⁣Последний сон Мелинды (рассказ)


Старуха сидела в центре огромной террасы совершенно одна. Поблёкшая плитка щурилась на солнце, ей подмигивали слегка выцветшие растения. Не отставали колонны с облупившейся краской. Кресло заунывно скрипело.
Предметам и женщине отвечало море. Оно в неспешном ритме встречалось и расставалось со скалами, чьи голые бока были равнодушны и к террасе, и к солнцу, и к морю. Они были выше улыбок. Впрочем, их равнодушие ни капли не волновало редкие танцующие травинки и старуху. Она встала с кресла, разложила плед, сняла шляпу и показала скалам язык. Ей нравилось проделывать что-нибудь такое, пока никто не видит, а потом смеяться наедине с собой.
Этот плед был её кроватью и обеденным столом. Так она платила за грехи молодости.
Её первым грехом был торт. Шоколадный. И он того стоил. В этой главе она бы не поправила ни буквы.
Мелинда росла в строгости, но не какой-нибудь там религиозной, а самой настоящей, телесной строгости. Её мать настрадалась в детстве, поэтому своих взрастила в лучших условиях — на природе. Они ели только фермерское, гуляли по четыре часа в день, обязательные физические упражнения — несколько раз в неделю. Приём пищи и сон строго по расписанию. И ничто не могло этому помешать. «Где же они жили, в лесу что ли?» — спросишь ты. Так и было. Они жили в лесу.
Но как же в лес пробрался шоколадный торт?
Мать не была глупа. Она понимала, что здоровому телу всё же придётся на какой-то период обмакнуться в нездоровую городскую среду. И проводила тренировки. Выезжали в ближайшие городки. Мать подводила детей к витринам кондитерских, выискивала самого неприглядного посетителя и неистово тыкала в него пальцем. «Вот что бывает от сладкого!» — говорила она тихо, словно шипела. И плевалась, и мелкие брызги слюны на стекле марали привлекательную вывеску.
На обратном пути её верхняя губа тряслась на ухабах под подозрительным слоем белой пудры.
Они повстречались в общаге. В лесу институтов не было, и Мелинда поступила. Мама справедливо считала, что главное она заложила, а дальше пусть сами.
Он стоял посреди кухни: одинокий, доступный, привлекательный, чужой. Мелинде стало любопытно. Она села, сложив руки по-ученически, и посмотрела ему в глаза, в розочки кремовые.
Запах. Наклонилась ближе. И никакого отвращения, никаких пальцев матери, несмотря на годы тренировки. Отлично понимая, как бескультурно поступает, Мелинда ткнула пальцем в торт, потом в рот, потом в торт, потом в рот, пока торта не стало.
Торт запустил серию других грехов. Во-первых, она взяла чужое. Во-вторых, она соврала, что не видела никакого торта и вообще не знает как выглядит «эдакая гадость».
Отношения с соседками были подпорчены, но её это мало волновало. Мелинда повторила страдания матери, несмотря на здоровый зачин. Восторг от шоколадного торта хотелось продлевать бесконечно. И она продлевала. Блевала и продлевала. Желудок-то не резиновый.
В середине жизни она так и не пришла к истине золотой середины, приняв её лишь умом, но не телом, не сердцем. Потому и пледом наказали, и с террасы не выпускали, и ставни закрывали, и окна занавешивали, чтобы не видеть. Но поделать нельзя ничего. Старуха была там, на воздухе, вовне и никуда не девалась. Она улыбалась скалам.
Был ведь и другой грех. Федерико. Он тоже стоял посреди комнаты — одинокий, доступный, привлекательный, чужой. И точно так же она его попробовала, пока не съела целиком. Вот до самой последней бисквитной крошечки.
И глаза у него были, как розочки кремовые. То есть масляные. Сладострастник. А Мелинда, чёрствая и поджарая, как корочка хлеба, Мелинда, запросто села напротив за стол, сложила руки по-ученически и объявила:
— Вы мне нравитесь.
И никакого отвращения. Секс. Не прямо на вечеринке, конечно.
Опять она взяла чужое. Федерико, хоть бы и сладострастник, а ходил уже в женихах.
Мелинда всё время врала и упрямничала, что нисколечко его не любит. Да, понравился, но вообще-то нравятся ей многие. Этим она его до исступления доводила. И сексом. «Эдакая гадость».
Отношения с соседками тогда и вовсе испортились. Ведь они были подруги невесты Федерикиной. Но Мелинду это мало волновало. Он открыл ей новое блаженство, и ей хотелось продлевать его вечно.
К середине жизни она мужчину замочалила, замучила, заездила до полного исчезновения. Сладострастник проклятый. Не выдержал, умер на полпути, весь кончился.
Бежать-то он пытался ни раз. Но возвращался, признавался в грязных изменах и тряпкой в ногах валялся, пузырчатыми соплями растекался, в окошки высовывался.
Она поджимала рот, отводила глаза, а внутри гоготала. Потому что опять победила. Потому что кайф вернулся. А что грязное без неё было — из сердца выметала. Покаялся, значит не было.
Он убегал от холода её, от взгляда сурового, от понимания, что плюнет — он не только высунется, но и прыгнет вниз.
И знала, что мучит, что тут сплошное физическое, да и плюнет, пожалуй, когда-нибудь. А он раз — и кончился. Неожиданно. А винили зачем-то её.
Да те грехи-грешочки волновали живущих в белом доме с террасой для полноты чувства, в довесок. Конкретно ненавидели её за третий грех.
О, это был самый страшный, самый настоящий грех, противозаконный в буквальном смысле. Героин.
Она так и помнит, как он сказал: «Надо в этой жизни всё попробовать». Тот, второй, после Федерико.
Старуха на пледе перевернулась на живот, подпёрла подбородок руками. Расхохоталась. Девочкой думала, что эдакая гадость никогда её не соблазнит. Она боится уколов! Чтобы так унизить своё тело: ни одно удовольствие того не стоит.
Было красиво. Красный бархатный диван, она — зрелая, но привлекательная, белая нога с гладкой кожей из разреза платья. А на фоне — окна во всю стену, на фоне — огни, на фоне — джаз.
Он полз по ней, как змея, сильными руками, от которых она была без ума. Загорелые, со взбухшими венами, на её белой ноге. Она и не помнила, как он уколол, как затягивал жгут на тонкой лодыжке. А кайф — кайф она помнила хорошо. Ни торт, ни Федерико и рядом не стояли. И рука загорелая померкла.
Старуха обернулась: рассыпался белый дом с верандой, и внуки на лошадках и дети за закрытыми окнами. Летит нога в красных шортиках и гольфике, летит яблочный пирог, летит кресло с пятном от томатного сока, летит деревяшка, на которой отмечали рост. Всё в дыму, крошке. Будто на гриб-дымовик наступили. Сама наступила.
Ничего не будет.
На шее затянули верёвку и потащили вниз со скалы, били о камни, не дали мечтать, выбивали нелепые фантазии как пыль из ковра. Героин — не Мелинда, измен не терпел. В самом низу швырнули в море, шамкающий рот заглотил солёную воду, лёгкие загорелись.
Но и это всё неправда. До старости Мелинда не доживёт. Она умрёт сегодня ночью. От кайфа и за грехи. За закрытыми ставнями ей не простят, что она не позволила им быть.

⁣Это было раннее
летнее утро в северной части Греции, совсем недалеко от полуострова Халкидики.
Молодой пастух вывел на склон горы небольшое стадо коз и овец, которое он
собрал со всей деревни, пастись на склонах обители богов.

Судьба пастуха была
непростая. Родился он в Греции и успел впитать силу и красоту земли. Но судьбой
ему было предназначено попасть в другую страну. Где он, в силу своих
сообразительности и ума, нанялся в услужение в центральном городе
цивилизованного мира. Это был Рим, где он и научился языку местных жителей и
знати. Его яркий и неспокойный ум осваивал языки людей всего мира, которые
посещали Рим в то время. Естественно, он знал свой родной язык, в совершенстве
изучил латынь, но в то же время овладел коптским языком и популярными тогда
персидскими наречиями. Гибкость ума и природная изворотливость позволила ему
все-таки вырваться из тягостной службы в Риме в свою родную деревню. Там он подрядился
быть пастухом, чтобы больше проводить время в размышлениях и умозаключениях о
создании мира и его бытие. Это было непросто, но он это сделал. И теперь
наслаждался свободой.

Летний утренний ветер
трепал золотые кудри юноши, и свирель, с которой он не расставался никогда,
весело звучала на просторных лугах, у подножия горы Олимп, там, где жили боги,
которые даровали ему жизнь и прописали её от самого начала до самого конца.
Устроившись на большом и уже теплом от утренних лучей валуне, он взял свой инструмент
и начал играть. Когда он играл, стадо не расходилось далеко, стараясь держаться
поближе, чтобы слышать мелодию пастуха. Сыграв несколько мелодий, он отложил
инструмент и обратил свой взгляд в небо, где высился Олимп.

Яркое солнце скрывало
вершину горы. Пытаясь разглядеть её, юноша даже приложил руку, как козырек, но
вершина была недоступна для взгляда. Стаду надо было двигаться дальше. Спрыгнув
с валуна, пастух начал подгонять овец, чтобы тронуться в путь. Но ежедневную
традицию прервал громкий и неожиданный крик орла. Пытаясь разглядеть источник
звука, пастух забрался на валун. И в этот момент перед ним предстала
потрясающая картина. С невозможной высоты к нему спускался огромный и
прекрасный золотой орел, громким криком обозначающий своё присутствие. Орел
снижался медленно, кругами. Оперение отражало лучи солнца, отблески которого
играли на склонах горы и листве деревьев у подножья. Воистину — это был Зевс.
Масштабность события завораживала. Сделав очередной круг, орел пролетел над
пастухом, оставив после себя шлейф из золотых искр, которые, падая, не гасли.
Пастух протянул руку к небу, и в глазах его появились слезы счастья.

Вечером того же дня
стадо не вернулось в деревню. Обеспокоенные жители вышли на поиски пастуха и
своего стада. Нашли быстро, но то, что они увидели, заставило всех замереть от
удивления, страха и, наверное, непонимания, что делать дальше.

***

— Всё, девочки! На
этом наш с вами урок закончен. Встретимся на следующей неделе. Не забудьте
сделать домашнее задание. Оно несложное и основано на том, что мы уже с вами
проходили. До следующей встречи. Ирина, ты снова здесь? Ты должна уже
находиться на моём месте, и у меня есть твердая уверенность в том, что попади
ты сейчас в Римскую империю и выступи в сенате, — тебе бы все рукоплескали.

— Надежда Юрьевна, вы
же знаете, как я люблю латынь и…

— Все, девочка моя,
беги домой, а я на самом деле порекомендую тебя как возможную замену мне. В
меде сейчас редкость, когда молодой специалист настолько увлечен латынью.

— Нет, я не домой, у
меня сегодня рисование. Сегодня там будет какое-то торжество. Надо быть
обязательно.

— Будущий педиатр…
правильно говорят: «человек талантливый талантлив во всех областях». Ты когда
всё успеваешь?

— Надежда Юрьевна,
мне просто это нравится.

— Покажешь потом свои
работы вживую, а то в этих ваших социальных приложениях все как-то не то…
фотографий много, но всё неживое.

— Конечно,
обязательно!

***

Это был уже поздний
вечер в центральной школе искусств. Сегодня был аншлаг. Для новых занятий по
анатомии и зарисовок в школу привезли новый экспонат. Ждали его долго, а уж
выпрашивали еще дольше. Но вот чудо свершилось, и бесценный груз прибыл.
Логистика прошла без сбоев, и экспонат с помпой был представлен коллективу и
ученикам.

— Дорогие мои…
представляю вам античную скульптуру. Шедевр неизвестного художника. В своем
роде это единственная скульптура. Данному произведению искусства много сотен
лет. Этот подарок был сделан нашей стране правительством Греции. И наша с вами
школа удостоена чести использовать её как материал для исследований и учебного
тренинга. Представляю вам «Пастуха».

И ректор указал в
сторону накрытой белым полотном скульптуры. Когда покрывало упало на пол, все
увидели ростовую фигуру совсем молодого человека, устремившего свой взгляд в
небо. Одна рука была также направлена в небо, как будто в попытке до чего-то
дотянуться или дотронуться. Больше всего поражал материал, из которого была
сделана скульптура. Мрамор был идеален. Он повторял изгибы тела с невообразимой
точностью, прожилки камня словно бы изображали кровеносную систему. И глядя на
скульптуру, нельзя было поверить, что это произведение искусства прошло через
века. Время не отпечатало ни следа на этом мраморном теле.

— Ну что ж… а теперь
давайте оставим наших учеников, пусть поработают. А завтра мы разберем ваши
работы по зарисовке анатомии и допущенные ошибки.

***

Ирина стояла в
последних рядах, когда была презентация, и пыталась разглядеть, что же
происходит впереди. Она не видела, как произошло открытие, отвлёк телефонный
звонок, пришлось выйти в холл и поговорить. Разговор затянулся до самого начала
занятий. Спохватившись, Ирина побежала на занятие и, войдя в аудиторию,
замерла. Сердце остановилось. Дыхание тоже. Наверное, это тот самый момент,
когда останавливается само время . Ирина увидела всю скульптуру целиком, но её
взгляд приковали к себе глаза юноши.

Ну, давайте попробуем
рассуждать объективно. Изваять глаза в мраморе — задача не из простых. Они либо
закрыты, либо их веки полуопущены, в крайнем случае они просто пустые (без
зрачков). И разглядывать их особого смысла нет. Конечно же, есть скульптуры с
прорисованными зрачками, но придать им естественность сложно.

А здесь были живые
глаза. В которых можно было утонуть. Они были словно океан. И Ирина начала
тонуть, до момента, когда её окликнули и пригласили всё-таки занять место и
приступить к работе. Холст, который стоял на мольберте, совершенно её не
устроил — он был квадратный.

Это первый случай,
когда Ирина решила сменить формат картины. Обычно она использовала то, что было
уже заготовлено, а вот сейчас как будто накрыло. Не то, и всё тут. Быстро
сменив реквизит, что вызвало некоторое возмущение аудитории, она взяла в руку
карандаш и подняла глаза на скульптуру. Рука словно бы ожила и начала сама
наносить первые штрихи на холст. Она просто смотрела на юношу и не отводила от
него взгляд, а рука продолжала жить своей жизнью. Ирина не замечала того, что
не смотрит на холст и не замечала времени. Пока не почувствовала многочисленных
взглядов за своей спиной. Пришлось отвлечься. Это такое состояние, когда уже
надо вставать, но можно ещё урвать минут пять. Тяжело, одним словом.

Обернувшись, Ирина
увидела за своей спиной весь класс, который с увлечением смотрел на неё и
обсуждал то, как она рисует. Краска залила её лицо. Не привыкла она быть в
центре внимания. Переведя взгляд на холст, она выронила карандаш из рук. На нем
очень детализированно был изображен юноша, стоявший на валуне и протягивающий
руку к небу. Вокруг молодого человека собралось стадо овец, а в небе парил
нереально огромный орёл, сопровождающий каждое своё движение россыпью искр.

Только сейчас Ирина
поняла, что даже не взглянула на холст, когда рисовала. Не сказав ни слова,
растолкав всех, она выбежала из студии. Одевшись на бегу, выскочила на улицу.
Мысли запоздало стали проникать в сознание, приводя девушку в состояние шока.
Она поняла, что, пока она рассматривала скульптуру, ей удалось пережить всё,
что произошло с юношей. Она буквально наблюдала со стороны полёт орла и юношу,
который пытался разглядеть происходящее над его головой. И момент, когда,
заплакав, юноша превратился в мрамор. И всё это она нарисовала.

Как в такое можно
поверить… правильно, просто невозможно. Отдышавшись, она приняла мысль о том,
что просто перенервничала, перезанималась, плохо спала последнюю неделю, и вот
результат, легкая форма психоза. Эх, жаль, конечно, что вещи остались в студии,
придётся вернуться за ними, и тогда домой и спать. Как оказалось, было уже
довольно поздно, на неожиданную прогулку времени ушло больше, чем
планировалось.

-«Да кого я
обманываю, - подумала девушка,- ничего не планировалось, как получилось, так и
получилось».

Хорошо, что охранник
был знакомым и, немного пожурив, впустил Ирину забрать оставленные вещи.
Пообещав быстро вернуться, девушка побежала за оставленными вещами. Заскочив в
студию, она снова увидела юношу — и снова замерла.

В голове стучала одна
мысль… дотронуться… Это было навязчивой идеей, возникшей буквально из ниоткуда.
Ирина начала пробираться к скульптуре. Взобравшись на возвышение, она стала
потихоньку тянуть руку, чтобы дотронуться до лица скульптуры. Рука дрожала.
Когда до мрамора остались считанные миллиметры, помещение огласил громкий крик
орла. Это было настолько неожиданно, что она невольно отпрянула назад и стала
падать. И зависла в воздухе, что-то не позволило ей упасть. Подняв глаза, она
увидела юношу, который удержал её за руку от фатального падения.

— Tu dea?[1] —
было первое, что сказал юноша.

— Я… не понимаю тебя…
ой… это же латынь.

Как? В такой момент
можно вообще вспомнить другой язык? А юноша тем временем буквально
«вылуплялся». Мрамор осыпался с его тела и, падая, рассыпался в золотую пыль.
Глаза… эти глаза примиряли Ирину с возможностью умереть, лишь бы не нужно было
отводить взгляд. И снова раздался громкий крик орла.

На этот раз уже два человека
подняли глаза к небу. Вернее сказать, в потолок, но его уже не было, как и не
было крыши, осталось только бескрайнее черное звёздное небо над головой и
парящий орёл.

— Visne
mecum?[2] — просто спросил юноша.

— Ita[3], — ответила
Ирина.

И снова в воздухе
разнёсся крик орла.

***

Охранник терпеливо
ждал возвращения девушки, но её не всё было. Кряхтя и тихонько матерясь, он
отправился на поиски. Студия была последним местом, куда заглянул охранник. На
пьедестале замерли две фигуры. Он и Она, застывшие в поцелуе — и в мраморе.







[1] Ты богиня? —
Лат.

[2] Ты пойдешь
со мной? — Лат.

[3] Да. — Лат.

⁣Верующих людей много


Верующих людей много. Каждый из живущих на Земле людей, сталкиваясь с вечностью, замирает на мгновение от ощущения пропасти одиночества и сиротства, каждый. Каждый пытается ответить себе на вопрос: "Для чего это всё надо, кому нужна моя жизнь?" Кто-то начинает (или продолжает) пить, кто-то уходит в церковь искать Бога, но большинство из нас спешат заполнить пустоту потерь хоть чем-нибудь; женятся, рожают детей, меняют место работы, жизни... Раньше верили в святость власти царской, потом в святость коммунистического будущего, и теперь каждый ищет для себя что-то своё. Люди всегда искали опору в жизни и находили её в вере.
Люди строили храмы и возводили жертвенники, и чем богаче и выше, тем больше замирали сердца и захватывал дух. И, глядя на это, удивлялась вечность и удалялась от праздника жизни к себе назад в опилки и стружки коморки Папы Карло и успокаивалась здесь среди деревянных кукол: выструганных, выстраданных и готовых к продаже.
Там за дешёвой картиной, нарисованной на куске холста, незаметна для глаза, закрыта на замок, золотой ключ от которого был спрятан надёжно в воровском кармане, ждала старая дверь – старая, как сама планета Земля, сотворённая в не помню какой день Творения.
Вот и он скользил вдоль жизни, пока не пришло время заглянуть в чертоги вечности. Матушка его заболела. Заболела она болезнью тяжёлой, смертельной. Была она медиком и знала, что с ней. И все вокруг знали и благодарили за каждый новый день, пока они ещё вместе. Кого благодарили – да, наверное, ту же вечность.
После второй безуспешной операции мать сказала ему: "Сынок, прости меня, если я с собой что-нибудь сделаю. Мне очень плохо." Он побежал в кабинет хирурга и передал слова матери. По лицу врача пробежала тень улыбки: "Не надо беспокоиться, друг, больные этой болезнью никогда не торопятся умереть, они надеются до последнего вздоха, надеются на чудо. Я могу тебе рассказать точно всё, что будет с вами, только без дат. Даты ты проставишь потом сам. И вот ещё, когда всё будет позади, вы вдруг поймёте, что вам стало сразу легко. Ты только не обижайся на меня за эти слова. Это будет."
Он шёл домой и молился, и просил чуда. Мир его рушился перед глазами и он требовал вернуть всё назад. И вдруг неожиданно услышал голос. Голос был слаб, но ясен: "Не надо просить. Незачем. Суд свершился." Этот голос, этот ответ на его просьбу стал первым контактом его с вечностью. Он ещё ничего не понял тогда, получив первый ответ оттуда на зов разбитого сердца. Через полгода мама умерла, и он проставил даты. Нет, легче не стало, врач был не прав. Только эта связь их уже не прерывалась.

Не верю в Россию, не верю в мессию,
Но только в молитву разбитого сердца.
И жду я и чую огромную силу,
Как мот миллион ожидает в наследство.

Да, что миллион, ведь её не считают,
Её невозможно измерить деньгами,
Ни взрывом вселенных от края до края,
Но только лишь воем и горя слезами.

Слезаем устало с подножки вселенной
Прошедшего века уставшие дети.
– Ты ждёшь, что скажу я тебе откровенно?
Я чую Всевышнего волю на свете,

Как каплю варенья на ломтике хлеба,
Стакан после холода крепкого чая.
– Откуда? Никто там из нас ещё не был!
– Я был там. Я с вами смертельно скучаю.

Кто верит в Россию, кто жаждет мессию,
Кто мысли лелеет о счастье наследства.
Я знаю и чую огромную силу
Молитвы разбитого вдребезги сердца.

* * *

А мать ему после этого не снилась, не снилась больше тридцати лет. И только, когда он выполнил очередной приказ вечности, он увидел её во сне. "Подойди ко мне сынок, обними меня..." – она была счастлива.

Верующих людей много, постигающих мало.
____________________________________________


Он не умел летать


– Ты знаешь, я ведь летаю ночами. Это так здорово оторваться от пола и не чувствовать больше притяжения Земли. Я летаю из комнаты в комнату над тобой, над детьми – вы все спите. Я, кажется, уже скоро научусь даже днём освобождаться и взлетать в небо.
Он женился недавно, несколько лет тому назад. Это был его второй брак. Первая его жена не умела летать.
– Почему ты смеёшься? Ты мне не веришь? Ты всё время надо мной подшучиваешь. Я уже привыкла, но иногда это уже слишком.
– Знаешь, ещё лет так двести тому назад тебя бы сожгли на костре вместе с нашей щёткой, которой ты так любишь подметать дом. Ничего себе – летать ночами!
– Так и знала, что ты мне не веришь. Я больше тебе ничего не расскажу, ничегошеньки!
– Да ладно, все поэты летают. Просто на разных высотах. Один выше, другой ниже...
– Вот ты опять смеёшься. Завидуешь, да?
Она писала прекрасные стихи. Они познакомились среди стихов и поэтов. Они так нуждались тогда друг в друге. Она полюбила его первой, бросившись в это чувство «вниз головой». Он входил в свою любовь медленно, не торопясь, осторожно. А потом всё вокруг него завертелось быстрее и быстрее в торжественном водовороте событий. Старый берег исчез из души, а новый стремительно приближался.
Он не умел летать, да и плавал не очень...

Когда он только начал писать стихи, ему нужна была чья-то поддержка, помощь. Он не знал, что с ним происходит. Откуда приходят неожиданные мысли? Почему вдруг с ним это случается?
Однажды вечером, когда все люди уже давно спят, и он заснул сидя в кресле, ему приснился сон. Он летел. Он летел над бескрайней ночной пустыней. В небе сияли звёзды, а их тусклый свет не мог осветить детали рельефа над которыми он пролетал. Всё вокруг было раскрашено в тёмно-коричневый цвет безлюдного холодного космоса. Но за его спиной кто-то был. Этот кто-то нёс его в своих руках, как пушинку. Посмотреть на него не получалось – у него же самого не было шеи. Голова вросла в плечи и не двигалась. Устав от нескольких попыток изменить положение тела и от скуки пейзажа он сомкнул глаза.
Через некоторое время он вновь очнулся. Теперь вокруг него был уже освещённый длинный коридор по сторонам которого располагались двери. Существо, принёсшее его в это место, остановилось рядом с одной дверью и подтолкнуло его вперёд. Двери распахнулись, его заставили сделать шаг внутрь.
Ничего интересного. Заставленная разной мягкой мебелью огромная комната, громадным залом мебельного магазина, возникла перед ним. Из глубины комнаты навстречу ему двигался, с трудом пробираясь между креслами и диванами, человек. На нём был был одет костюм-тройка времён начала двадцатого века: аккуратный, выглаженный, чистый.
Человек с интересом оглядывал его. И вдруг поднял свою руку с указательным пальцем и спросил у того, кто его принёс: «Этот?!»
– Этот! – прозвучал за его спиной глухой и властный голос.
– Что ж, посмотрим, – сказал человек в тройке и вдруг прыгнул спиной назад прямо в объятия мягкого кресла. Аудиенция закончилась.

