленым мясом рудбекий.
Сполоснув руки в баке с дождевой водой, я еще раз взглянула на выскобленную утробу дома. Закрыла двери, повесила замок, положила ключи за наличник над дверью. Проходя мимо останков скошенных рудбекий, я обернулась и посмотрела в глаза дому. Зияющие пустотой стеклянные окна-глазницы не выражали больше ничего. Вчера я его продала.

⁣АНАИТ
Весеннее солнце радовало своим задорным настроением. Зелень улыбалась и по-детски заигрывала, заманивая своим юношеским весельем и сочностью. На лужайке паслись резвые барашки, а где-то вдалеке лошади скакали свободно развивая гриву на ветру. Отовсюду слышался детский смех. Покой и божественное умиротворение царили в общине.
Спустя более пятисот лет после великой технологической катастрофы, люди воссоздали свой мир. Долгие годы скитаний и обнуление всех технических средств. Постепенно человечество вновь пришло к натуральному хозяйству, мирному скотоводству, работе на земле. От супер мощных компьютеров, выполнявших все сложные технические задачи, люди снова должны были учиться добывать огонь, искать съедобные коренья и ягоды. Жизнь вернулась к истокам.
Однако, Вселенная привнесла новшество в Новый Мир. Души теперь также воплощались и в некоторых деревьях - Друидах. Они могли перемещаться, выполнять некоторую работу, общаться и взаимодействовать с людьми.
В условиях полной разрухи, люди быстро подружились с друидами. Все друг другу помогали, работали на общее дело. Друидам было по силам носить тяжелые камни, огромные ветки, помогать в строительстве. Люди, в свою очередь, обрабатывали землю и ухаживали за лесом. Когда делить еще нечего, создаются самые крепкие союзы, позволяющие всем расти вверх и не сдаваться.
Шаг за шагом, община развивалась, строились институты власти. Однако, неизменным оставалось главное правило, переходящее из поколения в поколение, оставшееся со времен Старого Мира - “Не убий”. А убивать, собственно, было некого. Люди боролись за выживание, учились находиться в гармонии с миром и природой.
Создавались команды, которые не нуждались в постоянном контроле и управлении. Каждый старался делать то, что может. Без напоминаний и надзора. Людям Нового Мира не хотелось больше подчиняться или ущемлять чьи-то права. Никому не хотелось манипулировать. Взаимоотношения были выстроены на полном доверии.
В Новом Мире не было места предательству и подлости. Технологическая катастрофа принесла много горя и страдания. Но именно она позволила тем немногим выжившим, перестроиться на новый виток, построить новое общество. В условиях полной разрухи, голода, неприспособленности к жизни, благодаря друидам, люди выстроили систему отношений, о которой могли только мечтать в Старом Мире.
По мере роста общины, люди все больше осваивали территорий, делали раскопки, старались найти отголоски прошлого “будущего”. В один из обычных дней, была совершена грандиозная находка. Саркофаг с замороженным человеком, отправленным в будущее около шестисот лет назад. Люди Нового Мира с удивлением смотрели на тело самого старого человека через стеклянную крышку саркофага.
Это было чудо! Что-то невероятное. Сенсация!
На самом саркофаге была инструкция оживления. После долгих споров, Советом было принято решение о разморозке. Все с огромным интересом ожидали результатов.
Человек из прошлого символизировал ту самую далекую и загадочную жизнь в Старом Мире, когда практически все выполняли машины. Для современных людей это было скорее как легенда, точно такая же, как и многие другие, которые рассказывались детям, но никто и никогда не знал истинность предания.
Спустя несколько дней после разморозки, Каидон, человек из прошлого полностью восстановился, и смог выйти на улицу.
- Как тут все зелено! Невероятно! Так много растений в городе?! Откуда? Где я?, - таково было первое впечатление старейшего человека на Земле.
Вскоре, все уже не обращали на него особого внимания. Однажды, выйдя за ворота общины, он направился в сторону мельницы. Вдруг, Каидон услышал страшный треск и шум прямо за спиной. Огромная тень заслонила солнце. Каидона охватил панический ужас, сердце выпрыгивало из груди, ноги не слушались. Он хотел закричать, но не смог. Когда это что-то огромное начало приближаться, Каидон в ужасе обернулся. Навстречу ему шел друид с горстью камней для новой плотины. Каидон не мог поверить своим глазам.
- Боже, что это?, - вырвалось у него.
Друид не обращая внимания, аккуратно обошел его, и продолжил путь в сторону мельницы.
Каидон никак не мог отойти от шока. Когда, наконец, пульс вернулся в норму, он побежал в общину.
Чудовище! Чудовище!, - выкрикивал он, перехватывая дыхание.
Никто не мог понять, что происходит.
Чудовище! Там! Там, рядом с …этой, как ее…тьфу ты …мельницей!, - наконец-то нашелся он, наклоняя корпус и упираясь руками в колени, чтобы было легче дышать.
Что случилось, дорогой? - один из прохожих положил ему руку на плечо, чтобы придать ему уверенности.
Там огромное чудовище! Громадное! Оно тащило камни, я думаю оно хочет разнести нашу мельницу!
В толпе наступила паника. Люди не могли понять что происходит, началось общее волнение.
Подожди, подожди. Как оно выглядело?, - поинтересовался прохожий, заподозрив подвох.
Огромное, в виде дерева! Но вы не подумайте, это не простое дерево, оно умеет ходить, и кроме того…
В толпе раздался хохот. Каидон был смущен тем, что его так бесцеремонно оборвали, ведь он прибежал сообщить им, чтобы никто не пострадал.
Он назвал друида чудовищем! Ахахаха
Все люди, окружившие его, и так внимательно слушавшие минутой ранее, теперь открыто смеялись ему в лицо и даже тыкали пальцем.
Что происходит? Что все это значит? - пытался остановить их Каидон, но толпа не унималась.
Наконец, отдышавшись, человек из толпы взял его под локоть и увел, повествуя о начале Нового Мира и жизни людей с друидами.
Каидон был поражен, как все изменилось. Он никак не мог поверить, что это возможно, что это не сон. Подсознательно, он ощущал страх. Друиды пугали его своими внушительными размерами. И главное, он опасался того, что остальные люди так беспечно ведут себя и не вводят какие-то элементарные меры предосторожности.
В его голове моментально вырисовывались сценарии того, как эти громилы могут в считанные минуты разнести весь город, давить своими корнями невинных детей и женщин. Ведь откуда у деревьев сердце, понятие чести или совести. Кто их этому мог научить? Ведь у них не было многовековой цивилизации! Не было даже религии!
Все эти вопросы полностью поглотили его ум.
Как вы себе представляете жизнь с такими гигантами?, - начал Каидон, выйдя на площадь после воскресной службы. - Они опасны. В любой момент они могут напасть и у нас нет никакой защиты против них. Вы себе представляете, когда эти громилы начнут давить нас как насекомых?
Несколько мужчин услышав Каидона, остановились:
Да ну, что ты такое говоришь! Ну сколько мы уже живем вместе и никто ни на кого не нападал.
Это потому что мы сейчас им нужны. - Прищурив глаза, продолжил Каидон с улыбкой, - Мы как расходный материал для них. Но стоит нам только отклониться от их замысла, как они тут же нас загонят обратно в стойло.
Какое еще стойло? Мы отлично сработались, мы помогаем друг другу. Никто нас не использует! Перестань нести чушь! - Возмутился один из мужчин.
Прохожие начали останавливаться и прислушиваться к беседе. Это еще больше разжигало в нем желание высказать свое мнение и открыть всем глаза.
Ну вот увидите. Помянете мое слово. Они не спроста заняли все главные производственные объекты. Мы им нужны только для обслуживания. И только.
Прекрати это! Не нагнетай обстановку понапрасну! Зачем так говоришь, дорогой?
Каидон с ухмылкой посмотрел на собеседника. Каидон знал, что ему нужно найти людей, которые действительно его услышат и имеют некоторый вес в обществе. Он начал ходить на городские советы и присматриваться. В одном из молодых людей он разглядел перспективного соратника. Тот всегда ярко выступал, очень яростно отстаивал свою точку зрения и главное, всегда настаивал на своем, не отступая и не сдаваясь.
После одного из заседаний, Каидон познакомился с ним. Его звали Янис. Молодой человек сначала отстраненно слушал своего собеседника, продолжая думать о своей речи на Совете, но потом его внимание переключилось на Каидона:
Что именно вы хотите сказать?
Я всего лишь хочу спросить, насколько наши войска готовы к тому, что возможна война, в которой у нас не будет ни ресурсов, ни средств к существованию.
После этого разговора, Янис и Каидон регулярно встречались и обсуждали политическую обстановку общины.
Постепенно к их беседам подключались случайные слушатели и прохожие. Люди на рынках теперь обсуждали не подорожание муки из-за неурожая, а то, что возможно они все под колпаком у друидов. Они рабы, пресмыкающиеся перед господами, которые в любой момент могут их уничтожить. А если так, то люди должны быть готовы к битве. Каждая добропорядочная мать должна была высказать свои опасения по поводу будущего ее детей!
Все эти слухи дошли и до Совета. Жены старейшин умоляли своих мужей защитить будущее страны и детей. Ситуация накалялась в рамках не только общины, но и внутри каждой семьи. Тревога, которой наполнились сердца женщин, передавалась мужчинам, которые должны были принимать активные действия для защиты. А как известно, лучшая защита - это нападение.
Уже через месяц, все заседания Совета были посвящены плану по борьбе с друидами. Горячие споры, крики, угрозы. В конечном счете, Совет пришел к единогласному мнению, что для поддержания мира, нужно готовиться к войне. Каидона пригласили в Совет в качестве главного консультанта. Была выработана четкая стратегия дальнейших действий, ситуация продолжала накаляться.
Друиды ни о чем не подозревая, продолжали выполнять свои ежедневные работы. Они не обращали внимание на то, что теперь люди общались больше шепотом.
Каидон понимал, что в общине не захотят атаковать первыми. В свою очередь, ждать нападения друидов весьма опасно: людям может надоесть долгое ожидание, и они сложат оружие, тогда друиды нападут в самый неподходящий момент. Каидон верил, что если обстоятельства не складываются, то нужно им помочь. “Все в наших руках и мы не должны полагаться на волю случая” - было его девизом еще со времен жизни в Старом Мире. Он знал, как важно действовать в нужный момент, не откладывая на потом. И он действовал.
Каидон подговорил двух рабочих, которые были недовольны сотрудничеством с друидами. Диверсанты ночью пробрались на мельницу, осуществив поджог.
На утро, вся община обсуждала, что начали происходить ужасные вещи. И хотя никто из людей не пострадал, все были шокированы. Как будто из ниоткуда, в толпе начали раздаваться версии о том, что это могли сделать только друиды. Таким образом они лишили людей запасов зерна, и это приведет к неминуемому кризису зимой. Ни один из людей не мог бы это сделать. А друидам зерно не нужно, чтобы жить. И, таким образом, они постепенно начнут уничтожать остатки человеческой цивилизации.
При виде друидов, люди сразу замолкали и смотрели на них с такой ожесточенностью, что деревьям было не по себе, но они не могли разобраться в своих чувствах, поэтому предпочитали просто продолжать работу молча.
Совет старейшин экстренно собрался, чтобы обсудить происходящее. Все были возмущены. Ни у кого уже не было сомнений в том, что поджог был умышленным, и осуществлен именно друидами. Однако, идти на открытую конфронтацию никто не хотел. Людям нового времени слишком дорого достался этот мир, его построение с нуля. Никто не хотел войны. Никто не хотел глобальных потрясений. Но, уже на следующий день нашли труп одного из пастухов. Военный конфликт был начат.
Друиды очнулись от кострища и криков. Обугленные деревья метались по кругу, в ужасе и панике. Никто не мог понять что происходит. Окруженные разъяренной толпой людей с факелами и огненными стрелами, друиды растерялись. Никто и представить себе не мог, что такое вообще возможно. В Новом Мире никогда не было военных конфликтов. Деревья повторяли один единственный вопрос: “Почему?!”, на который никто не давал ответа. Ярости, с которой люди атаковали друидов, казалось не было предела. Одни поджигали деревья, другие подбегали с топорами и рубили корни, пока те пытались потушить крону. Повсюду слышались вой и мольбы остановиться. Люди чувствовали свое преимущество.
Ошеломленные происходящим, в ужасе, деревья начали обороняться. Огромные глыбы камней посыпались на людей. Крики, угрозы, факелы. Люди ожесточенно рубили ветви друидов, а гиганты раскидывали и калечили атакующих. Жестокость, пробудившаяся в Новом Мире, имела свои последствия.
Наступившее утро было совсем иным. Руины. Пепелище. Сотни сожженных деревьев. Обломки. Изувеченные мертвые тела. Дым. Запах гари и гниющих трупов пронизывал все вокруг. Плач. Где-то вдалеке были слышны причитания старой женщины. Все было кончено. Победителей в этом сражении не было. Только разруха. Бесконечное горе и вой матерей. Сироты. Безысходность.
Казалось, что мир был разрушен, и радость никогда не вернется на лица людей. Их сердца были истерзаны. Каждый задавался вопросом “ Как такое могло произойти?!” Ответа не было.
Но ведь не может быть такого, что никто не виновен. Так устроено, что кто-то же должен понести наказание. И тут все вспомнили про Каидона. Одна молодая девушка призналась торговцам на рынке, что Каидон лежит в их госпитале. У него повреждена левая рука и ушиб головы.
Советом было принято решение найти и арестовать Каидона. Стражники бесцеремонно вошли в палату и разбудили его. Он не мог сопротивляться их силе. Виновника доставили на главную площадь, где собрался весь народ.
Совет очень быстро провел народный суд и приговорил Каидона к смертной казни. Когда Каидон наконец-то понял что происходит, он начал ожесточенно отбиваться и кричать:
Как вы смеете? Не трогайте меня! Предатели! Вы все будете гореть в аду! Отпустите!
Каидон продолжал выкрикивать оскорбления, пока стражники связывали его тело. Все понимали, что это необходимая мера. Однако, чтобы не испытывать неприятные чувства, жители быстро разошлись по домам.
В глубине души они чувствовали непонятное противоречие между чувством вины, но и ощущением справедливости. Все те, кто помогали разжигать костры, теперь с особым усердием ругали, изощряясь в оскорблениях.
Люди были довольны осознанием того, что мир был восстановлен в том виде, к которому они привыкли. Образ жизни, уклад. Можно было опять планировать вечер пятницы, встречаться с друзьями и вести беззаботные беседы ни о чем, радоваться простым семейным ценностям и не беспокоиться о завтрашнем дне.
По решению вселенского суда, Каидон был приговорен к смертной казни. Но, на осуществление приговора, не было желающих, так как вновь все вернулись к исходным правилам: “Не убий”. Представители суда и совет общины оказались в замешательстве. И тут один из хранителей вспомнил древнюю легенду о месте, откуда никто не возвращался.
Все знали эту легенду с детства. Легенда об Анаит. Сама матерь природа была олицетворена в этом старейшем дереве с причудливой формой ствола в виде сидящей женщины. Ее ветви как будто держали на руках дитя, а голова склонялась вперед.
Попадая в поле Анаит, никто уже не возвращался. Приобретая форму ребенка, он оставался с матерью. Никто и никогда не видел, что на самом деле происходило. Это место старались обходить стороной.
Чтобы не мучить жителей, было решено привести приговор в исполнение в тот же вечер. Стражники волокли связанное тело Каидона. Заросший лес не пропускал путников. Отчаявшись совсем, они решили оставить связанного пленного возле оврага, не рисковать своей жизнью, и вернуться домой.
Каидон очнулся, когда даже шаги стражников перестали быть слышны. Глубокая тишина леса настораживала, каждый шорох оглушал и не давал расслабиться. Тревога нарастала. Каидон понял, что его оставили одного в лесу.
Через некоторое время, он почувствовал легкость. Как будто веревки сами начали расползаться и отпускать. Неожиданно, его руки стали свободны. Привстав, он прижался к дереву, чтобы слиться с темнотой.
Легкий ветерок дунул ему в лицо. Вдруг, его посетило необъяснимое чувство, как будто его здесь очень ждут, что он очень нужен. Такое теплое и манкое ощущение предвкушения счастья и долгожданной встречи после разлуки. Он смелее начал продвигаться вперед уже не боясь быть замеченным.
Выйдя на опушку, он увидел ее. Воплощение материнского тепла, любви и заботы. Анаит сидела неподвижно, лишь ветви слегка покачивались от ветра.
Когда она приподняла голову, перед ней стоял совсем растерянный и напуганный маленький мальчик. Она слегка улыбнулась, чтобы придать ему немного уверенности, и протянула руку. Ее лицо излучало теплоту и безусловную любовь к своему ребенку. Он сел ей на руки, но все еще не мог расслабиться. Как будто, он хотел ей все рассказать, но не мог. Горечь душила его изнутри. Анаит склонила голову к нему и внимательно всматривалась в его такое родное и любимое лицо.
Я совсем один! - Сердце ребенка сжалось. Слезы наворачивались, но он настойчиво их сдерживал, чтобы не показывать свою слабость.
Анаит погладила его волосы и убрала челку с лица.
- Они все идиоты! Они не понимают! Я им объясняю, а они не понимают! Жалкие людишки!
Анаит грустно смотрела на своего мальчика.
Ну я же прав! Я же говорил, что они нас могут задавить как букашек! Ведь так же и случилось! Ну я же был прав!
Анаит улыбнулась и стала немного покачивать своего малыша.
Они все недостойны меня! Они не понимают! Ненавижу!
Анаит спокойно смотрела в лицо, выражая тихую скорбь и любовь к маленькому мальчику в ее руках, как будто понимая всю боль, накопившуюся в его сердце, она старалась утешить.
Я совсем один! - и тут он разрыдался. Больше он не мог сдерживаться.
Я ведь хотел всех защитить! - хлюпал он носом, - А они… они предали меня…
Он продолжал рыдать, вытирая слезы рукавом рубахи.
Я ведь не плохой? Скажи мне! Не плохой? Скажи! - он опять заплакал.
Анаит грустно улыбалась, склоняя свое лицо к мальчику и продолжая жалеть своего малютку.
Я хотел их всех спасти. Я хотел стать великим. Чтобы мной гордились! Чтобы обо мне писали книги.
Он замолчал. Потом, скривив лицо, зарыдал:
Эта пустота внутри…так пусто…Невыносимо!
Анаит прижала его к себе, как бы обнимая всей душой и стараясь согреть, продолжая покачивать из стороны в сторону. Плач мальчика продолжался. Ветер слегка колыхал листву деревьев, создавая нежную мелодию леса. Запах влажного мха заполнял все пространство. Постепенно плач затихал. Малыш почувствовал, что пустота в груди начала заполняться теплом. Вдруг стало так спокойно. В его голове впервые наступила тишина... такая Божественная тишина. Тепло распространилось по всему телу. Анаит продолжала заботливо убаюкивать, обнимая своего малютку. Шорох листьев напоминал бархатистую колыбельную. Улыбка проступила на лице малыша, и он уснул.

