Марина Саксонова / Аптека на углу / Проза

⁣Аптека на углу

Октябрь в Петербурге 1912 года выдался относительно теплым: 10е число, а заморозков еще не было. Молодой, но уже известный и состоявшийся поэт неторопливо и задумчиво шел по Офицерской улице к своему дому на углу набережной реки Пряжки, куда совсем недавно переехал с женой. Река называлась Пряжкой оттого, что в середине 18го века на ее берег перенесли прядильные амбары и слободу мастеровых. Мало кто помнил, что до Пряжки крохотная речушка звалась Чухонской...
Вот уже 9 лет, как они были женаты, и, хотя супруга по-прежнему оставалась для него прекрасной дамой, он давно понимал для себя, что весь этот излишний романтизм слишком натужен, что чувства чересчур напыщенны, поскольку, неоднократно воспетые в стихах, они стали жить словно бы сами по себе...

Он шел привычным маршрутом, мысли были невеселыми. На прошлой неделе в газетах появилась заметка об очередном самоубийстве. Молодая барышня 17-ти лет отравилась уксусной эссенцией. В оставленной записке она сообщала, что не в силах перенести "любовный жар" после того, как ее возлюбленный признался ей в "охлаждении" чувств.
Последние несколько лет в Санкт-Петербурге творилось нечто невообразимое. Количество людей, сводивших счеты с жизнью, было так велико, что об этом стали писать в газетах, предлагая всевозможные объяснения. Поскольку довольно часто самоубийцы не скрывали причин суицида, журналистам даже удалось обобщить наиболее частые причины трагедий. В одной газете он прочитал итоги неутешительных подсчетов: самыми распространенными были: "неудача в жизни", "нужда и безработица", "разочарование", а лишь затем ⁣– "несчастные в любви", психоз и алкоголизм.
Всякий раз, читая заметки о самоубийствах в Петербурге, число которых было столь велико, что стали даже поговаривать об «эпидемии самоубийств», поэт думал о скоротечности жизни, а еще о том, мог ли он помочь каждому из этих несчастных людей. Он писал стихи с детства и позднее неоднократно размышлял, что искусство вообще и поэзия в частности предназначены для того, чтобы возвышать души людей, одухотворять их, показывать им, что мир по-своему и по-прежнему прекрасен. И все же окружающая его действительность жила по каким-то своим законам, которые, как ни пытался, он не всегда способен был постичь.

Вечер наступал с неотвратимой безнадежностью, как обычно и бывает осенью. Поэт приближался к Крюкову каналу, ветер стал ощутимо холодным и еще более промозглым. Он любил гулять, часто и помногу ходил, но, как правило, днем. Вечерние часы обычно были заняты составлением писем, светскими визитами, театром или кулуарными разговорами в кругу друзей – таких же, как он, поэтов, журналистов и литераторов.
Народ все более исчезал с улиц: редкие экипажи провозили припозднившихся горожан, мягко наползал туман, в подворотнях сгущались мрачные тени.

Подходя к Офицерскому мосту через Крюков канал, поэт заметил одинокую мужскую фигуру посередине моста. Что-то было неправильно. Мужчина стоял за оградой, держась руками за перила позади него, и от его фигуры веяло такой осязаемой безысходностью, что казалось, человек уже не принадлежит этому миру. Поэт все приближался и через несколько шагов понял, что перед ним матрос, одетый в характерную форменку, в темноте казавшуюся черной, хотя была она синей, черные штаны и высокие сапоги. Фигура не двигалась. Поэт подошел еще ближе и остановился в нескольких шагах от матроса.
- Эй, братец, да ты никак прыгать собрался?
Внезапный вопрос заставил матроса – на вид молодого парня не старше 30ти – очнуться, вынырнуть из глубин своей черноты, с которой уже сроднился.
- Не могу я больше...сил нет.
- Чем же тебя так придавило?
Матрос вдруг огрызнулся:
- Тебе-то какое дело? Шагай себе мимо, куда шел.
- Да мне-то дела особого нет, тут ты верно заметил. Вот только много ли чести в том, чтобы помереть трусом?
Матрос обиделся:
- И вовсе я не трус! Думаешь, не страшно мне сейчас в воду бросаться? Еще как страшно, ноги вон трясутся! А все равно прыгну!


Поэт подошел еще немного, оказался рядом, облокотился на перила рядом с матросом.
- А ты что же думаешь, это смелость – отказаться от жизни, перестать бороться, признать, что все твои обстоятельства сильнее тебя?
Матрос сник:
- Тяжко мне.
- А ты не сдавайся. Сам не заметишь, как все, что нынче давит на тебя, в тумане растает.
Матрос вздохнул, устало, но без былой обреченности:
- Твои бы слова да богу в уши.
Поэт усмехнулся:
- Считай, уже передал.
Поднял повыше воротник пальто и пошел дальше. Он не обернулся – знал, что не нужно. Он сделал все, что мог, остальное – в руках самого парня. Если не совсем дурак, авось передумает.

Будучи человеком, много размышлявшим о смерти, он многое мог бы сказать этому матросу. Более того, по его собственному убеждению, возможность "прекратить себя" является неотъемлемым правом каждого человека. И все же, что-то сегодня заставило его поступить вопреки своим убеждениям.
Поэт шел и думал о том, что скепсис – суть его жизни, и что его собственная смерть, как и любая другая – происходит в нужный момент, но никто не знает, для чего именно...
Он шел и думал, что будет, если матрос все же решится прыгнуть. Случалось, таких незадачливых самоубийц спасали прохожие, вытаскивали, несли в аптеки, где по ночам дежурили фармацевты – ну а куда же еще? Нередко спасенные снова пытались утопиться.
Печальная ирония жизни была вечной, как сама жизнь.
Как всегда бывало, слова родились в голове сами собой и сложились в строки:

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века.
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь, начнешь опять сначала,
и повторится все, как встарь.
Ночь. Ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь.

Поэта звали Александр Блок.