Кто-то за его спиной схватил его своими могучими руками и они понеслись вместе в обратный путь. Скоро под ними возникнет снова пустынный коричневый пейзаж, а потом взойдёт Солнце и он проснётся. И он ещё много, много лет будет мучиться вопросом, как звали того человека из заставленной мебелью комнаты, стихи которого он так усердно записывает в свой чат под своим именем. С тех пор он уже никогда не возражал против плагиата.
Летать он так никогда и не научился. А жене своей он не завидовал, он просто был за неё рад.
Он не умел летать.

⁣У моря твои глаза
Лещук Юлия
Вологодская область город Череповец

Морские души похожи на гоголевских «мертвецов»: съёжившиеся, мрачноватые.
Морские волны, словно стадо кучерявых барашков, - мраморные, жёлто-зелёные, изумрудные, с привкусом солёного пота, огибают серые камни, надменно выпячивают свои округлые бока. Солнце рассекает тучи упругими лучами; лучи вонзаются в воду: муть, тёмно-зелёные водоросли - всё становится безликим, туманным, будто и не было никогда этого подводного мира.
- Горячая кукуруза, минералка, морская вода!
Зазывала не боится предлагать «пир на весь мир». Морская вода стала классикой: пьешь и чувствуешь счастье.
Я беру немного воды. Горечь и отвращение.
- Подделка? – интересуюсь я.
- Что вы! Чистая морская вода из глубины морских душ.
Сплевываю. Мне совсем не нравится такое. Может, я не понимаю чего-то?
- Пейте медленно и почувствуете благодать, - заверяет продавец.



***


Мне 25. Сухие губы, волосы мышиного цвета, картавые согласные и неулыбчивый взгляд.
- Работа в школе - это не работа! То ли дело банк. Там деньги! - кричит отец.
А я сижу и думаю: что школа, что банк - одно и то же, всё та же несвобода и шаткость социального положения. Школа для учиталя, что зона для сидельца: шаг вправо, шаг влево - расстрел. Сидишь за старым потёртым столом и смотришь на лупоглазых школяров: «А ведь и я когда-то такой была. Сидела и причмокивала: учитель, наверное, работает за еду».
- Екатерина Павловна, а сколько вы зарабатываете?
- Почему интересуешься, Полина?
- Да так. Мама моя получает хорошо, хочу сравнить зарплату.
Девочка не краснеет, не смеётся, сверлит ледяным взглядом насквозь: не по себе, а я спряталась за густой чёлкой, смотрю в пол. Школьники любят задавать неудобные вопросы: а как вы учились? есть муж? наверное, живёте в коммуналке? Каждый раз удивляешься их смелости и наивности.
У русоведов четыре тетради для проверки, у учителя физкультуры, пожалуй, только журнал для оценок: тычешь пальцем в робкие линии и пытаешься оценить работу, где «ж» - это «ы», а прыжок через коня - морфемный разбор.
- Екатерина Павловна, вам к директору, - зычным голосом оттарабанила завуч.
Ага. Ждут милые в кабинете, вдвоём: завуч в красной юбке до пола и серебристой короткой кофте, напротив стоит директор, разукрашенная от каблуков до макушки. Классный журнал, белый, с тонкими шершавыми страницами, немного помятый, лежит в стороне. Чувствую, не просто так пригласили.
- Вы понимаете, что классный журнал - это финансовый документ?- строго отчеканила директор. - Вы отвечаете за него! Журнал - всему голова. У вас не журнал, а сборник потрёпанных рассказов. Где дисциплина?!
- Но я ... всегд..да счи-и-тала, что журнал - это документ, но только не финансовый, - заикаясь, ответила я.
- Финансовый, - твёрдо произнесла завуч. - Это финансовый документ.



***



Окна учительской пыльные, серые и слегка сутулые, будто это были и не окна, а озиравшиеся по сторонам ребятишки-пятиклассники: у кого бы списать сегодня?
На белом подоконнике с облупившейся краской стояла стеклянная ваза, пустая, одинокая, с небольшим сколом посередине узкого горлышка.
Я сижу спиной к двери, пытаюсь проверить тетради.
- Да, надо сказать нашей Екатерине Павловне, что с завтрашнего дня она переходит на домашнее обучение. Заявление и другие документы уже готовы. Спроси у секретаря ещё.
- Да. Всё передам, Татьяна Дмитриевна.
Слышу голоса за соседней стеной: то зычные, звонкие, с лёгким хрипом и надрывом, переходят они в полушёпот, видимо, для пущей важности имитируется таинственность принимаемого решения.
Стук в дверь учительской.
- А, Екатерина Павловна, это мы к вам, с деловым предложением, - браво произнесла завуч по учебно-воспитательной работе.
- Да, слушаю вас.
- Мы хотели сказать вам, что с завтрашнего дня вы переходите на домашнее обучение, то есть будете работать с надомниками. К сожалению, вы не справлятесь со своими прямыми обязанности (много нареканий со стороны родителей, а их мнение для нас очень важно, дети вас не слушаются, журнал, а вы помните, что это финансовый документ, вы неправильно оформляете). Видите, причины веские, поэтому просим подойти за договором.
Завуч стояла рядом с окном, волосы её переливались то рыжими, то светло-коричневыми оттенками, а я сидела в позе бурундука, робко смотрела то на дверь, то на потолок, то на завуча.
- Да. Хорошо. Подойду за подписью, - тихо согласилась я.
Хорошо, что хоть что-то ответила, сил на разговоры не было совершенно. Да. Дети, правда, меня не слушались (а кому интересна хрупкая, с тонкими ножками-цаплями учительница?) К тому же, родители слушали детей (те, по всей вероятности, рассказывали им школьные «байки» про «сложную» школьную жизнь, про учительницу с другой планеты, а они, конечно, мотали на ус (ещё бы не мотать, сейчас по любому поводу бегут к директору).
Директор! Да. Завтра иду за новой жизнью в кабинет властелина «мёртвых душ».

***



Морская вода стала атрибутом необычной жизни: её можно налить в маленькую стеклянную банку и предаться воспоминаниям. Вот мать идёт в магазин за молоком, а отец едет на вишнёвой девятке и машет ей рукой. Нравилось ли это матери? Думаю, нет. А рядом бежим мы с сестрой, машем льняными узорчатыми платками вслед уезжающей «колымаге». В 90-ые годы девятка была в чести, колымагой называли мы её в шутку, чтобы жить было веселее.
Блуза морского цвета, давно выцветшая, местами потёртая, лежала в углу маленькой комнаты; будничное пространство визуализировало дисгармоничные углы старого покосившегося стола, раскрашивало окна в ослепительно белые цвета. Мама сидела на маленькой табуретке, чистила красно-жёлтое яблоко и приговаривала:
- Опять отец поехал куролесить. Знала бы я, то...
Не успела мать договорить, как в дверь позвонили.
- Здравствуйте! Вода из самых глубин морских душ. Попробуйте! Не пожалеете...
Человек в бирюзовом костюме протягивал пластиковую бутылку. Мать резко закрыла дверь.
- Ещё чего! Кать, слышишь, этот, как его, водовед, морскую воду предлагает, а у нас этой воды целое море.
Мать засмеялась. Её глаза были похожи на узкие щёлочки только что приоткрывшихся дверей. Глаза эти отливали цветом моря: голубые, изумрудные, бело-синие, напоминали они волны, разбушевавшиеся на песчаном берегу.
Отца всё не было дома: солнце уже превратилось в сморщенную хурму, деревья шептались друг с другом о новом дне, а ветер то и дело завывал грустную песню: «Кабы солнышко взошло, кабы месяц убежал, превратилось бы в руно всё, о чём давно мечтал...»




***



Бело-жёлтые кирпичные стены здания банка были похожи на толстые пшеничные булки: солнечные зайчики плясали по стенам, окнам, железным решёткам. Всё это «соцветие» создавало впечатление весьма положительное, казалось, что ты находишься в каком-то укромном месте, где солнечно и тепло.
- Так, фото, анкета, тест. Тест важен, он ответит на многие наши и, конечно, ваши вопросы.
Дама, отбирающая людей на работу, сидела в неподвижной позе. Глаза её сверлили нас, а мы сверлили, пожалуй, только пол, на котором ползали полудохлые мухи.
- Сразу видно, что сдерёт три шкуры, - Света шепнула мне на ухо так, что я немного покачнулась в сторону.
- О результатах мы вам сообщим, - сказала «банкирша».
Мне же говорить хотелось меньше всего (усталость от собеседования дала о себе знать спустя 20 минут). Света подтянула капроновые колготки и достала минералку:
- Будешь?
- Нет. Спасибо.
Поговорив о том о сём, мы разбрелись по разным углам пёстрой улицы.

В 22 года мечтаешь о стабильной, высокооплачиваемой работе, представляешь себя могущественным банкиром, который разъезжает на Мерседесе. Я же об этом не думала ни-ког-да. Подала документы за компанию, может быть, повезёт.
Через пару дней мне позвонили.
- Здравствуйте, Екатерина Павловна, вас беспокоит отделение банка. Вы прошли собеседование, приглашаем на работу.
Конечно, я была очень удивлена подобному «развороту» событий. Меня, без экономического образования и весомого опыта, пригласили в банк. Я же филолог. Интересно, а Свету взяли?
- Алло, Света, как дела? Меня пригласили в банк, представляешь?
- А мне так никто и не позвонил...
Повисла неловкая пауза. Пауза эта длилась около 15 секунд. Я уже успела забыть и о работе, и о том, где нахожусь, пока в трубку не сказали:
- Ты здесь? Ау!
- Здесь, здесь. Света, я, правда, не понимаю, почему тебя не пригласили. И образование у тебя финансиста, и опыт работы есть...
-Да. Всё понятно.
Света положила трубку. Послышались минорные гудки, гудки протяжные, зычные. Я вслушивалась в тишину телефонной трубки: немота, скрывающая плавные звуки робкой пантомимы, шуршала, гудела, плавно перетекала из пластиковой «коробки» в туманное марево комнатного пространства.
Как так? Почему я, а не Света? По-че-му?



***




Отец не любил море. Тревожное, с покатыми плечами, похожими на толстых божков, оно казалось ему чем-то чужим, выспренным. В общем-то это и понятно: родился на Севере, вырос среди карликовых берёз и любил северную природу. Мать же, наоборот, привлекала морская стихия (даже имя струилось морским и холодным - Марина). Коричнево-грязный песок раскалялся докрасна, вспыхивал огненным клубком, становился похожим на дракона, на зелёно-изумрудную ящерицу с высунутым языком. Камешки, ракушки, мутно-серая вода - всё слилось в монохромную картину.
- Марина, а где дети? - спросил отец.
- Не знаю.
Стеклянные глаза матери смотрели в одну точку, напряжённая поза показывала некоторое безразличие.
- Катька, наверное, гуляет где-то, а Анька ушла к бабушке, - буркнула мать.
Отец побагровел. На рябоватом лице выступил мелкий пот, глаза округлились, он остервенело сказал:
- Врёшь!
Он поднялся с насиженного места (матрас, на котором они сидели, осунулся и стал похож на рыхлую землю).
Мать осталась сидеть в гордом одиночестве до самого заката солнца.
Глаза цвета моря смотрели в бездонную гладь воды: не было ни кучерявых барашков, ни изумрудных лодочек, сделаных местными ребятишками, ни тепла солнечного света. Лишь аукалось звучное:
- Марина!

⁣ГАГАРИН И ЯШКА

Привлеченный громкими выстрелами, Яшка высунул нос из-за кустов.
Затем показались короткие лапы и, вслед за ними выползло косматое
неказистое туловище.
Пес доверчиво приблизился к человеку, обнюхал штанину и лизнул в
руку. Ничем съедобным от пришельца не пахло. Незнакомый и неприятный
привкус пороха и оружейной смазки.
- А ну, пшел отсюда, блохастый, - вскричал человек, пнул щенка ногой как
можно дальше и взвел курок.
- Яшка! Назад! Беги! – внезапно донесся крик маленького хозяина,
бежавшего на выручку. Пес попытался ретироваться обратно в спасительные
заросли золотых шаров.
Но было поздно... Визг раненой собаки и истошный вопль стрелявшего
слились воедино.
В тоже мгновение восьмилетний Саня Загордан повис на руке
работника саннадзора и зубами впился в запястье. Челюсти сомкнулись
мертвой хваткой, и рот наполнился горечью чужой соленой крови.
На крик взвывшего от боли стрелка из стоявшей неподалеку машины
примчался шофер-напарник. Он с трудом оторвал и отшвырнул мальчишку в
сторону.
- Ты как, бедолага?
- Сухожилие... щенок... бешеный прокусил. Чуть до кости не добрался, -
проревел стрелявший. – Ну, погоди, тварь! Щас я тебя…, - он еще раз
прицелился в то место, откуда раздавался протяжный стон раненой собаки.
Саня опрометью бросился в кусты и закрыл собой тело бившегося в
конвульсиях Яшки.
- Эй, пацан! Убирайся, - взревел напарник. - Мы должны дворняжку добить,
чтобы не мучилась, и вывезти труп.
Саня не сдвинулся с места, яростно сжимая кулаки.
- Таковы правила. Понимаешь? Мы ведь делаем свое дело. Понимаешь?
Уходи! Уходи по-хорошему. Иначе…
- Это моя! Моя собака. То есть наша. Всего нашего гагаринского дома. Она,
то есть он..., он не бродячий и вовсе не бешеный. А очень умный. Мы его в
космонавты готовим.
- Он может и «небешеный», а вот ты, гаденыш, кусаться-то горазд... Вылезай,
а то вместе на небеса со своим щенком отправитесь, - злобно хохотнул
стрелок.
Саня сжался в комок от страха, прижимаясь плотнее к Яшке, ожидая
второго выстрела и чувствуя еще сильнее дрожь раненой собаки.
- Ничего, Яшенька, терпи, терпи... Может, этот зверюга не посмеет... нас
тронуть.
- Ладно, пошли, - послышался уже вдалеке голос второго напарника. - Такого
на испуг не возьмешь. Парнишка, вишь, прямо-таки сам взбесился. Такой не

2
отступит. Не будешь же ты в упор обоих расстреливать. Не упрямься… А пес
все равно сдохнет. Давай, давай садись в машину. Тебе теперь самому
медицинская помощь нужна.
Когда все стихло, Саня с опаской выбрался из укрытия и осторожно
выволок по земле истекающего кровью пса. Потом взял на руки раненого и
побрел к подъезду. Ступал медленно, согнувшись в три погибели под
тяжестью страшной ноши и выверяя каждый шаг. Длинный багряный след
тянулся следом.
- Что, случилось, Саня? Ты ранен? - неожиданно, откуда-то не то сверху, не
то сзади, долетел приглушенный голос Гагарина.
- Не я, Ю-юрий А-алексеевич, - всхлипнул в ответ мальчишка, не
обернувшись, - Яшку нашего подстрелили.
- Яшку?! Нашего Яшку?!
- Да!
- Стой! Ты куда? Его же надо в ветеринарку! Давай ко мне в машину!
Быстро!
- Не довезем, он совсем обессилел, едва дышит. А там его могут усыпить.
Скажут, бездомный.
- Мдаа… Ситуация... И что тогда делать?
- Я его лучше на площадке между четвертым и пятым этажом размещу.
Рядом с моей квартирой. Буду спускаться и сам за ним ухаживать.
- И рядом с моей, между прочим. Тут ведь одинаково, что снизу, что сверху.
- Ага..., будет под двойным присмотром. В гагаринский подъезд не
посмеют…
- Может, ты и прав, Саня. Так Яшка в безопасности будет. И его никто не
тронет. Выходим. Выходим. Только не плачь.
Мальчик тяжело шаг за шагом поднимался по лестнице. Гагарин шел за
ним по пятам.
- Давай помогу.
- Нет, не надо Яшку лишний раз трогать. И форму летную испачкаете. Лучше
одеялко старенькое или какую-нибудь подстилку принесите.
- Слушаюсь. Только дальше, брат, извини, но командовать буду я. Ты,
конечно, парень геройский, но должен взрослых слушать и делать то, что я
скажу.
Они вдвоем бережно положили Яшку на белую, сложенную в
несколько раз простыню, которая тут же стала алой.
- Плохо дело, брат, - прошептал Гагарин. - Надо нашего доктора, Виктора
Ивановича, позвать, иначе раненый до утра не доживет…

***

Я открыла дверь на требовательный звонок в дверь и обомлела. На
пороге стоял Юрий Алексеевич с непривычно каменным, словно
искаженным гримасой боли лицом. Никогда я еще не видела моего

3
улыбчивого и приветливого соседа таким. Из-за спины космонавта
выглядывал зареванный Саня, с пятого этажа. Рубашка - в пятнах крови,
перепачканные волосы - дыбом.
- Отец дома?! У нас беда, зови скорее! - наперебой закричали они.
- Дома, дома… Только-только вернулся, сейчас, сейчас... А что стряслось?
- Зови, тебе говорят!
- Паап!!! Паап!!! Иди скорее!!! С аптечкой и медицинскими инструментами!
- Та-ак…Пуля прошла на вылет… по касательной. Жизненно важные органы
не задеты. Кровопотеря, конечно, большая, но ничего оклемается.
Успокойтесь.
Отец обработал рану, сделал перевязку и два каких-то укола. Мы трое
следили за каждым движением, затаив дыхание.
- А теперь все по домам. Поздно уже. Вашему Яшке сейчас покой нужен.
Но мы по-прежнему стояли, как парализованные.
- Вы что, не слышите? И давай-ка, Юра…, Юрий Алексеевич… я вам
давление померю и валерьянки накапаю.
- Я в порядке…
- На вас…, на тебе лица нет, - добавил отец, понизив голос. - После
сегодняшних полетов отдохнуть нужно. А тут такой стресс... Иначе к
завтрашним испытаниям не допущу. Понятно? Ты, конечно, парень
геройский. Но здесь и сейчас командую я!
И мы разошлись по своим квартирам. Саня отправился к себе - на
пятый, а мы спустились - на наш четвертый.
- Юра, куда! – ухватил папа Гагарина за рукав. - Поедем, пойдем... Твое
здоровье прежде всего.
- Да я - ничего. Правда-правда, Виктор Иванович...
- Пойдем, пойдем. Что ты, как маленький. Я же уколов, делать не буду. И
Яшка, между прочим, их стойко перенес. Молодчина.
- Я тоже, если надо... Вы же знаете. Но мне и вправду лучше.
- Пойдем, пойдем. С давлением шутки плохи. Лишний контроль не
помешает. Если чуть выше нормы, то немного успокоительного - и все.
Часа через два, когда домашние улеглись спать, я прокралась на
лестницу – проведать Яшку. Пес беспокойно поскуливал во сне. Рядом на
ступеньках клевал носом Гагарин. Заслышав мои шаги, встрепенулся и
открыл глаза.
- Ты что не спишь, Лида? Ночь-полночь. Иди домой.
- А вы?
- Со мной все в порядке. А вот он... Дышит пока тяжело... Но наш Яшка
живучий. Все обойдется. Я тут еще немного посижу, покемарю и тоже скоро
пойду. Завтра рано вставать на службу. А тебе, между прочим, - в школу. Так
что иди - ложись.
***

4

Утром я застала его сидящим на корточках возле Яшки.
- Вы что, всю ночь здесь продежурили, Юрий Алексеевич?
- Нет. Врать не буду. После отцовской валерьянки спал как убитый. Ну...
разве что… вставал пару раз на раненого посмотреть... и брюки погладить.
Гагарин выглядел бодрым и свежим. Как всегда, в отутюженной форме
и отполированных до блеска ботинках. Но главное... он был прежним... и
снова улыбался. А его глаза сияли.
- Нос холодный. Значит, все в порядке, - по-армейски отчеканил летчик-
космонавт. - Ну что, пошли? А то я на аэродром опоздаю. У-у-у ... Портфель
у тебя какой громадный. Кирпичи, что ли, в нем носишь? До школы сама
дотащишь?
- Донесу, донесу, дядя Ю…, Юрий Алексеевич. Вот только завтрак свой
Яшке оставлю. Сразу легче станет.
К концу дня завтраков, обедов и ужинов у «постели» раненого уже
была полна чуть не вся лестница. Ступеньки от пятого до третьего этажа
были заставлены блюдечками, мисочками, тарелочками с едой, которую
понатащили дети из нашего и соседних домов.
Вечером Гагарин взлетел на свой этаж, перепрыгивая через горы котлет
и куриных ножек. На ступеньках, где еще можно было пристроиться, сидели,
а на перилах - висели гроздьями ребята с нашего двора, пришедшие
поддержать всеобщего любимца Яшку.
- Ну-ка, расступитесь, расступитесь, дайте к нашему пострадавшему
подойти..., - весело произнес космонавт, перелезая через чью-то голову.
- И что это за ресторан вы тут устроили? Пройти невозможно. Здесь на
двадцать собак хватит, - продолжил он уже строго.
- Немедленно лишнее убрать. Иначе все испортится. Весь подъезд
тухлятиной пропахнет. А ко мне ведь после полета люди ходят, по-прежнему
целыми толпами. Неудобно. И потом… у посетителей крыльев нет, им тоже
как-то передвигаться через все эти продуктовые залежи нужно. Все – на
помойку! Ясно?
Мы принялись обиженно греметь посудой. Хотели же как
лучше…раненого подкормить.
- А теперь... ступайте. Проведали - и ступайте, ступайте отсюда. Яшке
больше спать нужно. А Вы тут галдите, как саранча...
Все разом затихли.
- И вот еще что… Пеленки или тряпки какие-то…, только чистые, принесите
- грязную простыню надо сменить. И лестницу нужно вымыть. Натоптали,
свинтусы. Чистота и гигиена - прежде всего. Нечего просто так глазеть, раз
уж пришли. Ответственным назначаю Саню.
- Слушаюсь!
- А с завтрашнего дня составьте график посещений. Я проверю. Порядок
надо соблюдать.

5

***

Яшка пролежал без движения почти две недели. Мы дежурили
попеременно и кормили его с рук. От обильной еды (ее все равно несли и
несли... в неимоверных количествах), он раздобрел и вскоре стал похож на
надутый шар, поросший длинной шерстью.
После такого усиленного питания пес быстро пошел на поправку. Днем
начал потихоньку, прихрамывая, гулять во дворе. После плотного завтрака
он неуклюже сползал по ступенькам вниз, суетливо переступая лапами.
Однако вечером всегда возвращался в подъезд на ночлег на свое, теперь уже
привычное законное место. Упорно карабкался вверх на площадку пятого
этажа, будто тренировался. Поскуливая и преодолевая боль, все еще дающую
о себе знать.
Но однажды утром случилось непредвиденное... Мы обнаружили на
подстилке трех новорожденных щенков. И Яшка, как кошка, старательно
вылизывал пушистые комочки языком.
Мохнатый шар сдулся… К огорчению мальчишек, он оказался не
Яшкой, а Машкой...
- Ну что, Яков, - больше всех смеялся Гагарин, - ты теперь кормящий отец...,
и не быть тебе космонавтом, пока детей не вырастишь.
Переименовывать собаку не стали. Для ребят она так навсегда и
осталась Яшкой. А взрослые - с легкой руки Гагарина – с усмешкой прозвали
ощенившуюся мамашу «отец Яков».
Словно оправдывая новую громкую кличку, дворовый пес вдруг стал
вальяжным и степенным. Он больше не бегал игриво по кустам, а чинно
прогуливался вокруг дома, поджидая Гагарина, которого, видимо, считал
крестным отцом и спасителем.
Когда Юрий Алексеевич, возвращаясь со службы, устало присаживался
на скамейке возле подъезда, Яшка возникал ниоткуда и умащивался рядом,
преданно заглядывая космонавту в глаза. Гагарин трепал собаку по
кудлатому загривку, тихо приговаривая:
- Яков, Яков.

