Александра Климова / Скосить рудбекию / Проза
Александра Климова. «Скосить рудбекию». Рассказ.
Я смотрела на него сквозь сетку просевшего проволочного забора. На заброшенном дачном участке жался в угол низины домик, обшитый блёклыми, грубо отесанными досками. Они напоминали старую шкуру, покрытую лишаем облупившейся краски. Да и сам домик выглядел загнанным зверьком, от отчаяния оставившим попытки бежать из прохудившейся клетки. Он недоверчиво, исподлобья лупил на меня стеклянные глазенки с желтоватыми от старых занавесок радужками. Высокие иглы выцветших ежовника и чернобыльника, бесцеремонно занявших весь участок, протыкали серый шелк тумана.
Справившись со ржавым замком, я толкнула тугую деревянную калитку и вошла в сорняковый лес, вмиг промочив ноги до колен. Стоя на пригорке и держась за стебли разросшейся рудбекии, я шарила ногой в поисках ступенек. Нащупав первую, перенесла вес, но сразу же поскользнулась и плюхнулась в мокрую траву.
К ладони прилип мятый цветок — жухлое солнце с черной дырой семян. Из-под ломаных лепестков вдруг вынырнула и засеменила по пальцам многоножка. Дернувшись от испуга, я отбросила цветок и вскочила. Из вдавленной в землю трухи в панике выползали насекомые, обустроившие в ней непритязательное коммунальное жилище. На всякий случай отряхнувшись, я обогнула оставшиеся ступеньки и неуклюже сбежала с пригорка.
Поцарапав руки в зарослях черной малины, миновав перебитые временем хребты парников, я продралась к корёженным старухам яблоням, немо и бездельно доживающим свой век. На стволе одной из них некогда была прибита реечка — упор для моей детской ноги. Ты подсаживал меня, я забиралась как можно выше, снимала красные-красные, будто налитые густой кровью, яблоки и бросала их точно в твои крепкие руки. А потом обязательно сползала с дерева на углы твоих ключиц. Ты держал меня за лодыжки и, чуть подбрасывая, доносил до крыльца, а я вжимала голову в плечи, потому что боялась стукнуться темечком о синее-синее небо.
Обломив ногтем ржавую шляпку гвоздя, торчащего из поросшего мхом ствола, я пошла к дому. Опасаясь, что ступени на крыльце тоже прохудились, осторожно встала на несущие доски. Достала связку ключей, сразу нашла нужный — в ряду похожих он всегда угадывался по царапине. Сняла тяжелый амбарный замок. Помедлив, вошла в дом, с едва уловимым треском оборвав линовку паучьих сетей в проеме. Меня обдало затхлым, сырым дыханием. Сквозняк вздыбил парусом пыльный рыжий тюль. Я подхватила его и нырнула в кухню.
Обшитое обожженной вагонкой, продрогшее помещеньице все же выглядело уютным. Окинув взглядом желто-черные стены, я вспомнила, как ты огненными мазками проявлял рисунок дерева, а я заворожённо наблюдала за этим чудом. Мне тогда представлялось, что так красят тигров. Взгляд остановился на участке, обожженном темнее всего, — это я передержала горелку, когда ты доверил мне порисовать огнем. Мне все казался недостаточно четким проявляющийся рисунок... Кровь вдруг прилила к щекам, словно стены отдавали поглощенное когда-то тепло.
На столе стояла массивная пепельница из толстого желтого стекла. Из нее торчало несколько мятых оранжевых фильтров. Рядом лежала старая черная зажигалка. Я чиркнула кремнем, и, на удивление, искра дала слабый огонь. Через пару секунд пламя задрожало и потухло. Захотелось курить.
Пространство между кухонькой, совмещенной с коридором, и комнатой делила деревянная дверь с похожей на медузу полупрозрачной голубоватой ручкой. Я неуверенно повернула ее. Ручка издала родной уху щелчок, будто включив тумблер учащенного сердцебиения. Не решившись открыть дверь, я вышла на улицу.
На заднем дворе в окаймленном кирпичами островке теснился ржавый мангал. Даже прихваченный по периметру крепкой проволокой, он едва держался на разъехавшихся в стороны ножках, чем был похож на не научившегося ходить рыжего теленка. На мангале лежал лист ржавого железа — на этой импровизированной «плитке» мы разогревали еду и кипятили чайник.
То было жаркое, приятно душное и оттого пряное лето. Новость о твоем приезде взволновала и обрадовала меня, но я не представляла, как вести себя с человеком, связь с которым ограничивалась лишь фотографией из роддома. Однако мы быстро сдружились и обосновались здесь, за несколько километров от деревенской цивилизации. Участок этот, так же как и сейчас, простаивал: у мамы и ее родителей не было ни времени, ни сил им заниматься, но и продавать они его не решались. Лишь пару раз в год мы набегами запасались беспризорно растущими здесь фруктами и ягодами.