⁣КОГДА ОНА ПРИХОДИТ



― Понимаешь, она и не часто приходит. Раз в месяц только. Но каждый раз спрашивает. И, вроде, вот уже и сил нету терпеть, но между её приходами как-то поостынешь, подумаешь: ну, нормально пока, терпимо. Ушла же, оставила в покое. Жить можно. Терпимо, да, терпимо.
Сегодня была. Пришлось встать раньше, чтобы прибраться ― а ведь выходной ― я и на работу-то едва могу голову оторвать от подушки. Всякий раз посмотришь на комнату ― глаза выколоть хочется. Помойка! Конечно, помойка: носки завязли в пыли под батареей, кружка к письменному столу прилипла, гора одежды на стуле ― без понятия, откуда у меня столько одежды вообще. И что будет, когда она придёт? Она ведь за всё спросит, понимаешь, за всё. Это она только кажется доброй и понимающей, но на самом деле ― я видел это в её глазах ― там нет ни сочувствия, ни милосердия, ни успокоения. Перед ней ты как на операционном столе: ничего не спрячешь, всё видно под ярким светом. Не всякий это выдержит, не всякий. И она как бы спрашивает: как же так? Как же так? А глаза пустые. За ними нет ничего. От этого-то и ещё хуже, потому что, выходит, это ты как будто сам себя судишь, и апелляцию подавать некому.
Всякий раз, когда она приходит, надо браться за веник. И всякий раз я что-нибудь тоскливое нахожу: открыточки там, старые билеты в кино, волосы ― знаешь, волосы самая неистребимая часть человека, можешь лет пять как съехать или облысеть, а остатки твоей шевелюры так и будут гулять между полом и плинтусом. А ещё ведь есть и завалявшиеся на полках фотографии, и запах духов остался между страниц, которые мы перелистывали вечерами… Извини, что-то я отвлёкся, отвлёкся.
Потом я обычно берусь за посуду. У меня теперь просто всё: пока посуда чистая, ем из неё, как закончится ― покупаю хлеб и что-то, чем можно его намазать. Почти безотходное производство. Батоны из «Пятёрочки» в руках ношу, не беру пакеты ― меньше мусора потом выкидывать. Раньше так не было, конечно. В холодильнике всегда какие-то там овощи, фрукты, мясо в морозилке, молоко, сыр ― да что хочешь. Бери и ешь. А теперь вот так. Вот так, да. Да, вот так. Хорошо, думаю, что она в холодильник не заглядывает.
Смотрю на часы. Уже скоро двенадцать, сейчас нагрянет. Успеваю ещё «утёнка» под ободок унитаза опрокинуть, и только хочу помыться, как вспоминаю: а деньги-то, деньги-то! Ведь только деньгами от неё и можно откупиться. Да, вот что ей нужно! У нас как всё устроено? Зарабатываешь — значит, существуешь. А если денег нет, то и тебя нет. Я каждый месяц плачу не за квадратные метры и не за потраченные ресурсы, я подтверждаю свою жизнеспособность. Моя оценивается в 38 тысяч. Три из которых ― по счётчикам. И куда столько воды утекает? Где бы краник подкрутить?
Раньше на всё хватало, можно было и в отпуск съездить, и на концерт сходить. А теперь я порвавшиеся носки не выбрасываю. Сижу вечером, зашиваю под лампой, пальцы иголкой колю. Ничего не осталось, только счета и долги. Только работа и уборка, да она звонит в домофон раз в месяц.
Прежде, чем она поднимется, я ещё успеваю достать из обувницы розовые тапочки ― я их специально сохранил, как и кольцо на пальце, ― ставлю в прихожей немного неровно, как будто скинуты второпях.
Нажимает звонок, заходит. Крестится на икону над дверью:
«Храни Господь это место, Святая Богородица, пусть здесь всё будет хорошо… Как у вас дела?»
«Хорошо», ― говорю.
«Ну слава Богу, слава Богу. Как Танечка?»
«Нормально».
«Работает?»
«Ага».
«А я думала, она сегодня дома будет… ― и на тапки смотрит. ― Всё застать не получается, ― улыбается блаженно так, зубы отличные; вставные, думаю. ― Что ж она, и дома не бывает?»
«Бывает».
«А как она работает? Пять-два? Сегодня же воскресенье».
«Плавающие, ― говорю, ― выходные».
«Ну-ну, ну да», ― и смотрит пристально, а потом словно сквозь меня; я глаза отвожу. Вдруг перестаёт улыбаться и спрашивает: «Денег, наверное, много зарабатывает, раз всегда на работе? Спать успевает?»
«Ну так».
«Вы не знаете?»
«Знаю».
Она молчит. Ждёт.
«Работы много не бывает, ― выдавливаю из себя, как остатки пасты из тюбика, ― да и денег тоже. Я и сам много работаю и мало сплю».
«Да-да, вы молодые, ― она меняет тон, снова становится божьим одуванчиком, ― вам нужно работать, своё наживать».
«Пройдёте?»
«Да нет, я уж вижу, что у вас всё хорошо. Помоги, Господи…» ― крестится опять, поднимает глаза на икону, шепчет себе под нос.
«Ну, в общем, вот», ― показываю деньги, пересчитываю при ней: «5, 10, 15, 20, 25, 30, 35… и три тысячи за счётчики», ― протягиваю купюры.
Она не берёт из рук. Кладу на обувницу. Забирает, заворачивает в чёрный пакет, прячет в сумку.
«Ну всё, спасибо вам. Я пойду. Пускай у вас всё будет хорошо. Господи, помилуй. Храни это место, Пресвятая Богородица, Господи Боже, ― крестит коридор, двери. ― Передавайте Танечке привет. Может быть, в следующий раз увидимся».
«До свидания», ― говорю.
Одному здесь жить нельзя ― она предупреждала меня перед тем, как заключили договор. Ни за какие деньги. Будете один, говорит, ― выселю. Одному жить нельзя. А я вот теперь, видишь, один, один. Хорошо, что она этого не знает. А, впрочем, думаю, она всё знает. Просто издевается надо мной. Всякий раз, когда она приходит, мы играем в эту игру. Она знает, что я мухлюю, но позволяет мне мухлевать, потому что партия всё равно за ней. Она устанавливает правила. А я могу только гадать ― сколько ещё осталось?
Я закрываю за ней дверь, убираю розовые тапки обратно в обувницу и разворачиваюсь, смотрю на прибранную комнату.
Напротив входной двери стоит большая двуспальная кровать. Ровно заправлена, покрыта полосатым пледом. А сверху на пледе лежит подушка. Но только одна. Понимаешь, я забыл достать вторую! Тапки не забыл, а подушку ― забыл! Конечно, она это заметила. Вот и всё. Моя карта бита.
А где же Танечка? Когда Танечка спит? С кем? Я не знаю, не знаю. Ушла Танечка… на работу. Танечка теперь всегда работает. Всегда, всегда!
…О, она всё знает, всё. Но ей нравится издеваться надо мной, она ждёт, чтобы ударить. Выдавливает меня по капельке ― скоро ничего не останется. Всякий раз, когда она приходит, я думаю, что этот ― последний. Можно ли так мучать человека? Но потом я остываю, думаю: терпимо пока, жить можно… Да-да, терпимо, терпимо. Может быть, она всё-таки не заметила? Может быть, может быть.
― Ещё закажем? ― спрашиваю я, не находя другого предлога, чтобы встать из-за стола и прервать его монолог.
― Да.
― Что будешь?
― Без разницы.
― Я сейчас.
― Давай. Я пока тут.
Я иду к слабо освещённой барной стойке, а когда возвращаюсь, он уже лежит лицом на столе между пустыми стаканами.

Рассказ "Космос"


Зевс достал из потрепанного кармана грязную челюсть, вставил ее и плюнул с таким хрипом, будто поразил землю молнией:

- Забери свой "Космос"! чёрт бы тебя побрал, я не курю такое дерьмо, чёрт, - после чего последовало еще пару реплик на непонятном для обывателя языке. Ну что же, бог нашел виновного.

***

Я шел домой. Ночь шла на смену Вечеру. Ноги путались в зигзагах тротуарных плит. Взгляд разбивался о стальные лица прохожих, которые тоже куда-то шли. И только бездомный Зевс никуда не шел. Но не потому что некуда. Вся улица была его Олимпом, пара псов - Нептуном и Аидом, кошка - Гермессой; порой можно было даже увидеть Почти Прекрасную Геру с украшениями прямо на лице, печально поющую о чем-то своем. Зевс не спускался в Тартар лишь потому, что был пьяным вдрызг, потеряв способность вставать без помощи простолюдинов. "Тартаром" мы называли подвальчик, который он присвоил и обставил находками с Великой Мусорки. С того момента, как он там поселился, никому не разрешалось вторгаться в его владения, кроме, конечно же, Почти Прекрасной Геры. Иногда ребята, беря друг друга "на слабо", пытались туда проникнуть, но я не слышал, чтобы кто-то, однажды провалившись в тартарары, вернулся. Так или иначе, Зевс величественно восседал на Митикасе (ну или же на другой не менее важной точке). Видимо, ранее у него случилась встреча с его закадычным товарищем Дионисом, потому как, разгоряченный, он в порыве необузданной злобы посылал на землю дождь, пропуская его сначала через штаны, и грозно нагонял ядовитые туманы на всех, кто смел приблизиться к божественному.

Зевс не был мессией, старым или новым богом. Он был дряхлым бомжем, высокомерным и вонючим, ненавидящим все до последнего волоса на своей же голове. Никто не знал его настоящего имени. Единственными вещами, сделавшими из него верховное бомжество, были длиннющая борода и невнятное цитирование Гомера. Все сначала удивлялись, но потом, как это всегда происходит, быстро привыкли. Местные бабульки иногда пытались принести ему еды и каких-то вещей, но он был упрям и груб, не изменяя своим привычкам. Я вообще никогда не видел, чтобы он ел, и начал сомневаться, что Зевс в принципе нуждается в пище. Что взять с этих богов.

"Сон - брат смерти" повторял он каждый раз перед тем, как отойти в царство Морфея, стараясь то ли успокоить себя, то ли напугать окружающих. Что бы он там ни хотел, у него это получалось.

Я попытался незаметно избежать божьей кары, но тщетно:

- Эй, парень! Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют! Подойди, - он сделал попытку скрыть презрение, но оно давно расползлось шрамом по его лицу и засело бельмом на черном глазу.

Заметил, скотина. В принципе, Зевс был спокойным старым, если его не трогать. Но если он тебя выбрал, то не отстанет, пока не подчинит своей воле.

- Чего тебе? - бросил я реплику на расстоянии, чтобы не пасть духом от его духа.

- Я не курил три недели, - он также невнятно цедил слова, смысл которых улавливался больше интуитивно.

- Последняя, - я сжал губы, пожал плечам и приготовился к депортации в подъезд.

- Вид твой прекрасен, но ни силы в духе, ни отважности в сердце. А еще я видел, как ты выходил из "Речного" с купленной пачкой. Помни, - тут шрам презрения на его лице воспалился и стал ярче, а голос - тише, - кто на богов ополчается , тот не живет долголетен.

Не знаю, как он мог видеть эту покупку, учитывая, что "Речной" в паре километров отсюда, но его слова звучали достаточно разительно, чтобы разбить в пух и прах такой маленький обман.

- Ладно, держи, - стараясь не смотреть ему в глаза и задержав дыхание, я брезгливо протянул две сигареты.

Ненавижу бездомных. Они сами виноваты во всем, что с ними происходит. Бомжи не ценят ни себя, ни тех, кто им помогает. Но последних, этих "добрячков", я ненавижу еще больше, этих гребанных эгоистов, самоутверждающихся за счет... Пока я думал об этом всем, Зевс попросил огня. "Хм, а искрой молнии поджечь не сможешь?" мелькнуло у меня в голове и вылилось в
мимолетную улыбку, которой чуть ли не подавился мой собеседник.
- Че ржешь, скот? Подлый стрелец! Лишь кудрями гордишься! Дев соглядатай! Если бы против меня испытал ты оружий открыто... - Зевс начал выходить не только из себя, но и за пределы допустимой в темное время суток громкости. В своей манере буянить он напоминал чокнутого учителя по литературе, а я - ученика, забывшего дома уже не сочинение, а зажигалку. Стоп. Зажигалка!

- Все-все, успокойся, - я протянул ему огонь, и Зевс, вернувшись в свое презрительно-меланхоличное состояние, подкурил сигарету, пока вторая отправилась засаливаться за его ухом, растянутым временем. Но стоило ему затянуться, как все его и без того искаженное лицо скрутилось, только начатая сигарета полетела в лужу, а глаза стали наливаться божественным гневом. Зевс достал из потрепанного кармана грязную челюсть, вставил ее и плюнул с таким хрипом, будто выпустил молнию:
- Забери свой "Космос"! чёрт бы тебя побрал, я не курю такое дерьмо, чёрт, - после чего последовало еще пару реплик на непонятном для обывателя языке. Ну что же, бог нашел виновного. Что странно: его дикция если и изменилась, то стала хуже. Зевс чрезвычайно трезво встал и, не бросая в меня взгляда, отправился в свой Тартар, проклиная, вероятно, весь людской род. Я простоял ошеломленный еще минуту, а потом, выкурив одну сигарету, подумал:"Все-таки я обожаю Зевса, но жертвы приносить ему больше не буду. Пошел он.". Пошел и я.