⁣Ветки и тени



Обучаясь в Сыктывкарском университете, я стал посещать
студенческий педагогический клуб «София». Помимо еженедельных занятий мы раз в
квартал, иногда чаще, выезжали на тренинговые семинары с сельской молодёжью, а
летом становились дружным педотрядом своего собственного летнего лагеря.
Однажды нашему руководителю Станиславу Александровичу пришла идея провести
туристический лагерь для смешанного контингента из «благополучных» и так
называемых «трудных» подростков. Местом проведения была выбрана туристическая
база деревни Семуково Усть-Вымского района. Одним из непростых элементов
программы стал пятнадцатикилометровый поход по территории Чернамского заказника
в заброшенное спецпоселение Нюмлод. Только вот для нас этот поход оказался
гораздо длиннее и драматичнее, чем планировалось.



- Таак! – наш почти черный от загара и от этого больше
похожий на татарина, чем на коми, юный проводник Серёга был явно расстроен. Мы
стояли на очередном лесном распутье, но даже мне оно казалось смутно знакомым.
– Нас явно леший по кругу водит.

Услышать такое от проводника на второй час пешего ходу
по пересечённой местности как-то тяжело и неловко. Думаешь сразу много плохого
про этого человека. Тем более – какого лешего!?

- Мы что, заблудились? – осторожно спросил я.

- Да мы уже в третий раз здесь проходим! А дорога-то
должна быть одна! Признавайтесь, кто и что в Нюмлоде взял!

- Ну, я взяла… - неожиданно для всех раздался робкий голос
Надежды, старшей из туристской партии. – Я серёжку там золотую нашла, вот! – и
она показала на протянутой ладони ярко блеснувшую жёлтым довольно увесистую металлическую
серьгу в форме ромашки. – Думала, брошь из неё можно сделать…

- Ты что! – Серёга осмотрел её яростным взглядом с ног
до головы. – Да ты!.. Да я!.. Здесь и оставь! – сплюнул под ноги и отошел к
краю дороги парень. – По визиркам пойдём, - сказал он мне вполголоса, -
глядишь, доберёмся затемно да избушки…

И по его тону я понял, что путь нам предстоит
непростой и неблизкий…



- О, ето куропатка кричит!.. Не, тотшно она!.. А ето
вот заяц следы оставил!

- Откуда ты всё это знаешь? – подивился я на
двенадцатилетнего худого белобрысого Андрея. Меня несколько удивляла бледность
его кожи, загар явно её не брал. Да, каких только кровей не встретишь в
республике! Паренёк чесал по болотным мшарам бок о бок со мной, как будто и не
было за спиной тридцатикилометрового марш-броска, в основном, по лесным
запущенным визиркам.

- Я всё про лес знаю! Я охотник. Меня папа всему
научил. А его – дед, - говорил Андрей на русском с жёстким коми акцентом и
даже, как иностранец, с некоторым трудом.

За последние километры я узнал о ребятах больше, чем
за несколько дней совместной жизни в помещениях турбазы. Это был мой третий и ещё
далеко не последний собеседник за сегодня. Кроме как своими ушами и словами
ничем их натруженным ногам и спинам я помочь не мог. А ещё разговоры очень пригодились,
чтобы преодолеть панику, когда мы поняли, что заблудились…

- Ты с какого района? – поинтересовался я у Андрея.

- Из Ижомсково. У нас там охотников много, - с
гордостью ответил тот. – Вот был бы я месный, дак ни за што б не заблудился!
Можно по сонцу…, - он посмотрел на беспросветное хмурое небо, - …или по дереву, где север, узнать!

– Это по мху, что ли?

Андрей снисходительно улыбнулся:

- По веткам! - он указал на ближайшее дерево. – Где
меньше, тамо и север. А мох-то, он – ето, везде растёт…

Так за разговорами наша группа, наконец, вышла к знакомой
лесной избушке в месте с непонятным названием «Торкамаяг". Отсюда даже я
уже мог попробовать найти дорогу. Мы с моей напарницей Аней вздохнули с
облегчением. С самого начала лагеря ребята были разведены на две половины.
Работу в одной возглавил руководитель нашего педотряда, а ответственность за
другой он возложил на нас. Сами ещё «зелёные» студенты, мы получали свой первый
опыт ответственности за детей.

- Аня, вы пока воду кипятите и картошку чистите, а я
пойду за грибами схожу, - и, получив в ответ лишь усталый кивок, я отправился проверить
ближайший бор.

В прошлый раз, когда мы здесь проходили, ступить было
некуда от боровиков, а сейчас, вот странно, грибов совсем не было. Я уныло
пошатался по лесу, уже безнадёжно посматривая на ягель и с мыслями о том, чем в
отсутствии грибов будем кормить детей, вернулся к избушке. Там было неспокойно.

- Андрей! А-андре-е-ей! Лёша, ты не видел Андрея?! –
Аня была явно в панике.

- Нет. Что случилось?

Оказалось, что Андрея нет на стоянке с тех пор, как я
ушёл. Докричаться до него так и не смогли. Состояние Ани быстро передалось и
мне: время вечернее, мы посреди тайги, сами ещё недавно видели медвежьи следы,
у нас помимо пропавшего ещё двадцать детей, связи нет…

- Надо вызывать спасателей! – Аня уже забыла, что для
этого проводник должен бросить нас посреди леса одних и отправляться в ночной
лес на прогулку до ближайшего села.

- Аня, не паникуй. Андрей сам говорил, что умеет
ориентироваться в лесу. Предлагаю разделиться по двойкам, тройкам, прогуляться
по лесным дорогам и покричать до темноты. Глядишь, услышит. Ночью делать ничего
не будем, а утром продолжим поиски. Завтра возвращаемся всей группой, как по
плану. Все должны отдохнуть. Андрей ночью тоже по лесу бродить не будет, найдёт
место, где переночевать. – Я говорил это уверенным голосом, а у самого холодный
пот по спине тёк.

Аня побоялась отпускать от избы кого-то из детей, но
сами мы и наш проводник пошли выкрикивать Андрея по лесу. Белые ночи давно
миновали, с заходом солнца на бор быстро опускалась настоящая августовская
тьма. Продолжать поиски по темноте было бессмысленно и опасно – мы могли и сами
заблудиться в переплетении местных лесных дорог. Той ночью мы долго не могли
заснуть, но усталость от дневного перехода взяла своё.

- Андрей вернулся!!! – чей-то возбуждённый весёлый
голос быстро вынул меня из сна. Я продрал глаза и увидел, что в избушке уже
многие встали. Посмотрел на часы – пол-седьмого утра.

- Андрей вернулся!!! – крик повторился почти с той же
интонацией. Я вышел из избы и почти сразу его увидел. Он был ещё бледнее
обычного и его заметно колотило. Но в остальном парень был цел и невредим.

- Как ты? С тобой всё в порядке? – он едва кивнул. Аня
уже была рядом. По лицу было видно, что её переполняют эмоции, но вслух она
лишь предложила Андрею выпить горячего чаю, чтобы согреться.

Видно было, что у парня сильнейший стресс. Он двигался
вяло, будто в замедленной съёмке. Я решил поговорить с ним о том, что
произошло. И вот что поведал мне двенадцатилетний охотник.

Как только мы пришли, Андрей решил, как и я,
отправиться за грибами. Правда, никого об этом не предупредил – а зачем,
недалеко же! В отличие от меня он не стал искать добычу по бору. За избушкой
пробегал небольшой ручеёк, окаймлённый с обеих сторон зелеными полосами густого
подлеска. Его-то и решил проверить на наличие грибов наш юный добытчик. Он перешёл
ручей по мосту и пошёл вдоль его левого берега. А что, ручей – надёжный
ориентир! Только вот уже через двадцать метров обнаружил, что не слышит звуков
от лагерной стоянки, а когда повернул обратно, то и ручья не смог найти. Как
получилось, сам не знает, но выбрал он в тот момент абсолютно противоположное
направление и стал уходить от стоянки всё дальше. В итоге оказался в болоте,
пересёк его и вышел, наконец, на картофельные грядки ближайшего села.

- Но это же в двадцати километрах отсюда по прямой!
Как ты там оказался? – удивился я.

Андрей и сам не знал, как он там очутился. Но принял
решение вернуться к нам на стоянку, хотя понимал, что ночь застанет его в лесу.

- И как ты в лесу ночевал? – спросил я, поражённый его
решением.

- Ну ето, на дереве сидел. Я тогда дорогу-то ужо
нашёл, но решил, что утром пойду. Выбрал сосну с толстыми широкими ветками.
Забрался туда. Только вот не спал совсем… - парень несколько замялся, – с лесным
всю ночь разговаривал…

- С кем?! – оторопел я.

- Ну с етим, с лешим… - ещё тише проговорил Андрюха
дрожащими губами. – Он совсем рядом со мной, ну как вы сейчас, сидел…

- И как он выглядел? – тупо спросил я.

- Ну, ветки там всякие, тени… Очень высокий, как
дерево… Мы с ним долго разговаривали…

«Что же он тебе такого сказал?…», - глядя на бледного
перепуганного насмерть парня подумал я, но вслух ничего не произнёс. Долго я
мурыжить его не стал, он итак на лавке еле сидел. Отправили на боковую.

Говорят, нельзя в лесу хвастаться, что лес знаешь, и удачей
своей охотничьей да добычей похваляться тоже нельзя. Кто спросит, отшутись, скажи,
что совсем мало добыл. Или промолчи.

"Далекая страна"


Варвара вновь заметила, что все смотрят на неёкак-то уже совсем странно. И что самым логичным продолжением, повисшего застолом молчания будет дружный смех этих офицеров. Она почувствовала, жжение нащеках и поняла, что краснеет.


— Нучто ж, предлагаю пообедать! – разрядил ситуацию капитан, хлопнув ладонями. Ичуть наклонившись к Варе тихо произнес:

— Если умыться с дороги, то там у насрукомойник и вода тёплая.

—Стыня! Найди чистое товарищу лейтенанту, — окликнул он топтавшегося у полевойкухни здоровяка в белом фартуке, — вот этот боец вам поможет.

Варяобрадовалась. Очень уж хотелось притушить играющий на щеках румянец. Онаследовала по тропинке за грузной фигурой впереди и пыталасьпонять: «Стыня, это фамилия, имя или прозвище?». Тропинка быстропревратилась в небольшую и хорошо утоптанную площадку у прибитого к деревурукомойника с небольшим зеркалом. Стыня долил из ведра горячей воды. Пару разтронул краник, убирая наледь, и встал рядом, держа наготове белое полотенце имыло.

Варясняла полушубок, бросила его на снег, и подойдя к рукомойнику, смочила рукиводой. Теплая вода приятно согревала пальцы. Она посмотрела на Стыню, удерживаякраник чуть дольше разумного.

— Ничего,ничего, — участливо улыбался Стыня, украдкой, и с удивлением разглядываяКрасную Звезду на Вариной гимнастерке — воды вон с треть ведра еще будет.

Тщательнонамыливая руки, Варя посмотрелась в зеркало. Прибитое чуть выше ее роста,зеркало отразило сдвинутую на затылок шапку со звездочкой и высокий Варин лоб.Она сделала шаг назад и привстала на носки.

Увидевполностью свое отражение, Варвара на мгновение испугалась, и холодок пробежалпо всему её телу от копчика до макушки. К тому же она так громко икнула, чтопришлось закрыть рот руками. Неаккуратнозацепив правой рукавицей где-то грязной оружейной смазки, она нанесла себе подносом черную полосу. Смазка лаконично легла на Варину физиономию лихимиЧапаевскими усами.

Онагромко и грязно ругнулась так, что Стыня выронил ведро, сделал несколько шаговназад и поднял обе руки вверх, изображая безоговорочную капитуляцию. Варяпоняла, что проходила она в таком виде по позиции артиллерийского обоза где-тооколо часа. И все эти улыбки и смешки…, хм-м…, вот теперь и стало все понятно.

Возвращатьсяобратно к столу было неловко, но Варвара решила, что лучше будет взять себя сейчасв руки. «Полсотни пять, полсотни четыре, полсотни три». Она хорошенькопросушила отмытое лицо полотенцем, еще раз взглянула на себя в зеркало, поправилаорден, затем подмигнула Стыне, воскликнув: «Вот так!», — и накинув полушубок пошлак столу.

А настоле уже появились тарелки с горячей кашей и бутылка водки. Варя уселась навойлок и стала читать этикетку «Казспирттрест» из хлебного спирта Семиречка40%.

— А мывас ждем, — Капитан ударом руки по дну бутылки выбил пробку и быстро разлил содержимоепо всем кружкам и спросил:

—Интересуюсь, вы водку пить будете?

—Водку я не пью. – соврала Варя. Не то, что бы она не любила это дело. Скорее непонимала. Последние полгода, Наркомовский паёк лейтенанта Бархоткиной, регулярно куда-то уходил намены стихийных рынков станции Малая Вишера.

— ЗаПобеду не возбраняется, — поддержал замполит Аликин.

—Стыня! – окликнул повара капитан, — сыщи трофейную, давай ее сюда!

Покопавшисьв мешках у кухни, тот принес сиреневую бутылку с залитым сургучом горлышком. Долгопротирал ее о фартук, как бы нехотя расставаясь с любимой безделушкой.

—Давай-давай, не тушуйся, — капитан забрал у Стыни бутылку и принялсяпостукивать рукоятью ножа по сургучу, — вот, Варвара, лейтенант Зубенко унемецкого танкиста изъяли.

— А чтоэто? – Варя уже пожалела, что отказалась от водки.

Баранокналил фиолетовую жидкость в кружку и поднес к носу:

— Навроде как вино.

— БАден,ХугельхЕймер ОберЕр, — Аликин взял в руки бутылку и читал с этикетки труднопроизносимые слова, - пф… ПфлАнцер…флИдер вейн. Двенадцать оборотов написано…

—Гутен морген, гутен таг, бьют по морде просто так, — простодушный Калачрасхохотался своей собственной шутке и громко добавил в сторону кухни сложивладони рупором, — Стыня, попробуй первым ихнего шнапса, а то тут товарищлейтенант опасение выражает!

—Ничего я не выражаю, — Варя забрала кружку, встала и, стараясь бытьторжественной, произнесла:

—Товарищи! Выпьем за скорейшую победу!

Офицерыдружно поднялись и, разрешая затянувшееся ожидание, чокнулись с Варинойкружкой.

—Хо-о-о… — выдохнул Калач, нюхнул рукав маскхалата и прохрипел,– Ура!

Винооказалось сладким и почему-то теплым. Варя зажмурилась, и ей показалось, что еепоместили в какую-то сказочную, совершенно неподходящую к военной теперешней обстановке,цветочную карусель.

--А я вот так думаю, - Калач мечтательно посмотрел на невысокое январское солнце,- разобьем мы нынче фрица, факт разобьем. Не тот уже немец пошел… стержня унего нестает, что ли …

--Ты Иван верно говоришь, хватка у них не та, - Аликин поднял руку сжимавшуюложку и плавно разжал кулак, пытаясь показать ослабшую хватку противника. Ложкавяло воткнулась в тарелку с кашей и черпанув перловки медленно опустилась насвое место.

Варя,видимо, была не одна, кто не понял этой аналогий замполита и за столом вновь возникломинутное молчание.

Тогдакапитан Баранок решил подключиться к разговору. Он прожевал кашу, доставал изкармана носовой платок, вытер губы и обратился к разведчику Калачу:

-- Завтра утром, наш полк у Басино фрица замягкое взять попытается. Ты Иван там повнимательнее в бинокль фрица разгляди,какая у него там хватка, стержень какой. Я жду от разведки четкого целе-указания, с учетом переноса огня вглубь обороныпротивника. Фашисты – они же звери,считай нелюди. А раненый зверь может и опаснее втрое будет. Мы обязаныучитывать этот фактор!

--Да это оно так, это понятно – почему то вместо разведчика Калача капитану ответил,сидевший рядом с Варей и молчавший до того лейтенант. Кажется его звали Николай. Он кашлянул в кулак, встал и одернулпортупею, приводя себя в порядок. – Ну что же товарищи, мне пора на батарею.Засветло хочу успеть домой пару строк чиркнуть. – И повернувшись к Варваредобавил – Бы рад знакомству.

Он первым делом зашел к Стыне и похлопавповара по плечу поблагодарил ----- Хороший ты человек, запасливый.

--На батарею лейтенант? – спросил тот.

Николайкивнул.

--С термосами поторопили бы своих, скоро темнеть начинает, обратно ведь толком непомоем.





Николай спускался по натоптаннойтропинке к батарее. Все четыре орудия на позициях были хорошо видны, несмотряна усилия его расчетов по маскировке. Ни замотанные белой тканью стволы, нивыкрашенные белой краской шиты и лафеты, ни разбросанные по позиции снежныекомья, все это не могло сотворить невозможного. С трех сотен метров взаснеженном поле батарея была как на ладони. А уж с воздуха разглядеть позиции это уж, как здрасте… Николай посмотрелвверх. Небо уже не было таким ясным, как утром. Белесая дымка затягиваласиневу, оставляя редкие просветы. До сумерек оставалось часа два. Может ипронесет сегодня,

Устроившись полулежа на ящиках у орудия,Николай достал карандаш из планшета и на блокнотном развороте написал«Ленинград «23» Мучной переулок д.3 кв.1 Ермолаевой В.Н.» Затем вырвал разворот листа со скрепок и сложивбумагу в треугольник, снова развернул её. Вдоль линий оставшихся от сгибапродолжил «Дорогая Вера». Дальше текст никак не шёл. «В первых строках своегописьма…» - Николай мысленно зачеркнул ненаписанные слова. Он залез рукой вкарман гимнастерки и достал несколько фотокарточек и открытку. Верино фотооказалась первым. С карточки емуулыбалась молодая скромная девушка в черном платье в белый горошек. В груди тутже защемило унылой тревогой на вздохе, защипало в носу, а руки сами полезли вкарман за папиросами. Закурив и пустив тонкую струйку дыма, Николай глянулназад, на угор с которого только что спустился. Березовая рощица наверхуначинала подкрашиваться предзакатным солнцем, а над ней проявился бледныйлунный серп. Где то тамна севере, далеко-далеко за укрывшимся в роще артиллерийским обозом, был город Ленинград,и девушка Вера – платье в горошек. Города на Неве Николай сам никогда не видел,но знал несколько красивых зданий в Ленинграде по фотографиям в газетах. И то,что он, как и многие другие, должен защитить и спасти Ленинград. И еслипотребуется, отдать свою жизнь за этот город. Веру Николай тоже не виделникогда. Еще в 42-ом ее письмо он вытащил из пачки других писем, попавших вруки солдат по разнарядке полит управления штаба полка и адресованных «Дорогомузащитнику моего города». С тех пор писал ей регулярно, но так ни разу и неполучил ответ. Николай гнал от себя нехорошие мысли, зная о бедственномположении городского населения в блокадном Ленинграде, и искренне верил, чтоВера, конечно же, попала в эвакуацию. Что кто ни будь, однажды, увидит переполненный почтовый ящик у ее квартиры наМучном переулке и догадается переслать ей все письма разом. Вера прочитает их ипоймет, что он, - Николай выполнил ее просьбу, и все сделал так, как она…

Онпросидел еще пару минут с закрытыми глазами, в который раз загадывая себе эту сцену.


Закарточкой Веры выглядывала открытка из дома, полученная в декабре и прочитаннаямного, много раз.

Мамапередавала приветы, писала про то, что Мария учит стихи, и спрашивала, получилли Николай валенки. Верх открытки занимали отпечатанные синей краской слова СНОВЫМ ГОДОМ, С НОВЫМ БОЕВЫМ СЧАСТЬЕМ ТОВАРИЩИ ФРОНТОВИКИ! Громите и уничтожайтеврага! Истребляйте немецких захватчиков всех до единого!

Наобороте была изображена карикатура за подписью Кукрыниксы. Два свинорылыхгитлеровца в касках пролезали в окно музея в Сталинграде и стреляли из своих пистолетовв бюст Гоголя. Щетинистые рыла с торчащими клыками и маленькими, злыми глазкамибыли отвратительны. А отколотая голова Николая Васильевича невозмутимосозерцала распотрошеные вокруг книги. «Почти полный тезка» - подумал Николай ивспомнил слова капитана за обедом о раненом и опасном фашистском звере. Тут жеему на ум пришел убитый немецкий танкист в черной форме и с обезображеннымлицом из подбитого его батареей панцера. Кроме бутылки, что была открытасегодня за обедом, мертвый танкист расстался еще и с железным крестом, соскрещенными мечами и дубовыми листьями. Этот трофей был надежно припрятан вмаленьком чемоданчике с личными вещами лейтенанта.

Перелиставнесколько своих снимков и отложив их в конец, он достал и стал рассматриватьеще одну фотографию. На ней, перед двух этажным домом с черепичной крышейстояла огромная телега, запряженная парой белых быков. На телеге расположилосьмножество причудливо наряженных мужчин, женщин и детей, а перед ними деловиторасхаживало с десяток гусей.

Этафотография неизменно возвращала Николая воспоминаниями в начало декабря 42-гогода, в его первый день на передовой после артиллерийского училища. Он закрылглаза и из неясного сумрака памяти проявились очертания хлопающей двери штабаартполка, 18-ти летнего юноши - вчерашнего курсанта, предписание «определить во2-ю батарею», и еще ледяное дуновение Ладоги. Ночная дорога от штаба до местарасположения прошла в трясущейся на замерзших колдобинах попутке.

К утру прибыв на место, Николай оченьбуквально понял слова комбата «Для начала ознакомьтесь с обстановкой». Обойдясвою и соседние батареи он забрел в бесконечные лабиринты пехотных траншейпереднего края. Неторопливый уклад временного окопного затишья на передке,выталкивал на встречу Николаю кучковавшихся полусонных красноармейцев. Иныевставали при виде лейтенанта в новенькой форме, были и те, кто косясь всторону, лишь убирали вытянутые в проходе ноги. Солдаты в траншее встречались все реже. И лишь когда пройдя несколькоизломов окопных переходов Николай не встретил ни одного бойца, его охватилатревога. Он попытался вернуться обратно, но следующие повороты также открывалибезлюдные ходы с пустующими ячейками для стрельбы. Надо было как то успокоитсяи взять себя в руки. Присев на небольшой уступ у ячейки, и обхватив коленируками, Николай стал слушать окружающие звуки, надеясь услышать разговоры илиеще, что ни будь, что подскажет верный ориентир. Но слышалось только своевзволнованное дыхание и учащенный пульс в ушах. Просидев так несколько минутему удалось успокоиться. Тишина стала наполняться новыми звуками. Шелестелветер, снежная крупа постукивала о бруствер.

Рядомглухо лязгнули два щелчка и что-то задребезжало. За бруствером явно кто-то был.Николай осторожно встал на уступ, медленно выпрямился во весь рост и вытягиваяшею выглянул за перекрытие насыпи. Залинией окопов опять ни души. Лишь провисающее серой хмарью небо сыпало мелкийснег и сливалось вдалеке с не успевшим полностью полинять к зиме полем. Да ещенестройные ряды вбитых в землю кольев с натянутой между ними колючейпроволокой.

Вдруг снова тот же звук лязгнул чуть правее,а пряма перед Николаем одна из нитей колючки дрогнула и сбросив с себя ледянуюканитель обвисла. Он повернул голову на щелчок и явственно разглядел двухсолдат в грязных маскхалатах резавших стальную жилу. Один, лежа на спине держалпроволоку руками в рукавицах, а второй орудовал саперным ножом. Немцы! –вспыхнула догадка в мозгу и животный страх подкосил ноги Николая. Свалившись надно траншеи, он упал на бок и поджимая ноги потянулся за пистолетом. С трудомоткрыв кобуру и достав оружие стал целиться куда то вперед в пустоту, размытуювыступившими на глазах безвольными слезами. В голове чередой возникалибезжалостные слова полные ужаса и абсурда: «немцы, плен, надо стреляться, вот трус,даже с предохранителя не снял…герой»

---Товарищ, товарищ лейтенант! Что с вами?– кто-то негромко говорил над Николаем, тормоша его за плечо. Николайинстинктивно дернулся и сел, прижав спину к земляной стене траншеи. Перед нимпригнувшись стоял коренастый красноармеец с автоматом в руках.

-- Та-ам неэцы… - отвечать получалось не сразу, язык неслушался, произнося слова поеденные страхом. Николай повторил еще раз, на этотраз указывая в сторону рукой -- там немцы, там, двое.

