Дом филинов

‒ Бабушка сказала, что завтра мы пойдём кфилинам, чтобы квартиру смотреть. А почему к филинам? Птицы же не живут вквартирах!

‒ Не к филинам, а к Филиным, ‒ засмеяласьмама. ‒ Филины – это фамилия.

Все трое ‒ бабушка, мама и мальчик Вася ‒ сидели за столом и пили чай.Яркий свет слепил Васе глаза, и он постоянно жмурился. В однокомнатной квартиребабушки и дедушки оба окна – кухни и комнаты ‒ выходили на южную сторону, и отсвета негде было спрятаться. Сощуренными глазами мальчик видел только белое, жёлтоеи блестящее: выбеленные стены, желтые тюльпаны на столе в прозрачной вазе, яркоестекло буфета, и в нём тщательно начищаемый каждую неделю хрусталь и фарфоровуюфигурку танцующей весёлой коломбины.

Бабушка и мама обсуждали практические вопросы, а Вася жмурился и скучал.Бабушка, полная, краснощёкая, говорила быстро, словно стрекотала, а мама,загорелая ‒ недавно из отпуска ‒ отвечала ей мелодичным щебетом. Вася смотрелна них сквозь щёлочки глаз. Обе женщины казались ему двумя пятнами: большоерозовое пятно, переходящее в красное ‒ бабушка была в красном халате, и пятнопоменьше ‒ бронзовое в ярко-оранжевом.

В углу у окна напротив стола, за которым они сидели, было большое узкоезеркало, в котором Вася видел черноволосого и очень светлокожего мальчика,напоминавшего приведение в этой заполненной светом квартире. Он не очень-толюбил этого зеркального мальчика, потому что бабушка и мама, кажется, его тожене любили. Они часто были им недовольны: «Вася, ты, что, такой бледный! Ты неболеешь?» Этот бледный мальчик скучающе смотрел на Васю из зеркала, и тотдумал, что нужно срочно перестать быть таким бледным и угрюмым, чтобы… чтобы…

В комнате было душно, но форточку не открывали, потому что боялись, чтоВася простудится, но сам мальчик от духоты хотел спать или поскорее уйти. Но вквартире, в которой они жили с мамой, ‒ тоже однокомнатной, ‒ было теснее. Втой квартире было много громоздкой мебели, так что, когда Вася пошёл в школу,письменный стол ему не стали покупать, и уроки он делал за обеденным столом.Его книги и учебники никуда не помещались, поэтому валялись повсюду. Васевообще не нравилось в их с мамой квартире, словно он сам в неё не помещался. Нои здесь, в светлой гостиной бабушки, ему было неуютно: все предметы вокруг,яркие, режущие глаза, были негостеприимны к нему.

‒ А Васька не плавал совсем, ‒ вдруг сказаламама с грустью, так что Вася вздрогнул. ‒ Сидел как сыч в номере и энциклопедиюживой природы читал…

‒ Ох, ‒ вздохнула бабушка. ‒ Все дети какдети: на море купаются, играют… А этот… не от мира сего.

‒ Почему я не от мира, ‒ отозвалась обиженномальчик. ‒ Я от мира.

‒ В отца он, ‒ понизила голос бабушка, искосаглядя на мальчика, доедающего печенье. ‒ У нас таких сроду не было…





***

Следующий день был тёмный, дождливый. Сумерки,фиолетово-серые, наступили быстро. Филины жили в старой части города, вдвухэтажном доме на первом этаже. Гостей встретил старенький дядечка в большихочках, увеличивающих его глаза. Говорил он глухим, негромким голосом, иногдашумно вздыхая.

Квартира Филиных показалась Васе бесконечной, словно в ней было не три, авсе десять комнат. В этой квартире царила магия скрипучих половиц, высоких окони старой странной мебели. В прихожей и коридоре было темно, так что видны былитолько дверные проёмы по обеим сторонам. Сумеречный свет заполнял комнаты, асвежий ветерок с запахом сирени и прибитой дождём пыли бродил по ним.