⁣ОБЛАКА
1.
Она любила сдувать облака. Сядет, бывало, на берегу озера, поднесёт к обветренным губам сложенные ромбиком худенькие ладошки и, запрокинув к небу лицо, с таинственной полуулыбкой, начинает выдыхать горячий июльский воздух. Голова её при этом раскачивается из стороны в сторону. Тёплый ветерок, с запахом сухих пшеничных полей, слегка перебирает волосы, словно блюзовый гитарист струны любимой гитары. Палящее полуденное солнце выжигает на её обнажённых плечах рыжеватые веснушки.
Поднимешь к небу глаза и смотришь, как потревоженные волшебным дыханием беспечные облака, суетливо, словно накаченный гелием воздушный шарик, скрываются за горизонтом.
- Санька, ты видел? - захлёбываясь от восторга кричит Люська.
- Конечно, видел! - радостно откликаюсь я. - И как это только у тебя получается? Может, научишь?
- Хитреньким будешь! - лукаво прищуривается Люська. - Сначала догони!
Резко вскочив, она срывается с места.
Мы бежим по пшеничному полю, которое, как праздничный торт, разрезано пешеходными тропами. Золотистые колосья под тяжестью налившихся зёрен клонятся к потрескавшейся от жары земле; высушенными усиками, напоминающими лапки сороконожек, противно касаются разгорячённой кожи.
Я теряю Люську из виду и останавливаюсь. Меня окружает тишина. Слышно только, как трутся друг о друга сухие стебли пшеницы, да жужжит захмелевший от пряных запахов лета шмель. Раскинув в стороны руки, я сгребаю в охапку напитанные солнцем колосья, и лето шелестящим веником оседает в моих объятиях.
- Санька! - издалека доносится до меня голос Люськи. - Санька, ты где?
Я улыбаюсь и бегу вдогонку.
2.
- Расскажи, что-нибудь? - просит Люська.
Мы лежим на стоге сена. Белесое, как застиранная простыня, небо, в заплатках ажурных облаков, с трудом удерживает выгоревшее вечернее солнце.
- "Однажды, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел…", чтобы поссать, - говорю я.
- Дурак! - обиженно отвечает Люська и отворачивается.
- Люсь, ну ты чего? Смешно же.
- Обхохочешься.
- Ну не злись. Ты, кстати, веришь в НЛО?
- Нет. А ты?
- А чё мне верить, я видел.
Люська поворачивается в мою сторону, привстаёт на локтях и с интересом всматривается в моё лицо. Мне приятно её внимание. Хочется придумать, что-то необыкновенное, но ничего не приходит в голову.
- Ну? - торопит Люська.
- Короче, как-то раз я сидел на лавочке и смотрел на небо. Тем вечером был сильный звездопад. Я считал падающие звёзды и загадывал желания. Кстати, я тогда загадал, чтобы ты приехала на каникулы, и видишь, ты здесь.
- Подлиза, - съязвила Люська, но я знал, что ей понравилось.
- Так вот, сижу я, значит, смотрю наверх, даже шея затекла. Пальцы на руках закончились – все позагибал, а звёзды всё падают и падают. Начал было на ногах загибать и тут вижу, как одна звезда движется по небу параллельно земле и то пропадёт, то вновь появится, то пропадёт, то вновь появится. Даже мурашки побежали.
- А какого цвета звезда-то была?
- Ну, красного…
Взрыв истеричного смеха разорвал тонкий вечерний воздух и звонким ручьём разлился по округе. Люська согнулась пополам, её шорты немного съехали, обнажив родинку на загорелом бедре.
- Чё ты ржешь?
- НЛО он видел. Ага, щас! - Люська продолжает смеяться. – Это самолёт был, дурачок!
- Да ну? – не поверил я.
- Так да. Когда самолёт летит, у него мигают бортовые огни, ночью их хорошо видно.
Мне стало досадно, что я так лопухнулся.
- Люська, на тебе паук, - кричу я и, оттолкнувшись руками, быстро съезжаю на землю.
Смех переходит в крик, и я чувствую, как позади меня скатывается Люська.
3.
- Полезли, когда стемнеет, в заброшенный дом за ягодами, - говорю я, когда мы вспотевшие от бега останавливаемся отдышаться. - Я видел там грядки клубники, крыжовник. Яблоков поедим.
- А если поймают?
- Да кто? Там же никто не живёт.
- Я видела, как туда мужик приходил.
- Ну и что? Ночевать-то он там не ночует.
- Ну, давай… - неуверенно отвечает Люська.
В деревне темнеет быстро. Только что видел, как загоняют коров, которые со скучающим видом, лениво, хвостами, отяжелевшими от запёкшегося на них помёта, отгоняют от себя назойливых мух; как мошкара, сбившись в стаи, безумным торнадо кружит над тобой; и, вдруг, засмотревшись на соседского пса, остервенело скребущего задними лапами грязную холку, поднимаешь глаза, а вокруг чернота, и мрачные силуэты деревенских домов рыжеватыми окнами говорят, что ночь пришла.
4.
- Лезь быстрее, тяжело ведь.
Я наклонился и упёрся ладонями в колени. Люська стояла у меня на спине. Не сказать, чтобы это сильно меня беспокоило, но вероятность того, что нас заметят, всё-таки существовала. Тогда попадёт обоим. Перспектива провести остаток лета сидя дома, пропалывая грядки в огороде, совсем не прельщала.
- Лезь быстрее, говорю.
- Если ты не заткнёшься, я начну танцевать, - в подтверждение своих слов Люська стала переминаться с ноги на ногу. – Да и вообще, я занозу могу засадить.
- Да, давай уже…
Люська вцепилась двумя руками в шершавые зубья забора, слегка оттолкнулась, перекинула ногу и, встав на перекладину, ловко спрыгнула на землю.
- Ай, блин! Санёк, здесь крапива, - доносится жалобное причитание Люськи. – Я все ноги сожгла.
- Специально для тебя посадили, - подтруниваю я.
- Не смешно!
- Я, пожалуй, подальше перелезу. Может там меньше крапивы.
Я направляюсь вдоль забора, поочерёдно трогая доски, представляя себя Колей Герасимовым, преследующим незнакомку в заброшенном доме. Хотелось найти заветную дверь, за которой окажется машина времени. Мы бы с Люськой сразу махнули в будущее, и, может быть, даже полетели на Марс. Интересно, на Марсе есть облака? Люська бы их тоже, наверно, сдувала.
Одна доска покачнулась и сдвинулась в сторону. Вот так удача! Отодвинув её как можно дальше, я начал протискиваться в образовавшуюся щель.
- Люська, миелофон у меня! - приглушённым голосом затянул я.
- Подлец! Ты знал, что здесь лазейка, но всё равно заставил меня прыгать через забор.
- Да не знал я! Просто повезло.
- Ага! Так я тебе и поверила. Ну, веди к своим ягодам.
- Там, где яблоня. Видишь?
- Вижу. Только теперь ты иди первый.
Крапивы и правда было много. Приходилось сначала сминать её ногой и только потом продвигаться вперёд. Потревоженные нашим присутствием комары суматошно кружили над головами.
Клубника была прохладной и сочной. Её сладковатый вкус сопровождался тонкой кислинкой, отчего временами сводило скулы. Совсем скоро наши руки стали липкими от сока.
- Да она наполовину неспелая, - бубнила Люська.
- Просто в темноте не разобрать. Пошли тогда яблок нарвём.
- Они тоже ещё не созрели.
- Ой, можно подумать, ты никогда не ела зелёных яблок.
- Пошли. Только я не буду.
- Как хочешь.
Яблоки висели высоко. Чтобы их достать, нужно было лезть на дерево.
- Люсь, подстрахуй меня. Я быстро.
- Я замёрзла, - Люська поёжилась и скрестила на груди руки.
- Ну, давай я погрею.
- Погрей.
Я неловко обнял её худое тельце. Люська доверчиво прижалась ко мне, положив ледяные ладошки на талию. Что-то неведомое, большое и тёплое пробудилось во мне, потянувшись сдавило лёгкие, и уперевшись могучими, но мягкими руками в рёбра, заставило пошатнуться.
- Ты чего? – удивилась Люська.
- Ничего. Поскользнулся, - я крепче обнял её и зачем-то спросил. - Люсь, как ты думаешь, на Марсе есть облака?
- Не знаю. Наверное, должны быть.
- Ты бы смогла их сдуть?
- Ты такой смешной. Ну, конечно!
Она засунула руки мне под футболку. Моё тело отозвалось мурашками.
- Ты когда-нибудь целовался?
- Нет. А ты?
- Поцелуй меня, если хочешь, - вместо ответа прошептала Люська.
- Хочу.
Её губы были влажными и сладкими, как ягодный торт, и пахли клубникой.
- Саш, а ты знаешь, что такое любовь?
- Любовь-морковь для дураковь.
- Вот почему ты такой? Всё время всё портишь...
Люська отстраняется. Трудно понять по её лицу, что она сейчас чувствует.
- Завтра я уезжаю, - говорит она и отводит глаза.
- Куда?
- На море, а потом в город. За мной родители приехали.
Я смотрю на неё и молчу.
- Пошли, проводишь меня.
Мы идём по тропинке вдоль оврага, разделяющего улицу на две части. Собаки приветствуют нас надрывным лаем. Её дом восьмой по порядку. Чёрный бревенчатый сруб с рубероидной крышей.
- Вот и пришли.
- Знаю.
- Ну, иди. Прощаться не будем.
- Ты ещё приедешь? – спрашиваю я.
- Хитреньким будешь! – Люська прищуривается, чмокает меня в щёку и направляется к дому.
Моё сердце сжимается, хочется её догнать, может быть, поцеловать ещё раз, но я молча смотрю ей вслед, жду пока она закроет калитку.
5.
Домой я вернулся поздно.
Бабушка сидела в уголке под образами и неслышно шевелила губами.
- Баб, ты чего не спишь, - шёпотом спрашиваю я.
- Тебя жду, внучёк, - так же шёпотом отвечает бабушка. – Ты, небось, голодный?
- Нет, я яблок поел.
- Ну, ложись тогда. Только тихонько, дедушку не разбуди. Я тоже скоро лягу.
Я направляюсь в переднюю, но на полпути останавливаюсь.
- Баб, а что такое любовь?
Бабушка улыбается и качает головой.
- Любовь – это когда ты увидел в другом человеке образ Божий и всю жизнь полагаешь на то, чтобы он просиял.
Я ложусь на кровать и укутываюсь одеялом.
Однажды я видел, как со старой иконы снимали тёмную олифу, и слой за слоем проступали скрытые под ней краски, пока, наконец, она вся не засветилась золотом. Наверное, об этом говорила бабушка.
Под умиротворяющее тиканье настенных часов я заснул.
В следующем году Люська не приехала. Некому было сдувать облака, и всё лето лил дождь.
ФИЛОСОФИЯ СПИЧЕЧНЫХ КОРОБКОВ
- В армию я не пойду, - твёрдо сказал Олег, и разорвал повестку. Клочки дешёвой бумаги воздушным десантом опустились на дно мусорной корзины. Мы сидели во дворе на лавочке и курили.
- Не хочу оставлять мать одну. Ей сейчас и так тяжело. Фабрика стоит, зарплату почти не платят. Да и сам не хочу терять два года. За это время я разбогатею, - продолжил он, выпуская струю горьковатого дыма в безоблачное небо.
- А я, пожалуй, схожу, - сказал я. - Отец говорит, что это пригодится, если я решу стать ФСБшником.
- ФСБшником, блин! - Олег запрокинул голову и захохотал. Пепел его сигареты мелкой пылью осел на спортивных штанах.
Я прищурил глаза и глянул на солнце. Солнечные лучи, запутавшись в ресницах, больно хлестали меня по зрачкам. Я зажмурился.
- Ну, ты даёшь! - продолжая смеяться, на выдохе сказал Олег.
Тёмные пятна транслировались на экране опущенных век. Легкая улыбка скользила по моим губам.
- А чё? Прикольно, - сказал я, открывая глаза. Моя сигарета почти истлела, и я от окурка прикурил другую. – Буду агентом ноль-ноль-хрен.
- Точно! Ты такой при параде и в бабочке рассекаешь на крутой тачке по району.
- Да! А из окон торчат голые ноги цыпочек. И я, короче, выслеживаю Дубового, как будто он продался америкосам и его нужно замочить.
- Да! А он нарядился бабулей и прикинулся мёртвым.
- Точно!
Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга. Дубовой был нашим товарищем, но мы не слышали о нём уже неделю. Он исчез сразу после выпускного. Наверное, родители отправили его в деревню, чтобы он готовился к поступлению в вуз.
Я глубоко затянулся и словно дракон выпустил дым через ноздри.
- Если выдыхать табачный дым через ноздри, то там начнут расти волосы и будут торчать из носа как пучки пересохшей соломы, - заметил Олег.
- Ага. А если себя ублажать, то будут волосатые ладони!
Мы засмеялись. Здорово было сидеть и пороть чепуху. Торопиться нам было некуда. Мы находились в самом начале жизненного пути. Позади остались школа и годы советского детства, время, когда мы ни в чём не нуждались. Я посмотрел на Олега.
- У тебя мать во сколько с работы приходит? - спросил я.
- Около пяти.
- Время ещё есть, - сказал я, и швырнул окурок в сторону. - Я вот что придумал по поводу армии…
- Что? – с надеждой в голосе спросил Олег.
- Тебе нужно сломать руку, - ответил я.
- Ты чё рехнулся?
- Сам посуди, кому ты будешь нужен в армии со сломанной рукой? Тебя на комиссии завернут. Призыв пройдёт. А там, что-нибудь придумаем.
Олег задумался. Его лоб прорезала одинокая морщина – это было свидетельством работы мысли.
- В этом, что-то есть... - наконец произнёс он. - Только давай сначала напьёмся, а то как-то страшновато.
- И где же, по-твоему, мы денег возьмём? - спросил я.
- Короче, у рынка стоит тётка и принимает пустые бутылки… - начал Олег.
- Ага. Давай ещё бутылки пойдём собирать, - усмехнулся я.
- Да подожди ты. Ничего собирать мы не будем. Мы их у неё стащим. Целый ящик. И сдадим в пункт приёма стеклопосуды на Комсомолке, - сказал Олег и победоносно посмотрел мне в глаза.
Видимо, я должен был оценить гениальность его плана. Я почесал бритый затылок и сказал:
- А чё? Это мысль. Всё равно нам нечего делать.
До рынка было недалеко – всего пара кварталов. Решили отправиться пешком, тем более что денег на проезд у нас не было.
Двигались мы не спеша: вдоль трамвайных путей, стяжными ремнями притянувших город к территории нашей страны; мимо современных многоэтажек, по-хозяйски теснивших щитовые бараки довоенных годов; мимо забытого прошлого в безупречное будущее.
- А руку то, как ломать будем? - спросил Олег.
- Значит так, - сказал я, как можно более непринуждённо. - Мы напьёмся. Ты сядешь на корточки возле унитаза и положишь руку поверх него. Я разбегусь по коридору и, что есть силы, с ноги продавлю её внутрь. Думаю, что рука сломается.
- Ты точно рехнулся.
- Да, я такой – посру и рукой!
Олег шёл, шаркая носками кроссовок по асфальту. Его спортивные штаны с тремя полосками по бокам, всё ещё вызывали у меня чувство зависти. Сам я донашивал прожжённые сигаретным пеплом спортивки старшего брата.
- Ну и чёрт с ним, - внезапно сказал Олег. - Давай рискнём. Будь что будет.
- Вот и правильно, - поддержал я его.
За пыльными кустами прогромыхал трамвай.
- А ты в курсе, что трамвайная система на нижегородчине одна из старейших в России? - спросил я Олега.
- Нет, конечно.
- Нам по истории рассказывали. Первый электрический трамвай в Нижнем Новгороде пустили в 1896 году, накануне приезда Николая Второго на промышленную выставку. Скоро сто лет будет.
- Забавно, - только и сказал Олег.
Спустя пятнадцать минут мы были на месте.
- Вон смотри, - Олег указал на женщину в синем рабочем халате, которая стояла возле пластиковых ящиков для сбора стеклянных бутылок. - Когда она отойдёт – в туалет там или ещё куда, – мы подбегаем, хватаем ящик с бутылками и уносим ноги.
Мы расположились у дома напротив и стали ждать подходящего момента. Время тянулось медленно. Мы присели на корточки и закурили.
- Кстати, ты слышал про философию спичечных коробков? - спросил Олег.
- Нет. Откуда?
- Мне дед рассказал. Короче, слушай, - Олег берёт коробок и кладёт его между нами. С этикетки на нас смотрит улыбающийся олимпийский мишка. По-видимому, спички – это тоже подарок деда.
- Длина коробка – это мера жизни человека. То есть, каждый человек должен прожить жизнь длиною в спичечный коробок. Это называется цикл. По идее всем отмерено одинаково. Но! - Олег многозначительно посмотрел на меня. - Если кто-то из твоей семьи умирает, не пройдя весь цикл, то жизнь рода удлиняется на остаток его пути.
Я затянулся и выдохнул дым в сторону.
- Вот смотри, отец жил семьдесят лет, а его сын девяносто. Почему так получилось? А потому, что брат отца умер, не пройдя полный цикл. Его жизнь оборвалась где-то на середине спичечного коробка, и оставшийся отрезок приплюсовался к жизни сына, чтобы восстановить равновесие. Короче, жизнь рода — это цепочка спичечных коробков! Такие дела, брат.
Мы уставились на коробок, постигая глубины житейской премудрости.
- Всё, она ушла, - сказал я, посмотрев поверх его головы.
- Тогда пошли.
Мы поднялись, щелчками пальцев отбросили окурки, и тронулись с места. Подбежав, схватили ящик полный пустых бутылок и драпанули оттуда, что есть мочи.
Мы неслись как угорелые. Бутылки подпрыгивали и стукались друг об друга.
- Прикинь, как мы выглядим со стороны? - крикнул Олег.
Мы расхохотались. Казалось, что если мы не остановимся, то непременно выроним ящик и разобьём всю посуду. От этого было ещё смешнее. Мы так и бежали, смеясь и гремя пустыми бутылками.
Завернув за угол многоэтажного дома, мы притормозили.
- Ну чё, на Комсомолку? - спросил запыхавшись Олег.
- Сейчас, подожди. Дай отдышаться, - вымолвил я.
Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Капли пота горными ручьями стекали по нашим лбам. Ноги немного ныли. Но предвкушение праздника компенсировало все неудобства.
- Ну чё, на Комсомолку? - повторил Олег.
- Пошли!
Сдав бутылки, мы выручили немного деньжат, но их всё равно не хватало на водку.
- Дело дрянь! - сказал Олег, пересчитывая копейки.
- Ну и чё будем делать? - спросил я.
- Так, нужно подумать. У меня есть дома заначка, - сказал Олег и, потупившись, добавил. - Откладывал на чёрный день.
- Какой ты продуманный, брат! - воскликнул я, и хлопнул его по плечу.
- Ещё бы!
…………………………………………………………………………………..…
- Меня зовут Олег, и в армию я не пойду, - сказал он, и залпом осушил свою рюмку.
Мы сидели у него на кухне и распивали спиртные напитки. На заначку мы взяли бутылку водки и несколько банок пива.
Настала моя очередь произносить речь.
- Меня зовут Вадик, и я потомственный алкоголик!
Я поднёс рюмку ко рту. Водка пахла жутко. Организм противился, отзываясь спазмом желудка. Я затаил дыхание и проглотил эту гадость, судорожно запивая её пивом. Пиво ложилось мягче, просторнее, золотистой жидкостью обволакивая обожжённое горло.
Мы опьянели.
- Ну чё, начнём? - спросил Олег, и шатающейся походкой направился в уборную.
- Давай, - сказал я, и последовал за ним.
Олег открыл дверь туалета, опустился на корточки и перекинул правую руку через борта унитаза. Я расположился напротив, в конце коридора.
- Не тяни, - заплетающимся языком промямлил Олег. - Давай уже…
Это было нелепо и даже смешно. Но я подавил улыбку, чтобы его не обидеть.
- Держись, братан!
Я побежал.
Несмотря на то, что ноги подкашивались, нёсся я, как разъярённый бык. Олег, в свою очередь, представлялся мне матадором, загнанным в угол, с налитыми кровью глазами. От выпитого шумело в ушах. Я занёс свою ногу, чтобы сломать ему руку, но он сдёрнул её с унитаза.
Через несколько дней его забрали служить. Он погиб в первую чеченскую, где-то в Аргунском ущелье.
Я со сломанной ногой остался лежать на гражданке.
ФСБшником я так и не стал.

⁣За Танечкой ухаживали многие, но добился ее Гена. Элегантность,
стиль, чувство такта – вот, чем он ее покорил. Гена никогда не надоедал
Танечке, а подходил к ней, только когда той было скучно, или, когда она сама хотела
пообщаться. Выставляя вперед гордый нос, доставшийся от немецкого предка, он
приближался к ней, демонстрируя радость всем своим телом, особенно задней его
частью. И Танечка к своему удивлению отвечала радостью, хотя и отказывала до
этого более крупным и достойным кандидатам. Но, может быть, и к лучшему, что
Гена не был таким крупным. С ним ей было хорошо и удобно.