--Где? - боец не разгибаясь бесшумнопереместился вперед и повернувшись спросил шепотом, -- Где? Здесь? – указываястволом автомата наверх, через насыпь, угадывая где именно лейтенант виделврага.

--Там, да, да, да, -- зашептал Николай в ответ.

Боецпокрутил головой, как бы примеряясь к броску, щелкнул затвором и высоко вскинувруки нацелил автомат за бруствер.

--Фррррррррр! – Фрррррррр! – ППШа выдал две длинные очереди. Боец перепрыгнул кдругой ячейке и снова наугад, веером расстрелял остатки магазина. Затем гуськомперебежал обратно к Николаю, присел на колено, и заменив магазин стал довольноскалится – « Порядок лейтенант, не робей!»

На грохот стрельбы из глубины траншейныхпереходов выскочили еще три бойца. И чуть пошептавшись меж собой, сталивыглядывать из ячеек. Один из солдат одобрительно закряхтел и с восхищениемдобавил

-- (Хха –кхы) Достал ты его Семёныч, ивторого достал, надо бы йих вот чиво, втраншейку то заташыть да и пошупать, штоза делегация…

Ивскоре оба немца в маскхалатах перемазанных землей и кровью лежали на днеокопа, а проворные и опытные руки красноармейцев потрошили их карманы. Нарасстеленном перед Николаем плаще оказались двое часов, компас, зажигалка,портсигар, два кинжала и пара фотографий. Оружие убитых солдаты сложили всторонке.

-- Что возьмешь себе лейтенант? – спросилстрелявший из автомата боец.

Николай помотал головой, отказываясь отпредложенных Семёнычем трофеев, но фотографии решил подобрать.

--Ну как знаешь, - явно обрадовался такому выбору лейтенанта солдат. Он проворнособрал в плаще брякающую добычу и, дойдя до отворота повернулся, похлопал рукойпо боковому горбылю. И улыбнувшись Николаю, напоследок пропел, исчезая впроходе – «Артиллеристы, точней прицел!

Разведчик зорок, наводчик смел!

Врагу мы скажем: "Нашей Родины не тронь,

А то откроем сокрушительный огонь!"

На первом снимке пожилая немка сидела устолика скрестив руки на коленях. В нижнем углу аккуратная подпись, выполненнаятипографским способом гласила Erna Lehmann, Berlin, 1940. Частьфотокарточки была запачкана свежей кровью и Николай опасливо и вороватооглядываясь, запихнул ее обратно в нагрудный карман мертвого солдата.

Второйснимок он проносил с собой все два года проведенные на фронте. Даже с закрытымиглазами, всё до мельчайших подробностей фотокарточки память Николая перебирала,как содержимое краденного сундучка. Довольные лица женщин в длинных юбках с белыми передниками, дети вкоротких штанах с широкими подтяжками, важные мужчины в шляпах с перьями, врасшитых жилетах и натянутых до колен гольфах. Люди держали друг друга за рукии обнимали за плечи, под полным тепла и света довоенным небом далекой страны.

Николай открыл глаза, и щурясь на вынырнувшееиз-за стального шита орудия солнца убрал стопку фотографий в карман. И настранице блокнота уверенно нарисовал свиноподобное существо в немецком шлеме,кителе и нарукавной повязкой со свастикой. Фашист с голым задом улепетывал отстреляющих ему вслед пушек с красными звездами. Под рисунком он добавил надпись– «Моя 2-я гвардейская батарея преследует врага. Маршрут преследованияЕгорьевка, Красное Доротино, Рамцы, Любань. Твой Николай. 18 января 1944 года.И сложил треугольник конверта.

⁣Дед, подожди


Дед долго смотрел на старую яблоню через мутное

стекло, наконец мрачно задернул занавеску и решительным тяжелым шагом
направился к двери. Лопата стояла у входа наготове. Не глядя, он подхватил ее и уже почти дошел до яблони, когда услышал пронзительное бабушкино:
- Стой, дед! Дед, подожди!
Одинаково щуря плохо видящие глаза, дед и запыхавшаяся бабушка склонились над землей.
Кот лежал, вытянувшись. Признаков жизни не подавал. Рот приоткрыт, видно обломанный клык, половина которого канула лет десять назад в неизвестной битве.

Бабушка протянула дрожащую руку и потрогала Мишу пальцем. Никакой реакции. Дед крепче сжал черенок лопаты.
Бабушка принялась отчаянно тормошить черно-белое тельце, распростертое на земле. Миша еле заметно вздохнул, открыл глаза и уставился в одну точку тем мутным, ни на чем не фиксирующимся взглядом, какой появился у него этим летом.

Дед молча развернулся, вернул лопату на прежнее место и ушел в дом, к телевизору. Бабушка пришла чуть позже, мелко порезала колбасу на газетку, почистила половинку вареного яйца, налила в банку из-под сметаны молока… А вернувшись со двора, принялась накрывать на стол к завтраку. Ни один не сказал ни слова об утреннем происшествии.

***
- Ихний котенок, ну один в один ихняя кошка. Под забор подсунем, это он потерялся, - отчаянно убеждала бабушка, с неприязнью и даже страхом разглядывая черно-белое вопящее существо с большущими ушами, вцепившееся в руку внука.

Но внук Саша, притащивший котенка с прогулки, был непреклонен: подсовывать никого никуда не будем, соседям отдадим, только если представят убедительные доказательства, что их кошка – в самом деле
его мама.
- Не-не-не, не наш, - замахала руками соседка. – Наша не котилась в этом году, слава Богу. Так что берите, вон, внучку какая радость.
Бабушку она, впрочем, не убедила: говорила и все влево косилась бессовестными своими глазами. А бабушка только вчера смотрела по телевизору, что это есть самый первый признак: врет человек. Врет и
не краснеет!

Саша же переговорами остался доволен и по
возвращении домой потащил котенка в баню – топить в алюминиевом тазике блох, которые деловито пересекали белые пятнышки, чтобы тут же спрятаться в черной шерстке.
- Ну куда опять? – чуть не плакала тем временем бабушка в доме. – Сколько мы их уже похоронили? Опять под машину попадет, лезут на эту дорогу, будто салом там намазано, отшкребай их потом от асфальта.
- Чего уж теперь, - сказал дед примирительно. – Не отбирать же у малого.

Малой тем временем старательно намыливал питомца хозяйственным мылом, уговаривая потерпеть. А котенок и не сопротивлялся, понимая, видимо, что судьба его решается в этот момент. На редкость понятливым оказался он и во всем остальном: прожил восемнадцать лет, и ни разу дед и бабушка не видели, чтобы ходил Мишка на злосчастную дорогу. Давно вырос внук Саша, приезжал редко, ненадолго, но не слишком щедрый на ласки Мишка непременно запрыгивал к нему на колени, помурчать минутку.
- Ну надо же, - умилялась бабушка. – Животное – а помнит, все помнит.

Мишка дрался с котами, а иногда и собаками. Носил крыс. Шатался неизвестно где по несколько дней. Только на дорогу никогда не ходил.
Дед и бабушка сами не заметили, как прошли эти восемнадцать лет. Много чего поменялось. А Мишкина мордочка неизменно выныривала каждое утро из заоконной пустоты – чтобы пустили в дом, поесть и отдохнуть после ночных приключений.

А потом с котом что-то случилось. То ли старость подкралась, то ли получил по голове при очередной попытке стащить у соседей что-нибудь
плохо лежащее на столе или поохотиться на цыплят, которые не давали коту покоя с самого детства. Стал кот вести себя странно: останавливался посреди двора, уставившись в одну точку, отказывался есть по несколько дней, какие бы лакомства не подсовывала ему бабушка, и забирался в шкаф, которым восемнадцать лет не интересовался, и лежал там, свернувшись тревожным, насупленным клубком.

А однажды дед вышел на крыльцо, глянул в сторону улицы да так и замер: Мишка вышел через приоткрытую калитку и поковылял в сторону дороги. Дед закричал, кинулся следом, успел схватить Мишку у самой
обочины. А по дороге одна за другой неслись машины, и люди в них с любопытством глядели на странного деда, стоящего у самой дороги и прижимающего к себе черно-белого кота.

Мишка с тех пор совсем перестал ходить. Все спал под яблоней, лишь иногда меняя место и еще реже – соглашаясь поесть.
Тяжело вставал, нехотя прихватывал зубами кусочек колбасы, за которую когда-то готов был продать душу кошачьему дьяволу, как любила говорить бабушка, долго жевал, а потом пил, пил и пил, пошатываясь от усталости, пока силы совсем не покидали его, и ложился обратно.

Дед с того дня потерял покой и сон. Все никак не мог забыть усталую решимость, с которой направился Мишка к дороге, да мрачный
кошачий взгляд, устремленный в неизбежность.

По ночам дед ворочался, лезло в голову всякое. То вдруг вспоминал, как Мишка гонялся за скакалкой Нины, Сашиной подружки, которая каждое утро перебегала через дорогу поиграть, когда Сашу привозили на каникулы, и всем подряд показывала, как может прыгать с перекрещиванием
рук. А теперь эта Нина вышла зачем-то замуж за местного чудака, родила уже трех детей и весит, наверное, сто килограмм… Какая уж тут скакалка…

С трудом дождавшись утра, дед полез на чердак – посмотреть, не остались ли там внуковы игрушки. Но замер на верху лестницы: на что они тебе? Так и стоял, пока бабушка не собралась в пекарню за хлебом.
- Ты чего, дед?
Дед только махнул рукой. Но услышал, как бабушка тихо шепчет «Господи помилуй», удаляясь по дорожке.

Бабушка бегала к Мишке по десять раз на день. А дед не ходил вовсе. Только смотрел иногда из окна на неподвижно лежащего кота да не мог понять, куда делись эти восемнадцать лет. Был он бодрым, катал внука на велосипеде аж до самой железнодорожной станции, а Мишка стрелой
проносился через двор, стоило только показаться в огороде коту-чужаку. И вот теперь птицы клюют из Мишкиной миски прямо у него перед носом, внук, взрослый, красивый, приезжает раз в год, а он, дед…

Дед сидел перед телевизором и не слышал ни слова. Только понял внезапно: надо найти место, где Мишку похоронить. Кот умрет
на днях, и отпустит деда эта мучительная, въедливая, дорожная тоска… До того уже дошло, что стал дед сам сторониться дороги, будто и ему нельзя
приближаться, будто и его может затянуть что-то неумолимое, зовущее издали.

Дед прошелся по саду с лопатой, примеряясь то к одному, то к другому участку. Вот тут, на сваленных сто лет назад досках любил Мишка погреться на солнышке. А тут, в наполовину закопанном в землю старом ведре (это, кажется, Саша еще делал укрепление для своих роботов, которые
должны были спасти Землю, как возбужденно объяснял он деду), устраивал засады на бабушку, выскакивая в последнюю минуту, когда она наклонялась, чтобы поднять с земли спелую до черноты сливу. Дед постоял еще минуту и решительно направился к одинокой яблоне в огороде. Не глядя на неподвижного Мишку, воткнул лопату у ствола. Вот тут. Сам он выбрал тут умирать, тут и останется.
- Помер? – всхлипнула бабушка, неизвестно как оказавшаяся рядом.
Дед покосился на кота.
- Не помер еще, но скоро помрет. Тут похороним, - сказал он, чтобы не оставалось уже никаких сомнений. Ни у бабушки. Ни у него. Ни у Мишки.

Дед не выдержал, еще раз глянул на кота. А тот, как назло, открыл глаза. И снова накатила на деда волна нездешней, ничем не усмиряемой тоски.

Телевизор пылился в своем углу, обиженно поглядывая на деда черным экраном. Даже с Сашей дед не говорил по телефону, хотя слышал, как шепчет, причитает бабушка за плотно закрытой кухонной дверью –
должно быть жалуется, что дед совсем спятил.

А он теперь все стоял у окна и смотрел, смотрел, смотрел, как лежит Мишка. И ничего больше в его жизни никогда не произойдет.

Иногда дед не выдерживал – снова брался за лопату и шел к яблоне в надежде, что закончится эта пытка. «Подожди, дед», -
неизменно бежала за ним бабушка.

А Мишка все не умирал. Лето шло на спад. В августе приехал на несколько дней Саша. Наколол дров, привез и деду, и бабушке новые очки, посидел с Мишкой в огороде.
- Чего ты, дед? – Саша подошел к окну, посмотрел, как и он, на огород, на старую, рассохшуюся яблоню. Дед молчал. Было время – внук спрашивал у него все, чего не знал. Пришло время – дед не знал, что отвечать.

Саша уехал, а жара окончательно ушла. Стали прохладнее вечера. И с возвращением прохлады Мишка постепенно ожил. Сначала все дольше стал сидеть над полной миской. Потом начал съедать не один кусочек, а несколько. Дед видел в окно, как воркует бабушка, гладит сидящего кота.

Однажды утром дед глянул по привычке в окно и увидел, что нет Мишки под яблоней. Дед кинулся на крыльцо. Мишка сидел возле лопаты и смотрел прямо на деда – усталым, сонным, но вполне обычным Мишкиным взглядом, каким смотрел он на людей восемнадцать лет. Снова стал выпрашивать у бабушки фарш, когда готовила она котлеты, неуверенно, но все же – залезать на окно, чтобы пустили в дом, и даже ворчать по своему
обыкновению, если чья-то нога оказывалась слишком близко.

Дед отнес лопату в сарай, огляделся по сторонам. Ящик с заржавевшими инструментами, сломанный радиоприемник, старые часы… Сдернул покрывало, которое лет пятнадцать назад накинула бабушка.
Потрогал руль, погнутый багажник, звякнул слегка охрипшим звоночком. «Еще, деда, еще!»

Вывел велосипед за двор под пристальным Мишкиным взглядом, неуверенно забрался, нащупал педаль, одну, вторую. Велосипед повело,
но дед удержался, тронулся с места тихонечко, а потом все быстрее. Набрал
скорость и поехал смело, освобожденно, чувствуя, как щекочет ветер лицо и седые волосы.

⁣ Анжелика Астахова. Проза.
Сафари.
( рассказ в трёх частях)

1. ЛЬВЫ.
"Слыхали ль вы... "
А. С. Пушкин
Слыхали историю как к лётчику подходит маленький мальчик и спрашивает нарисовать ему барашка? У меня всё наоборот, отец "самолетиком" на высоко поднятых руках заносит меня в родовое гнездо, а там, во дворе дядя Витя загорает. За мои пять лет я вижу моего дядю впервые. Дядя Витя вышел из тюряги. Он художник. У него на каждой ноге по русалке болтается. Одна блондинка и одна брюнетка. Хвосты как у змей, рты зубоскалятся, а руки обхватили дядькины ноги и когтями в икры впиваются.
И похож дядя Витя на Одиссея, когда он сирен захотел послушать. Спускаюсь я херувимчиком с золотым нимбом волосиков пушистых на скамейку рядом с дядей Витей и прошу его нарисовать мне морду льва. Пасть разинута. Глазищи таращатся, грива топорщится.
- Зачем тебе лев, да ещё такой страшный, давай цветок нарисую!
- Затем, что я буду сражаться как лев! Я буду рычать, царапаться и кусаться.
Дядя Витя тяжело вздохнул, трудно наверное, ему с полуголыми русалками ладить, а отец мой схватил карандаш химический, послюнявил и вывел мне на плече львиную голову. Кудряшки как у ромашки, глаза как плошки, мурло как у сельского кота улыбается, но из под пухлого рта со щетиной усов торчат сталактиты и сталагмиты острых как сабли клыков.
- Держи, цветок душистых прерий!
И я счастливая побежала крутить "солнышко" на гигантских качелях сделанных из турника.
Мне восемь. Меня вскинули на седло гигантского чёрного велосипеда, оставшегося после отступления немцев, разогнали его и оправили скакать по Ивановке. Слева от меня встречная полоса, сзади на меня трамвай несётся, гремит и звенит колокольчиком, справа домики разноцветные мелькают. До педалей я не достаю, как остановить этого Мустанга дикого я не знаю. Пришлось об стены домов тормозить. Весь правый бок стесала, да так что кости затрещали. Бабушка испугалась и стала причитать. Дед пошёл в сад и набрал крапивы, коей и отхлестал меня, что бы впредь неповадно было. А сеструху старшую, которая с другими ребятами поучить меня на велике кататься придумали, не тронули. Мальчишек дед обозвал хулиганами и пригрозил им милицейским свистком, который по привычке носил всегда в кармане. Дед был местным участковым.
У моей сестры восьмой класс. Учителка, дабы разбудить в молодёжи искренние чувства, повезла их на природу собирать подснежники. Чувства, конечно, проснулись, но первобытные проснулись раньше остальных. Начиналось всё с невинных подснежников и столь же невинных игр в салочки, а закончилось тем, что сестра моя пришла совершенно белая, как будто на неё натянули простынь. Глаза её были чёрными от боли. Кисть руки раздулась. Мне нет и тринадцати. Но ярость заливает мне глаза и они не видят ничего, одну только человеческую массу похожую на табун жеребят, брыкающихся и подскакивающих на поляне. Взяв разбег с холма я врезаюсь в толпу и рву на части зубами ещё детскую кожу, под которой шевелятся растущие твёрдые мускулы.
Когда-то я сдохну от старости и зыбучий песок засыпет мою опаленную солнцем, побелевшую от ветров, просоленную потом шкуру. Но через много лет какой-нибудь юный натуралист, копаясь в песочнице, выглянет из под панамы и, стуча крепкими пухлыми ножками, притащит домой ведёрко в котором будут лежать скрюченные как когти крупного хищника кости моих лап и черепок с кривым оскалом тёмных, неровных и истертых зубов. Вытащив клык из этой ужасной печатной машинки, повесит на шнурке болтаться у самой груди.
Он вырастет сильным и смелым. И он, это может быть юноша или девушка, однажды начнёт танцевать у костра и петь боевую песню о тех, кто сражались как молодые львы и как бежали от них, сверкая толстыми полосатыми крупами, разъярённые зебры.
2. ПРО ПЕТРУШУ, КАРЛУШУ И НАПОЛЕОН.
Мне семнадцать.Абитура.Выпал мне билет на экзамене: Полтавская битва и Война 12 года. А я, как положено, прямо ничегошеньки по вопросам не знаю. А давеча, к тому ж, выходя из приёмной комиссии с лестницы скатилась. Смертельный номер исполнила. Все мраморные ступеньки пересчитала. Врать не буду, сейчас уже число точное подзабыла, но 24 их там было, все 24. Так что сижу я на стуле партизан партизаном, как тогда, когда мне сторож солью в зад попал. Было такое. И вот экзаменатор, дотошный такой, МГУ как-никак, начинает вести допрос. А у меня во рту как будто фабрика молочных ирисок взорвалась. И он из меня всю эту канитель начинает вытягивать.
- В каком году?
- ...Восьмого...июля... Тыща… семьсот... Девятого... Ура, мы ломим, гнутся шведы...
- Кто?
- Петруха с Карлой.
- А вы откуда?
- Из Белгорода мы. В Полтаве тогда стоял наш гарнизон. Полторы тыщи. Мы им задницы надрали.
- А те 10 тысяч казаков что с Мазепой в Литве барыжничали?
- Во первых, то не нашенские были, а даже если бы и были, то деньги получили и пропили, да так, что Карла оставил их спать в обозе, потому что стволы они в руках не держали, на ногах не стояли.
- А сколько всего было?
- Ну, так-сяк, тридцать тыщ примерно от каждого. Кто-нибудь не пришёл, кто-нибудь припоздал, но всё путём, вырулили. Пётр на редут когда взобрался так глазами сверкал, вы бы видели! А Карлуша пулю в зад поймал, а потом его носилки бомбой разнесло!
Я ж сразу сказала " ура, мы ломим, гнутся.."... Дядечка, вы бы уже меня отпустили, а то так спать хочется... Сама же про себя ругаюсь :" Че пристал, рыба безносая, рак пучеглазый, жук-плавунец на паучьих ножках...
-А нагайка, - спрашивает, - у тебя есть?
-А то!
-А чем ещё кроме: дзюдо, плавание, журналистика, стихоплетство и др...занимаешься?
-А то! Занимаюсь, всяко-разно. Вы уже что ли кончайте, а то голова от вас болеть начинает. За Наполеона могу рассказать. Бабка моя из Житомирской области двухсотлетний рецепт хранила, но я вам его не выпишу, потому что иначе Вы остаток дней своих ходить будете только по большому и очень жидко.
После этих моих слов экзаменатор прыгнул в футляр от очков. На требование поставить оценку из футляра выкарабкалась кое-как паучья лапка и трусливо нацарапала на табеле женские груди. Точно как у русалочки на дядь Витиной татуировке. И ещё и минусом на дверь мне указала.
Вот козлина подлая какая! Вот за это я что ли уста мои золотые расклеивала! Лучше бы ноготочки пилочкой точила, да полировала. Никуда бы он из коготков моих не слился. Так и придушила бы, чесслово!
3. ВЪЕХАЛИ В РИГУ В ТО ЛЕТО.
АРИЯ ИЗ РИГОЛЕТТО.
Уже привычно собиралась вставить эпиграф, цитируя кого-нибудь из оперы, но вдруг поняла, что второе название это всего лишь эвфемизм. Что за ним кроется вы и сами поймете совсем скоро.
Заканчивался август 2022 года. Провожала меня с московского автовокзала моя тётушка. Мой верный ангел-хранитель! Спасибо, если бы не ты, не видать бы мне моих детишек и внучат! Автобус вышел из порта по регламенту. Одна пассажирка отправилась восвояси, так как загранпаспорт не привезла.
С моего места на втором этаже, слева у окна вид открывался панорамный.рядом со мной расположилась дама и еще две в правом первом ряду.
Близилось десять вечера и все потихоньку устраивались. Мне было неудобно везде. Я крутилась с боку на бок, переворачивалась вниз головой, но поза летучей мыши не помогала. Единственный выход был закинуть ноги на прозрачную диораму и представить себе, что я еду вперёд ногами в гробу, едва не касаясь белыми тапочками быстро мельтешащего то одиночными, то двойными полосами языка асфальта. Где мое помело?! Дайте его сюда!
Когда я скрючилась как игла в яйце, позади справа от меня кто-то хрюкнул. Это толстый мужик которому казалось слишком свободно для его комплекции и он решил дополнить её необходимыми объёмами. Он пошёл на преступление, достал бутылку коньяка и рюмашки и предложил соседу принять на сон грядущий. Тот вежливо отказывался, но другой так любезно предлагал, что обратил на себя внимание четырёх ведьм. Среди ведьм была и я. Боров начал было склонять ведьм к выпивке, но они от него отвернулись и продолжили разглядывать будущее в гигантском пузыре лобового стекла.
Ночь проходила неспокойно. Слишком ярок был свет от фонарей, а потом этот мужик с коньяком. Поначалу он шелестел шоколадкой, которой занюхивал коньяк. Затем в брюхо отправился бутерброд величиной с колесо детской коляски. И я вам расскажу что за бутерброды готовят у нас! Это не гамбургер, и даже не тройной рояль, это ломоть буженины в два пальца толщиной между двумя булками домашней выпечки. Мужик впивался зубами в булочки, кромсая их и разрывая нежное мясо сильно нашпигованное чесноком. Он чмокал как гиппопотам и разбрызгивал в стороны розовый соус и рубленый салат с огурчиками. Пахло укропом и красным луком. Булькал коньяк, но бочка всё ещё была полупустой.
За бужениной последовало тоже самое но с лососем и креветками. Буль-буль. Чмок-чпок - это высосали баночку шпротов. И надо же ополоснуть рот после рыбы. Буль-буль. Разумеется, длительное пребывание на рыбной диете привело к тому, что пришлось подсуетиться и достать из термопакета золотую курочку. Её тоже обильно полили крепким нечаем. Вот, так уже лучше! Ах! Вспомнил про чипсы, надо похрустеть! И выгрустил пакет под чистую. С горя пролил ещё слезу керосина. Сам весь раскеросинился, рассупонился и заснул, сладко посасывая ириску, растворяющуюся в огнедышащим горниле обжорства.
К половине пятого утра мы прибыли на КПП. Наш автобус попал в давку из автомобилей, фур дальнобойщиков и не очень; с другой стороны этой реки железа и выхлопных газов тëк ручеёк пеших беженцев.
В окно были видны понурые физиономии и сутулые спины. Некоторые спали на картоне, другие на голой земле. Были здесь ботаны может айтишники, может геймеры, были цыгане, ещё разные, разные люди. Настолько разные, что совершенно невозможно было понять их единое движение - вон из страны. И как безнадежны были их лица! В воздухе прохладном и влажном от выпавшей росы кто-то пробежал с кружкой горячего чая, но источник кипятка остался за кадром. А чаю хотелось!
Водила во второй раз предупредил о запрете на провоз бухла в сосудах любого типа. Простояли там часа два поочерёдно показывая погранцам в скворечнике наши морды, паспорта и визы.
Двое мужиков-пассажиров после проверки расслабились. Толстяк продолжил полироваться коньяком, а его сосед позвонил сыну и сказал буквально:"Всё получилось!"
Зря они так. Человеческое тело тоже является сосудом, особенно если не стоит на ногах, а невинная фраза может быть растолкована и однако, и двояко, и трояко. А погранцам большего и не надо.
За это время наш шофёр заснул на руле. И до девяти никто его будить не решался, пока не оказалось, что из-за нас образовался затор. Проехали тридцать метров вперёд и уткнулись в другой пропускной пункт. Тут уже были и пограничники и таможня. Обычные вопросы. Наркотики. Оружие. Валюта. Нет. Нет. Да. Но не все вышли от туда с паспортами. Шесть паспортов унесли на перепроверку. Среди них - и нашего толстяка с его соседом.
Нас против них шестерых сотня человек без одного. Ждём решения. Час, два, три. Полдень. Жара. На этом пункте нет ничего. Магазин с напитками и хоть какой-то едой находится в пятидесяти метрах от нашей стоянки. Но нам туда уходить нельзя. Пассажиры начинают разделяться. Одни говорят :"Семеро одного не ждут! ", другие хмуро качают головами:" Своих не бросаем! " .Среди последних находились и те, кто стучал в окна и столы чиновников, требуя немедленного разрешения ситуации наилучшим образом. Произошла пересмена служащих. Видимо про нас забыли, мы напомнили о себе рёвом. Наконец нам объяснили, что во время пересмены дела наших товарищей завалились под стол, но теперь всё рассматривается и, и.... К четырём выпустили протрезвевшего "борова". Другим тоже отдали разрешение, а вот соседу толстяка пришлось освободить своё место у окна. Когда он забирал личные вещи из салона, я тихо спросила:"За что? "
- Нашли что-то в телефоне...
В пять вечера мы пересекали латвийскую границу. Тут ещё раз проветрили наши доки. Управились за час.
От жары плавились стекла. Мы чётко двигались на запад иногда объезжая хутора, иногда ныряя в оранжевые сосны, а иногда заглядывая в маленькие пряничные городишки, в которых постепенно оседали утомлённые странники. Вскоре в салоне осталось человек пятнадцать от силы.
Мы - четыре старые перечницы позвякивая часами, серьгами и другими женскими прелестями продолжили наше путешествие на втором этаже прямо перед лобовым стеклом. Пасторали, огороды, городские площади всё вдруг отодвинулось и мы выехали на нескончаемую дорогу. Водила утопил ногу в педаль газа и мы помчались. Дорога рвалась и шипела как киноплёнка. Каждые 50-60 секунд на нас надвигалась огромная фура. Стекла автобуса дрожали, корпус вибрировал и становилось слышно что тела машин притягиваются друг к другу как губы влюблённых для последнего поцелуя.
Постепенно небо задернули плотные стальные жалюзи. Солнце закатилось как глаз алкоголика, а после и вовсе ушло под небесное веко, набрякшее как желе из свинца.
Быстро стемнело и на почти чёрной плоскости экрана вспыхнули ужасающие своей величественной и грозной красотой молнии. Гремел гром, но грохот несущегося сквозь учащающийся дождь гигантского светящегося кузнечика заглушал их. Мы летали золотыми рыбками в прозрачном черепе нашей спринтерской черепахи. Качались как ёлочные шарики на ниточках ремней безопасности. Но мне приходит на ум более яркий образ четырёх дам бальзаковского возраста, вот этот:
-Sale e pepe, olio e aceto - выкрикивает ловкий и пронырливый официант, пронося над головами вкусно жующей публики серебряные подставочки с хрустальными сосудами, наполненными драгоценными приправами. И я слышу как он напевает ту весёлую партию из оперы Риголетто:
- Lа donne e mobile...
Так, ни разу не сворачивая, мы подошли вплотную к грозе, и въехали в Ригу. Город утопал по колена в почти горячей воде. В тот момент, когда мы выходили из дверей автобуса дождь прекратился, но реки всё ещё шумели по улицам и я пошла в отель босиком. Часы на рецепшене показывали 30 минут до полуночи. Все магазины закрыты. Идти в бар или ресторан желания не было. Я взяла из витрины отеля Советское (не смейтесь) шампанское, которое стоило как и бутылка воды - 8 евро. Это был правильный выбор, потому как мне сейчас нужен был именно огнетушитель, чтобы погасить возбуждение после случившегося Сафари. Никуда от меня рижские газели не убегут. И я даже поймаю единственную “Птицу счастья” в самом сердце этого старинного и обезлюдевшего города. Она ждет меня, хрупкая, в сувенирной лавке, на центральной площади. Она полетит со мной в гости к моей дочери и внучкам в солнечную Италию. И будет простирать свои веером разбросанные крылья и хвост под потолком их дома на самом верху, под деревянными балками мезонина, охраняя мир и любовь.