Следуя за Филиным, гости быстро переходили из комнаты в комнату. У мальчикавсё мелькало перед глазами. Сизое, тёмно-серое, фиолетовое, каштановое ималахитовое… В углу одной комнаты виднелся тёмный силуэт фортепиано, а в другойна фоне светлого окна фиолетовым пятном выступал букет сирени. В последнемдверном проёме серела стена книг. Все вошли, и мальчик ахнул: какой большойписьменный стол стоял налево от двери! У него были резные ножки, как будто вбольших деревянных кольцах, ‒ где уже, где шире. На нём стояла лампа в шелковомзелёном абажуре. А рядом, статуэтка… Печальный клоун в костюме с одной чёрнойстороной, а другой ‒ белой. Мальчик протянул к нему руку, но бабушка погрозилаему пальцем.

Васебыло досадно, что взрослые спешили, и хотелось посмотреть все комнаты ещё раз. Покаони о чем-то говорили между собой, мальчик незаметно прошмыгнул в тёмныйкоридор, а потом в комнату с сиренью. Он вошёл и остановился перед огромнымобеденным столом, одного роста с ним. Комната тонула в сумеречном свете,так что Вася не мог точно сказать, что здесь было.

Вдруг, в мгновение ока, всё переменилось. Старыйстол, белая вышитая скатерть, букет сирени в тёмно-зелёной вазе и даже седойколеблющийся воздух ‒ все стало таким чётким, объёмным, ощутимым, словно Васявертел в руках фотоаппарат и случайно нашёл фокус. Вроде бы всё было обычным,но в то же время удивительно реальным, существующим. Он коснулся рукой гладкойдеревянной ножки стола и почувствовал, что прикасается ко всей истории этогостола ‒ от момента его создания до этого самого прикосновения. Мальчик замер, вдыхаявоздух, гибкий и присутствующий, с ароматом сирени, тоже удивительно трехмерными живым, словно в этом запахе пряталась сама душа растения. Вася слышал тиканьечасов, голоса взрослых из соседней комнаты, шум дождя за окном, ‒ и все казалосьошеломляющим. Он хотел закрыть уши руками, но остановился, в глубоком удивленииглядя на свои светлокожие руки, как на чужие, впервые осознавая, что ондействительно существует и что это хорошо, что у него руки такие бледные. Этобыло странно, но он был рад, как никогда раньше. Сердце стучало в ушах глухимвосторженным уханьем.

‒ Вася! ‒ как молния,обрушился на него мамин возмущённый голос. ‒ Ты куда пропал? Мы уходим!

Мальчик вздрогнул, и всё исчезло. Перед ним был простостарый стол, и он сам находился в тёмной гостиной.

В прихожей, когда взрослые собирались, Вася едва слышно спросил, обратившись к Филину:

‒ А почему вы хотите уехать?

У мамы на лице отразилось недоумение: мальчик никогда не разговаривал сполузнакомыми людьми.

‒ Почему я хочу уx-уехать? ‒ переспросил Филин, совсем не удивившись. ‒ Потому что у меня тожеесть детки, постарше только, чем ты, и здесь они прописаны. Со мной они жить нехотят, а хотят отдельно. Вот такие дела.

Вася ничего не понял, но человек улыбнулся, и он тоже.

…Квартиру менять родители Васи не стали. «Слишком темно там, северо-восток»,‒ сказала бабушка. И Васе почему-то стало так грустно, что он плакал целыйдень.



***



Прошло тридцать лет. День был пасмурный итихий. Над светло-серой крышей старого двухэтажного домом разливалось фиолетовое,предгрозовое небо. В высоких окнах было темно и пусто, а из почтового ящикаторчала целая кипа газет.

Вдруг в прихожей резанул прямоугольник света, и в дом вошли трое: парасредних лет и агент. Пара – оба худые и высокие, черноволосые ‒ шли медленно ивкрадчиво, оглядываясь и словно вчувствоваясь во всё вокруг. Агент, уставший отмногочисленных и безуспешных визитов с клиентами в это место, торопился, быстропроводя их сквозь череду тёмных и, как ему казалось, унылых комнат.