Гене же нравились Танечкины бедра. Пульсирующая форма знака
бесконечности, получавшаяся от их покачивания, когда она проходила мимо, заставляла
его сердце трепетать от восторга.

Через два месяца Танечка родила восемь девочек и трех
мальчиков. Все, как один, похожи на Гену, хотелось бы сказать в романтичной
истории и еще добавить, что жили они долго и счастливо. Но нет – все щенки были
разные, как будто все Танечкины ухажеры все-таки смогли поучаствовать в
финальном результате.

Иван уже начинал клевать носом, который хотя и не достался
от немецкого предка, но все больше притягивался к немецкому рулю немецкой
машины, в центре которого соединились два знака бесконечности. Но последняя
фраза заставила его поднять голову, и он сказал:

- Так не бывает.

Ехавший рядом на пассажирском кресле Аркадий достал телефон
и показал фотографию.

- Ну вот смотри.

В центре фотографии лежала Танечка, из-под нее виднелся лист
газеты с заголовком: «Мой выбор – чайлдри. Я – Марта…», - продолжение закрывала
Танечкина нога. Вокруг действительно были видны абсолютно разные щенки. Белый,
белый с серым, черный, черная с пятнышками, серый в белую полоску… Дальше начинало
рябить в глазах.

Иван подумал и задал вопрос:

- И что, она по-твоему, им всем не отказала? Да и потом –
так не бывает, это же биологически невозможно. Должно быть логическое
объяснение.

Аркадий ответил:

- Я это объясняю просто.

- И как же?

- Женщины.

- Да, конечно, женщины.

Помолчали. За окном пролетали березы, бескрайные луга и
борщевик. Последний иногда приближался к дороге и голосовал на обочине. Безрезультатно.

Специалист по математическому моделированию Иван и
последователь Кришны Аркадий ехали на дачу к своим женщинам. Иван продолжил:

- Я вот одного не могу понять. А почему вы собак так необычно
назвали? Гена и Танечка. Тоже скажешь – женщины?

Аркадий объяснил:

- Нет, это я назвал, а потом прижилось как-то. Он же явно
вылитый Гена, а она – определенно Танечка. Вот смотри.

С фотографии смотрели явно вылитый Гена, пытающийся поймать
свисающий из пасти язык, и определенно Танечка, ловящая блоху где-то в области
копчика.

Иван повернулся снова к дороге и резко нажал на тормоз.

Дорожный знак 1.27 «Дикие животные» покосился и держался,
видимо, только стараниями местных жителей, которые обложили его основание
камнями. Иван съехал на обочину, но благодаря немецким тормозам, лишь легонько
подтолкнул знак бампером. Тот, сбросив
всю возложенную на него местными тяжесть бытия, совершенно свободно завалился
на голосовавший вблизи борщевик, что на какое-то время приостановило проявление
его знакового потенциала.

Посреди дороги стояло две коровы. Одна на левой полосе,
вторая – на правой, захватывая своей аурой обочину. Аура была заметная и,
несмотря на все усилия хвоста, бескомпромиссно страдала от мошек. Обе коровы медленно,
тщательно и синхронно двигали челюстями, воспроизводя их траекторией бесконечность.

- Женщины – подал голос Иван после того, как ощупал себя,
свой совсем не немецкий нос и полностью немецкий руль. Все оказалось целым.

- Дикие, - добавил Аркадий. Он держался за руку, которую
ударил, пытаясь сохранить телефон. Телефон выпал и лежал на полу, рука болела.

Вдруг из-за борщевика послышался голос.

- Пошли, чего встали? Двигайтесь!

На обочину вышел человек. Рубашка, брюки и жилетка – все
было потрёпанное, не новое, но явно не так давно стиранное и тщательно
выглаженное. Он был не молод, лицо было все покрыто морщинами, но быстрые и
четкие движения выдавали еще сильное тело.

- Танька! Марта! Пошли!

Выдержав паузу, коровы медленно стали двигаться, покачивая
бедрами и продолжая жевать, благо вторая сторона дороги была свободна.

- Геннадий, спасибо! – опознав явные признаки Гены в
человеке, крикнул Аркадий, открыв окно.

- Для вас - Геннадий Иммануилович! Всегда пожалуйста! –
отозвался человек.

Постояли. Мимо проехала одна немецкая машина, и еще три не
немецких.

- Закрой окно, налетят.

Аркадий закрыл окно, но уже налетели. Сверху на ветровом
стекле выстроились в ряд восемь комаров.

Иван достал тряпку и смахнул их всех в приоткрытое окно.
Комары нехотя полетели за коровами, виляя за неимением бедер всей траекторией и
образуя стаей знак бесконечности.

- Женщины, – сказал Иван.

- Женщины, - не стал спорить Аркадий.

Поехали дальше. Дорога стала хуже. Ивану приходилось
лавировать между выбоинами, ехали очень медленно.

При подъезде к лежачему полицейскому Аркадий попросил:

- Притормози, Иван, ты, кажется, разогнался.

- Хорошо, приторможу, - сказал Иван, аккуратно выезжая из
выбоины к лежачему полицейскому.

При подъезде ко второму лежачему полицейскому Иван
притормозил сам без напоминания Аркадия. Проехав десять метров без выбоин, он
уже почувствовал излишнюю скорость.

Наконец, стало темнеть, и подъехали к даче. Большой
трехэтажный деревянный дом возвышался над бетонным основанием. Окружающие
березы медленно покачивались на ветру, создавая прохладу. Бескрайнего простора
здесь не было, как, впрочем, и борщевика. Но было озеро. Из расположенной рядом
беседки доносился аромат жареной картошечки с лучком. В кадочке с водой
охлаждались напиточки. Из стоящей немного поодаль баньки тянулся дымок. Дверь
дома открылась, и оттуда вышла абсолютно определенно Танечка, неся бутылочку
оливкового масла.

- Мальчики, Аркашенька, Ванечка, как вы вовремя, ужин уже
готов, сейчас только салатик заправлю. А Марта как раз запаривает венички. Заходите.


Проводя взглядом Танечку, направившуюся к беседке, и ее
покачивающиеся бедра, Аркашенька повернулся к Ванечке и сказал:

- Женщины.

- Женщины, - согласился Ванечка.

«Я сегодня ничего не совершил». Как? А разве ты не жил?Просто жить – не только самое главное, но и самое замечательное из твоих дел!

Мишель Эйкем де Монтень

«Опыты»







Еслиправильно живешь – будильник не нужен.



ПисательВолосатов открыл глаза.

За окномжурчал и переливался день. Солнце бодало шторы. Жена убыла на службу.

Волосатовпотянулся и улыбнулся, ощущая наполняющее каждую клеточку, зудящее, какутренний стояк, вдохновение.

Сегодняна рассвете, в зыбком полусне – пришло!

Вголове клубились яркие образы. Выпуклые характеры сшибались в мощном действии.Пружина интриги готовилась разорвать мир, но ее сдерживал романтический флер недо конца испарившегося сна…

Волосатовпоздравил себя с добрым утром, сел на кровати, пошевелил плечами и нахмурился.Чтобы очутиться там, куда рвется душа, где чешутся пальцы – за письменнымстолом, нужно преодолеть целый ряд хозяйственных испытаний: заправить постель,принять душ, сварить кофе, посидеть на унитазе… Когда жена дома, невзгодыуполовиниваются – постель и кофе на ней. Выносливей они от природы, потому что.Но, с другой стороны – туда-сюда, туда-сюда, мусор вынеси, посмотри в интернетепогоду на вечер, отбей мясо и позвони маме (причем, её)… Нет той хрупкойтишины, в которой душа художника прочищает горло и расправляет крылья!

Нет! –Волосатов мужественно откинул одеяло. – Уж лучше без нее! Потерь меньше…

Утренниехлопоты только кажутся мелкими.

Волосатов,как творческая личность, привык стойко переносить тяготы и лишения, связанные сжизненной суетой – плевать на всё, когда на сияющем горизонте тебя ждетГлавное… Однако, производя туалетно-гигиенические манипуляции, с огорчениемприслушивался к себе. Ясность и цельность внутри тускнела и трескалась.Бытовуха выглядывала из щелей и проступала на поверхностях: кофе заканчивается;унитаз подтекает; кот, зараза, опять на покрывале затяжек наделал…

Закаменевлицом, Волосатов погрузился в свое кресло и посмотрел в окно.

Солнцеутонуло в облачной пелене. Пасмурный флер приглушил и стреножил резвящийсядень…

Так! –Волосатов решительно отхлебнул из кружки. – О чем, бишь, я? Ага… Сегодня во мнеродилось! Я должен это написать! Очень важна первая фраза… И она у меня есть:«Если правильно живешь – будильник не нужен». А дальше…

Накухне звякнуло и покатилось. Волосатов вздрогнул и вскочил. Выяснилось – пустаябутылка из-под пива помешала коту исполнять ритуальные танцы вокруг миски скормом.

Ктододумался поставить ее тут? – возмутился Волосатов. – Неужели я?!

Коттребовательно мяукнул.

Волосатовналил ему молока и вернулся к столу. Некоторое время перебирал торчащие изпивного бокала разномастные авторучки. Все они писали разными цветами, сразличной толщиной линий, отличались размерами и были полностью готовы купотреблению. Бокал был глиняный, покрытый глазурью, с затейливым рисунком ипривезен друзьями из Чехии.

Я таклюблю процесс письма! – зажмурился Волосатов. – Я обожаю ручки, карандаши,ежедневники, блокноты, пачки бумаги… Я наслаждаюсь, когда они у меня появляются– новые, необычные, прикольные; старые, обыкновенные, унылые… У меня их много.Мне – мало…

Волосатовпомотал головой. Яркие внутренние образы, и так расплывающиеся, теряющиерезкость, от этого движения и вовсе расфокусировались, меняя формы ирасползаясь по окраинам сознания, как тараканы.

Ясность– от бедности воображения, хаотичность – от недисциплинированности… В музыкетолько гармония есть! – сказал себе Волосатов.

Подумавбровями, он включил ту песню из старенького альбома группы «PinkFloyd», где на заднем плане, фоном, записано, как болельщикифутбольного клуба «Liverpool» поют гимн своейкоманды на трибунах стадиона. С чувством прослушал.

Выключил.

Открылежедневник. Сегодняшняя страница была девственно чиста.

Не, нувот чё за наказание! – с надрывом подумал Волосатов. – Цельный нетронутый день,ни дел, ни жены, покой и воля – а я сосредоточиться не могу!

Онрезко встал и, чуть не наступив на кота, отправился на балкон покурить.

Облакаперемещались по небу, формируясь в черную тучу. День набирал тяжести. Сигаретапоказалась невкусной.

Мирпереполнен или изделиями подмастерьев, или поделками мастеров. А я тут баклушибью! – с ненавистью подумал Волосатов и вернулся в помрачневшую комнату.Плюхнулся в кресло, нажал кнопку.

Мониторзасиял лучом света в темном царстве. Волосатов зажмурился, силясь восстановитьту волшебную картину души, ту легкую ажурность фантазии, тот дивный утренниймир…

«У Вас26 непрочитанных писем», – написал компьютер.

Ладно!– рубанул ладонью Волосатов. – Сейчас посмотрю почту, загляну на форум и…

Поотливу дробно застучало. Звуки дня захлебнулись в дожде. Волосатов, расползшисьв кресле, привычно манипулировал клавиатурой. Экран жил напряженной жизнью.

Мозг вэтой жизни участвовал мало. Виртуальный мир возникал из ниоткуда снизу иисчезал в никуда вверх, повинуясь колесику мыши. Пальцы механически щелкали,глаза автоматически провожали…

Волосатовпродолжал бороться.

Художник!

Создатель!!

Творец!!!

ЛауреатНобелевской премии…

Вотвысший смысл жизни.

Чтопонимают эти мелкие людишки за окном, жалко суетящиеся по своим глупымделишкам? Они – всего лишь навоз, созданный как удобрение для прекрасных цветовГениальных Произведений, произрастающих в духовной почве сада, возделываемоговнутри себя Писателем…

Эх!

Волосатовотпихнул мышку, выхватил первую попавшуюся авторучку, придвинул чистый лист иочень тщательно написал:

«Еслиправильно живешь – будильник не нужен».

Послеэтого замер.

Образынадели характеры, уселись на интригу и нацелились на мир…

Чего-тоне хватало! Картинка перекосилась и застыла, как пленка в деревенскойкиноустановке…

Волосатовкоротко простонал, встал и пошел на кухню. Дернул дверцу холодильника, досталглазированный сырок. Распечатал. Съел…

Разверстыйхолодильник тревожно запищал. Волосатов поперхнулся, закрыл дверцу и вернулсяза стол.

Дождьза окном прекратился резко, будто нажали кнопку. День ошеломленно молчал. Всёсущество заполнял, нарастая, неопределимый дискомфорт…

Апива-то в холодильнике – нету! – вдруг понял Волосатов. – И вообще… Где моямистическая способность отдаться на волю сюжета и вывернуть в конце напотрясающий финал? Как сняться с якоря? Хм… Только движением! Движение – сила!«Динамо», мать его…

Волосатоводевался стремительно, точно боясь спугнуть свою решимость. Распихал покарманам ключи, телефон, сигареты, проверил, на месте ли блокнот (а вдруг!) ивыскочил из квартиры.

Погодана дворе замерла неопределенная. Переоблака, недотучи. День раздумывал, какжить дальше.

Волосатовшел медленно, изо всех сил рассматривая окружающее. Окружающее было знакомо дозубной боли. Кинопленка в голове застряла намертво.

Зауглом школы обнималась парочка. Шаловливые пальчики парня забирались подкофточку. Волосатов неожиданно представил себе жену, скачущую на белом коне,голую и с саблей, и почему-то зябко передернулся.

Женщиныв магазине оказались все поголовно некрасивые, мужчины, как на подбор –омерзительные. Очередь штурмовала кассу, кассирша ее обороняла. У грузчиков взале был разгрузочный день.

Волосатовзагрузил пакет пивом и, ни на кого не глядя, побрел домой.

Холодильникплотоядно заглотил бутылочную батарею. Волосатов полюбовался ровновыстроившимися этикетками, сглотнул и заглянул в кабинет.

Прекрасныйписьменный стол со стопкой бумаги, широким монитором, эргономичной клавиатуройи удобным креслом смотрел равнодушно. В этой композиции угадывалась дажевнутренняя презрительная ухмылочка – а не пошел бы ты, брат-писатель, на 33буквы?

Волосатовзакручинился и опять отчего-то вспомнил жену. А, кстати! – он глянул на часы. –Мне вот, может, на голодный желудок и не созидается…

Женапребывала в служебном угаре и потому, рявкнув в трубку: «Пельмени вморозилке!», оборвала связь.

Эх,пельмень мой насущный… – почесался Волосатов. – Вот почему все эти люмпены ипролетарии умственного труда такие бодрые? Наглая сытая уверенность в себе –это что? Откуда в них ощущение собственной окончательной правоты – в противовесмучениям писателя, которому не пишется…

Вот уменя сосед Серега. Столяр-станочник. На хорошем счету, не алкаш. Зарплата –тьфу. Фигачит на своем заводике с 8 до 16:45 – и на лице его при этом написаначистая и спокойная удовлетворенность от правильности своей жизни, граничащая,по моим представлениям, с дебилизмом… У него жена, сын, двухкомнатная квартирав кредит. У него ясный взгляд на мир, в котором нет места волнениям, сомнениями незапланированным пертурбациям. Он видит себя на годы и годы вперед. Его этоустраивает!

Рассказывает– хочу цифровой телек на кухню.

Пошарилис ним в интернете, нашли – 500 долларов.

Много…– вздыхает, но – за 3 месяца могу себе позволить!

Он настоловке экономит, а берет основательные такие ссобойки, и когда ест – на лицеразлито все то же умиротворенное спокойствие, каким светится он и возле станка.

Ему 27лет.

КакЛермонтову.

Ох,каков я был в 27! Какие страсти, какой пламень в душе!.. Любые авантюры, риск иглупости…

КакЛермонтов.

У негоэтого нет. Осталось в отрочестве – если вообще было…

Хороший,в общем, персонаж.

Я егоне осуждаю – отнюдь!

Это –основание пирамиды нашего мира.

На этом– все держится.

Безучета этого – все расчеты неверны.

Да я исам такой, когда удается чего написать – пустота в голове, легкость в душе,тяжесть в плечах…

А вот ине буду я пельмени! – в порыве гнева решил Волосатов. – Картошки пожарю! Случком! С сальцом!..

Онпрогулялся по кабинету.

Но ведь– это же надо ее сначала чистить… – шевельнулось внутри. – Так хочетсячто-нибудь сделать! И совсем не можется что-то делать! Желаю, чтобы – раз! – ивсё…

Оностановился напротив стола.

Ну – ипочищу! Совершу сегодня хоть что-нибудь! – откликнулось нутро.



…Волосатовжадно ел, чуя покойное удовлетворение тем, как он героически принял и перенесприготовление обеда. Вот жизнь! – крутилось в мозгу. – Физическая суета иморальные терзания, а на выходе – тарелка картошки…

Вотмодель жизни! – Волосатов затянулся сигаретой и отхлебнул пива. – Для тогочтобы что-то получить, нужно крепко потрудиться. А потом, получив, понимаешь –разве стоило это твоих драгоценных трудов и бесценного времени? И только вискусстве важно не количество сделанного, а объем душевного пламени, сожженногонад каждой строкой!

Небоприняло ровный оттенок. День с высоты балкона выглядел умиротворенно. Телеснаяистома накрывала Волосатова.

Мужественноследовать своим желаниям – обязанность художника! – вяло подумал он. – Чтобытворить свои бессмертные, или какие получатся, произведения, надо быть свежим. Дреманучасок… И потом, с новыми силами…



…Я живу как втумане.

Я совершаютело- и душедвижения, будто продираясь сквозь вязкую пелену.