⁣И упадёшь в траву

Идея рассказа появилась благодаря
стихотворению поэтессы Марии Затонской.

Бабка была бой-баба: противень могла разорвать, яблоню рубила, не крякнув. Служила в библиотеке. Любила списки.

Забор почини.
Курям задай корм.
Хлеб купи.

С библиотеки же росла её слабость: обожала бабка духи с сиренью и легенды про города.

Раз в месяц ходила в мебельный цех, забирала у знакомого армянина отходы: щепу, нить, обивку. Вечерами колдовала, шила игрушки. Потом продавала. Когда хорошо продавалось, бабка пекла хворост. По большим праздникам стряпала профитроли — любимое дедово лакомство. Приговаривала: что редко встречается, то особо ценно. Стряпала их раза три за полвека: на первую годовщину, на первого внука, на дедов юбилей. Пахли так, что вся деревня сбегалась; тесто нежное-нежное, на вид, на щуп — как липовый луб.

Иногда, в редкую минуту, звала деда «мусое*». Он злился: какой я тебе мусое! Она всё равно звала.

Забор почини.
Ящик сколоти под рассаду.
Шапку свою найди.

До бабки у деда было девятнадцать лобовей. И рыжая была, и тёмненькая, и беленькая. Какая бабка была поначалу, он уже и не помнил; помнил только совсем седенькую: как наклонялась к земле, кряхтя, сажала у выломанной штакетины грушу. Груша цвела пышным облаком, белым ураганом — а груш не было. Ладно бы хоть с кукиш вырастали.

Бабка бодрилась:
— Десять лет надо, чтоб выросли. Зато потом съешь — здоров будешь по-сказочному. Легенда такая.

Может, и так, думал дед, может, и так. Только те десять лет ещё прожить.

Как разучился тогда дышать, так и не смог снова.

…Как-то захворал сильно. Бабка сидела у постели, меняла полотенца, сказки рассказывала. Просыпался — понимал: нет никого.

Внучка приехала — разобрать вещи. Кастрюли, коробки. Он махал руками, говорил: не надо мне. Бери, нылы*, бери.

Колготки в мелкую сетку цеплялись за ладони; бабка в них, наверное, сильно мёрзла.

— Вот это зелёное, в цветок, — внучкин голос долетал с далёкого далёка, — Заберу, ладно? Бабушка говорила, закружишься в нём на лугу, упадёшь на бегу в траву… Заберу? Дед?..
— Не. Это оставь, нылы.

***

Ночами бабка сидела у постели, рассказывала легенды. Просыпался — никого. Однажды проснулся, взял зелёное платье и пошёл на холм.

Это бабкина любимая была сказка, он над ней хуже всего смеялся. Опустишь, говорила, чью-то вещь в траву на этом холме, и человек явится.

…Дед взбирался, мотал головой, цеплялся одной рукой за цикорий, второй следил, чтоб платье не помялось.

Чистый изумруд, шёлк, лёгонькое, текло прямо в траву.

Дед вскарабкался на вершину, никак не отдышаться. Весь город видать. Вон их дом. Вон груша, а вокруг этажи, этажи…

Потряс платьем. Пошептал что-то. Щёки стало жечь, припекло в груди так, что опустился бы в траву, съёжился, но платье, платье не замарать…

В сердце вогнали бабкину иголку; воздух кончился. Дед думал, что сам кончился. А потом ветерок налетел, и сиренью, сиренью запахло густо-густо, и услышал:

Алёшку в первый класс отправишь.
Смотри, чтобы грушу мою дождался.
И забор, забор почини, старый ты мой дурень.

*Мусое (удм.) — ласковое обращение.
**Нылы (удм.) — ласковое обращение к девочке, девушке.

⁣Аптека на углу

Октябрь в Петербурге 1912 года выдался относительно теплым: 10е число, а заморозков еще не было. Молодой, но уже известный и состоявшийся поэт неторопливо и задумчиво шел по Офицерской улице к своему дому на углу набережной реки Пряжки, куда совсем недавно переехал с женой. Река называлась Пряжкой оттого, что в середине 18го века на ее берег перенесли прядильные амбары и слободу мастеровых. Мало кто помнил, что до Пряжки крохотная речушка звалась Чухонской...
Вот уже 9 лет, как они были женаты, и, хотя супруга по-прежнему оставалась для него прекрасной дамой, он давно понимал для себя, что весь этот излишний романтизм слишком натужен, что чувства чересчур напыщенны, поскольку, неоднократно воспетые в стихах, они стали жить словно бы сами по себе...

Он шел привычным маршрутом, мысли были невеселыми. На прошлой неделе в газетах появилась заметка об очередном самоубийстве. Молодая барышня 17-ти лет отравилась уксусной эссенцией. В оставленной записке она сообщала, что не в силах перенести "любовный жар" после того, как ее возлюбленный признался ей в "охлаждении" чувств.
Последние несколько лет в Санкт-Петербурге творилось нечто невообразимое. Количество людей, сводивших счеты с жизнью, было так велико, что об этом стали писать в газетах, предлагая всевозможные объяснения. Поскольку довольно часто самоубийцы не скрывали причин суицида, журналистам даже удалось обобщить наиболее частые причины трагедий. В одной газете он прочитал итоги неутешительных подсчетов: самыми распространенными были: "неудача в жизни", "нужда и безработица", "разочарование", а лишь затем ⁣– "несчастные в любви", психоз и алкоголизм.
Всякий раз, читая заметки о самоубийствах в Петербурге, число которых было столь велико, что стали даже поговаривать об «эпидемии самоубийств», поэт думал о скоротечности жизни, а еще о том, мог ли он помочь каждому из этих несчастных людей. Он писал стихи с детства и позднее неоднократно размышлял, что искусство вообще и поэзия в частности предназначены для того, чтобы возвышать души людей, одухотворять их, показывать им, что мир по-своему и по-прежнему прекрасен. И все же окружающая его действительность жила по каким-то своим законам, которые, как ни пытался, он не всегда способен был постичь.

Вечер наступал с неотвратимой безнадежностью, как обычно и бывает осенью. Поэт приближался к Крюкову каналу, ветер стал ощутимо холодным и еще более промозглым. Он любил гулять, часто и помногу ходил, но, как правило, днем. Вечерние часы обычно были заняты составлением писем, светскими визитами, театром или кулуарными разговорами в кругу друзей – таких же, как он, поэтов, журналистов и литераторов.
Народ все более исчезал с улиц: редкие экипажи провозили припозднившихся горожан, мягко наползал туман, в подворотнях сгущались мрачные тени.

Подходя к Офицерскому мосту через Крюков канал, поэт заметил одинокую мужскую фигуру посередине моста. Что-то было неправильно. Мужчина стоял за оградой, держась руками за перила позади него, и от его фигуры веяло такой осязаемой безысходностью, что казалось, человек уже не принадлежит этому миру. Поэт все приближался и через несколько шагов понял, что перед ним матрос, одетый в характерную форменку, в темноте казавшуюся черной, хотя была она синей, черные штаны и высокие сапоги. Фигура не двигалась. Поэт подошел еще ближе и остановился в нескольких шагах от матроса.
- Эй, братец, да ты никак прыгать собрался?
Внезапный вопрос заставил матроса – на вид молодого парня не старше 30ти – очнуться, вынырнуть из глубин своей черноты, с которой уже сроднился.
- Не могу я больше...сил нет.
- Чем же тебя так придавило?
Матрос вдруг огрызнулся:
- Тебе-то какое дело? Шагай себе мимо, куда шел.
- Да мне-то дела особого нет, тут ты верно заметил. Вот только много ли чести в том, чтобы помереть трусом?
Матрос обиделся:
- И вовсе я не трус! Думаешь, не страшно мне сейчас в воду бросаться? Еще как страшно, ноги вон трясутся! А все равно прыгну!


Поэт подошел еще немного, оказался рядом, облокотился на перила рядом с матросом.
- А ты что же думаешь, это смелость – отказаться от жизни, перестать бороться, признать, что все твои обстоятельства сильнее тебя?
Матрос сник:
- Тяжко мне.
- А ты не сдавайся. Сам не заметишь, как все, что нынче давит на тебя, в тумане растает.
Матрос вздохнул, устало, но без былой обреченности:
- Твои бы слова да богу в уши.
Поэт усмехнулся:
- Считай, уже передал.
Поднял повыше воротник пальто и пошел дальше. Он не обернулся – знал, что не нужно. Он сделал все, что мог, остальное – в руках самого парня. Если не совсем дурак, авось передумает.

Будучи человеком, много размышлявшим о смерти, он многое мог бы сказать этому матросу. Более того, по его собственному убеждению, возможность "прекратить себя" является неотъемлемым правом каждого человека. И все же, что-то сегодня заставило его поступить вопреки своим убеждениям.
Поэт шел и думал о том, что скепсис – суть его жизни, и что его собственная смерть, как и любая другая – происходит в нужный момент, но никто не знает, для чего именно...
Он шел и думал, что будет, если матрос все же решится прыгнуть. Случалось, таких незадачливых самоубийц спасали прохожие, вытаскивали, несли в аптеки, где по ночам дежурили фармацевты – ну а куда же еще? Нередко спасенные снова пытались утопиться.
Печальная ирония жизни была вечной, как сама жизнь.
Как всегда бывало, слова родились в голове сами собой и сложились в строки:

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века.
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь, начнешь опять сначала,
и повторится все, как встарь.
Ночь. Ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь.

Поэта звали Александр Блок.

⁣ЖЕРЕБЯТА ЭОГИППУСА
Автор: Сергей Богдасаров


Взрослые всегда спрашивали: «Антош, ты кто по гороскопу?».
Антоша честно, без обиняков, уверенно заявлял этим взрослым в ответ: «я — конь». «Жеребёнок ты» — смеялись взрослые. Антоша не возражал. Потому что никогда не встречал, ни коней, ни жеребёнков.
Да и, если так подумать…
Он и других животных не встречал.
В городе никто не водился, зоопарк папа не любил, а питомцу надо много «жрать». Ну… так говорила мама, когда Антоша (опять) «нудел», что ему нужно домашнее животное. В общем, Антоше оставалось только предаваться мечтам. Но всё чаще в мечты вбегали лошади. И пахло сеном.


«Я — конь!» — поправлял свои мечты Антоша. — «А не лошадь».


И было в этих его словах достоинство и стать, как у настоящего коня арабской масти. То есть чистейшей из всех мастей, как писали в том старом журнале…
Антоша любил читать старые журналы. А мама хранила в Книжном Шкафу с апреля 2001-го года бескрайнюю подшивку журналов OOPS! за 5 лет. Про год лошади в одном из номеров было написано так: «Настойчивость, трудолюбие и яркость представителей этого знака легко располагают к себе людей». Прочитав это, Антоша очень захотел, чтобы родители расположились к себе и купили ему лошадь, и с тех пор старался быть ещё трудолюбивей, чем обычно. И всегда всем помогать.


Книжный Шкаф с журналами, конечно, был на даче. Туда свозили всё старое и не очень нужное. Папа говорил, что так поступали и его родители, и родители его родителей. Это было что-то вроде семейной традиции. А самое-самое старое и ненужное семья убирала на второй этаж. Кому сейчас сдались, вообще-то, книжные шкафы? Впрочем, на первом этаже этой дачи было кое-что новенькое. Почти всё время нужное. Большой домашний кинотеатр с «Алисой», игровой приставкой, и коллекционной подборкой Blu-ray «Гарри Поттера» с комментариями и вырезанными сценами. Мама с папой всегда ставили тот Blu-ray в зимние праздники, ели вкусности и повторяли за персонажами слова.


***
В июле мама с папой отрабатывали последние дни перед отпуском в городе. Антоша был один. Его мало занимала Blu-ray магия и комментарии Альфонсо Куарона. Поэтому Антоша забирался на второй этаж дачного дома, и перекладывал один выпуск журнала OOPS! за другим, перебирая номера по годам и месяцам. И попутно гордился, как своей настойчивостью, так и своим трудолюбием. Располагал себя к себе. И однажды настойчивость и трудолюбие Антоши были вознаграждены выпуском журнала «Древо познания». Тоненькое «Древо» затерялось где-то между весенних «Упсов» 2004-го.


Сначала внимание Антоши привлекли дырочки на корешке журнала. Потом необыкновенно заметная тонкость «Древа», рядом с сочной толщиной выпусков OOPS!.
Антоша аккуратно провёл пальцем по странному неровному корешку с зазубринами клея, но, каким-то чудом, всё равно порезал палец. Ух… Это клей… Он высох так, что кое-где куски его облетели: остался только голый и острый край плотной бумаги. Капелька крови успела запачкать коня на обложке журнала. Конь фыркнул и потряс головой. Рядом с конём стоял красный квадратик. И значилось: «Лошади. Неутомимые помощники человека». 167-ой выпуск. Антоша заулыбался. «Это про меня» — подумал он, совсем позабыв про порезанный палец — «Неутомимый помощник!». Он с гордостью окинул взглядом разложенные по годам выпуски журнала OOPS!. И почувствовал себя трудолюбивым. «Держи карман шире» — заржал с обложки конь, и Антоша открыл журнал.


Страница 705-… 708?
Как странно.


Журнал выглядел намного-много-много тоньше…


Антоша пролистал все странички подряд. Только странички почему-то стали рассыпаться, расклеиваться, и испугали Антошу. Послышался смех коня с обложки. Антоша отложил «Древо». Вспомнил, что порезался, и засосал раненный палец. Интересный звук. Похож на цоканье копыт. А ведь он правда не встречал коней. Совсем никогда. И первый в его жизни конь над ним смеялся. Ещё и нарисованный! Неприятно, конечно. Но, с другой стороны, они и с Владом вечно смеются друг над другом. Иногда толкаются. Вот, кстати, Влад тоже любит лошадей, и никогда их не видел. А вчера Влад разбил себе до крови коленку. Дурак потому что. Может, лошадь на обложке тоже дурак…
Антоша соскочил с кровати и спустился на первый этаж. Проходя, кинул взгляд на мрачный дисплей домашнего кинотеатра. Дисплей зиял чёрной дырой в стене и звал к себе. Антоша порылся в аптечке, наклеил пластырь на палец, опять прошёл мимо всё время всем нужного кинотеатра, и полез обратно на второй этаж. К ненужным вещам.


***
Створка окна резко ударила по раме. Пока Антоши не было, в окошко влетел сильный ветер. Он швырял по комнате листы «Древа познания». Антоша бросился за этими листами, как Гарри Поттер за письмом на Blue-ray, и стал ловить одну страничку за другой. Странички вырывались из рук, крутились в воздухе и, кажется, спешили на свободу — за окно. Прочь со второго этажа! К чему-то нужному! А конь на обложке уже не смеялся. Глаза были испуганные, он пытался ухватиться копытом за старую люстру, но люстра не любила копыт, и всячески увиливала от них. Тогда конь бросился к окну. Сделал сальто над кроватью, стукнул копытом в потолок, и потянулся было носом к бесконечному простору за окном. Там, видно, пахло сеном. Антоша прыгнул на кровать и ухватил журнального коня за холку. Все странички с облегчением выдохнули. Антоша плюхнулся на попу, оставаясь на кровати, и стал раскладывать по порядку листы. Придавил их подушкой и сбегал за нитками-мулине для фенечек. В дырочки по краям Антоша продел разноцветные нитки и переплёл выпуск «Древа познания» заново. «Спаси-ибо» сказал конь с обложки, и распахнул перед Антошей нужную статью.


На первой странице статьи были фото самых разных лошадей: тут и абиссинская, и битюг, и кабардинская, и русская верховая, и якутская. Взгляд Антоши зацепился за первую строчку под табуном якутских лошадей: «Лошадь — одно из самых любимых нами животных». Антоша подумал, что это, наверное, тоже может быть про него, и стал читать дальше. Предки лошадей «Эогиппусы» показались ему самыми прикольными. Потому что они тоже были полосатыми и синими, как футболка Антоши. К тому же, были небольшие. Опять же, как он. Ростом они были с пять ладоней. Так мерят лошадей. То есть… эагипис… даже… меньше Антоши? Антоша посмотрел на свою ладошку, встал на колени, и шагая ладонями по застеленному одеялу, стал прокладывать рост этого эгопопуса. Получался карлик какой-то. Вот же любят приручать тех, кто поменьше!… Потом в статье пошли подсчёты корма на килограмм массы тела… И Антоша снова задумался. Как мало кушали, наверное, эгогиппиусы. Но, вообще… удобно. Килограмм сухого корма на 45 килограмм — уф — массы тела…


Антоша встал с кровати и подошёл к планшету на тумбочке. Антоша тапнул и залез в поисковик. «Сколько стоит сухой корм» — начал набирать он. Поисковик предложил «…для кошек», «…для собак», «…для котят». Антоша ещё раз представил игогописа в пять ладоней и выбрал «для собак». Потому что таких больших кошек в пять ладоней не бывает. А такие маленькие собаки в пять ладоней встречаются на улице хоть каждый день.


В результатах было много вариантов. Самый дешёвый выходил в четыреста рублей. Антоша вспомнил, что сам он весит 37, а рост у него определённо больше пяти ладоней. Значит, эгополису пакета в полтора кило будет хватать на два дня точно. Или на три. Если не особо прожорливый будет, то можно и на четыре… «Идеальный питомец» — подумал Антоша. Но дальнейший поиск показал, что эгопопулусы вымерли.


Антоша расстроился.
Он уже представлял, как у него будет свой конь, как они будут гоготать, скакать… Пойдут ночью в поле, поскачут до лесочка, а там их встретит ведьма. Антоша ведьмы не испугается, а конь прошепчет «ты пройди через ушко ей, а выйдешь — сам лошадью станешь». Тьфу. Понесло Антошу, как коня по полю… Со своим конём он выигрывал бы конкурсы какие-нибудь. Конь был бы самый красивый, и необычный, все бы приходили к Антоше фотографироваться с конём и на коне. Антоша назвал бы его «Гариком». И Гарик был бы смелый и с выдумкой — пусть даже ведьм лесных не существует. И был бы Гарик Антоше лучшим другом, а тот взял и вымер… Поэтому Антоша, с нестерпимой обидой на неслучившегося Гарика, бросил журнал, и пошёл гулять. Точнее… к Владу.


***
Вечером Антоша ужинал у Влада. Тётькатя постоянно подливала Владу суп, а Влад опять просил добавки. И Антоша подумал, что Влад был бы слишком прожорливым питомцем. Далеко не идеальным. Бока у Влада, правда, были… лошадиные такие. В яблочко.


— Даже для коня ты очень много ешь… — проговорил с набитым ртом Антоша, и Влад заржал, как конь.


Увидев озадаченный Тётикатин взгляд, Антоша добавил — Влад в год лошади родился. Ну. Коня… Как я.


И Тётькатя засмеялась, мол, тогда вам сена надо, а не суп! Антоша рассказал сколько сухого корма надо эгобонусу, и Тётькатя обещала сводить завтра друзей к соседу.
У того есть конь. Пусть посмотрят, как и что конь ест по-настоящему.
Познакомятся с сородичем.