Я с трудом выклянчила у мамы разрешение на то, чтобы к тебе приезжать — жить с тобой она не разрешила категорически. Каждое утро той необыкновенной, чудесной недели я спозаранку собирала завтрак, хватала велосипед и мчалась к тебе. Как бы рано я ни приезжала, ты уже трудился: то стучал молотком, то пилил... Едва соскочив с велосипеда, еще из-за калитки я махала тебе, а ты в ответ невысоко вскидывал широкую ладонь и смешно кротко кланялся. Небрежно притулив велосипед к сетке забора, почти на кусты рудбекий, я бежала к тебе. А после крепких объятий летела в домик накрывать на стол, пока ты споласкивал руки в бочке с дождевой водой.
Завтракали мы всегда вместе. Все в тебе было удивительно. То, как ты подсаливаешь еду, зачерпывая крупными пальцами щепотку соли из миниатюрной солонки. То, как ровно разламываешь кусочек хлеба и отдаешь половинку мне. Как, проследив за моим пытливым взглядом, подмигиваешь, а я, жутко смутившись, беру протянутый хлеб, украдкой рассматривая сине-зеленую буковку «С» на тыльной стороне твоей ладони. Однажды я нарисовала перманентным маркером на руке такую же буковку. Мать, как увидела, заставила немедленно смыть. Я обиделась, а после случайно подслушала, что ты уедешь, как только докосишь участок — за этим, как оказалось, бабушка тебя и позвала. Обыкновенно покладистая и робкая, я демонстративно схватила собранный завтрак и оголтело понеслась к тебе.
И вот, длинный, худой, но крепко сложенный, ты мерно размахиваешь косой, и под ноги твои ровными зелеными волнами покорно ложится трава. Насаживая на вилы небольшие кусочки волн, я бережно отношу их на самый дальний стог — зеленый, духмяный травопад. И постоянно отслеживаю, сколько некошеного моря осталось до желтой точки кустов рудбекий, которые бабушка тоже велела выкосить. Я подбегаю к тебе с вилами, чтобы унести скошенные цветы, но ты стоишь и внимательно смотришь на них, улыбаясь чему-то своему. Над цветками-солнышками гулко жужжат полосатые шмели и пчелы, старательно собирая нектар и стремясь опередить друг друга. Я вижу двух шмелей, трудящихся на одном цветке, и подмечаю, что мы похожи на них. Ты смеешься, прижимаешь меня к себе и отвечаешь, что это они похожи на нас. Мы берем инструменты и идем в домик, оставив рудбекии и жизнь в них нетронутой.
Тихим вечером, согреваясь у мангальчика, мы сидим на неказистых, но прочно сколоченных табуретках, ножки которых все время проваливаются в мягкую землю. Обжигая пальцы о печеную картошку, ждем, пока вскипит чайник. Рассматривая блики огоньков на твоем лице, я вслушиваюсь в мурчащий, успокаивающий голос, рассказывающий о жизни в Питере. Ты задираешь голову и говоришь, что таких ярких звезд там никогда не увидишь.
Сумрак перетекает в ночь. Я нелепо, по-детски вру, что в этот раз мама разрешила остаться с тобой. Ты конечно же знаешь, что это неправда, но не говоришь ни слова против.
Дом стоит на теневой стороне, оттого комната никогда не прогревается. Ты наливаешь оставшуюся в чайнике воду в стеклянную бутылку и кладешь ее под одеяло, мне в ноги. Ложишься рядом, необыкновенно обыденно обняв меня. Я утыкаюсь в полосатое от тельняшки плечо и вдыхаю твой запах. В темноте ты представляешься мне дремлющим тигром. Я лежу в неудобной позе, но боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить тебя и не нарушить объятий. Перед глазами рябит зеленый водопад стога. Я напряженно держу маленькую ладошку на вздымающихся волнах твоих ребер и засыпаю самым крепким сном...
К моей неожиданности, мать поутру нисколько не злится. Я не помню ни как мы с тобой прощались, ни как ты уезжал. Помню лишь обещание проводить так каждое лето. Больше я тебя не видела.
Я резко бросила окурок в щель между листом железа и стенкой мангала. Непотушенная сигарета зашипела, упав на мокрую землю. Я аккуратно приподняла ржавый лист, обнажив испещренное дырами дно мангала, в котором некогда трещали наколотые тобой полешки. Я дёрнулась от громкого стрекота сороки и задела ногой ржавого телёнка. Он подкосил хилые ножки и повалился на бок. Серая птица туго замахала крыльями и взлетела, оттолкнувшись от крыши деревянного сарайчика.
Я подобралась к дверям накренившегося строеньица, вытащила крючок из проушины. Дверь по инерции открылась и, ритмично ударяясь о стеллаж, стихла. Раньше тут постоянно гнездились бумажные осы, и я по привычке посмотрела наверх. Над дверным проемом виднелись две серые шапки ульев. Не отрывая от них взгляд, я сняла с гвоздя ржавый серп и неуклюже срезала обе. Пригнувшись, быстро отступила за порог и прислушалась. Половинка не до конца срезанного бумажного дома покачалась и глухо упала на пыльный занозистый пол. В разрезе бумажного сердца зияли пустые соты.
В дальний угол упиралась острым носом коса, будто обиженно отвернувшись от дружно сложенных дачных инструментов. Из долговязого, но крепкого косовища торчала перемотанная черной изолентой ручка. Я аккуратно вытащила косу, прихватила лязгнувшее железное ведро и вышла из сарайчика.