Но иногда…

Мысль!

Самаяповерхностная метафора – солнечный луч. Будто вспыхивает он вдруг из-за тучи –и ты разом видишь что-то большое и главное.

И такстановится хорошо…

Чуешьнекоторую даже гордыню – превосходство перед окружающими козявками…

Это ощущение клёвое,но отбирает время и энергию. То есть, я не могу отказать себе в наслаждениипереживаемым открытием – и трачусь на это наслаждение. А уж потом, вздохнув,берусь за него правильно – осмыслить, сформулировать, запомнить…

Но – уж опятьмир покрывает муть, нужно бежать дальше, преодолевая вязкость… Сознаниеотчаянно цепляется за откровение, тщится зафиксировать, обещает обязательно всеобдумать как следует, разложить по полочкам, записать…

А тумангустеет. Приходится концентрироваться на выныривающих из него тенях.

Вспышкабледнеет. Отодвигается – назад, вниз, вдаль…

И я ееокончательно теряю. Тухнет энергия, потом детали, потом сама мысль.

И ничегонельзя сделать.

То есть, можно– но тогда нужно немедленно остановиться, не терять ни мгновения,сосредоточиться…

И выпасть изжизни.

И рисковатьналететь на препятствие, материализовавшееся из тумана…

И разбить себелоб.

Это похоже напробуждение после яркого сна.

Я не умеюзапоминать сны.

Я страдаю поэтому поводу – натурально.

Я бьюсьголовой в стену.

И лоб мойразбит…



…Волосатовбудильник, разумеется, не ставил, и потому проснулся через два с половинойчаса. На кухне шипело и гремело – вернулась со службы жена. За окном темнело.День умирал.

Волосатовпришлепал на свет, пошлепал жену по попке и шлепнул на плиту турку. Под ногамизаинтересованно вертелся кот.

Волосатовсварил кофе и устремился в кабинет.

ДедушкаЧехов учил: знай себе списывай с мозгов на бумагу! – он взмахнул кружкой, чутьне вывернув на себя содержимое.

Лакстола отражал сгущающееся окно. Монитор подмигивал зеленой точкой.

«У Вас13 непрочитанных писем».

Потом,завтра! – поморщился Волосатов. – А сейчас…

Пасьянсна экране разложился быстро. Даже как-то удручающе быстро. Подло. Волосатовпотянул к себе лист…

Долойперфекционизм! – твердо сказал себе он. – А то мучаешь себя, формулируешь,крутишь в голове бичом, дабы так щелкнуть словом по бумаге – аж чтоб искры! – иостываешь…

Зазвонилтелефон. Грянул так неожиданно, что Волосатов выронил ручку.

«Ты гдесегодня футбол смотришь?»

Ах, тыж ёоуу!.. – изумился Волосатов. – Сегодня же Кубок! Как я мог забыть…

Собиралсяон стремительно. До матча полчаса, а еще доехать…

Всветлом проеме воздвиглась темная жена. Руки на поясе – в форме буквы «Ф».

«Куда?!»

«Сегодняполуфинал! Буду поздно», – и Волосатов канул за дверь.



…Волосатовне сразу нащупал ключом замочную скважину. Потому что рука была неверна, онстарался не шуметь, да и ночь, для полной, видимо, власти над миром, стырилалампочку в коридоре.

Женасладко разметалась по постели. Кот нагло растянулся на волосатовском месте.Волосатов улыбнулся и, оставляя за собой, как следы, детали одежды, поплелся ккровати. Изгнав кота, влез под одеяло и облегченно сник.

Жизньневозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь, – пришел он квыводу. – Лентяй будет лежать на диване. Баловник станет таскаться по бабам.Пьяница найдет. Человек, живущий бедно, не любит деньги. Писатель не свернет сосвоего трудного Пути…

Да –лентяй встает с дивана, баловник спит один, пьяница трезв по утрам, неимущийзарабатывает. А писатель вынужден, – Волосатов поднял палец, – обречен тратить времяна жизнь! Как там у Сергеича было –



Еще бокаловжажда просит

Залитьгорячий жир котлет…



Нет, нето. Тьфу ты!.. Как же… А, вот, у Юрьича –



Я жить хочу!Хочу печали

Любви исчастию назло;

Они мой умизбаловали

И слишком сгладиличело;

Пора, поранасмешкам света

Прогнатьспокойствия туман:

Что безстраданий жизнь поэта?

И что безбури океан?



Попотолку спальни отблескивали и переливались гигантские, вдохновляющиетворческие планы на завтра. Волосатов взвесил в руке мобильный телефон.

Будильникставить не буду! – он закрыл глаза и причмокнул. – Если живешь правильно –будильник не нужен…

⁣Воздушный
поцелуй



Андрей Фёдорович был бодрым стариком
девяноста четырёх лет. Ни на что не жаловался, хорошо ел и спал. «Давление у
меня — как у космонавта», — хвастался он. Когда был в настроении, громогласно
пел песни, чаще всего басовито затягивая свою любимую:

Хороша
я, хороша,

Плохо
лишь одета.

Никто
замуж не берет

Дѐвицу
за это!

Вот только ноги у него начинали
слабеть. Бывает, голова кругом пойдет, колени подломятся, и тогда главное — за
что-то руками ухватиться, а то костей не соберешь… Один раз он упал возле
стола, потянув за собой скатерть вместе с чайником, чашками и вазой с вишнёвым
вареньем… Эффектное получилось зрелище! По счастью отделался ушибами. Но
обеспокоенные родственники после этого случая купили ему инвалидную коляску.
«Ну а что? Обычное кресло, только ездит», — согласился он с новым способом
передвижения и раз за разом стал всё меньше вставать на ноги. У старика был
покладистый, спокойный нрав. «Солнечный характер», — говорили родные.

И вот в таком-то
почтенном возрасте, до которого, честно скажем, немногим из нас суждено дожить,
на долю Андрея Фёдоровича выпало позднее романтическое чувство, да ещё и, как
он твёрдо верил, — взаимное.

За дедом ухаживали хорошо. По будням
приходила сиделка, дородная, усердная женщина немного за пятьдесят, Татьяна. На
завтрак она кормила Андрея Фёдоровича его любимой манной кашей, готовила
вкусные обеды, мыла его, делала массаж, а в солнечную теплую погоду подвозила в
коляске к открытому окну — вместо прогулки, потому что лифта в доме, увы, не
было. Старик не любил телевизор, точнее говоря, со времён перестройки его
перестали устраивать новости, которые там показывали; а фильмы и концерты он
считал глупым баловством. Зато Татьяну от телевизора, стоявшего на кухне, было
не оттащить. В любую свободную минуту она утыкалась носом в экран. Так что
собеседницей для Андрея Фёдоровича она была неважной.

Видел Андрей Фёдорович уже плоховато,
тяжёлые с толстыми стёклами очки почти не помогали, перед глазами всё плавало и
сливалось.

— Таня, что там за мужики в белых
рубахах на крыше?

Татьяна подошла к окну и посмотрела,
куда указывал его покорёженный артритом палец — на крышу двухэтажной пристройки
соседнего жилого дома. В пристройке сидело местное кабельное телевидение.

— Да это спутниковые тарелки на крыше
торчат, Андрей Фёдорович!

— Что? Да? А точно? — Он прищурил
слезящиеся серые глаза, силясь разглядеть. — А я вижу, что там три мужика в
белых рубашках стоят, курят, на солнышке греются, важные такие…

— Фантазия у вас, дай бог каждому! —
Засмеялась Татьяна.

По выходным к деду иногда заходил
старший правнук, пятнадцатилетний Иван. Тут плохие глаза Андрея Фёдоровича были
скорее во благо, оберегая его душевное равновесие. Переносица у Вани была
пробита пирсингом, а волосы крашены в иссиня-черный.

— Деда, я тебе даже завидую! Никого
старше тебя не знаю! Ты скоро умрёшь и увидишь дьявола!

Дед не был обидчив, и бестактность
пропустил мимо ушей. Он усмехнулся.

— Дьявола мы убили в сорок пятом.
Гитлером звали. Слышал про такого?..

И о чём-то вспомнив, продолжил:

— Вот что я расскажу тебе. Я из нашей деревни
единственный в институт поступил, в Иваново, а в сорок первом всех студентов на
фронт направили. Посадили в вагоны и — на запад…

Иван сидел тихонечко и не перебивал:
склонившись над смартфоном он играл в
Майнкрафт.

Андрей Фёдоровичкак будто
почувствовал, что его не слушают и
вздохнул:

— Ваня, пойди лучше погуляй, что со
стариком сидеть.

Вечером домой возвращался пожилой
зять, работающий пенсионер, вечно замученный жизнью и вечно рассеянный.

— Володя, найди мою старую записную
книжку, — попросил его Андрей Фёдорович.

Зять извлёк из ящика старого чешского
комода блокнот с пожелтевшими страницами. В него Андрей Фёдорович с
незапамятных времён записывал адреса и телефоны друзей и знакомых, коллег, с
которыми был близок, и которые постепенно разъехались по всему Советскому
Союзу, а к нынешнему времени — и ещё дальше,
отправившись в мир иной.

— Найди мне Кондратьева Олега
Михалыча. Он единственный живой остался из нашей компании. Позвонить хочу…

Зять листал потрёпанные страницы, и
холодок бежал по его спине: на каждом развороте блокнота записи одна за другой
были жирно перечёркнуты крест-накрест. Смерть гуляла по адресной книге
деда-долгожителя… Он дошел до буквы «К» и увидел одну живую, не обезображенную
косым крестом фамилию. Набрал номер в городе Бийске, и на другом конце провода
ему ответил женский голос. Владимир пару минут о чем-то тихо разговаривал с
этим голосом, потом положил трубку и нерешительно посмотрел на тестя.

— Ну! Говори уж, Володя! — Кажется,
старик и так всё понял.

— Умер Олег Михайлович. Семнадцатого
июня — сорок дней. Дочь просила помянуть…

— Володя, а ну-ка возьми ручку и
перечеркни вот тут, где Кондратьев. Да посильнее, крест-накрест, чтобы мне не
забыть! — Андрей Фёдорович скорбно поджал губы. Глаза у него постоянно
слезились, так что нельзя было понять, плачет он или нет.

На следующий день, не жаркий, но
ласково-солнечный, после завтрака Татьяна подкатила инвалидное кресло с Андреем
Фёдоровичем к распахнутому окну и оставила «гулять», а сама отправилась в
магазин.

Андрей Фёдорович смотрел на деревья,
на небо с редкими, рваными, как куски ваты, облаками, на трёх мужичков в белых
рубахах на крыше, про которых он теперь знал, что это, оказывается, спутниковые
тарелки… И вдруг в доме напротив что-то привлекло его внимание. Ему показалось,
что там, на балконе третьего этажа сидит немолодая женщина, кутается в большой
белый платок и смотрит в его сторону.

В соседнем доме, на балконе третьего
этажа стоял высокий деревянный стул-стремянка, а на нём несколько перевёрнутых
вверх дном пластмассовых тазов, прикрытых белой клеёнчатой скатёркой с ажурным
краем. Но Андрею Фёдоровичу виделось, что это там сидит, подставив лёгкому
летнему ветерку лицо, пожилая дама в накинутом на голову и плечи белом платке.

Ветер теребил край клеёнчатой белой
скатёрки, и Александру Фёдоровичу казалось, что соседка шевелит рукой, поуютнее
укутываясь в палантин, а заметив его, приветственно, по-соседски ему машет.
Старик изо всех сил всматривался подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть
лицо и понять, сколько ей лет. Но разглядеть не мог, поэтому решил для себя,
что ей, должно быть, чуть больше восьмидесяти.

— Хорошо тебе, соседка — балкон есть
в квартире. А у нас в доме на третьем этаже балкон не сделали, — посетовал дед.
И ему показалось, наверняка только померещилось, ведь невозможно же ей оттуда
расслышать его слова? Но он увидел, что она грустно покачала головой.

Его соседка любила сидеть на балконе.
Около полудня Татьяна, а в выходные зять Володя, подкатывали дедово кресло к
самому окну, и каждый раз она уже была там, завёрнутая в белую шаль. Андрей
Фёдорович решил, что женщина эта одинока: был бы кто у неё, разве бы сидела она
так подолгу на балконе каждый день?

— Погода-то какая на завтра? Осадки
не ожидаются? — Стал спрашивать старик каждый раз, когда его прогулка подходила
к концу.

Будет ли завтра его знакомая сидеть
на балконе? Или — ливень, гроза, штормовой ветер, похолодание, — и она
спрячется? Но лето стояло солнечное, нежаркое, а дождик, если и припускал, то
ночью или с самого утра. Изо дня в день, когда Андрей Фёдорович подъезжал к
окну, симпатичная соседка была на своём балконном месте, поджидая его.

— Кому это вы? — не поняла Татьяна,
когда он, глядя в окно, чуть заметно кивнул.

— Это я сам с собой, — как можно
небрежней сказал дед. Ему пришло в голову: вдруг его Таня обидится, что он
общается с какой-то незнакомой дамой. Кто этих женщин поймет?

Сиделка хотела было удивиться, но
заспешила к телевизору, в котором, судя по звуку, заканчивалась реклама и
начинался сериал.

— Зоя, моя супруга, умница моя и
красавица, как рано от меня ушла! — рассказывал он соседке, и ему казалось, что
его собеседница на балконе печально кивает. — Только шестьдесят исполнилось.
Я-то её постарше и думал тогда: скоро и я за Зоей, недолго осталось! И так
хорошо мне от этой мысли становилось. Кто ж знал, что я тридцать лет буду после
неё жить. И всё живу, и живу, и края не видно…

Через час-полтора сидения в кресле у
Андрея Фёдоровича начинала побаливать спина. Он терпел изо всех сил, чтобы
подольше побыть со своей новой знакомой. Как же не хотелось прощаться! Но в
конце концов он не выдерживал и кричал Таню, чтобы она отвезла его в кровать,
на подушки. И снова он спрашивал про погоду, и Татьяна его успокаивала, что
завтра (по телевизору сказали, а значит — правда) дождя
не будет.

Андрей Фёдорович стал все больше
говорить соседке о своей жизни. Старался не быть навязчивым. Вдруг она только
из вежливости так внимательно слушает?

Да, вот что ему важно было рассказать.
Его в сорок первом на фронт уже совсем отправили, с другими студентами
Ивановского технологического института. В вагоны погрузили, привезли на
перевалочный пункт, где им должны обмундирование выдать да короткий курс
молодого бойца провести, и дальше уже — на линию фронта… А обмундирования-то и
нет толком и на всех не хватает. Андрею досталось два сапога на левую ногу,
один сорок первого, другой сорок третьего размера. Вместо ружья палку дали,
говорят, пока так, с палкой стрелять потренируйся, оружие тебе уже там выдадут.
И тут как раз Сталин издает приказ, что всех студентов старших курсов
технических факультетов на фронт не посылать, а срочно вернуть с полдороги
обратно — доучиваться. В ускоренном темпе, год за два, и — прямиком на
оборонку. Тогда только начали работать с нитроглицериновыми порохами, а
специалистов по ним не было. Так он на фронт и не попал. Из их деревни в
институт поступил только он, все парни ушли воевать, мало кто вернулся. Из
четырех братьев он единственный остался в живых. Младший Мишаня раньше всех
погиб, а ведь ему только восемнадцать исполнилось! Два письма успел родным в
деревню написать, а потом уже похоронка пришла.

Андрей Фёдорович замолчал ненадолго и
продолжил:

— Так и доучился в Иваново, а потом в
сентябре сорок второго отправили меня в Пермскую область. Тогда она Молотовской
была. В посёлок в восьми километрах от города Соликамска, на производство
порохов. Жили в бараках, хлеба по восемьсот грамм в день выдавали. Вроде и
много, да хлеб какой-то и на хлеб не похож, тяжёлый, плотный. Съешь — как
камень проглотил. На завод — по гудку, к шести утра. Кто не придет на рабочее
место — под трибунал… Там я с моей Зоей и познакомился, а в конце сорок
четвёртого с ней и свадьбу сыграли. Знатная свадьба была, богатая! Ведро
винегрета, два ведра варёной картошки, ведро компота и ведро спирта. И
аккордеон, конечно!

Как-то раз, когда сиделки не было
рядом, Андрей Фёдорович попросил правнука рассказать, что там за соседка на
балконе напротив? А Ваня, оболтус и насмешник, деду подыграл:

— Красивая такая бабуля сидит, шлёт
тебе воздушный поцелуй!

— Воздушный поцелуй?! — обомлел дед.
Лицо его просияло и зарделось одновременно.

Он так взволновался, что и спрашивать
больше ничего не стал, только сказал: «Тане не говори!». Ваня хихикнул, но пообещал
молчать. И деда не подвел, тайну никому не выдал.

Вскоре Андрей Фёдорович решился
рассказать своей милой соседке о том, как они с Зоей познакомились. Зоя
приехала на завод в конце декабря сорок второго, после техникума. На Урал они с
подругой добирались из Казани в ледяном вагоне. В бараке, куда их по приезду
поселили, не было печки. Все спали в пальто. Когда они с дороги, голодные
захотели хотя бы попить, оказалось, что вода в баке замёрзла. Через два дня обе
свалились с тифом. Их в беспамятстве отвезли в ближайший госпиталь, в
Соликамск. Только через два месяца, в начале весны Зоя вернулась обратно. Одна,
без подруги. Обритая налысо, с уже отросшим ёршиком чёрных волос. Худющая, одни
глаза на лице. И серёжки в ушах болтаются. Её и прозвали «мальчик с серёжками».
Такой он её увидел впервые, и сердце защемило от нежности. Зоя была маленькая и
хрупкая, выдаваемого по карточке хлеба ей хватало. А вот соседкам по углу в
бараке — здоровенным дылдам, кровь с молоком, сёстрам Марковым — всё было мало.
Они набирали хлеб на несколько дней вперёд и, подогревая ломтями на печке,
съедали за один раз. А в следующие дни есть им было нечего. Зоя понемногу
подкармливала их из собственной порции. А Андрей сердился на этих прожорливых
дурищ Марковых и старался подсунуть Зое то картофелину, то сухарей…

Сиделка и родные замечали небольшие
странности за Андреем Фёдоровичем. Но ничего тревожного. Настроение бодрое,
аппетит хороший, давление — в норме. Он стал больше думать о том, как выглядит:
то побрить попросит, то причесать, то вдруг нащупает на футболке дырку и
попросит переодеть его в хорошую, целую. И на то, что стал бормотать, когда у
окна сидит, тоже обратили внимание.