***
Засыпая ночью в комнате Влада, Антоша думал про журнал.
А если бы Антоша не читал про эогиппусов, и не сказал Тётькате про корм на килограмм… увидел бы он лошадь наяву?
Родители работали. А на пустом втором этаже его, Антошиной, дачи тихо ржал журнальный конь, пытаясь зацепить губами цветные нитки на плетёном корешке 167-го «Древа». Где-то в отдалении гремел по рельсам поезд. И кто-то стрекотал. Навряд ли лошадь. Но сквозь открытое окно дышалось очень просто. И пахло сеном.


Завтра Антоша будет бежать с Владом по тропинке наперегонки, громко ржать, как лошадь, раздражать Тётькатю. А потом Антоша вдруг услышит настоящее конячье ржание. И перед ними синей крышей дома вырастет участок. И Тётькатя скажет им, что, мол, пришли.


– Семёнвасилич! – следом крикнет она – А покажите детям лошадь!
– Это конь. – проворчит Семёнвасилич за забором, и заскрипит калитка.


Семёнвасилич застынет в проёме. Покачает своей лысой, загорелой и обветренной головой, и ласково улыбнётся. За чёрной бородой его блеснут большие такие, крупные жёлтые зубы.


– Ну, если нужно… – добавит ласково Семёнвасилич, и отступит в сторону, кивком приглашая Антошу и Влада на участок. Из глубины участка вдруг раздастся лошадиное ржание, и Антоша внезапно, задержав дыхание, замрёт на пороге у калитки. Он сейчас увидит настоящего… коня.
___

Шишки
[Паша Байкальский]

Правда, неправда,.. может и неправда вовсе, а выдумка чья, тогда извиняйте… что слышал, то и запишу.
Сентябрь выдался в тот год у нас в Восточной Сибири теплый и безветренный. Лист долго не опадал, и все деревья стояли расфуфыренные и кричащие красками, будто хотели, чтобы их запомнили покрепче на все предшествующую долгую бесцветную зиму. Преобладали в этом сезоне на подиуме краски в основном желтых и красных оттенков, впрочем этот тренд, как вы понимаете, сохранялся уже многие годы, но оскомину ни кому не набивал, каждый раз удивляя ценителей волшебной палитре неизвестного художника-абстракциониста.
В лесу было!....- благодать,.. благость,.. лепота… больше всего сражали своей желто-золотой, до боли в глазах, шкуркой-иголочками, пушистые, как котята, лиственнички, - любители покучковаться на отвалах лесных дорог, приветствуя редких путников мягкими колыханиями лапок.
Но и конечно кедрач. Могучий, стройный, по макушкам шумный при верховом ветерке, он напоминал былинных богатырей, своей надежностью и спокойствием под кронами. Орех уродился страсть хороший, кроны кедров были рясно усыпаны увесистыми шишками. Медведи ходили толстые, наетые к зимней спячке, поэтому добродушные и ленивые. Бурундуки тоже не упускали удачу набить свои кладовки сладким орешком, и мелькали среди ветвей полосатыми сытыми боками. Такие мини-медведи с хвостом…
Виталик любил лес, и вообще старался часто бывать на природе, благо городок находился среди тайги, и возможности было хоть отбавляй.
Осень и весна в Сибири самые красивые и яркие времена года. Сама по себе красота, как категория, оценка, - тем привлекательнее и трогательнее, чем больше недосказанности, полутонов. Лето и зима – тут все понятно, либо снег, либо зелень и солнце. Другое дело межсезонье…
Весна… Еще вчера на улице лежал снег, был далекий «минус» на градуснике, казалось вся жизнь замерла, и даже страшновато – отомрет ли когда? А сегодня вроде тоже самое, а не совсем! Солнышко как-то по особенному заглянуло в твою комнату по утру, пощекотав нос. Ты открываешь глаза, тебе 16 лет, и ты слышишь как птички чирикают и свистят за окном. А вчера молчали почему-то… Тело отдохнувшее, молодое, чутко реагирует на каждую твою прихоть, и хочется плакать и смеяться, как-нибудь пошутить над домашними по доброму, но в голову что-то ни чего не лезет, потому что в голове только одно – каникулы!!! На улице, через весь городок бегут ручьи, и, заслушав оценки за четверть на классном часе, ты идешь с приятелями домой вдоль этих ручьев, непременно запустив «кораблик». Хочется идти так долго-долго, до края земли или что там за горизонтом, а потом сделать что-то значимое, которое будут помнить еще много лет.
Ну, а осень… Осень - это краски, осень - это урожай и изобилие, осень – это трогательное прощание, щемящее сердце, но в тоже время обещающее новую встречу…
Виталик только закончил 11 классов, поступил на заочное отделение железнодорожного (а какого еще? В городке был только этот филиал) института и устроился дорожным рабочим в путевую часть БАМ жд. Работа его заключалась, по словам бригадира путейцев Завьялова Петра Петровича, сокращенно – Петровича, в следующих функциях: «Отнеси, подай, пошел, хм.. лесом не мешай!» Петрович был мужик домовитый, рассудительный. Как-то у него получалось и домой кое- что с работы унести, и из дома на работу принести – так держал Петрович одно большое хозяйство – свое и государственное, все в одном котле. Бригада ходила в передовых.
В тот день бригада выехала на дальний перегон. Водитель Серега, молодой балбес, только после армии, привез их, пятерых вместе с Петровичем, на Газ-66, сгрузил со всеми инструментами, материалами и прочим скарбом, и уехал восвояси. Виталик огляделся. Железка шла по кругу, огибая небольшое озерцо, параллельно автомобильной дороге, вернее не «дороге», а направлению.
«Самара Базе. На месте»,- буркнул Петрович в рацию. Оттуда буркнули в ответ, Петрович утвердительно кивнул головой. Для Виталика оставалось загадкой, как он что-то понимает в этом «ХшшшРоММкхх», что раздавалось из рации? Может у бригадиров спецкурсы какие-то проводятся?..
Пока разложили и упорядочили привезенное с собой, рация вновь ожила, прохрипела что-то в очередной раз с интонацией Каркуши из программы «Спокойной ночи, малыши!», Виталик понял, что на связь выходила диспетчер. Вся бригада внимательно смотрела на Петровича, ждали перевода сказанного. «Диспетчер «окна» не дает, блин-нафик. Ждать не меньше часов пяти!» - хмуро известил Петрович. Даа, ситуация. Серега приедет только к концу дня, перерыв в движении поездов не согласован,.. простой рабочего времени!..
«Виталька, таборись вон там, блин-нафик» ,- Петрович указал на небольшую опушку среди кедрача, к которой от железки вела наклонная насыпь, метров 150-200 длинной. «Петрович, что так далеко-то?»- спросил бригадира худой высокий шабашник из Белоруссии по прозвищу Штырь. «Неча у дороги маячить. С собой берем только для табора» - распорядился Петрович, все стали разбирать необходимое, спорить с Петровичем было, мягко говоря, не принято, впрочем совсем не мягко, учитывая узловатые, устрашающе сильные даже с виду, кулаки бригадира.
Обустраивать бивак Виталику нравилось, еще дед обучал его, как правильно выбрать и воткнуть таган, как собрать и разжечь костер, поэтому работал он со знанием дела.
Вокруг опушки замерли красавцы – кедры. Дул несильный «верховик» и поэтому периодически в лесу было слышно, как со свистом срывались и летели вниз кедровые шишки, глухо и увесистая стукаясь о землю.
Петрович оглядел место стоянки. «Так, это самое, Виталик, ты давай кашеварить начинай -обед скоро, блин-нафиг»,- распорядился бригадир, «Только смотри мне,- и он многозначительно посмотрел на пацана. «Недосол на столе, пересол на горбе»,- отрапортовал Виталик и на всякий случай потупил глаза. Было дело…
«Ну что, мужики, время есть - надо шишку брать»,- обратился к бригаде Петрович. Все согласно закивали.
Кедровую шишку берут колотом. Это такая большая киянка, которой околачивают кедр.
«Нее, Петрович, колотом не возьмём… - самый старый в бригаде мужичок, Колосов Василий Иванович, сомнительно покачал головой, -Кедр широкий». Кедр действительно был почти в два обхвата, а то и более.
«Давай тараном!» - Мишка Зимин аж подпрыгнул от нетерпения. Силы в нём было, как в его лесном тезке.
Петрович кивнул, и Мишка побежал искать подходящий ствол, который нашелся быстро –сухой, но ещё крепкий, не гнилой, листвяк стоял неподалеку. Его скоро срезали и распилили, оставив метра четыре ствола.
«Тяжёлый, зараза!...» - пожаловаться Иваныч.
«Ничо-ничо, я рядом за тобой возьму»,- успокоил его Мишка.
Ствол был действительно тяжёлый - килограмм за сто. «Зато, кыыакк дадим!» - радовался Мишка - ему тяжёлая работа, что забава.
Тем временем Виталик, глядя на все, развёл костёр, сходил к озеру за водой,- далековато, да и нести два ведра по откосу к опушке тоже было нелегко…
В прочем - всё мелочи! Природа!, хорошая погода!, проблем особых нет!.. А впереди… - вся жизнь!.. Что ещё надо?..
Мужики взяли таран и пошли обивать кедры. Впереди стал длинный и жилистый Штырь, потом Иваныч, за ним, как и обещал, Мишка, и замыкал этот средневековый штурмовой отряд Петрович, - чтобы всех контролировать.
«Каски одеть!» - командует Петрович. Все одели дорожные каски. Шишка с 20ти метровой высоты может не хило по макушке приложить. А в каске и голове спокойней думается.
Пошло дело! - Небольшой разбег,..- тяжёлый таран хлестко бьет по кедру, сверху шумит падающая шишки. 3-4 удара, перекур, сбор урожая. Собирали в холщовый мешок, затем пересыпали на брезент.
Ну и урожай! Шишка была крупная, вызревшая. Бригада была довольна добычей, дело спорилось - куча шишки на брезенте росла быстро.
Виталик попробовал суп из бич – пакетов. Готово!
В это время бригада нацелилась на здоровенный кедр, стоящий несколько поодаль других. «Штырь, будем бить, бери повыше - там где ствол потоньше, блин-нафиг»,- напутствовал наводящего перед разбегом Петрович. Отошли метра на три… Вперёд!..
Следуя указаниям бригадира, перед ударом Штырь приподнял свой конец тарана. Это действие отразилось на следующем за ним Иваныче - самым низкорослым в таранной команде. Иваныч потянулся за тараном, приподнял руки, и… в это время, как всегда не вовремя, чуть подвернул ногу!..
Ствол тарана качнуло в сторону, и Акелла, то есть Штырь, промахнулся, лишь чиркнув по дереву. По инерции Штыря и Иваныча пронесло мимо кедра, который стоял почти на самом краю того самого спуска к железке. Учитывая, что таран весил более центнера, следующее за ним Мишка и Петрович уже ничего не смогли сделать… и тоже вступили на пологий спуск к озеру…
Виталик увидел лишь хвост скрывающийся процессии, успел крикнуть зачем-то: «Обед!», на что Мишка зачем-то ответил: «Мы сейчас!..», и скрылся из видимости вместе с Петровичем.
Виталик подбежал к спуску. Вы видели когда-нибудь как штурмовали города в Средневековье? Виталик тоже не видел, но легко представил это, глядя на бегущих по склону четырех мужиков, в касках, с огромным стволом дерева наперевес. Эпическое зрелище!
Страшнее всего было Штырю - он бежал первым. То есть он вроде как убегал от троих и от тарана. Поэтому он истерично закричал: «Бросай, мужики!» - имея в виду, не сигареты и пиво, конечно, а ствол листвяка в руках. «Я те брошу, блин-нафиг!- угрожающие рявкнул Петрович, - ноги попереломаем!». Может Штырь и бросил бы несмотря ни на что бревно, но в таком разе ноги бы ему уже переломала своя же бригада, что согласитесь обидно.
Дальше бежали молча,… думая каждый о своем,… в основном негативном, учитывая возможность серьезно покалечится, споткнись кто-то из них на спуске,… спуск длинный,… надо беречь силы,.. тем более, что скорость по законам инерции постепенно возрастала…
И только Мишка, чувствуя себя этаким викингом в период гона, мчался вперед рьяно и весело. Казалось (а может быть так и было бы) отпусти мужики бревно, и отпрыгни в сторону, Мишка бы не заметил этого, а так бы и несся вперед, пока не разнес где-нибудь впереди попавшееся на пути в Валгаллу, препятствие.
Санёк Гребнев был мужик диковатый, на шутки туповатый,.. и вообще не любил неожиданностей…
В этот день у него был выходной, он решил проехать на своей «Ниве» - посмотреть урожай шишки и брусники.
И вот едет Саня в нелюдимом месте, до ближайшего поселка километров 30 с гаком по тайге, и вдруг… Мать честна!!!.., на него со скоростью курьерского поезда мчатся четыре мужика в касках, с бревном наперевес!.. Эта картина наверное ещё долго снилась Саньку по ночам в кошмарах..
Саня - водила со стажем, от прямого тарана ушёл, свернув в кювет (хорошо на Ниве!) Мужики молча пробежали со своим бревном мимо, поглядев на Санька, как тому показалось, кровожадно и зло.
Лица у всех красные,.. глаза навыкате…
Вурдалаки – культуристы, да и только!...
Вот сволочи!
Саня выгнал машину на дорогу.
Упыри добежали до озера и остановились по пояс в воде, аккуратно опустив своё орудие. Так они стояли, подрагивая, тяжело дыша, как мустанги раздувая ноздри.
«Промахнулись – теперь для рывка готовятся», - решил Санёк и напрягся.
В это время на озере бригада переводила дух… Говорить никто после такого забега со спортивным снарядом не мог…
Первым очнулся Штырь. «Там Виталик на обед вроде звал…»,- сказал он, и медленно двинулся обратно в гору.
Санек из-за машины наблюдал как коренной направляющий зомбик со стеклянными , в красную прожилочку, глазами медленно двинулся в его сторону. «Ну, сука, держись!», - выскочив из машины Санёк щелкнул своим коронным левым коротким боковым в челюсти Штырю, прыгнул за руль и, пока бригада сообразила, что «наших бьют», дал по газам…
Шишки собрали действительно много. Вечером за бригадой, так и не дождавшейся «окна», приехал Серёга, урожай загрузили в «Газон».
Когда на базе раскидывали добычу Мишка «обмалил» на полмешка долю Штыря. Тот возмущенно замычал. «А это тебе за сбитый прицел. Да и щелкать ты начнёшь не раньше чем через 2-3 месяца»-, язвительно пояснил Мишка. «Всем вровень, блин-нафиг»,- пробурчал Петрович. Санёк действительно сломал Штырю челюсть, но Петрович был человек справедливый, за что все бугра и уважали …

⁣

Сергей Мурашев

моя родина



бабушкино счастье



Девятилетний Паша, внук Марии, которая сидит обычно на лавочке возле дома и в деревне не бывает, ходил по черницу за коровье пастбище.

Пришёл Паша из леса усталый-усталый, комарами, мошками весь искусанный. Губы и ладошки чёрные, волосы торчком. Но треть корзинки всё-таки насобирано.

Пришёл, значит, встал посерёдке комнаты и смотрит на бабушку. Посмотрел, посмотрел, достал одну ягоду из корзины и протянул Марии.

— На, баб, попробуй. Какие-то кислые.

Взяла Мария, попробовала.

— Неет, сладко…

Выхватил Паша миску из шкафа — повернул в неё корзинку — посыпались ягоды ручьём:

— Ешь, бабушка, тогда, если сладко!





бубенцы

Над тёмной осенней рекой нависла старая черёмуха. На её самых тонких, будто нити, веточках, почти дотрагивающихся до воды… намёрзли прозрачно-белые округлые льдинки. Ветер покачивает черёмуху,
льдинки, касаясь друг друга, слегка позвенивают бубенцами.

Откуда взялись эти бубенцы? Кто их повесил?

…Похоже, до приморозков вода в реке была больше, и валил густой снег. Упав на воду, снежинки, как бывает, не таяли полностью — их, сбившихся на переборах кучнее, несло течением словно рваные
клочки размокшей тяжёлой ваты…

Вот эта вата и удержалась за опущенные в речку ветки черёмухи. После заморозков вода в реке спала, кое-где появились забереги. А на
черёмухе сказались бубенцы.





уголёк

Ольга, с помощью кочерги и совка,выгребала из печей золу. По правде говоря, то, что золы уже много накопилось, она заметила несколько дней назад, но руки никак не доходили. Сегодня тоже не было времени, и Ольга подумала… что завтра тем более не будет. Поэтому, придя на обед, она перво- наперво открыла трубы и засуетилась у печей.

— Фу, полный таз накопила, — сказала Ольга одновременно и стыдясь того, что долго не выгребала, и радуясь, что теперь в печах чисто.

Она вынесла золу в коридор. Постояла секунду, распрямляя спину. И снова к домашним делам.





***

Муж Ольги, Пётр, возвращается с работы поздно — в шесть. А январский день короткий, так что в темноте.

Пётр привычно смёл голиком с куртки и валенок снег. Стащил с головы шапку, хлопнул об колено. Потом вошёл на веранду,
в коридор…

— Что такое за беда?! — сказал удивлённо.

В темноте, притягивая взгляд, светилась красивая как будто горящая, красная точка… Пётр нащупал рукой выключатель, чикнул и, присмотревшись, увидел в тазу, в серой золе, уголёк.

— Вот да!.. Ольга, Ольга!.. — Открыл он двери в дом. — Иди сюда, чего покажу.

— Ну чего там покажешь, чего покажешь… — Недовольно, но всё-таки с любопытством, поспешила Ольга к мужу.

— ...Смотри, Оля… — Выключил Пётр свет. — Уголёк.

— Фу ты, что увидел тоже — уголёк. Залить — и не будет.

— Да зачем залить!? Сколько уж он держится. Вчера печка топлена, а он всё не затих. Вот какая сила! Людям бы столь! Его в печи кочергой долбили, на другой день в таз с золой выгребли, да на улицу, на холод, — а он знай своё дело делает и ничего…

— … Иди-ка с углями ты со своими…

— Да не, пятнадцать градусов мороза, а он светит!

— Иди-ка…

…Уголёк этот вскоре погас, не забыв своё: светить и греть.





в войну

…У матери тогда телята на телятнике начали дохнуть. А она не может ничего, изробилась, заболела. Лежит на кровати пластом; застонет иногда сильно-сильно. Ириша в зыбке не ревит — мне качать не надо. Сашка с Манькой уже большие — где-то чего-то делают. …Витька ещё дома. Он меня
на два года старше, а тогда совсем карличек был. На подоконник (велики ли окна), веришь — нет, скочит! И помещался. Чуть только голову приклонит, за косяки руками придярживается, что-то всё на улице высматривает. И тогда тоже смотрел… Вдруг! как спрыгнет на пол.

— Идёт!!!

А кто идёт, чего идёт? Я в рёв. И реву и реву. (У меня слёзы близкие, но быстро и высыхали.) Слышу, кто-то застучал на мосту, затопал громко-громко. Я реветь перестала, за сундук спряталась и совсем не шевелюсь. А Павел Иванович, председателем тогда был, вошёл, поздоровался. Никто не ответил — Витька тоже боится, стоит рядом с матерью. А Павел Иванович
к матери подошёл. Спина вся в снегу, — мело тогда сильно. …в левой руке шапку держит… Подошёл, постоял, постоял, опустился перед самой маминой головой на колени (у нег спина была надорвана, наклоняться не мог ). Долго присматривался к матери близко-близко, ухом прислушивался. Потом и сказал:


— Что ж ты? Что ж ты делаешь-то, Лидия? Лидия, Лидия. Фуур с эма с телятами! Пусть… У тебя же пятеро детей! Лидия!?


Постоял ещё, повсхлипывал. А снег на спине
так и не растаял, белеет. … Поднялся после с трудом, на Витьку посмотрел и
ушёл.
И не померла ведь мама. Не померла! Выкарабкалась. С того света
воротилась. Здоровее только ещё стала. И нас всех вырастила. Одна.







победа

Я уже совсем не помнил про это 9 Мая, а тут вспомнилось. И всё вспоминается и вспоминается. Всё яснее и яснее. Так
перед глазами и стоит.

Я тогда маленьким был.

…День солнечный. Митинг ещё не начался. На скамейке около памятника сидят дед-ветеран и какой-то мужик. Мы (ребята разного
возраста) — кто тоже на скамейке сидит, — кто рядом стоит. И я тут же в
сторонке.

Дед плотный телом, так что костюм в обтяжку, и кажется, что на брючинах, и рукавах пиджака может лопнуть ткань. …Сидит дед на скамейке боком, повернувшись к мужику. Рядом палка-клюка. Волосы седые. Лицо багровое, над глазами густые брови. Говорит:

— …То, что видел, - не помню, что помню — не расскажется, а что расскажется… — не поверишь! Вот! — и головой кивнул.

…На митинге стихи читали. Ветеранов вызывали к памятнику. Женщина, работник клуба, долго перечисляла погибших. И кругом шептались, что «какой красивый голос».





Потом в клубе концерт был. В конце на сцене пели «День Победы». …Вдруг слышу, кто-то мне мешает, на ухо тихонько пришёптывает. Обернулся. …Маленькая бабуська. В пуховом платке, в демисезонном пальто. Сидит на краю сиденья, на мой ряд руками оперевшись; ноги назад поджала. На сцену смотрит и слова повторяет. То, что я на неё смотрю, — не видит.





…Потом мы (ребята кто помладше) в «ляп» около остановки играем. А по дороге полноватая, небольшого роста женщина в спортивках и кофте с молнией, с «химией» на голове, ведёт подвыпившего старика-ветерана. Старик, особенно против женщины, высокий. В светлом костюме.
На седой голове кепка. Пиджак распахнут. Когда старик пошатывается,
покачиваются и полы пиджака. Тогда медали ударяются друг о друга.

— Ну зачем пил? — говорит женщина.

— Фронтовая! Закоонная! — отмахивается старик рукой. Он вообще, всё о чём говорит, руками показывает.

— А вторую зачем пил? И без закуски.

— Фроонтовая! Законная!

— А вторая!? На фронте по одной, наверно, давали!

— Что?! — старик даже остановился и повернулся к женщине. — Знаешь ты… — снова пошёл. — Мы под Смоленцем в атаку пошли … а вернулось… — он показал горсть. — А вина на всех было рассчитано… Так винаа было!





Наверно, теперь, если уж вспомнилось, мне никогда не забыть этого праздника.

⁣Тихая морская гладь. Разве так бывает? Сегодня в городе N особенно спокойно. Кто-то готовит ужин у костра, кто-то обсуждает насущные вопросы, а кто-то отправляется в плавание на дальний остров – конечно же, за самыми лучшими заморскими товарами.

– Может, дождемся утра? – спросил боцман.
– Нет, нет и нет! – вторил капитан. – Вода идеальная. Так мы успеем прибыть до полудня.
Матросы послушно суетились на судне, а корабль уходил все дальше от берега. Каждый его парус, каждый изгиб создавал идеально гармоничную структуру. Кропотливая работа настоящего мастера.

– Ой, и ты сам натянул все эти ниточки?
Он неразборчиво промычал что-то в ответ. Уж он-то знал, что никакие это не ниточки – это самые настоящие топенанты.
Девочка с интересом наблюдала за ним – двадцатилетним парнем, с детства прикованным к инвалидной коляске.
Он сосредоточенно клеил очередную парусную модельку. Каждую из них он выкладывал на стол – в каком-то своем особенном порядке. Были здесь и модели человечков. Их он вырезал из дерева еще в прошлом году.
– А можно посмотреть? – девочка, не дожидаясь ответа, схватила первый попавшийся кораблик. Он был сделан идеально – хоть прямо сейчас отправляй это судно в дальнее плавание. Девочка, играясь, крутила его в разные стороны, будто раскачивая на воображаемых волнах.

Штурман подал сигнал тревоги.
– Шторм! Шторм!
Экипаж суетливо забегал по судну. Ну как же так? Ведь ничего не предвещало беды.
– А я говорил, что надо дождаться утра, – с досадой бормотал боцман. – Вечер – самая непредсказуемая пора в этом чертовом городе.
Волны захлестывали судно практически целиком. Брызги, словно лапы хищника, яростно тянулись до каждого, кто находился внутри. Все снаряжение хаотично перемещалось по судну, и никто из членов экипажа не мог устоять на ногах.

Решив проверить модельку на прочность, девочка начала дергать за мачту. Парень громко замычал и замахал руками в попытках забрать корабль. Резкое движение нанесло случайный удар по лицу девочки. Она, взвизгнув то ли от испуга, то ли от боли, кинула кораблик на стол и выбежала из комнаты.