Сквозь широкие двери они вошли в просторную гостиную с тёмно-зелёнымистенами и деревянными, крашенными в коричневый половицами.

‒ Мне нравятся эти обои, ‒ сказала женщина,разглядывая стены. ‒ Такой насыщенный цвет!.. Они же очень старые, как они сохранились?

‒ Это первый этаж, света немного, ‒ заметилагент, кивая в сторону окна, и предчувствуя, что и после этого визита домостанется непроданным. За этим окном цвел куст сирени, загораживая свет, а окнос другой стороны комнаты выходило на север. «Очень мрачное жильё», ‒ подумалагент, не желая, в общем, наводить своих клиентов на эту мысль.

Однако спутник женщины словно не слышал их разговор. Подойдя к окну ипотянув за ручку, он легко открыл его, и свежий, пахнущий сиренью и дождёмпоток дыхнул ему в лицо. С минуту он стоял в молчаливом оцепенении.

‒ Можно посмотреть второй этаж, ‒ неувереннопредложил агент.

Женщина беззвучно подошла к мужу и взяла его за руку.

‒ Знаешь, я куплю этот дом, ‒ негромко произнёсон. ‒ Этот дом напоминает мне одно место…





Лёвен ‒ Оксфорд, 2022.

Светлана Горева

Эффект бабочки

⁣2 января

Вчера она узнала мою тайну. Саня рассказал по моей просьбе. А сегодня я держу её за
руку. Неужели ей всё равно на моё прошлое? Я боюсь спросить. Утром перечитал
все письма, что отправил сам себе на электронку. Может, и ей отправить, чтобы
ничего не объяснять?

Мы гуляем с Мелиссой по парку. Я
произношу её имя тихо-тихо, одними губами:

– Ме-ли-сса.

От её имени во рту послевкусие, как
после мятной конфетки. Красивое имя. Вкусное.

Я улыбаюсь, как дурак. Есть такое
выражение: рот до ушей, хоть завязочки пришей.

Утром она позвонила мне, а сейчас
взяла за руку. Надеюсь, не заметила, как я покраснел. Или сделала вид, что не
заметила. Никогда раньше не держал девушку за руку. Хотя нет, вру. Держал. Но
тот раз не считается. Весной на соревнованиях мы всей командой стояли и
держались за руки. Это не то.

Сегодня солнечно. Снег слепит глаза. Я жмурюсь.

– Ты похож на моего Арчибальда,
когда он объедается сметаной, – говорит Мелисса.

У неё и голос с нотками пряных трав.

– Как же ещё могут звать кота у
девушки по имени Мелисса?

Она улыбнулась. Ну, и ладно, Арчибальд так Арчибальд, подумал я.

– И запомни: никакой он ни Арчи!
Приходи завтра в гости. Сметаны только купи. Арчибальд любит.

Прямо посреди тропинки стоял фонарь.
А тропинка огибала его с двух сторон. Какой умник догадался фонарь поставить здесь?
Или летом тропинка только с одной стороны, а зимой кто-то решил пошутить? Так
не хочется отпускать руку Мелиссы.

Секунда (как долго она тянулась!), и мы снова держимся за руки. Не отпускай меня, Мелисса! Обратно пойдём другим путём. А пока я рассказываю ей, как исправил алгебру.
Снова отличник.

В конце тропинки какой-то парень
машет нам рукой. Брат! У меня теперь есть брат! Брат, я столько всего тебе расскажу.



1 января

За окном мельтешат снежинки. Странно, никогда раньше не смотрел на них. Это меня мама научила. Мама Наташа в смысле. Я сижу в её квартире за столом, рядом с окном, и улыбаюсь. После вчерашнего нет повода улыбаться. А я всё равно улыбаюсь, потому что успел.

Мы рассматриваем с тётей Оксаной детские фотографии. Мои. Таких я не видел.

– Смотри, смотри, вот ты только
родился. Мама показывает тебя в окошко роддома. Ой, какой ты был смешной. Нос
курносый, три волосёнки торчат в разные стороны, а глаза-то, глаза… Папа тогда
ещё был жив… Знаешь, он тебя так ждал.