На вопрос, что это он вслух сам с
собой говорит, он отвечал сиделке туманно: «Это я свою Зою вспоминаю…».

Все сошлись во мнении, что дай-то Бог
им самим, дожив до его лет, так хорошо соображать, и так мало чудить.

А дед, засыпая ночью, думал, что
наверное… Наверное! Потому что разглядеть невозможно, с его-то зрением… да и
далеко этот соседний балкон… Но очень может быть, что глаза у этой соседки
такие же карие, а взгляд такой же мягкий и задумчивый, как у его Зои. Интересно, думал Андрей Фёдорович, всё никак не
проваливаясь в сон, а до какого возраста можно жениться? А если в девяносто?
Распишут или на смех поднимут? Это он несерьёзно думал, а так, по любопытству,
как приходят всякие глупые мысли, когда в кровати лежишь, но ещё не спишь… И
что спина ноет по всему позвоночнику сверху донизу, тоже думал, потому что
когда болит, никуда от этой мысли не денешься…

А следующим утром, рано, когда Андрей
Фёдорович ещё спал, владельцы квартиры на третьем этаже соседнего дома решили
наконец-то разобрать балкон и вывезти стремянку, тазы и прочее барахло на дачу.
Когда около полудня, радующегося ясной погоде и свежему ветерку, Андрея
Фёдоровича подкатили на коляске к окну, он увидел, что его милой собеседницы с
задумчивыми карими глазами и в белом платке-шали на балконе нет.

Он долго разглядывал балкон то одним,
то другим слезящимся глазом, то вместе двумя разом, но на привычном месте видел
только пустоту.

— Неужели померла соседка-то? — глухо
сказал он сам себе. — Или может дела у неё, ушла куда?

Но сердце его было не на месте, ныло
и давило, распирая изнутри грудную клетку. Сердце подсказывало, что больше он
свою милую собеседницу не увидит.

— Таня, Таня, скорее иди сюда! —
закричал он со всех сил, перекрикивая телевизор на кухне. Она прибежала
растревоженная: нечасто он звал её таким громким голосом и так настойчиво.

— Таня, посмотри, вон там на балконе
никого нет?

Татьяна посмотрела в указанном
направлении и увидела пустой балкон.

— Никого там нет, и дверь закрыта, не
волнуйтесь, что вам там привиделось?

Андрей Фёдорович поник.

— Значит, умерла, — чуть слышно
пробормотал он. И добавил:

— Да и мне уже давно пора! Сколько
можно уже небо коптить! — он даже разозлился и потряс небу кулаком.

Как нарочно, сразу после этого дня
погода испортилась — зарядили дожди. Андрей Фёдорович, угрюмый и вялый,
отказывался садиться в коляску и лежал в кровати, отвернувшись к стене. Аппетита
у него не было. Он ещё несколько раз просил Татьяну посмотреть, не сидит ли кто
на том самом балконе в доме напротив, но она каждый раз сообщала, что балкон
пуст и закрыт.

Конечно, он не умер ни сразу, ни
почти сразу после этой истории. Так почти не бывает в жизни. Но он всё больше
лежал, думал о своём, и уже не запевал низким голосом «Хороша я, хороша…». А
ночами ему часто снилось, что он на своей коляске, как в лодке, гребя вёслами,
подъезжает к распахнутому окну и плывёт дальше, по воздуху, к заветному
балкону… А там его ждёт, улыбаясь и отправляя воздушные поцелуи, его любезная
соседка. Лицо у неё светлое и морщинистое, глаза — карие, взгляд мягкий и
задумчивый, как у Зои… Андрей Фёдорович просыпался посреди ночи от таких снов с
колотящимся сердцем, и глаза у него слезились сильнее обычного.

⁣Уникальные люди
Всегда.
Сколько себя помню, с обожанием смотрела на врачей.
Какая рабочая одежда может быть интеллигентней, чем белый хрустящий крахмалом халат?
На минуточку, этим... в халатах, доверяют всё самое сокровенное.
Не навредить - восторженный лозунг профессии.
***
В медицинское училище меня не взяли.
Перепутав день первого экзамена, я успешно сдала его на следующий день, но опоздала на второй экзамен.
Не та дорога, отказано.
Нужно двигать в сторону института.
***
Постшкольный год был занят созреванием на курсах: массажиста и делопроизводителя - на всякий случай.
Поиск копеечки по душе подогрел желаемое.
Отдел кадров мединститута сильно нуждался в секретаре-машинистке.
Второе слово названия вакантной должности не пугало, в виду наличия самого высокого результата по скорости набора слепым методом на агрегате письменности Ятрань.
После осмотра моих аппетитных юных форм, было сказано, что работы много.
Я согласилась.
Первый рабочий день был омрачён потрясением начальника.
Он снимал очки, пальцем проверял на прочность стёкла, тёр их платком и потея переживал, что я не опускаю глаз на клавиши печатного станка, когда набиваю текс приказа, накарябанного им на черновике.
В готовом продукте ошибок не найдено, но при буквально линейном просчёте ГОСТ, левый край был забракован - минус 1 мм.
- Нужно смотреть, что делаешь, а не мух ловить.
Вышеуказанное убило во мне обученный стиль набора и задушило значимость, привитую по окончанию курса делопроизводства.
Спустя неделю моего трудоустройства было объявлено, что институт отмечает яркую дату, посему и светила будут отмечены знаками величия.
Наградные материалы печатали ночью всем отделом.
Допущенные описки коллег мной были исправлены аппликацией.
Начальствующий ОК, обладая сведениями о моих уже не тайных побудках, комментировал приободряющее:
- Молодец, резать лягушек будешь грамотно.
Ну что взять с человека, который каждую пятницу, отправляясь на дачу в пять часов, уже в 17.55 горел желанием говорить из дома по телефону с каждым работником отдела, надаривая задания на 5 минут до конца рабочего дня.
Увы, не пришлась я ему за хорошего секретаря по причине плохенького выбора сала на стол моего дня рождения.
За время работы мечта затёрлась о бытность медицины и сама собой съёжилась в кармане несбыточности.
Целители, спускаясь в отдел кадров по делам мирским, приносили с собой искры опыта, определяемые к судьбам людей, батонами третьей степени чёрствости.
Возможно, чтобы лечить, нужно родиться с незаурядным геном цинизма.
***
Пусть будет педагогический, что лучше, чем писать на чистых листах неокрепших умов.
Поступила заочно, но отдел кадров замучил въедливостью.
Перевелась на имеющуюся незаполненность кафедры общей хирургии в качестве лаборанта.
***
Ветром впорхнула в дверь клиники, где располагалась кафедра, и... онемела слухом от ударов арматурой псевдолексики.
Малость дурноватые на вид санитары пытались затянуть инвалидную коляску с бабулей в грузовой лифт.
Двери лифта, покрытые слоем мата, отказали открытием на треть возможностей, распрыскивателям сей субстанции.
Старушка в действиях не участвовала, а пребывала в мире, сотворённым самодельно, по какому образу безызвестно, но анализируя блаженство улыбки создательницы, то рай.
Впитанная с молоком матери гражданская сознательность скопытнула во мне инстинкт самосохранения и позволила выщуриться на ругателей лифта и толкателей обитателей лучших миров.
Подъём коляски по лестнице на второй этаж осуществлялся в шесть рук.
***
Знакомство с небожителями кафедры изначально шокировало.
Собранные вместе, они не только латали здоровье и полировали качество жизни, наполненность каждого притягивала и невольно захватывала.
***
Профессор -
действующий хирург, ученик академика, ну того Самого, который хотел выпуск кефира запретить, чтобы в стране не было алкоголизма.
***

⁣О виртуозных операциях Профессора ходили легенды.
Сам по себе человек незлобивый, хорошо воспитан, временные рамки режима применял только для вхожих в операционную.
Лаборантов содержал вольно, но справедливо.
Есть работа - работаем, нет работы - на киселе катаемся.
Мне как-то было выдано поручение за 4 часа объехать все клиники Минска, реализуя раздачу приглашений на учёный совет кафедральным верхушкам. Никто не умер, в такси всю зарплату оставила.
Мы смотрели на Профессора восхищённо, и лишь раз усомнились в его превосходстве.
Утром, перед операцией Профессор захаживал к нам поздороваться. Ближе к обеду, на обратном пути из операционного блока, он всегда заглядывал в лаборантскую.
Лаборанты были приучены к утреннему чаепитию, время обеда варьировалось.
Профессор в течение недели, дважды в день, натыкался на одну и ту же картинку, в пятницу не выдержал в сердцах:
- А, вы... всё жрёте и жрёте!
Профессор обладал поразительным почерком. Волнистые линии протягивались от начала до конца листа, а также между печатных строчек, когда скорость гениальной мысли не давала отвлечься на поиск белой бумаги. К пунктуации Профессор относился с пренебрежением, впрочем, как и она к нему.
Мы плакали над авторским текстом перед выходом в свет учебника по общей хирургии.
***
Доцент кафедры имел занимательную коллекцию. В ней содержались предметы, проглоченные нечаянно и с умыслом, воткнутые в человеческое тело по неосторожности и злонамеренно.
Экспонаты: зубная щётка, ложка, гайка, вилки, ножи и много прочего - имели душещипательные истории, которые Доцент мог пересказывать неустанно.
***
Проктолог,
тоже был доцентом, но его любимое место нахождения было проктологическое отделение.
Воодушевленный профессиональной деятельности от выдавал сезонные вирши:
Пришла зима,
Замёрзли реки,
Одели шубы человеки.
*
Пришла весна,
Размёрзли реки,
Раздели шубы человеки.
*
Осень наступила,
Упали листы,
Чувства половые засохли до весны.
Лето почему-то обошлось вниманием, но в эту пору с Проктологом было по особенному душевно.
Экзаменуя студента военно-медицинского факультета и не получив ответ на вопрос о том, где находится паховая грыжа, прибегнул творчески к уточнениям.
- Студент, у тебя девушка есть?
Ответчик вяло кивает головой.
- Студент, где у твоей девушки трусы заканчиваются?
Смущенный в томат молодой человек, проводит рукой чуть выше колена.
- Не знал, что твоя девушка ровесница моей бабушки, не растёт паховая грыжа над коленом, на пересдачу.
***
Подрастающий светоч (далее - ПС)
Руки золотые. Профессор всегда брал его ассистировать. Хвалил умения и смекалку.
Однажды, во время дежурства ПС зашёл к нему знакомый из министерии.
Так, за чаем сообщил, что замучил его жировик, неудобно женщинам шею целовать и воротничок натирает.
Решили удалять.
Играючи словами, прошлись до операционного блока.
Анестезия вызвала остановку сердца.
Запуская мотор, сломали три ребра.
Затем прямой массаж сердца.
Перекладывая на каталку, роняли до перелома обеих ног.
Товарищ проснулся... и долго ещё отдыхал от важных дел.
***
Успешные, талантливые, способные работать сутками. Они излучали позитив и заряжали им воздух.
Вернуться бы, чтобы сделать глоток этого воздуха...
***
Спустя три года после окончания Вуза я поняла, что опять ошиблась дорогой.

⁣Лера Манович

МУЗЫКА

Перевалов пьет пиво из баклажки и каждые полчаса, виновато улыбаясь, удаляется в покосившийся дачный сортир. Это раздражает маму. И Ларису, новую жену Перевалова. Впрочем, не такая она и новая. Просто мы c Переваловым не виделись больше десяти лет.
— Жара, — говорит мама, вытирая пот над губой. — У меня все цветы засохли.
— И у нас, — кивает Лариса. — Растила хризантемы Володе в школу — так все листочки свернулись.
Володя, миловидный сын Перевалова и Ларисы, си- дит тут же, вжавшись спиной в скамейку и уставившись в смартфон. Глядеть на него смешно. Он — честная се- редина между белокурым Переваловым и армянской Ларисой.. <..>

⁣Рассказ: Серёжка

⁣– Серёжка! А, Серёжка?

Снова эти дураки.

Болезненные, бледные все. Тонкие. Как берёзки.

Каждое утро начиналось с того, что он слышал все эти
странные насмешки, едва заходил в класс. Что было смешного, понять не
удавалось. Но лезть в драку по таким пустякам тоже не хотелось. Батя говорит,
что нечего тратить силы на всяких простофиль. И Сережка был согласен.

Батя не дурак. Он всю жизнь проработал участковым, и повидал
всяких людей.

– Серёжка, снова лохматый!

И все равно неприятно. Но что тут поделаешь? Если дать по
щам главному задирале, Олегу, это прибавит ещё одну проблему к бесконечному
вороху. Узнай у бати на работе, что сын в школе морды бьёт… Ох, что тогда
будет! Этот Олег мало того, что тощий, так ещё и сынок бизнесмена какого-то. По
крайней мере, так он сам говорил. Хотя носил Олег только крутые шмотки, был
вечно прилизан и напудрен. А еще Олег дружил с Ксюхой и вечно измывался над
остальными.

Ксюха тоже смеялась. Стояла под ручку с Олегом, в
укороченной юбке и с длинной косой. Красивая-красивая. Ещё и умная. Отличница,
как-никак. И тоже смеялась.

Над чем?

Сережа не хотел думать об этом. Да и чего тут думать? На
урок пора.

В общем, утро не отличалось ото всех предыдущих. Снова
издёвки. И снова математика первым уроком. Училка половину занятия тараторила
что-то про то, как же классно учиться в десятом классе. И как тяжело будет в
одиннадцатом. Говорят, ЕГЭ какое-то введут. Штука такая, тест, вместо экзаменов.
Учителя боялись. Все одноклассники боялись.

Серёжа лишь пожимал плечами. Чего тут бояться? Он знал, что
решит этот тест. Да и долго до него ещё.

Целый год.

Пока математичка писала на доске задания на новогодние
каникулы, Сережа смотрел в окно, сидя, как обычно в одиночестве, за своей,
самой последней партой, и считал снежинки.

Не хотелось возвращаться домой. Слишком…тяжело там было.
Батя болеет. Проблемы у него на работе. Премию, говорит, не дадут. Мама тоже
грустная. Завод закрывают, станки за бугор увозят, а людей увольняют. Кто-то
поговаривал, что заводы нынче закрывают один за одним, просто так.

Но Сережа знал, что все хорошо будет. Знал, и всё. Не может
ведь всё всегда быть плохо?

После уроков он помог в библиотеке старушке Марье Степановне
книги расставить, а когда вышел из школы, решил чуть прогуляться. Ноги понесли
его через гаражи, где вечно курили девятиклассницы, к маленькому озерцу,
заросшему камышом. До дома отсюда пара минут, так что можно и задержаться. Снег
уже прекратился, над головой шумел ветер, где то каркали вороны.

Спокойно так. Тихо.

С озера послышались голоса, смех, а затем раздался
отчётливый треск. Девичий крик разрезал холодный воздух. Сережа бросился на
шум. Он прорвался сквозь заросли, выбежал на замёрзший берег и увидел одноклассников.
Они бегали, кричали, доставили "сименсы" и "мотороллы",
чтобы позвонить, но все как один боялись вступить на лёд. Был здесь и Олег.
Бледнее, чем обычно, он выглядел, будто мертвеца увидел. И без того худое лицо,
всегда красивое лицо, сейчас стало тонким и высушенным. Олег оттолкнул Серёжу и
бросился прочь, чуть ли не плача. Снова послышался треск, и тогда стало ясно:
дело не ладно.

Серёжа распихал толпу и увидел разломанный на куски лёд, где
в воде барахталась Ксюха. Она била руками, хваталась за воздух и кричала, но
все лишь стояли и смотрели. Ещё миг, и над водой остались одни лишь её меховые
розовые наушники. Сама девчонка просто пропала.

Серёжа долго не думал. Да и чего тут думать?

Он отбросил портфель и ринулся в прорубь.

Едва ли он мог назвать себя пловцом. С плаваньем не
задалось. Батя вечно на работе, даже летом, когда все остальные на моря уезжают
отдыхать. Да и маме не до того. А в этом озерце плавать рискнул бы далеко не
каждый. Больно мутное оно.

Но Серёжа не боялся. Просто прыгнул в воду.

Ксюху нашел быстро. Труднее оказалось выбросить её на лёд.
Корка трескалась, расходилась, расплывалась в разные стороны. Пришлось ломать
его до самого берега.

Там уже эти дураки сообразили и помогли Ксюхе выбраться.
Сережа вылез из воды сам.

Девчонка плакала. Ее тонкие прилизанные друзья охали и
ахали, без конца кому-то звонили, но толку-то? Сережа нашел свою сумку, достал
сменку и наклонился, чтобы снять с Ксюхи сапоги.

– Что ты делаешь? – просипела она, больше похожая на мокрую
курицу, чем на первую красавицу школы.

– Простынешь, пневмония начнется, – Сережа даже не смотрел
на девчонку, просто снимал с нее сапоги. – Месяца два болеть будешь.

– Ой, мне нельзя болеть, – девочка заревела пуще прежнего. –
Как мы в Турцию на каникулах полетим?!

– Пойдем, – Сережа потянул её прочь от озера и взволнованных
одноклассников. – Я тут живу рядом. Найду тебе маминых вещей, чаю налью с
медом, да согреешься хоть.

Он и сам начинал дрожать. Но виду не показывал.