Город N никогда не знал бедствий такого масштаба. Глубь моря тянула корабль на дно. Все, и даже капитан, готовились к неминуемой гибели.
Боцман вытащил из кармана промокший клочок бумаги – на нем когда-то был написан портрет его любимой, которая прямо сейчас ждет его на берегу. Если бы не этот шторм, уже завтра боцман бы узнал, что впервые станет папой.

– Мама, он сумасшедший! – девочка в слезах забежала на кухню, где тихо беседовали две давних подруги. Из ее носа текла кровь.
Высокая блондинка подскочила с места и начала обеспокоенно бегать вокруг дочери, протягивая ей то салфетки, то полотенце. Выслушав, как этот негодяй ни за что ударил ее дочь по лицу, она бросила резкое «Мы уходим» и поспешила к выходу.
Прежде чем демонстративно хлопнуть входной дверью, блондинка повернулась к подруге и заявила:
– Вот сделала бы аборт, пока не поздно, и не было бы никаких проблем!

Мать застала сына, рыдающего над разрушенным кораблем. Парень медленно качался вперед-назад в такт своим завываниям.
Осторожно подойдя к нему сзади, она обняла его за плечи и тихо прошептала:
– Нет, они не погибли. Помнишь, что я тебе говорила? Ты – ангел. Ты – их Бог. Невзгоды случаются всегда, а ты в силах подарить им самое главное – надежду на спасение. Когда у людей есть надежда, они могут всё.

Выпрыгнув из судна, боцман поплыл к берегу. Благо, они ушли не слишком далеко. «Вперед, вперед!» – кричал он остальным. Члены экипажа, один за другим, хватаясь за любую щепку как за последнюю ниточку надежды, всеми силами стремились к берегу.
Шторм постепенно утихал. Корабль был позади.

В тот вечер в городе N случилось самое страшное происшествие за всю историю. Но все остались живы.

© Copyright: Дарья Александровна Санникова, 2023

⁣ Филе-миньон из мраморной говядины

«Бармен должен помнить, что заказывал гость вчера, даже если он сам этого не помнит», — любит повторять наш арт-директор Николя. Высокого парня скандинавской внешности за четвёртым столиком у окна я бы точно не забыла, но похоже, он у нас впервые. Пришёл ещё до полуночи и третий час глушит виски. Заказал кофе, минералку без газа и сто пятьдесят Jameson. Потом ещё двести, потом опять сто пятьдесят и уже минут десять не сводит с меня глаз, чтобы повторить. «В нашем баре нет клиентов, — учит нас Николя, — запомните: клиенты у путанок, а у нас только гости», — но похоже, нашему гостю сегодня хреново.
— Привет, кофе сделать?
— Да, пожалуй. Двойной эспрессо и Dark’n’Stormy. А Вы не посидите со мной?
А он мятежный просит бури. Но правильный выбор. Старый добрый Dark’n’Stormy я тоже люблю. Лонгдринк с ностальгическим леденцовым ароматом детства. Доверху заполняю два хайбола льдом, добавляю по одной трети рома. «BLACK SEAL», разумеется. В Dark’n’Stormy только ром Гослинга. Аккуратненько, по скрученной ручке барной ложки наслаиваю имбирный эль, украшаю ломтиками лайма. Гостей сегодня в баре немного. Мой напарник Руслан без меня справится.
Потомок викингов за четвёртым столиком завис в прострации, уставившись в одну точку. Ставлю перед ним заказ. Присаживаюсь напротив. Недоумённый взгляд. Благодарит кивком.
— Понимаете, всё кончено. Всё пропало, — говорит он, кривя губы в ироничной улыбке, — а ведь я столько к этому шёл. Больше семи лет полз, карабкался. Из корневого цеха в разделочный. Три года у мартена проторчал. Ещё два на раздаче. До сушефа дорос, а сегодня, — он бросает взгляд на часы, — то есть, вчера, решалась моя судьба. Несколько минут отделяли меня от мечты жизни, но я с треском провалил конкурс на должность шеф-повара. И не просто провалил, а сделал это с величайшим позором. Боже, так бесславно и унизительно сойти с дистанции у самого финиша! — он комкает в кулаке пластиковую соломинку и в несколько глотков осушает бокал с коктейлем. Помолчав, продолжает, — всю сознательную жизнь я оберегал нос от насморков и ушибов. Панически остерегался простуды. Если по городу гулял грипп, то не выходил из дома без маски. Стороной обходил места для курящих и сам никогда не курил. Даже подростком. Почему? Резкие запахи напрочь убивают обоняние, а без него повару никак. В этом мы похожи на парфюмеров. Обоняние и тонкий вкус — вот главные таланты повара, без них невозможно достичь высот в нашем деле. Нос и язык — наши альфа и омега. Можно, конечно, придумать оригинальный рецепт или изысканное украшение к блюду, но без обоняния вы никогда не подниметесь на должную высоту, а мне с этим повезло. Мне так сказочно повезло, что от природы досталось и то, и другое. Мой нос работал, как уникальный индикатор, безошибочно выбирая нужные продукты. Так и вчера было. С утра пораньше заехал на центральный рынок. Купил там кусок отличной мраморной говядины. Для ответственных моментов я всегда покупаю мясо у знакомого проверенного фермера. В нашем ресторане все об этом знали. Как-то раз даже не поленился и побывал у него в хозяйстве — лично убедился, что рацион его чёрных бычков состоит исключительно из ячменя, кукурузы и солодового пива. Вскармливание строго по старинной японской технологии. Жирок тогда получается белоснежный и тонюсенький, ложится равномерно, ветвисто, как изморозь на стекле. Отсюда и волшебная нежность мяса. Фермер Володя предложил мне прекрасный «пасторский» кусок из поясничной мышцы с тонким краем, такой, как я и заказывал — специально под медальоны. И чтобы мраморность непременно степени prime. Словом, стейк был отличный. Красный каррарский мрамор, а не говядина. Ей богу. К моему приходу парная вырезка успела подостыть до нужной кондиции и так благоухала сливочным ароматом, — мой визави втягивает воздух, вспоминая запах свежего мяса, а крылья его тонкого аристократического носа чувственно трепещут.
— Я хорошо помню, — говорит он, — что всё сделал, как всегда. На автомате. Перед тем как положить вырезку на два часа в холодильную камеру для дозревания, понюхал её ещё раз. И готов поклясться чем угодно: мясо было наисвежайшим.
В лифт мы зашли вместе с Ольгой. Она девушка Влада, моего лучшего друга. У Влада и Ольги через месяц свадьба и я обещал быть у них шафером. С Владом мы давно дружим, ещё со школы. Работали тоже всегда вместе. Честно говоря, Ольга мне очень нравилась, но… Девушка друга — табу! Закон мужской дружбы. Влад тоже участвовал в конкурсе, но ни на что не претендовал. Просто так, согласился за компанию. Никто из наших ни на минуту не сомневался в моей победе. Едва лифт тронулся, как Ольга начала медленно съезжать по стенке. Я бросился к ней, но от помощи она отказалась. Порывшись в сумочке, достала небольшой флакончик и вот тогда случилось непредвиденное: Ольга выронила флакончик на пол, а я задохнулся от едкого запаха нашатыря. К глазам подступили слёзы. Зажав нос, я попытался остановить лифт и вывести Ольгу из кабины, но она опять оттолкнула мою руку. К тому моменту, когда мы поднялись на двенадцатый этаж, атрофия моим обонятельным рецепторам была обеспечена. Невыносимое жжение в носу пробирало до мозга и не оставляло никакой надежды, что всё обойдётся. Ольга быстро пришла в себя, пояснила, что в кабине было душно. Обычное состояние для девушек – токсикоз первой половины беременности, а я тотчас кинулся в туалетную комнату. Как одержимый промывал нос водой. Жжение исчезло, но запахи я перестал ощущать. Совсем! Мир вокруг меня лишился ароматов. Мой нос, фанатично оберегаемый всю жизнь, не смог вынести чудовищной экзекуции нашатырём. До сих пор чувствую едкую щёлочь в носу, — он морщится и делает несколько коротких судорожных вдохов, проверяя, — так что медальоны из мраморной говядины я готовил напрочь лишённый обоняния, поэтому запах сероводорода в мясе просто физически не мог ощутить. Это было нереально. Зато жюри… Видели бы вы их лица, когда перед ними выставили тарелки с приготовленным мной филе – миньон под винным соусом, приправленный кунжутом и прованскими травами, с чесноком, поданный с нежным пюре из молодой спаржи и обжаренными на раскалённой сковороде помидорками черри.
— А кто победил? Кому достался главный приз? — спрашиваю я, наперёд зная, что услышу в ответ.
— Конкурс выиграл Влад. Мой друг, а теперь ещё и шеф-повар нашего ресторана. Но как?! Я до сих пор не могу понять, как такое могло случиться? Как — всего за два часа в работающей холодильной камере — наисвежайшая вырезка отличной мраморной говядины могла протухнуть?!
Викинг ждёт ответа. Взгляд беззащитный, как у миопа, потерявшего очки. Глаза обиженного ребёнка. Всё он понял, хотя и не хочет верить в очевидное — предают только те, кому доверяешь. Враг никогда не предаст. Берегись друга. До оскомины банальная вещь, пока сам не столкнёшься, но я не говорю ему: «никогда ни о чём не жалей» и другие затасканные мудрости.
— А меня, кстати, тоже Ольгой зовут, — говорю я, протягивая руку.

АЛЕКСАНДР ЕВСЮКОВ
САПОГ
рассказ
Смартфон на прикроватной тумбочке тонко пискнул. Измотанный Даня неподвижно лежал ничком, но уже без малого полчаса как проснулся. Приоткрыв левый глаз, он неохотно протянул руку.
Что-то куда-то пришло и, видимо, как-то его касалось: сообщение, уведомление или же электронное письмо, сразу было не понять. Даня методично проверил соцсети, промчался по мессенджерам и уткнулся в почтовый ящик — ничего нового. Где же тогда? Ещё через минуту он вспомнил про банковское приложение — решил проверить и его. Дважды сбивался, набирая ПИНкод. Наконец мультяшные облака на экране расступились и пропустили его к виртуальным сокровищам.
«Входящий перевод — 50 000 рублей». Даня, резко подскочив, сел в кровати и кулаком протёр глаза. Затем пересчитал нули. Всё верно и никаких данных — откуда вдруг такое счастье?
Теперь ему не было покоя. Заварив чай, он стал проверять и тут же отбрасывать разные версии. Итак, работы у него сейчас нет, и заказчики ничего ему не должны. До дня рождения ещё почти четыре месяца, да и кто бы мог так расщедриться? Даже жена вдруг решила, будто они разругались, причём так, что она наскоро собралась и в час ночи укатила на такси к родителям. Уже третий день сидит там вместе с детьми.
Допив остывший чай и перебрав привычные варианты, как ворох сваленной на пол одежды, Даня размашисто шагнул из кухни в комнату и споткнулся о не распакованные коробки с остатками тиража его книги. Тут Даня вспомнил, что он — писатель и горько усмехнулся. Конечно, говорить об этом некрасиво и даже думать так несколько неудобно, но проверить-то всё-таки надо. И не только надо, но и очень хочется. Причём с каждой секундой всё сильнее.
Даня нашёл закладку с сайтом, где выставлена его электронная книга. Выставлена бесплатно, но снабжена настоятельной просьбой: перечислить автору немного материальных средств по мере возможности. Ага, шесть скачиваний. Вчера было только пять. Смелая мысль вдруг закралась в Данину голову: а что, если за прошедшие сутки кто-то скачал эту его единственную книгу? И потом этот кто-то стал читать и оказался под столь сильным впечатлением, что отправил ему сумму, в сто двадцать пять раз большую, чем Даня мог рассчитывать в своих самых смелых ожиданиях. Ну, да-а, конечно, — на четвёртом десятке ты всё ещё веришь в сказки? До этого момента в его виртуальный карман прилетели только два жалких стольника. То есть сначала пара воробьишек-заморышей и вдруг — целый птеродактиль! Интересно, кто же этот его неведомый благодетель? Или просто дурацкая ошибка номером и теперь этот кто-то уже названивает в колл-центр, требуя немедленно вернуть всю сумму обратно?
Попробовал было писать, но все мысли как отрезало. Причём Даня понял это сразу, едва проснувшись, ещё до писклявого оповещения. Все герои показывали ему фигу, пейзажи и обстановка размывались бесцветными пятнами — самая суть ускользала. Он писал, перечитывал и всё удалял. Часы бесплодно проходили, но оправдать своё существование сегодня было нечем.
Вконец измучившись, Даня собрался и вышел за покупками. Интересно получится, если деньги исчезнут ровно в тот момент, когда ему всё пробьют на кассе и останется только оплатить. Однако до магазина было совсем недалеко, и, начав с малого, он вошёл в азарт и вот уже набрал целую тележку. Выгружая продукты на ленту, Даня ловил на себе подозрительные взгляды. Или показалось? Но оплата легко прошла с первого раза. На радостях он даже подсыпал мелочи калеке-нищему.

Войдя в квартиру, Даня сразу заметил, что свет на кухне включён. За столом расположился его тесть — как всегда обритый на лысо «сапог» в отставке, поджарый и собранный. Уже несколько лет он замдиректора по кадрам в ЧОПе «Гранитный мир». Или что-то в этом роде.
Даня прошёл на кухню, не разуваясь и не выпуская тяжёлых пакетов из рук. В воздухе будто трещало электричество. Краем глаза он заметил, что телевизор включен без звука.
— Здорово, Юрьич, — поставив пакеты на пол, Даня с внутренней опаской протянул ему руку. Тот крепко её стиснул.
— Мне Аня свой ключ выдала. Садись, поговорим.
Даня медленно опустился на табуретку. Как же ему теперь говорить? С этаким родственником будто весь русский язык забываешь. Надо сразу брать в руки военный устав, чтобы перевести свои штатские мысли на понятные ему термины.
— Сижу.
— Взял что? Или одна закусь? — поинтересовался тесть.
— Еды набрал. Ну, ещё чайку и сока три пачки.
— Заработал много?
— Пока сам не пойму.
— Это как?
— Да вот, пришёл какой-то перевод непонятный.
— Так надо сообщить куда следует!
— А куда теперь сообщают? — промямлил Даня.
Но вместо чёткого ответа или нового вопроса тесть странно усмехнулся:
— Ну, это успеется. У меня есть с собой чуток — для понимания.
И выставил на стол коньячную бутылку, как солдата на пост.
— Разливай давай! Вздрогнули, — тесть крякнул. — Что у вас с Аней такое?
— Решили отдельно побыть, успокоиться.
— Значит, нашли время чувства проверять. А чем ты вообще зарабатывать думаешь?
— Может, к вам в контору пойду?! — нашёлся Даня.
Тесть, опрокинув в себя стопарь, окатил его пренебрежительным взглядом, как негодного к строевой новобранца:
— Не возьму. Там ты быстрее всех накосячишь. Вот что ты реально по жизни делать можешь?
— Много чего, — пожал плечами Даня.
Тесть покачал головой:
— Много чего ты перепробовал, только не прижился нигде. Так?
— Можно и так посмотреть…
— А, значит, можешь ты делать ровно две вещи — внуков мне и книжки свои писать.
— Да это на хер никому… — стал было возражать Даня.
— Отставить, солдат. Внуки от тебя годные.
Тесть махом опрокинул ещё стопку. Он сегодня пил чаще, а ошалевший Даня уже дважды пропускал.
— Слушай, — продолжил тесть, — я, когда сюда собирался, Аню сначала послушал, на внуков внимательно поглядел. Почти уже надумал тебе морду бить, конкретно так, основательно. Чтобы в чувство привести. — Даня вздрогнул. — Но я же теперь не в своей части — тут настрой нужен. Тогда вспомнил, что ты там чего-то пишешь, а я не читал и даже не заглядывал. Дураку понятно, что говно, но всё-таки непорядок. Дай, думаю, загляну сперва и пойду назавтра с чистым сердцем. А книжки твоей как раз и нет, затерялась куда-то. Непорядок, думаю, — всё равно найду, из принципа. Пошёл в Интернет скачивать. Полазил там и нашёл. Долистал было до середины, потом в начало вернулся. Читаю, читаю — и как-то не так мне становится, не пойму отчего. Как будто похмелье прошло, а трезвость не наступила, — он смущённо провёл ладонью по лысине, будто говорил о чём-то постыдном. — И вдруг… шарахнуло, почти как при контузии. Это же — про меня. Точно про меня. Только я бы слов таких не подобрал. Одни мысли куцые, а тут — на тебе… Потом сижу, думаю, аж вспотел: как эта штафирка протёртая, свинья в берлоге, прохвост, пороху не нюхавший, такое вот изнутри меня вынул, откуда в нём-то это всё?? Так до утра и просидел, пока из-за стола не выгнали. Тогда втихаря и перевёл тебе денег. Чтоб даже не думал, чтоб ещё писал.
Тайна так внезапно и при этом запросто открылась. Даня изумлённо застыл, вглядываясь в лицо тестя.
— А потом взял себя в руки и думаю: схожу, проверю, как он там? Может, шалав себе навёл, пока один-то? Ну, вижу, молодец, — работай дальше!

— На балконах курить по закону не положено, — предупредил тесть.
— Ну, один-то раз отступим, ради такого случая, — подмигнул Даня.
Георгий Юрьевич согласился. Они встали рядом.
— Есть всего две важные вещи: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри, — изрёк Даня. — Так говорил этот… философ Кант.
— Небо и закон — это хорошо, — со значением кивнул Георгий Юрьевич.
Как же всё к этому пришло, думал Даня. Он же не хотел этого, откладывал, занимался другим. Но что-то неудержимо полезло и попёрло из него кусками, абзацами, страницами и уже не позволяло ему остановиться. Другая сторона жизни время от времени выныривала из тумана, как круп лошади, и вскоре снова скрывалась в нём. Детский сад, пособия, подработки…
Одну книгу, как первое совместное бедствие, они с супружницей как-то пережили. Но когда через неделю после презентации он заявил, что берётся за вторую, Анино терпение лопнуло. Даня чувствовал себя бездушным эгоистичным чудищем, но «расколдоваться» никак не мог. Она бросала ему прямо в лицо самые ядовитые и заковыристые оскорбления, какие только могла выдумать, а он чувствовал, что не способен ни разозлиться, ни огрызнуться всерьёз. Даня будто слушал незнакомые прежде модуляции на совершенно новом, неизвестном ему языке и даже раз совершенно невпопад улыбнулся.
Аня, стукнув дверью, ушла в ночь. Младшая была завёрнута с головой, старший понуро топал рядом.
А он остался. И, к своему горькому стыду, был почти счастлив. В холодильнике кое-что оставалось, и можно было до послезавтра никуда не выходить. Через три минуты Даня засел писать. Среди ночи внезапно вспомнил, что надо бы спросить, как они там доехали. Отправил вопрос в мессенджер. «Ты — мудак»,— ответила она следующим утром. «Знаю», — написал он, убедившись, что всё в порядке.
— А ты пиши. Пиши… пока никто не видит. Как будто на губе уже сидишь, всех обманул и пишешь. Это каторга твоя. И привилегия. Пока не застукали — пиши. Я не смогу так. Хоть удавлюсь — не смогу. Анька — она хорошая. Детей воспитает. Мы с матерью поможем, когда чего… И ты — тоже что надо сделаешь, — Георгий Юрьевич ткнул пальцем в сторону Дани. — А пока — пиши. Закройся, упрись — и до опупения. Это как плац драить… Как за родину в рост из окопа. Это как, ну, это… самое то…
Голова тестя повисла, его подбородок уткнулся в грудь. Слыша тихий храп, Даня чувствовал, как трезвеет. Сквозь этот пошлейший разговор, с извечным переливом из пустого в порожнее, вдруг сверкнул первозданный смысл. Этот «сапог», в жизни своей не читавший ничего, кроме уставов, неожиданно понял его задачу. Причём понял даже лучше, чем понимал прежде он сам. Даня раздвинул и застелил гостевой диван, осторожно подвёл к нему тестя и заботливо его уложил.
Снова вышел на балкон, на этот раз отчётливо представив, как прижимает к себе жену и как по очереди целует обоих деток. Но, главное, этот кусок ночи в затихшем доме вечно не спящего города — его и только его время.

Светлана Горева


Эффект бабочки



⁣2 января

Вчера она узнала мою тайну. Саня рассказал по моей просьбе. А сегодня я держу её за
руку. Неужели ей всё равно на моё прошлое? Я боюсь спросить. Утром перечитал
все письма, что отправил сам себе на электронку. Может, и ей отправить, чтобы
ничего не объяснять?

Мы гуляем с Мелиссой по парку. Я
произношу её имя тихо-тихо, одними губами:

– Ме-ли-сса.

От её имени во рту послевкусие, как
после мятной конфетки. Красивое имя. Вкусное.

Я улыбаюсь, как дурак. Есть такое
выражение: рот до ушей, хоть завязочки пришей.

Утром она позвонила мне, а сейчас
взяла за руку. Надеюсь, не заметила, как я покраснел. Или сделала вид, что не
заметила. Никогда раньше не держал девушку за руку. Хотя нет, вру. Держал. Но
тот раз не считается. Весной на соревнованиях мы всей командой стояли и
держались за руки. Это не то.

Сегодня солнечно. Снег слепит глаза.
Я жмурюсь.

– Ты похож на моего Арчибальда,
когда он объедается сметаной, – говорит Мелисса.

У неё и голос с нотками пряных трав.


– Как же ещё могут звать кота у
девушки по имени Мелисса?

Она улыбнулась. Ну, и ладно,
Арчибальд так Арчибальд, подумал я.

– И запомни: никакой он ни Арчи!
Приходи завтра в гости. Сметаны только купи. Арчибальд любит.

Прямо посреди тропинки стоял фонарь.
А тропинка огибала его с двух сторон. Какой умник догадался фонарь поставить здесь?
Или летом тропинка только с одной стороны, а зимой кто-то решил пошутить? Так
не хочется отпускать руку Мелиссы.

Секунда (как долго она тянулась!), и
мы снова держимся за руки. Не отпускай меня, Мелисса! Обратно пойдём другим
путём. А пока я рассказываю ей, как исправил алгебру.
Снова отличник.

В конце тропинки какой-то парень
машет нам рукой. Брат! У меня теперь есть брат! Брат, я столько всего тебе расскажу.



1
января



За окном мельтешат снежинки.
Странно, никогда раньше не смотрел на них. Это меня мама научила. Мама Наташа в
смысле. Я сижу в её квартире за столом, рядом с
окном, и улыбаюсь. После вчерашнего нет повода улыбаться. А я всё
равно улыбаюсь, потому что успел.

Мы рассматриваем с тётей Оксаной
детские фотографии. Мои. Таких я не видел.

– Смотри, смотри, вот ты только
родился. Мама показывает тебя в окошко роддома. Ой, какой ты был смешной. Нос
курносый, три волосёнки торчат в разные стороны, а глаза-то, глаза… Папа тогда
ещё был жив… Знаешь, он тебя так ждал.

Тётя Оксана отворачивается в
сторону, поджимает губы. Думает, я ничего не вижу и не слышу по голосу.

– Я ведь похож на неё, правда?

– Одно лицо! – тётя Оксана уже не
плачет. – Ванька, ты копия!

Я уже привык к этому имени. И даже
иногда откликаюсь. Пусть, мне не жалко. Для мамы Наташи и тёти Оксаны я
навсегда останусь Ваней.

Я их люблю. Ещё два дня назад не
знал об этом, а сегодня уже уверен. Когда только успел? Знакомы всего ничего.
Всё-таки кровь решает многое. Зря я вспомнил про кровь, голова сразу
закружилась. Не люблю я анализы эти, иголки. А мама Наташа была медсестрой.
Странно, в этом мы с ней не совпали, хотя и родная кровь. А вот брат Егор пошёл
по маминым стопам. Стал врачом. Работал в обычной поликлинике, а потом уехал в
Гватемалу лечить местных жителей. Он и про аварию не знал, и на похороны не
успел. Плохо там, в Гватемале, со связью. Завтра должен прилететь.

Тётя Оксана опять отвернулась. Нет,
всё-таки тяжело видеть чужие слёзы. А у меня нет слёз. Только ком в горле. И
руки трясутся, как перед контрольной.