Тётя Оксана отворачивается в
сторону, поджимает губы. Думает, я ничего не вижу и не слышу по голосу.

– Я ведь похож на неё, правда?

– Одно лицо! – тётя Оксана уже не
плачет. – Ванька, ты копия!

Я уже привык к этому имени. И даже иногда откликаюсь. Пусть, мне не жалко. Для мамы Наташи и тёти Оксаны я
навсегда останусь Ваней.

Я их люблю. Ещё два дня назад не знал об этом, а сегодня уже уверен. Когда только успел? Знакомы всего ничего. Всё-таки кровь решает многое. Зря я вспомнил про кровь, голова сразу закружилась. Не люблю я анализы эти, иголки. А мама Наташа была медсестрой. Странно, в этом мы с ней не совпали, хотя и родная кровь. А вот брат Егор пошёл по маминым стопам. Стал врачом. Работал в обычной поликлинике, а потом уехал в
Гватемалу лечить местных жителей. Он и про аварию не знал, и на похороны не успел. Плохо там, в Гватемале, со связью. Завтра должен прилететь.

Тётя Оксана опять отвернулась. Нет, всё-таки тяжело видеть чужие слёзы. А у меня нет слёз. Только ком в горле. И руки трясутся, как перед контрольной.



31 декабря

Смёрзшиеся комья земли гулко ударяются о свежеструганные доски. Я считаю про себя: один, два, три. Больше
нет. Мамы Наташи нет. И комков больше нет. Я, Санька и тётя Оксана. Три комка. Пошёл снег. С Новым годом!

Странно, ещё в начале года я был уверен, где и с кем буду отмечать праздник. Многие в этом году вообще решили не праздновать. В школе концерт и дискотеку тоже отменили. Странная всё-таки штука
жизнь. Саня сказал, что вчера написал письмо в «Жди меня». Будет искать своих родителей. Он их простил. Я плохо помню вчерашний день.

Я не плачу. Даже когда заплакала тётя Оксана, я сдержался. Это первые в моей жизни похороны. Нет, я, конечно,
понимаю, что люди не вечны. Привет Адаму и Еве. Я не знаю, как себя вести.

А у меня даже не осталось фотографий мамы. Зато с других памятников смотрят на меня разные люди.

Я подхожу ближе к одной плите. Большая такая, метра два в высоту. На ней фото мужчины в тёмных очках, а снизу подпись:

– Ты заходи, если чё.

Сразу видно, весёлый был человек.



29 декабря

Мама Наташа всё держала и держала меня за руку. У меня уже и рука затекла. И сидеть на краешке кровати то ещё удовольствие. Как воробей на жёрдочке. Но я потерплю. Я всё понял, я всё простил. А мама всё гладила и
гладила меня по руке. Мягкая у неё рука, но ужасно холодная. Как будто положили руку, как рыбу, в лёд и забыли забрать. Мама смотрит в одну точку за моей спиной. Я хочу повернуться, посмотреть, что она там увидела. Я ведь не был никогда в этой больнице. Может, картина? Или часы? Да, интересно, сколько времени
я тут сижу.

Зашла тётя Оксана и позвала меня выйти, а сама пошла сидеть с моей мамой. Это ведь её родная сестра, им надо побыть вдвоём. Понимаю.

Я сел в коридоре на старый, протёртый диван, положил на спину подушку. Всегда так делаю. Так удобнее. Пока никого нет, ещё и ноги под себя поджал. Тоже так люблю. Хоть родители и ругают, что осанку порчу. У хорошего пловца осанка не испортится. А я хороший. Почти КМС. В каникулы соревнования будут, надо не подвести тренера. Зря я тогда треснул в школе по доске почёта. Могли бы и снять за такое. Но не сняли.

Вышла из палаты тётя Оксана. Тихо прикрыла за собой дверь. Свет горел только в конце коридора у стола медсестры. Я плохо видел в потёмках тётино лицо. Встал, подошёл ближе. Она молчала. Но не
надо было ничего говорить.