Ксюша недолго думая согласилась. Небо неспешно темнело, а
холод усиливался, пока они ковыляли, продрогшие, до пятиэтажек, что расчёской
стояли вдоль озера. Шли молча. Да и что тут скажешь?

Живая главное, дурочка.

– Если батя дома, попрошу отвезти тебя, – бросил через плечо
Серёжа, и кажется услышал в ответ тихое "спасибо".

Не сердце как-то потеплело даже.



Первый день после каникул был самым тяжелым. Снова в школу,
снова уроки и домашка. Снова ранние подъемы, когда за окном ночная тьма и
жёлтые пятна фонарей.

Но Серёжка был рад вернуться. Дома по-прежнему было тяжело.
Ни премий для бати. Ни новой работы для мамы. Скудный оливье, пожелтевшая ёлка,
небольшой сладкий подарочек от родителей и новая книга от дядьки с тёткой.
Новый год, ожидаемо, не принёс чудес. Сережа не понимал, почему люди вечно
ждут, что с первого января для них непременно наступит новая жизнь? Ни для
него, ни для бати, ни для мамы она не наступила.

И все же он не унывал.

Да и чего унывать?

Жизнь-то все равно идёт. Новая она, или нет.

Утро, как обычно, начиналось с алгебры. Однако в этот раз
что-то изменилось.

Серёжа вошёл в кабинет, и никто его не окликнул. Никто не
подтрунивал и не издевался, пока он шёл к своей, самой дальней парте у окна.

Все молчали.

Серёжа присел, бросил рюкзак на стул рядом и начал
готовиться к уроку. Он чувствовал, как взгляды одноклассников прикованы к нему
и гадал, что им не нравится на этот раз. Одежда чистая и даже не лохматый!

Долго ломать голову не пришлось. Он услышал знакомый голос.

– Серёжка!

Это была Ксюха. Она подошла к нему, теребя в руках лямки
пакета, красивая-красивая, в теплой белой кофте и черных брюках. Кажется,
только теперь Серёжа понял, что всегда стеснялся открыть рот в ее присутствии,
чтобы что-нибудь не ляпнуть невпопад.

– Привет, выдавил он из себя.

– Привет, – Ксюша улыбнулась. – Я принесла вещи твоей мамы.
Спасибо тебе, Серёжка.

– Да…это… – к лицу пришила кровь. Ему хотелось сползти под
стол. – Пустяки.

Сережа взял пакет, и хотел было отвернуться к окну, когда
девочка снова заговорила:

– Можно, я сяду с тобой?

Раздался звонок на урок, но кто его вообще мог сейчас
услышать! Все равно он только для учителя.

– Да… – сказал Сережа. Это было тяжелее, чем прыгнуть под
лёд. – Да, конечно!

Он скорее убрал со стула рюкзак и помог Ксюше присесть.

А может, Новогодние чудеса все же случаются?

Кто его знает…

САВУШКА И ВАЛЕНТИНА

Когда Савушку односельчане называли большим учёным, Савушка всегда смеялся. «Большие учёные в космосе ковыряются. А наше дело маленькое, мы к земелюшке поближе», - отшучивался он.
Земелюшка, как Савушка её называл, была для него предметом неустанного научного изучения. Он знал множество её законов в их первозданной сущности и мог объяснить эти законы на пальцах в прямом смысле слова. Он чувствовал суть Земли с её формулой движения эфирных частиц над нагретой солнцем грядкой, архитектурой ласточкина гнезда и логикой строения фасеточного стрекозьего глаза. Он наблюдал Землю в микроскоп и находил тысячи закономерностей в мозаике её мельчайших частичек. Он понимал про Землю всё, но не мог объяснить лишь одного: как Земля с её божественным умыслом смены времён года, приливов и отливов, с её гениальной лаконичностью и математически выверенным природным совершенством, - как эта самая Земля носит на себе бабку Валентину.

Савушка называл её за глаза НЛО - что означало "неисправимая логическая ошибка" и искренне верил, что Валентинино существование было неоспоримым свидетельством сбоя во вселенском разуме, доказательство которому веками безуспешно пытались найти метафизики.
Валентина же о мыслях супруга если и догадывалась, то не придавала им ровно никакого значения. Как не придавала значения и самому Савушке, которого тоже называла (но уже прилюдно) НЛО - "неумёха, лоботряс и олух".
Существовали они бок о бок без малого полвека, два НЛО, на одной орбите, не в силах разорвать цепкое космическое притяжение друг друга и изменить траекторию полёта.
- Опять ты битый час сидишь в курятнике, старый пень! Яйцо не снеси! - орала бабка Валентина, стуча огромным, как брюква, кулачищем в дверь деревянного садового туалета.
- Брысь, Валька! Думаю я тута! За своими банками следи лучше, чтобы не сбежали! - отбивал подачу Савушка.
Валентина басовито выдыхала и для завершения мизансцены пинала ногой в резиновой калоше хлипкую туалетную дверь. "Банками" назывались, действительно, банки - стеклянные и пузатые, в которых бережно выращивался чайный гриб. Валентина звала его Герман, лелеяла и любила с такой сердечностью, какую от неё давно не знал Савушка. Когда-то Герман был маленьким, но постепенно его жёлтое медузье тело разрослось, завохристилось, и Валентина аккуратно отрезала от скользкого Германова бока сначала Зигфрида, потом Альберта, и совсем недавно ещё и Эдика. Каждого из них она поселила в отдельную банку и по утрам нежно чмокала Германову детву, оставляя на баночном стекле отпечатки губищ.
У Савушки, помимо науки, тоже завелась ещё одна привязанность - нутрия, пойманная им как-то у местного озерца. Нутрия блестела на солнце чёрной шубой и была совсем ручной: ходила по дому вразвалку и пила молоко из блюдца. А как она умела слушать! Бывало, сядет Савушка на лавку и ну рассказывать нутрии про земную кору да про температуру вулканической лавы, а она глядит на него, не перебивает. В общем-то, идеальный собеседник. Разве что глазки были у неё малюсенькие, неумные, а так - хоть разводись и замуж бери.
- Когда ж ты, пень трухлявый, дурью маяться перестанешь? - бранилась Валентина. - Отнеси лучше скотину, откудова взял, - подохнет ведь, креста на тебе нет!
- Молчи, подколодная! Хоть бы онемела! - взвинчивался Савушка, укрепляясь в мысли, что теперь уж и подавно никуда нутрию не денет. И на очередной Валентинин выпад в сторону непрошенного постояльца обустроил нутрии мягкую кровать на веранде и дал имя Платон. А у них, у нутрий, и не понять, самец или самочка. Савушка размышлял-размышлял и укрепился в мысли, что нутрия - самец, потому как баба так хорошо понимать мужскую душу не способна.
- Отнеси, говорю, эту тварь взад! - не унималась Валентина. - Иначе сожгу записульки твои в печке!
Савушка с той её реплики стал тетрадки со своими научными измышлениями прятать в щель под лавкой, а нутрии, из бунта, помимо имени, ещё и отчество подарил - Иванович. И всех приходящих в дом гостей заставлял уважительно относиться к новому жильцу и охотно принимал в дар мелкую рыбёшку.
Так что, глобальных радостей у Савелия в жизни было две: вдоволь поразмышлять о Земле и так же вдоволь повысказывать пришедшие на ум мысли Платону Ивановичу.

- Выходи, дурень, паразит печёночный! - снова заводила песнь Валентина, сидя на ступеньке крыльца и лилейно, точно попку младенчика, протирая пёстрой тряпкой стекло банки с Эдиком. - Огурцы надо полить!
- Обойдутся сегодня без меня твои огурцы! - высовывал нос из кривенького туалетного оконца Савушка.
- Тьфу ты, ирод проклятый! - чертыхалась Валентина и сыпала Эдику щепоть сахара на прокорм.
"Ирод" всё же выходил через некоторое время, стараясь мелкими перебежками под Валентининым словесным артобстрелом доскакать до сараюшки с садовым инструментом. Там он снова закрывался и час, а то и два мастерил из лучин и щепок модель какой-то одному ему понятной молекулы. Когда терпение Валентины заканчивалось, она выкуривала Савушку из сарая, применяя изощрённую смекалку стойкого гитлеровца: подносила к двери аэрозоль с антикомариным репеллентом и от души прыскала им во все щели. Забойное средство всегда действовало безотказно. В крохотной сараюшке комар Савушка начинал чихать и через пару минут выскакивал из газовой камеры, матерясь и орошая злобной слюной неполитый огород. Кончался такой побег всегда одинаково: Савушка либо спотыкался о торчащие на садовой дорожке щупальца колченогой сосны, либо стукался со всего маху головой об электрический столб, всегда стоящий, как назло, на пути Савушкиного полёта. Тогда большой учёный брал самую высокую ноту из доступного ему визгового диапазона и растягивался плашмя на грядке с редиской. Валентина же свистела и, цокая языком, склонялась над ним, как над диковинным мадагаскарским тараканом, с самой саркастической ухмылкой, на какую была способна. А затем, празднуя викторию, торжественно вручала Савушке тяпку с лейкой.
Так проходили их дни в посёлке Козий Перегон, на реке Тёшке, в полутора тысячах километрах от ближайшего отделения Академии Наук. Савушка бунтовал, запирался, огрызался, моделировал, писал думы в старенькую тетрадь, кашлял, ругался, падал и поливал огурцы. Валентина же ехидничала, барабанила в дверь, опыляла Савушку аэрозолем, цокала языком, распоряжалась манёврами на огородном фронте, лечила его ушибы вонючей мазью и по субботам от души хлестала учёного мужа веником в натопленной баньке. "Всё в природе циклично", - философски вздыхал Савушка. И был прав.
Так бы дальше и продолжалось, но в одно белёсое от тумана утро, по обыкновению запершись в садовом туалете, Савушка не услышал привычный супружнин рык. Отсидев положенный час и наблюдая за крыльцом сквозь окошко-амбразуру, он осторожно приоткрыл дверь и высунул голову, ожидая подвоха. Валентины ни на крыльце, ни в огороде не было видно. Но - удивительнее всего - не было слышно.
- Мегерушка! - тихо позвал он и тут же прикрыл ладонью глупый рот: господи, славно-то как, нет злыдни! Может, она в магазин отправилась или прикорнула богатырским сном, что, правда, за ней в это время суток не водилось.
Савушка на цыпочках вошёл в дом, боясь скрипнуть половицей, чтобы не разбудить чудовище, и с приятным удивлением заметил, что в сенях и комнатах пусто. На веранде и кухне тоже.
- Что, Гаргулья, метла завелась-таки? Улетела на свою Лысую гору?
Он начал пританцовывать, топоча и пристукивая пятками, и сначала тихонечко, а потом и полый голос загоготал, осмелев и пьянея от такой своей борзости. Половицы пели, Савушка выкидывал коленца, взмахивал острыми локтями, как крыльями, лихо задирал голову, пока в дурной пляске своей не оказался в узких сенцах, где кособокими трапециями жались друг к другу низенькие дверцы - одна в подпол, другая в кладовку. В темноте Савушка не сразу разобрал, что произошло, но Валентинин силуэт был запеленгован мгновенно. Савушка дёрнулся и оборвал танец на самом выразительном па.
- Валюха?.. - не то спрашивая, не то утверждая, выдохнул он и инстинктивно попятился назад, откуда пританцевал.
Валентина не отвечала. Савушка с испугом смотрел на её остолбеневшую монументальную фигуру, очерченную полоской хворого света, сочившегося из открытой двери, и пытался сообразить, как себя теперь повести. Рука его судорожно ползла по стене, пока не нащупала вертушку выключателя. Щелчок - и в свете тусклой лампочки очертилась вся сцена трагедии: на полу, в осколках баночного стекла лежали Валентинины "мальчики" - Зигфрид, Альберт, Эдик и престарелый их предок Герман. Рядом высилась Валентина, бледная, большая, остекленелыми глазами смотрящая на их мокрые тельца, похожие на мёртвых медуз. А на верхней полке, прибитой к стене, между щётками, жестянками и прочим хламом, восседал, облизываясь, нутрия Платон Иванович. Чёрная морда его была довольной, лапки сложены на животе, глазища сверкали нагловатым огоньком.
- Это ты тут делов наворотил? - нарочито строго спросил Платона Ивановича Савушка и, не дожидаясь ответа, добавил: - Животное.
Животное облизнулось и, спрыгнув со своего постамента на пол, медленно утекло в открытую дверь, виляя толстым задом.
Савушка осторожно, как ядовитую сколопендру, взял Валентину за ситцевое крылышко халата и, потянув за собой, отвёл в комнату. Шла она покорно, ноги передвигала, в общем-то, правильно, только глядела перед собой ошарашенно и по-прежнему молчала.
Приехавший вскоре местный доктор вколол ей что-то сильное, отчего Валентина проспала сутки, а проснувшись, как ни в чём не бывало, принялась за свои обычные хлопоты: стряпню, огород и уборку. Только - о чудо! - не раскрывая при этом рта. Савушка опасливо наблюдал за ней, ожидая каверзы в любой момент, но Валентина продолжала безмолвствовать. Подождав до обеда, но так и не услышав привычный супружнин речитатив, Савушка начал её провоцировать:
- Слышь, злыднюшка! Попила ты мне кровищи! Теперь не попьёшь! Я твои ерозоли все к чёртовой прабабке выкинул!
Валентина не отвечала.
- Чего молчишь, кикимора? Похоронить свой студень баночный успела?
Валентина лишь сопела и только на десятую подобную мужнину издёвку выпрямилась над грядкой и так уверенно зашагала к нему, что Савушка мигом примёрз к лавке, на которой раскладывал нехитрым пасьянсом тетрадные листочки своих научных изысканий. Валентина подошла к нему вплотную и так посмотрела на него матом, что он аж съёжился весь и сам себе показался сырым яйцом, а она будто клюнула его и через дырку в темени и выпила всего.
К вечеру же учёный муж снова осмелел и, дурея от своего нечаянного счастья, уже и сам клевал свою благоверную при каждом удобном и неудобном случае.
- Я вот чего думаю, гарпия моя многоуровневая! - ехидно заводил он, наклоняясь к самому уху Валентины, словно она была глухой, а не немой. - Я твою картоху на рассаду из ведра-то выкинул. - А? Не возражаешь? Молчанье, оно, какгрицца, знак согласия!
Валентина реагировала напряжённой спиной, но голову к нему не поворачивала.

Проходили дни. Савушка наслаждался тишиной и возможностью безнаказанно язвить, о чём многие годы и не мечтал. Валентина же продолжала молчать, и соседи заметили за ней некую святость: мужа тряпкой не лупила (хотя это можно было бы делать и молча), огород исправно поливала сама без мужниной натужной помощи, водку от Савушки не прятала, на Платона Ивановича поползновений мстительных не делала и Германов больше не заводила. Местный доктор подозревал за такой святостью серьёзный психический перекос и советовал Савушке отвести болезную в райцентр. Но тот лишь шипел в ответ:
- Помилуй, у меня ж теперь идеальная баба! Зачем мне её лечить?

Жизнь Савушки за пару недель изменилась неузнаваемо. Он бы сказал, что наступил для него рай, но только заметил одну странность: пропала радость сидеть в садовом туалете и думать. И напрочь перестал он писать свои научные труды. Как сглазил кто.
- Слышь, кровопиюшка! Рявкнула б ты, что ли? А то неймётся, душа будто выковырнута. Неправильно что-то в ей.
Валентина молчала, лишь изредка окидывая мужа ледяным взглядом. Савушка уже и подначивать устал, а радости что-то не прибавлялось. Всё, вроде, отлично: живи себе, забот не знай. Накормлен, обстиран, водочкой угощён, от огородных работ избавлен. Что тебе, дураку, ещё надо?
- Не пишется мне. Не думается. Модель моя почти уже готова была, а и не вспомню, что с чем соединить, - бурчал себе под нос Савушка, пытаясь восстановить молекулу из щепок. - А всё ты, крокодилица! Назло мне онемела, чтобы учёная немощь ко мне пришла! Долго ж ты план свой вынашивала! Радуйсси теперь!

Помыкавшись в отсутствие научного вдохновения ещё неделю, Савушка повёз супругу в районную клинику. Сумрачный медик долго глядел на снимки, щупал её мощную шею, проверял рефлексы резиновым молоточком. Потом развёл руками и выписал бесполезное лекарство. Вернувшись домой, Савушка объяснял соседям:
- Чой-то щёлкнуло у ней внутрях. Заклинило.
Соседи качали головами и ехидничали:
- Да, Савелий, видно спустила она на тебя все отпущенные на твой век матюги. И кончилась в ней ругань-то. А поскольку сказать ей нечего, окромя как бранить тебя, то и молчит.
Савушку эти слова больно укололи. Что ж получается: жена способна была только ругать его? Он вспомнил, как давным-давно она говорила ему ласково: "Савушка, барашек мой златокудрый!" Тогда были ещё у Савушки золотые кудри, теперь уж нет. А барашек превратился в барана.
- Валюха, - ласково позвал он. - Ну хочешь, я огород полью? Дрова наколю? А? Ты только это... Не молчи! Гаркни, а то я без рыка твоего хирею!
Валентина не реагировала.
Савушка обошёл посёлок, раздобыл у сердобольных людей чайный гриб, приволок домой, отнял у Валентины швабру, сунул в ей в руки банку. Та равнодушно посмотрела на плескавшееся в мутной водице желтоватое тельце и вернула банку Савушке.
- Ну что ты меня изводишь, людоедка!!! - вскипал Савушка, но придумать, как растормошить Валентину, не мог.
После месяца такого бойкота у Савушки начисто пропал аппетит, а по физиономии разгулялись волдыри. Обвинять Валентину в недуге было бесполезно, хотя и понятно, что виновата она, ведьма.
Когда Савушка вконец извёлся, на глаза ему попался Платон Иванович.
- Вот первопричина всех начал! - поднял палец вверх большой учёный и долго сидел в позе «Мыслителя», обдумывая нелёгкое решение.