31
декабря



Смёрзшиеся комья земли гулко
ударяются о свежеструганные доски. Я считаю про себя: один, два, три. Больше
нет. Мамы Наташи нет. И комков больше нет. Я, Санька и тётя Оксана. Три комка.
Пошёл снег. С Новым годом!

Странно, ещё в начале года я был
уверен, где и с кем буду отмечать праздник. Многие в этом году вообще решили не
праздновать. В школе концерт и дискотеку тоже отменили. Странная всё-таки штука
жизнь. Саня сказал, что вчера написал письмо в «Жди меня». Будет искать своих
родителей. Он их простил. Я плохо помню вчерашний день.

Я не плачу. Даже когда заплакала
тётя Оксана, я сдержался. Это первые в моей жизни похороны. Нет, я, конечно,
понимаю, что люди не вечны. Привет Адаму и Еве. Я не знаю, как себя вести.

А у меня даже
не осталось фотографий мамы.

Зато с других памятников смотрят на
меня разные люди.

Я подхожу ближе к одной плите.
Большая такая, метра два в высоту. На ней фото мужчины в тёмных очках, а снизу
подпись:

– Ты заходи, если чё.

Сразу видно, весёлый был человек.



29
декабря



Мама Наташа всё держала и держала
меня за руку. У меня уже и рука затекла. И сидеть на краешке кровати то ещё удовольствие. Как воробей на жёрдочке. Но я потерплю. Я всё понял, я всё простил. А мама всё гладила и
гладила меня по руке. Мягкая у неё рука, но ужасно холодная. Как будто положили
руку, как рыбу, в лёд и забыли забрать. Мама смотрит в одну точку за моей
спиной. Я хочу повернуться, посмотреть, что она там увидела. Я ведь не был
никогда в этой больнице. Может, картина? Или часы? Да, интересно, сколько времени
я тут сижу.

Зашла тётя Оксана и позвала меня
выйти, а сама пошла сидеть с моей мамой. Это ведь её родная сестра, им надо
побыть вдвоём. Понимаю.

Я сел в коридоре на старый,
протёртый диван, положил на спину подушку. Всегда так делаю. Так удобнее. Пока никого
нет, ещё и ноги под себя поджал. Тоже так люблю. Хоть родители и ругают, что
осанку порчу. У хорошего пловца осанка не испортится. А я хороший. Почти КМС. В
каникулы соревнования будут, надо не подвести тренера. Зря я тогда треснул в
школе по доске почёта. Могли бы и снять за такое. Но не сняли.

Вышла из палаты тётя Оксана. Тихо
прикрыла за собой дверь. Свет горел только в конце коридора у стола медсестры.
Я плохо видел в потёмках тётино лицо. Встал, подошёл ближе. Она молчала. Но не
надо было ничего говорить.

– Всё, – прочитал я по губам.

Я отвернулся к окну. Недалеко от
больницы храм. В заходящем зимнем солнце кресты на куполах похожи на зажжённые
свечки. Спи спокойно, мама.




28
декабря



Осталось два дня до конца четверти. Алгебру я так и не исправил. Мама больше об этом не спрашивает. Мы
вообще не разговариваем. Папа в командировке и приедет только 31-го вечером.
Когда он позвонил вчера, тоже ничего не сказал.

Утром я увидел, что у меня
семнадцать пропущенных за ночь от тёти Оксаны. Я начинаю немного привыкать к
ней. После разговора с Саней я понял, что я не один такой. Он вообще знал это с
самого детства, а я узнал это только сейчас.

Интересно, если мы с родителями не
обсуждаем эту тему, они будут против, если я всё-таки пойду туда? Пишу Сане записку.

Он на меня уставился, как
ненормальный.

– Ты тоже?!

Я кивнул. Потом спросил у него,
пойти мне или нет.

Он тоже кивнул.

– Богатырёв, может, хватит записки
кидать? – выстрелила
фальцетом в меня русичка.
Это она с виду такая строгая, но весь класс её обожает.

После урока Саня схватил меня за
локоть так, что я чуть не взвыл от боли.

– Ты ещё сомневаешься? Конечно, иди.
Это же твоя мама.

Я вышел на улицу и взял в руки
телефон. Изо рта шёл пар. Странная в этом году зима. Снега почти нет, а город
украшен, как обычно, только ледяных горок не хватает. Стою, мнусь на крыльце, а
время идёт. Скоро уже звонок, а я никак не могу позвонить. Снег за шиворот
падает. Холодно. Наконец решился.

За десять минут я узнал всю короткую
двухмесячную жизнь Вани Зюзикова. Он родился в хорошей семье, где его очень
ждали. У него был старший брат Егор. Однажды мама пошла за молоком, а Ваню
оставила в коляске рядом с магазином. А потом его забрали. Нет, не мама. Чужие
люди. А мама закричала, когда увидела, что сын пропал. Она так кричала, что
тётя Оксана, её родная сестра, долго слышала этот крик. А потом Ваню нашли в
другом городе. Случайно. В лесу грибники. А маму не нашли. И папу не нашли. Или
плохо искали. Вот так бывает. И отправили Ваню в дом малютки. А потом он попал
к новым родителям, которые по иронии судьбы переехали в его родной город.

А настоящая мама Вани попала в
аварию и сейчас умирает. А папа уже умер. Не выдержало сердце. А теперь Ваня
нашёлся. Волонтёры искали и нашли. Мама всегда говорила, что он найдётся.

– Я п-приду, – сказал я тёте Оксане.
– Не н-надо плакать.

Я всегда заикаюсь, когда волнуюсь.



27
декабря



Не помню, как вчера дошёл до дома.
Помню только густой снег. И как хлюпало в новеньких ботинках. Утром я радовался
с родителями первому снегу. А днём и снег почти растаял, а с ним и родители. В
голове было пусто, как в заброшенном колодце. Кричи, сколько хочешь, не
докричишься.

Очнулся ночью на своей неразобранной
кровати в школьном костюме. Луна ярким апельсином заглядывала в окно.

Я разделся и лёг спать.

Утром разбудила мама, сказала, надо
поговорить. Я смотрел на неё, как будто первый раз. А она на мой немой вопрос
ответила, что всё знает. Ей тоже звонила противная тётка. Это я её так называю.
А мама назвала её тётей Оксаной.

Мама тяжело дышала. Вся какая-то
опухшая. Глаза, как у жителя страны восходящего солнца.

Мы молчали.

– Илья, что бы ни случилось, это
твой дом.

Так сказала мама.

Она всегда называет меня Ильёй. Папа
– Илюхой. А для бабушек-дедушек я, само собой, Илюшенька.

Я пожал плечами. Четырнадцать лет я
входил и выходил из квартиры с коричневой входной дверью. Я могу, кажется,
отличить её даже закрытыми глазами от всех остальных. А сейчас думаю, что и
дверь мне врала.

Мама сказала, что знает, как мне
больно, но это пройдёт. Что должно пройти? Я смотрел на маму.

– Всё-мне-пора-опаздываю! –
скороговоркой выпалил я, схватил школьную сумку и вышел из дома. Опять снег. В
этом году была какая-то аномалия, как сказали учёные. Снег пошёл только в конце
декабря. Зато какой.

Даже снег зависит там от чего-то. Что уж говорить про человека. Мы
все от чего-то зависим. Или нет? Родился, например, в семье короля, будь добр,
готовься принять трон. А если не хочешь? Ну, мало ли что не хочешь, надо! Были,
конечно, случаи в истории, когда отказывались от трона. Но это, скорее,
исключение, подтверждающее правило. Я тоже не выбирал, где родиться. За меня
всё решили.

У школьных ворот меня ждал Санька.
Ладно, хоть он остался прежним. Санька – мой лучший друг. Самый начитанный
человек, которого я знаю. Своё любимое выражение «есть преступление хуже, чем
сжигать книги, например – не читать их» он вставляет к месту и не к месту. Но
именно он научил меня их любить.

Как я рад был его был видеть!

Он стоял и ковырял облупившуюся
краску с железных прутьев ворот. А она осыпалась прямо в лужи, покрытые
полупрозрачной корочкой льда. Вот так и моя жизнь осыпается прямо на глазах.

Мы поздоровались. Саня сразу понял, что что-то
случилось.

Я ему сказал:

– Завтра в школу не иду!

Саня подмигнул:

– Заболел, понимаю.

А я сказал, что умер, а завтра
похороны. И молчал.

Сашка перестал подмигивать. Всё-таки
у него есть чему поучиться. Молчу, значит, не хочу говорить. А он всё понимает
и ни о чём не спрашивает.

Когда у меня зазвонил телефон, я не
сразу поверил, что это Мелисса. Она самая красивая девчонка во всей параллели.
И, как я, отличница. Но мы не соревнуемся, потому что учимся в разных классах.
Говорят, мы были бы хорошей парой. Но только она не смотрит в мою сторону. Дала
номер телефона, а на звонки мои не отвечает. А тут сама позвонила. Я тормоз. Не
успел взять трубку.

На моём лице, видимо, всё было
написано.

– Похороны отменяются, – снова
подмигнул Сашка.

Люблю его юмор.

Потом мы опять пошли молча. Решили
прогулять два первых урока. Физру можно.

Забрели в какой-то проулок и оказались
перед серым двухэтажным зданием. Муниципальное образовательное учреждение для
детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Детский дом №2. Это
табличка рядом с входной дверью.

И тут Саня вдруг выдал, что он
приёмный ребёнок. Его взяли из этого детского дома, когда ему было три года.

Я так растерялся, что не нашёл
ничего лучше, чем сказать, что по нему не скажешь. А он ответил, что на лбу ни
у кого не пишут, приёмный или нет.

– А почему раньше не говорил?

– Не знаю… Зачем? Я привык.

Саня сказал, что раньше его фамилия
была Светловский.

– Красивая, – кивнул я.

А сейчас он Кощеев. И, правда,
тощий, как Кощей. Его так и называют в школе. А он не обижается. Говорит, хотел
найти родителей, но потом передумал. Они, пьяные, бросили его на остановке
зимой замерзать, а сами пошли дальше гулять. Зачем таких искать?

А я молчал про свою тайну.

Может, ему всё рассказать?



26
декабря



Придумал классную фишку. Пишу
электронное письмо и отправляю его сам себе. Получается такой электронный
дневник. И места не занимает и хранится по датам. Сегодня первый день. Решил
записывать всё, что со мной происходит.

Семь уроков. Четыре дня до окончания второй четверти. По алгебре между «4» и «5». Решающая контрольная. Хотелось плюнуть на
всё, но маме обещал исправить. Она меня во всём всегда поддерживает, жалко было
потерять её доверие.

Тайная опора – голос мамы в моей
голове. Где-то я читал, что с каждым годом связь, как невидимая пуповина, между
матерью и ребёнком становится всё тоньше и тоньше. А потом – бац! – рубанул
пуповину и упорхнул из родительского гнезда.

А после шестого урока перед этой
самой царицей, которую я так
люблю, перед алгеброй, я пропал,
можно сказать, умер. Оказывается, так бывает. Живёшь себе живёшь, а потом –
бац! – и умер. Как там говорил Воланд в «Мастере и Маргарите»? «Человек
смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен,
вот в чем фокус». Так вот сегодня внезапно, сам не ожидая от себя такой
выходки, я взял и умер. Надо же, был человек и нет человека.

Был Илья Богатырёв, а теперь нет
его.

А тут появилась какая-то тётка и
уложила меня одним звонком. Нокаут!

Так вот повалил меня сегодня не
мастер спорта международного класса, а Оксана здрасьте-я-ваша-тётя! И голос
такой противный.

Я залез с ногами на заляпанный
подоконник в мужском туалете и ковырял облезающую краску на косяке окна. Под
краской проступила надпись: «Будь собой! Остальные роли уже заняты. Верь в
себя!» Легко сказать.

Между двойными рамами в паутине
запуталась муха. Она дёргала лапками и пыталась освободиться. Жить хочет. А кто
же не хочет?! Я тоже хочу, представляешь, муха? А меня только что без ножа, без
суда и следствия взяли и убили! Одним телефонным звонком! Такое под силу только
отъявленным преступникам или сумасшедшим тёткам! Они звонят и объявляют, что я
никакой не Илья Богатырёв, а Ванька Зюзиков! Зю-зя!



Приёмыш!


Ноу комментс!



Видел я когда-то передачу по телику,
там рассказывали про брошенных детей. Я тогда ещё подумал, как хорошо, что я
родной. А один ненормальный задвигал что-то типа этого:

– Моя душа выбрала родиться у
родителей-алкоголиков.

Что за бред! Кто бы в здравом уме
такое выбрал? Зачем? А он, чудак, ещё им и
благодарен. Говорит, спал в подвале, чтобы не видеть, как родители пьют и
дерутся, потом попал в тюрьму, чуть не умер. А сейчас освободился, вылечился и
учит других жить.

– Я, – говорит, – благодарен 24 часа
в сутки 365 дней в году!

Даже родную мать научил жить без
алкоголя. Посмотрел бы я на него, если бы он тоже оказался приёмным. Я сидел и
думал, что лучше: быть приёмным или родиться у алкоголиков? Так и не решил.

Мои ботинки покрылись облупленной краской,
как яичной скорлупой. А я всё ковырял и ковырял. Из пальцев на правой руке
потекла кровь. Мне хотелось расковырять эту чертову стену до самого кирпича, а
потом пробить его насквозь, выглянуть на улицу и закричать, что все вруны!

Все!

Мама!

Папа!

Баба Катя и дедушка
Толя!

Бабушка Ира и дед
Генрих!

Да, дед Генрих. И мама (или как
теперь её называть?) Алиса Генриховна.

Как можно было мне врать
четырнадцать лет!

Но пробить стену не удалось. Из
туалета меня вытащила Тамара Михайловна. Завуч. Генрих в юбке. За
шкирку, как котёнка нашкодившего.

– Ты не оправдал доверия! Тебе
«пятёрку» по алгебре хотели поставить, – кричала она. – А ты контрольную
прогулял.

Ещё что-то кричала, я не слышал.
Видела бы она своё лицо, когда я ей сказал,
что умер. Наверное, она решила, что я переучился и отпустила меня домой.

«Четвёрка»? Ну, и пусть. Мне теперь
всё равно. Приёмыши хорошо не могут учиться.

И я пошёл домой. Невозможно воняло в
коридоре из столовой. Что они там готовят? Рыба давно сыграла в ящик. Остановился у доски почёта. На меня уставился белобрысый
пацан. Отличник, победитель олимпиад, первый взрослый по плаванию. Как там
говорит русичка? Пронзительный взгляд? Романтичный вид?

– И-ль-я Бо-га-ты-рёв, – по слогам,
как маленький, прочитал я. А потом взял и стукнул по доске. Кулаком. Сильно.
Попал прямо по пронзительному взгляду. Доска завибрировала, но выдержала.

Из столовой выглянула повар. Баба-Яга.
Вечно всем недовольна.

– Сейчас к директору пойдёшь,
хулиганьё, – закричала она.

И чего взрослые всё время кричат,
думают, дети глухие что ли? А я ей ответил, что не пойду, потому
что умер. Её лицо стало похоже на лицо завуча. Сразу видно, что мёртвых ни разу
не видели. Охранник пропустил без вопросов, когда я сказал, что у меня умер
родной человек. Знал бы он, насколько родной.

Всё, больше не могу, допишу завтра.
На сегодня меня нет. Вне зоны доступа. DELETE Илья Богатырёв.

Телефонный звонок

⁣В последнее время жизнь для Нинки текла ровненько, спокойно: её никто не тревожил ни визитами в гости домой, ни телефонными звонками с предложением о встрече, не было и новых уличных знакомств...жизнь, как будто остановилась.
Походы в аптеку, на рынок, магазины, иногда в гости к подружке Вале...можно дальше и не перечислять...

И вдруг неожиданный звонок. Мужской голос. Она сразу и не поняла, кто это.
Звонил её бывший виртуальный поклонник и друг - Сашка.
Она и голос его не узнала. Года четыре не звонил ей.
Поговорили о том , о сём...

Он сообщил ей, что женился во второй раз и счастлив очень со своей Мариной.
А она еще подумала, куда же он мог подеваться?!
То, что по гастролям ездил с музыкальной группой-это понятно. Она видела его концерты в инете.
Но если, вспомнить, какая виртуальная дружба была у них!!
Вот именно: что дружба была у них! Ей подружки завидовали.
Не было и дня, чтобы он не звонил ей и не интересовался её творчеством.

Иногда это её тяготило: часами разговаривать с ним, особенно, если в разговоры между ними вмешивалась его бывшая ревнивая жена, которая вырывала телефон у мужа и кричала: "Забирай его с собой!", но Нинка пыталась убедить её, что она просто дружит с её мужем, что их связывает только творчество, она осталась верной таким отношениям, но Сашка видимо давал повод жене думать о ней по -другому.
И неожиданно их общение прервалось.
Кто первым сделал шаг к разрыву отношений?!
Сейчас и не вспомнить.

Как - то он с огорчением сообщил, что жена на почве ревности разбила его ноутбук.
Нинке все это было неприятно слушать и постепенно она стала отдаляться от него.
Он же, присылал ей видео электронной почтой, где он пел песни в ресторане.
Ей нравилось, как он пел.
Он-профессиональный певец и вся его жизнь связана с музыкой, у него и профессии другой нет, чтоб можно было подрабатывать на жизнь где - то , да и место в ресторане петь, у него давно забронировано.

И вот этот звонок...он пожелал счастья ей и хорошего мужа.
На что она ответила, что мужчины ей интересны только на расстоянии.

- "Чем дальше, тем лучше!" - был её ответ.
Он был удивлён этим и разочарован: узнав, что она его никогда не любила, а просто держала его, как запасного игрока.
Нинка сказала ему , что ей было приятно иметь в своем кругу друзей - артиста и что она общается со многими композиторами и музыкантами и с ними сотрудничает, не только с ним.
Вот такая: виртуальная любовь...а точнее: дружба!

- Жаль, конечно, что ты долго молчал,- с некоторой обидой сказала она.
- Да, время такое было сложное в моей семье, - ответил он и продолжил:
- Не до инета было. Да и компа не было...ты же ,знаешь...

И всё же, он считал, что все поклонницы его таланта должны его любить, обожать, а он среди них: выбирать ту самую, одну единственную из тысячи...
Поскольку он был сейчас счастлив со своей молодой женой, то простил ей в разговоре её искренность, но в душе верил, что это это ни так, что это она сочиняет такое, узнав про его женитьбу.

"Все женщины одинаковы!"-подумал он.
А она подумала так же о мужчинах.

И ей было совсем не грустно, от мысли, что кто-то стал счастливее без неё.

Бабочка⁣


Аюша долетела до парикмахерской и остановилась. Постояла с открытым ртом, всматриваясь через стекло в усеянный волосами пол, в сидящего в одном из кресел толстого дядьку, над головой которого суетилась мастер, жужжа триммером, юля ножницами и маленькой расческой. Чтобы было лучше видно, Аюша пододвинулась к стеклу совсем близко, так что ей сплющило нос и губы. «Опять окно сейчас запачкает, заслюнявит», — Татьяна привстала с кресла и легко стукнула полотенцем по стеклу. Аюша отшатнулась и застыла. «Вот дура-то, каждый раз так хлопаю, а она всё не понимает, думает, что ударю». Клиентов у Татьяны сегодня было немного, а сидеть до конца рабочего дня всё равно надо. Она повернулась к новому мастеру Олесе: «Нет, ну зачем? Диагностику ведь можно было сделать и выявить. Не дай бог со мной такое, я не знаю что, но оставлять уж точно бы не стала, её и не воспитаешь никак».

От пролетевшей прямо перед лицом бабочки у Аюши захватило дух. Когда бы Аюша сюда ни приходила, почти каждый раз бабочка вылетала навстречу, как бы приглашая войти, но Аюша боялась, что её не выпустят обратно. А ещё она боялась, что бабочка перестанет её приглашать. И Аюша уходила, чтобы потом было куда вернуться.

Откуда-то издалека Аюша слышит материнский голос. Ей кажется, что мама Леля плачет и зовёт на помощь, как заблудившаяся девочка, как сама Аюша когда-то, когда не могла найти свой подъезд, не знала, что они живут на четвёртом этаже старой кирпичной пятиэтажки, пахнущей кошачьей мочой и жареной капустой.

Забеременела Леля поздно. До тридцати пяти никого к себе не подпускала, думая, что вымолит себе хорошего мужа, а мужу важно было достаться невинной. Но, несмотря на их общие с подругами усилия (каждое утро они читали молитву по соглашению за неё и ещё одну женщину), выйти замуж не получалось. С Тимофеем познакомилась в продуктовом магазине. Он ругался с кассиршей из-за ценника на водку. На товар была заявлена скидка, но через кассу она почему-то не проходила. Денег у Тимофея было в обрез. Леля доплатила, и Тимофей, матерясь и на ходу открывая бутылку, пошёл к выходу. На улице он догнал Лелю и предложил помощь по дому. Леля купила ещё водки и повела его к себе.

Аюша родилась в душном июле, в самом его конце. Леля, не зная, кто родится — УЗИ она делать не стала, вдруг ребёнку повредит — решила, что если будет девочка, то назовёт Иулией. Когда первый раз увидела немного приплюснутый маленький носик дочери, укрепилась в своей мысли, такую по-другому и не назвать. Пока любовалась плоским, как ей казалось, слежавшимся в утробе затылочком, открытым, как у птенчика, ротиком, короткой шейкой со складочкой и косенькими голубыми глазками, врач и акушерка о чём-то перешёптывались. Через три дня Леле сообщили.

Аюша бежит к матери, расправляя руки, как крылья. Аю, аю, аю. Аюша знает и другие слова, но это ей нравится больше всех остальных. Леля обнимет, погладит по кое-как остриженным её неумелыми руками волосам на плоском дочернем затылке, вздохнёт, спросит саму себя: «Это кто опять от мамы убежал? Это Аюша убежала? Ай, как не стыдно Аюше». А вечером на прогулке Аюша снова вырвет свою руку из материнской, снова с криком пронесётся мимо рынка, снова будет ходить около парикмахерской и стеречь свою бабочку.

Олеся уже достригла последнего клиента, подмела волосы, почистила ножницы, расчёски, сложила их в ящик тумбочки, убрала в шкафчик фен. Когда вышла на крыльцо затащить в помещение напольный баннер, увидела девушку-Дауна, которая приходила днём. Та опять прилипла лицом к их окну и повторяла какие-то звуки. Олеся подошла и взяла её за руку. Ладошка была мягкая и холодная. Девушка посмотрела на Олесю и улыбнулась. Аю, аю, аю.

«Сейчас помоем голову и начнём стричься, вот так. Наклони пониже, не бойся. Это шампунь, мы его сейчас смоем. А это кондиционер, мы его тоже сейчас смоем. А теперь я тебя вытру. Хорошо, только не вертись. Теперь вот сюда, в кресло». Олеся достаёт ножницы, расчёски, фен, и, замирая от какой-то странной радости, подбадриваемая улыбкой Аюши, начинает состригать прядь за прядью.

Аюша понимает: произошло то, чего она так боялась и одновременно ждала. Наверное, выбраться ей отсюда не удастся, но она и не хочет. Жалко маму Лелю, она опять будет звать на помощь и плакать, думая, что Аюше плохо, но Аюше хорошо. Аюша теперь сама, как большая куколка, сидит в большом чёрном коконе в крутящемся кресле и качается, готовясь превратиться в бабочку. Над её головой порхают ножницы и расчёски, жужжит триммер, летает фен, витает сладкий флёр лака для волос, и Аюше кажется, что она вот-вот взмоет под потолок.

Мама Леля, испуганная и растрёпанная, вбегает в зал как раз в тот момент, когда Олеся снимает с Аюши парикмахерскую накидку. Ну что же вы, не видите, какая она? У неё и денег-то нет. Да мне и не надо. Как не надо? Возьмите, вот, можно без сдачи. Не надо, я просто так подстригла.

Аюша-бабочка, покружившись вокруг мамы Лели, хочет сказать ей важные слова о том, что домой она скорее всего уже не вернётся, но беспокоиться за неё не надо, она теперь будет жить здесь. Мама Леля опять начинает плакать, и Аюшу как будто прибивает к земле ветром. Она сердится, кричит, но быстро смолкает. Она вдруг вспоминает о том, что если она здесь останется, ей некуда будет возвращаться. И она соглашается, гладит маму Лелю по голове. Кто опять от мамы убежал? Это Аюша убежала? Ай, как не стыдно. Аюша больше не будет. Аюша берёт свои словаобратно, так их и не сказав.