Замочив косу в баке с водой, чтобы дерево разбухло и косовище крепко сидело в кольце, я зашла в дом и принялась за уборку. Вымела грязь из углов кухоньки, вытащила из шкафчика посуду и огарки свечей. На глаза попалась солонка с окаменевшими в ней остатками соли. Ее и желтую пепельницу я плотнее примяла парой дачных штанов в уже наполнившееся вещами ведро.
Мою тихую возню нарушил протяжный скрип. Тяжелая дверь в комнату открылась, приглашая войти. Я прислушалась. Аккуратно поставила ведро, взяла молоток и зашла в комнату. Напротив окна стояла двуспальная кровать. По углам, друг к другу лицом, — трельяж и шкаф. На заправленной рыжим покрывалом кровати лежал мой синий детский комбинезон, замещавший обычно вторую подушку. Я медленно прошла в мертвенно, неприятно молчащую комнату. Увидела себя в створке трельяжа — взрослую, испуганную, зажавшую в руке тощую ручку молотка. Положила его на стул у кровати. Сняла пыльные желтоватые занавески, изъеденные молью и временем. В старом шкафу лежала лишь пара рабочей обуви. Я вытащила ее и вдруг увидела в углу скомканную тельняшку. Затаила дыхание, нежно подняла ее, сжала в руках. Не решившись выбросить сразу, положила на кровать. Сгребла оставшееся добро и вместе с кухонной мелочью скинула около мангала на заднем дворе. Нашла в сарайчике растворитель, вылила его на вещи и подожгла.
Рыжие искорки взмывали в чернеющую синь. Я вернулась в дом и села на кровать. Облокотившись на стену, долго держала тельняшку в руках, а затем нерешительно, мельком глянув в окна, поднесла к лицу и вдохнула твой запах… Растянула тельняшку рядом с собой и уткнулась носом в холодное бесформенное плечо. В стеклах окон играли блики догорающих вещей.
Сон был странный: я рассматривала в зеркале свое лицо и читала в нем твои черты. Вдруг почувствовала прикосновение руки к плечу, но не испугалась. Опустила взгляд и увидела родную татуировку – буковку «С». Я провела щекой по грубоватой коже руки, подняла глаза к зеркалу и не увидела в отражении никого, кроме себя. Но рука на плече лежала. Я вскрикнула и проснулась. В глаза светил настырный солнечный заяц, отраженный от зеркала. Я посмотрела на небрежно растянутую на кровати тельняшку. Мятая, грязная, с пыльными разводами, она была похожа на половую тряпку. Я скомкала ее и вышла на свежий воздух. Рассветное солнце закатилось за тучи, не успев погладить меня по холодным щекам. Накрапывал дождь.
Я подошла к праху сожженных вещей. Из него, будто гипнотизируя, глядел на меня желтый глаз треснувшей пепельницы. Бросив тельняшку сверху, я вытащила из бочки косу. Ухватившись за ручку, обмотанную вспузырившейся черной изолентой, я начала косить тропу от домика до калитки. Косьба не давалась: лезвие затупилось, неудобная ручка была прикручена под твой рост. Совсем скоро разнылась спина, загудели мышцы. Влажное дерево и растрескавшаяся изолента терли мозоли. Коса то и дело находила на коряги, обрезки горбыля, кирпичи; жухлая трава косилась грубо, клочьями, косовище застревало — это было уже не то зеленое море, которое красиво ложилось под ноги. Раздраженно и неграмотно, со всех сил размахивая косой, я хотела как можно быстрее добраться до калитки. У зарослей черной малины я остановилась, чтобы не упасть замертво. Страшно болели руки. Посмотрев на пузыри мозолей, я стерла рукавом пот и морось с лица. В кустах висела налитая, не опавшая еще малина. Я потянулась к ней, но отдернула руку — шип обломился, оставив занозу в пальце. Черная ягода упала в заросли. Я подцепила занозу зубами, сплюнула и, схватив косу, в отместку резанула по кустам. Из последних сил выкашивая траву около трухлявых ступенек, я наконец дошла до калитки. Пожухлые рудбекии жались друг к другу, опустив плоские головы. Черные язвы на солнцах воспоминаний, они злили меня одним своим видом. Я замахнулась косой и срезала несколько стеблей. Ручка косы обломилась. Взбесившись, я рванула косу. Лезвие осталось в земле. Опустившись на колени, я вытащила его, взяла руками за обух и как серпом срезала все кусты. Мозоли на ладонях кровили, я вцепилась в пеньки стеблей и надсадно, с треском вырвала их корни. Кровь на ладонях смешалась с землей и зеленым мясом рудбекий.
Сполоснув руки в баке с дождевой водой, я еще раз взглянула на выскобленную утробу дома. Закрыла двери, повесила замок, положила ключи за наличник над дверью. Проходя мимо останков скошенных рудбекий, я обернулась и посмотрела в глаза дому. Зияющие пустотой стеклянные окна-глазницы не выражали больше ничего. Вчера я его продала.