Поймать Платона Ивановича удалось не сразу. Отловленный, он затих на руках у хозяина и захрапел совсем по-человечески. Савушка отнёс его на озерцо, сунул мордой в нору, откуда в начале лета его вытащил, и произнёс длинную напутственную речь. После вернулся домой и заявил:
- Слышь, Валюха! Ты хоть и гарпия и кровь мою попила вдоволь, но исполнил я мечту твою. Вернул его взад, откудова взял.
Валентина посмотрела на мужа осмысленно и сурово.
- Ну, Платошу. Платон Ивановича, - пояснил Савушка. - Ты ж хотела. Он же ж немчуру твою студенистую раскокал. Так что, квиты мы.
Савушка отвернулся и зашагал по садовой дорожке к сараю. Уже открывая ржавый навесной замок, он услышал гул - да такой, будто низко летел подбитый самолёт.
Обернулся - и обомлел: Валентина сидела на перевёрнутом ведре, качалась из стороны в сторону, обхватив руками голову, и выла. Он мигом подскочил к ней.
- Ииииииии, - издавалось из Валентины. - Иииииииии!
- Что, родненькая? - выдохнул Савушка. - Скажи мне, где болит? Всё сделаю!
- Туууууууут, - тыкала Валентина квадратным кулачищем в грудь, в область сердца.
- Корвалолчику? Принесу сейчас!
- Веееээээ, - она схватила его за ремень штанов. - Веееэээрни Плато-оооошу! Плато-оооошу вееееерни!

Уже у озерца, с трудом выуживая из-под мокрой коряги ожиревшего Платона Ивановича, Савушка подумал, что голос у супруги очень красивый. Мецо-сопрано, как сказали бы учёные собратья. И ещё подумал, что готов на всё, лишь бы слышать его каждый день.
Валентина ждала его у калитки, молча вырвала из рук грязного от песка Платона Ивановича, отряхнула, и, нежно прижав к груди, зашагала на веранду.
"Неужто опять онемела?" - с ужасом подумал Савушка и засеменил следом.
- Душенька! Скажи хоть словечко-то!
Валентина обернулась, выдержала пудовую паузу и тихо молвила:
- Молока в блюдце налей, Савелий! Ещё раз тронешь Платошу, прибью!
И Савушка, охнув, побежал в кухню за молоком, долго гремел там посудой и никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым и молодым, как в тот вечер.

За несколько следующих дней всё вернулось в прежнее русло. Савушка снова запирался в туалете, Валентина орала на него, стучала кулаком по двери, он огрызался и, улучив момент, сбегал в сараюшку мастерить молекулу. Но, как он с гордостью заметил, в их отношениях с супругой что-то смягчилось. Била она его уже не так больно и звала теперь не старым пнём, а ласково: пенёчком. И лысым барашком. "Всё в природе циклично" - удовлетворённо думал Савушка, заседая в своём деревянном кабинете.
И был, безусловно, прав.

⁣Путешествие на бал

Ох, уж эта моя младшая сестрёнка! Вечно она что-то
выдумывает. Вот и это приглашение на осенний бал-маскарад – её рук дело.

Я даже не успела возразить стандартное женское «мне
даже надеть-то нечего», как мессенджер высветил очередное сообщение от неё,
моей маленькой Феи: «Не волнуйся. Ровно в 22.00 за тобой приедет жёлтая карета.
Влад будет твоим сопровождающим на всю ночь. До наступления полуночи тебе нужно
успеть всё примерить и вовремя приехать в Замок. Головокружительных приключений
тебе, моя королева!» И постскриптум: «Да, если хочешь, можешь ехать в джинсах и
кроссовках».

«Ага, королева, 52-ого размера», – усмехнулась я,
но, решив, что с некоторыми людьми лучше не спорить, не стала препираться и
целиком и полностью доверила свою судьбу его величеству Случаю. В конце концов
мне нечего терять. Ну, кроме лишних килограммов.

Сын увидел, как я задумчиво верчу в руках красивый
пригласительный, и как единственный мужчина в нашей семья категорически заявил:
«Мам, езжай, хватит раздумывать. Ты же так мечтала развеяться!» Перед глазами
возникла картинка Песочного человека, превращающегося в тучку песка и
улетающего за горизонт. Блин, прям не жисссь, а сплошной комикс! Но, развеяться
именно таким образом мне точно не хотелось.

В домофон позвонили. Вероятно, это был тот самый
Влад, на той самой жёлтой карете. Сын чмокнул меня в щёку и послал в след своё
стандартное пока-пока.

Накинув лёгкую кожаную куртку, я вышла из подъезда.
Мой симпатичный сопровождающий, шикарно выглядевший в свете фонарей в своей
кожаной униформе, держал в руках два мотоциклетных шлема. За его фигурой
атлетического телосложения высилась она, моя карета: огроменный, двухэтажный «
байк», который в полумраке осеннего вечера казался не то, что жёлтым, а
огненно-красным, как диск заходящего солнышка. «Вот и призрачный гонщик за мной
пожаловал», – первое, что пришло в мою больную голову.– Может ещё и душу
Дьяволу предложат сегодня продать?»

Влад галантно водрузил на мою голову жёлтый шлем и
небрежно бросил: «Вы же всегда мечтали прокатиться с ветерком, не правда ли?!»
Жестом он показал, что моё место …рядом с ним, а не за его широкой спиной. «Уф!
А ты ещё и подслушиватель мыслей, оказывается, друг мой сегодняшний», –
подумала я, но вслух бросив банальное «ну, да», и с некой долей разочарования
села туда, куда мне вежливо указали. Ничего себе: двухэтажный байк!!! Видимо
моё лицо прямо таки излучало восхищение, а сама я так светилась от счастья, что
улыбка до ушей всю дорогу не сходила с лица моего сопровождающего.

Байк плавно тронулся и, выехав на безлюдное шоссе,
начал набирать скорость.

«Вам не холодно?» – голос Влада прозвучал в обоих
моих ушах сразу. «Тэкс, значится держим связь через наушники», – не сдавался во
мне внутренний аналитик. «Господи! Твоя голова отдыхает когда-нибудь?!!» – сто
раз возмущалась моя сестричка.

«Сиденье можно откинуть. Дорога займёт 40 минут, так
что вы спокойно можете отдохнуть. Так удобнее смотреть на звёзды», – прочитала
я в глазах Влада, глядя в боковое зеркало. Как-то успокаивающе-убаюкивающе действовали
на меня и его взгляд, и его голос, и я даже не заметила, как уснула.

«Мы на месте», – Влад подал мне руку и помог выйти
из байка. Только сейчас я поняла, что ехала внутри огромной тыквы, как ребёнок
в люльке или в детском кресле автомобиля. Вдалеке высился красивый старинный
замок. Мы шли по шуршащему ковру из осенних листьев. Слева и справа от меня
роились в небе разноцветные огонёчки. Какие-то удивительные светлячки летали
повсюду. И когда один подлетел совсем близко, я разглядела в нём крошечного
человечка, одетого в сказочный наряд и крепко держащего в руках крошечный
фонарик.

Подул тёплый приятный ветерок. «Цвет настроенья –
красный?» – спросил меня мой спутник. И только сейчас я поняла, что услышала
его мысли, а не голос. Тонкой струйкой завертелись в воздухе разноцветные
листочки, и вокруг меня образовалась самая настоящая воронка из листопада. Я
закружилась вместе с ними, и с удивлением ощутила, как моя одежда превращается
в красивое огненное платье, крепко и плотно обнимающее меня от щиколоток до
самых плеч. Нечто, наподобие сверкающего люка, появилось под ногами. Интуитивно
поняв, что мне надо на него встать, я почувствовала, как зелёные стебельки,
потянувшиеся к моим ногам, темнеют, приобретая чёрный оттенок и, обвив мои
щиколотки, превращаются в пару изящных лёгких туфелек. И…я совсем не ощущала
высоту изящных каблучков: туфельки были невесомы и удобны как тапочки.

Когда мои ноги ступили на лестницу, ведущую в замок,
стали слышны звуки музыки.

Толпы людей в разноцветных маскарадных костюмах и
масках оживлённо болтали, пили шампанское и угощались десертом. Бал был в самом
разгаре. Влад по-прежнему шёл рядом. Все присутствующие кивали ему, как старые
знакомые. Или как верноподданные? Только сейчас я заметила, что трансформация
наряда произошла не только у меня. Влад был в чёрном смокинге и ослепительно
белой рубашке.

Факелы ярко освещали стены, вдоль которых были
расположены зеркала. Я посмотрела на своё отражение и встретилась взглядом с
Владом.

«Хороша», – снова я услышала его мысли. – «Добавим
немного чёрного», – не то спрашивая, не то утверждая продолжил он. И я увидела,
как по моему красно-чёрному платью побежали чёрные блестящие полосы. «Ведь Ваши
любимые цвета – красный и чёрный?» – констатировал всё тот же голос. Ещё раз
взглянув на своё отражение, я рассмотрела силуэт: годе, или как-там его
называют модельеры, жутко напоминал русалочий хвост.

«Ну что ж: хвост, так хвост», – и не успела я
опомниться как, откуда ни возьмись, взялся бассейн, и моё платье потянуло меня
к воде, вернее то, во что превратился низ моего платья. Я ещё не осознавала,
что уже плыву, виляя красивым русалочьим хвостом ослепительно голубого цвета.

«Вы же любите море? И плавать», – произнёс всё тот
же голос. «И в огне не горит, и в воде не тонет», – только успела подумать я,
как бассейн-море резко испарился и платье, огненно-красное, железным кольцом,
словно удав, начало сдавливать мне всё тело. От боли перехватило дыхание, слёзы
навернулись на глаза и предательски, капля за каплей начали скатываться по щекам.
В недоумении я подняла глаза на Влада. Всё так же улыбаясь, он протянул мне
сразу обе руки. Зацепившись за него, как за спасительную соломинку, я с
облегчением вздохнула. Боль отступила, платье перестало меня сжимать, но по
моим рукам стали стекать струйки крови. Канделябры факелов заплакали кровавыми
слезами. А в глазах Влада были горечь и боль.

Утром, приходя в себя от наркоза, я увидела усталое
лицо мужа. «Трое суток врачи боролись за твою жизнь. Но ты у меня – сильная!
Боже мой, как же я боялся, что твой бред никогда не закончится!» Влад нежно
поцеловал меня в лоб и попросил: « Только пообещай мне, что никогда больше не
сядешь за свой долбанный байк!»

Видеозапись для участия в конкурсе Международной литературной премии им. Юрия Левитанского ⁣

ЖВАЧКА
(Маленький кусочек из жизни)


Эх, надо было выйти на минуту раньше!
Автобус вильнул грязной кормой и вальяжно отчалил от остановки. Бежать бесполезно – впереди добрая стометровка пустыря, затем подъём на откос. Водитель даже если увидит в зеркале мелькнувшую фигуру, вряд ли станет ждать – мало ли кто вдоль дороги шарахается.
Смотрю на смартфон: опоздал всего на полминуты. Хуже нет, когда не стыкуется вот так, впритирку. Следующий автобус будет примерно через час. Уныло бреду к остановке. Под навесом, прежде чем сесть, внимательно осматриваю брусья скамьи – не уготован ли тут еще какой-нибудь «сюрприз». Критических загрязнений нет. По металлу кровли начал вкрадчиво постукивать дождь. Его ещё не хватало!
Через минуту под навес, шелестя плащом, вваливается грузная розовощёкая бабка. Устанавливает на специальный упор сумку-тележку и переводит дух. Замечает на скамейке меня.
- Автобуса не было? – спрашивает.
- Только что ушел, - отвечаю.
Бабка досадливо пучит глаза:
- Ну, едрит-мадрид! Давно?
- Только что, - повторяю. – Минуты две назад.
- Что ж он, раньше что ли уехал?
Бабка роется во второй сумке, висящей у нее на локте, и вынимает телефон. Простенький, с большими кнопками.
- Так время-то еще без трех! Что ж ты тень на плетень наводишь?
Как подсудимый, получивший право последнего слова, я активирую сенсор смартфона и поворачиваю широкий экран к бабке.
- Три минуты десятого. У вас, наверное, часы, отстают.
Бабка смотрит недоверчиво. И я уточняю:
- У меня время синхронизировано через интернет, показывает точно.
В попытке удержать ускользающую надежду, бабуля делает шаг из-под навеса и смотрит в пустынную даль. Смотрит долго – сначала в одну сторону, затем в другую, потом снова в ту, откуда должен бы появиться автобус.
Мне хочется исчезнуть, не смущать бабку в её надеждах своим смиренным бездействием, да деться особо некуда. Смотрю на бабкину сумку-тележку. Что они постоянно возят на этих своих колёсиках? Спросить бы, да как язык повернётся. Кто я ей, про такое спрашивать?
Бабка еще несколько мгновений сканирует пустую дорогу и возвращается под навес. На скамейку опускается не глядя – хуже уж не будет!
- И ведь думала, – говорит, – что пораньше надо идти, да этот мой знахарь заладил: чего, мол, зря на остановке торчать, автобусы по расписанию ходят. Умник, простивоспади! Как бы теперь еще на обратный автобус успеть, а то буду ночевать под кустом, как бомжиха.
- Давайте я вам в телефоне правильное время поставлю, – говорю. – Может, и не опоздаете больше?
Бабка глядит изумленно, дескать: вот ведь светлая голова – и соглашается:
- Ага, поправь. – Снова копается в сумке и протягивает свой неказистый приборчик. Беру, тыкаю кнопку «меню», ищу нужные настройки.
- А можешь в нём будильник выключить? Я-то чуть свет сама встаю, а он каждое утро тренькает.
- Да, сейчас отключим, - говорю. Сверяю время со своим широким, как автомобильное зеркало, дисплеем. Тыкаю несколько раз на кнопки.
- Готово!
- Вот спасибо! Мой-то знаток всё с канала на канал тычет, где кто кричит погромче. Лучше всех всё знает: что, да как надо делать. Прям министр. В драных штанах, простивоспади. А время поправить не может. Ему то что, он дома сидит. Ждет, когда власть советская вернется. Только годы то уж не вернутся. И ума не прибавится. Нам уж на тот свет собираться пора.
- Да что вы, бабушка, – из вежливости протестую я, - вы еще нас переживете.
- Ой, не дай бог, не дай бог.
Понимаю, что ляпнул глупость. Что бы чем-то занять рот, лезу в карман за жвачкой.
- Хотите? – протягиваю пачку. Она опять смотрит с недоверием.
- Жвачку? Ну её – гадость! Последние зубы выпадут.
- Да, что вы, - уверяю, - наоборот полезно. И вкусно. Банан-клубника. Берите!
Вижу, как она преодолевает сомнение, вероятно, схожее с моим, когда я хотел спросить про сумку на колесиках, да не решился. Наконец, тянет ладонь:
- Попробую.
Выдавливаю из фольги одну подушечку.
- Как таблетка, - шутит бабка, – как бы по привычке не замахнуть.
- Раскусите и жуйте, - учу я. – Вкусно!
Бабка разжевывает. Сперва морщится, заведомо настроившись, что подсунут гадость. Но через миг лицо её разгладилось, глаза блеснули.
- Банан и клубника? Я только клубнику чувствую.
Пожимаю плечами и улыбаюсь: уж как есть. Не стал шутить, что банан чиновники украли. Бабка двигает челюстью, смакует.
- Ну, вкусно, да, – соглашается она довольно быстро. – Мы-то всё зефир покупаем, да вафли. А химию всякую стараемся не брать. Мой даже пить перестал. Не та сейчас, говорит, водка – не весёлая, говорит, не живая! Одна радость, если самогоночки кто принесет.
- Самогоночки у меня нет, - отзываюсь я.
Бабка жуёт. Дождь, кажется, перестал.
- А потом её куда?
- Как вкус кончится – выплюньте.
Схема простая. Как всё в нашей жизни, да и как сама жизнь. Говорить больше не о чем, и мы долго молчим. Я кручу ленту инстаграм, просматриваю мессенджеры: новых сообщений нет.
Мусорную урну с остановки давно утащили. Сплюнуть жвачку под ноги при бабке неловко. Иду к обочине, будто посмотреть, не едет ли автобус. Там сплевываю.
- Не видно?
- Неа, - отвечаю. – Дождь кончился.
- И то слава богу, - соглашается бабка.
Снова молчим. До автобуса еще минут пятнадцать. Я смотрю на сумку-тележку и прикидываю, что же всё-таки в ней может лежать. Дедовы протезы? Картошка? Пустые банки? Старая телогрейка? Газеты? Но зачем везти из поселка в город старые газеты или телогрейку? Бабка вроде не чокнутая. Скорее всего, гостинцы, соленья какие-нибудь? Спросить бы, да неловко.
Вдали, на повороте дороги сверкнуло стекло. Автобус! Бабуля задумчиво смотрит куда-то вбок и жует жвачку.
- Автобус, - говорю. И поднимаюсь. Она тоже встает:
- Ну, слава богу!
Я смотрю на экран смартфона.
- Минута в минуту. Как в аптеке!
И тут бабка говорит:
- Слушай, внучок, а дай мне еще одну?
- Жвачку? – Лезу в карман и протягиваю ей початую упаковку: - Берите всю! Угостите деда. А я себе куплю.
Она долю секунды сомневается, но берет пачку.
- Угощу. Пускай попробует. Мы в жизни много чего хлебнули. Пусть не всегда нам сладко было, а всё-таки жили мы хорошо. Я вот теперь это поняла. И он пускай попробует и поймет, что жили-то мы – лучше.
Автобус обдал жаром и замер перед навесом. Двери с шипением и лязгом распахнулись. Помогаю бабке затащить тележку. Тяжеловато, едрит-мадрид.
- Кирпичи у вас там?
- Кабачки, - отвечает она.
Я почти угадал.