– Всё, – прочитал я по губам.

Я отвернулся к окну. Недалеко от больницы храм. В заходящем зимнем солнце кресты на куполах похожи на зажжённые свечки. Спи спокойно, мама.

28 декабря

Осталось два дня до конца четверти. Алгебру я так и не исправил. Мама больше об этом не спрашивает. Мы
вообще не разговариваем. Папа в командировке и приедет только 31-го вечером. Когда он позвонил вчера, тоже ничего не сказал.

Утром я увидел, что у меня семнадцать пропущенных за ночь от тёти Оксаны. Я начинаю немного привыкать к
ней. После разговора с Саней я понял, что я не один такой. Он вообще знал это с самого детства, а я узнал это только сейчас.

Интересно, если мы с родителями не обсуждаем эту тему, они будут против, если я всё-таки пойду туда? Пишу Сане записку.

Он на меня уставился, как ненормальный.

– Ты тоже?!

Я кивнул. Потом спросил у него, пойти мне или нет.

Он тоже кивнул.

– Богатырёв, может, хватит записки кидать? – выстрелила фальцетом в меня русичка. Это она с виду такая строгая, но весь класс её обожает.

После урока Саня схватил меня за локоть так, что я чуть не взвыл от боли.

– Ты ещё сомневаешься? Конечно, иди. Это же твоя мама.

Я вышел на улицу и взял в руки телефон. Изо рта шёл пар. Странная в этом году зима. Снега почти нет, а город
украшен, как обычно, только ледяных горок не хватает. Стою, мнусь на крыльце, а время идёт. Скоро уже звонок, а я никак не могу позвонить. Снег за шиворот падает. Холодно. Наконец решился.

За десять минут я узнал всю короткую двухмесячную жизнь Вани Зюзикова. Он родился в хорошей семье, где его очень ждали. У него был старший брат Егор. Однажды мама пошла за молоком, а Ваню оставила в коляске рядом с магазином. А потом его забрали. Нет, не мама. Чужие люди. А мама закричала, когда увидела, что сын пропал. Она так кричала, что тётя Оксана, её родная сестра, долго слышала этот крик. А потом Ваню нашли в
другом городе. Случайно. В лесу грибники. А маму не нашли. И папу не нашли. Или плохо искали. Вот так бывает. И отправили Ваню в дом малютки. А потом он попал к новым родителям, которые по иронии судьбы переехали в его родной город.

А настоящая мама Вани попала в аварию и сейчас умирает. А папа уже умер. Не выдержало сердце. А теперь Ваня нашёлся. Волонтёры искали и нашли. Мама всегда говорила, что он найдётся.

– Я п-приду, – сказал я тёте Оксане.
– Не н-надо плакать.

Я всегда заикаюсь, когда волнуюсь.

27 декабря

Не помню, как вчера дошёл до дома. Помню только густой снег. И как хлюпало в новеньких ботинках. Утром я радовался с родителями первому снегу. А днём и снег почти растаял, а с ним и родители. В голове было пусто, как в заброшенном колодце. Кричи, сколько хочешь, не докричишься.

Очнулся ночью на своей неразобранной кровати в школьном костюме. Луна ярким апельсином заглядывала в окно. Я разделся и лёг спать.

Утром разбудила мама, сказала, надо поговорить. Я смотрел на неё, как будто первый раз. А она на мой немой вопрос ответила, что всё знает. Ей тоже звонила противная тётка. Это я её так называю. А мама назвала её тётей Оксаной.

Мама тяжело дышала. Вся какая-то опухшая. Глаза, как у жителя страны восходящего солнца. Мы молчали.

– Илья, что бы ни случилось, это твой дом.

Так сказала мама.

Она всегда называет меня Ильёй. Папа – Илюхой. А для бабушек-дедушек я, само собой, Илюшенька.

Я пожал плечами. Четырнадцать лет я входил и выходил из квартиры с коричневой входной дверью. Я могу, кажется, отличить её даже закрытыми глазами от всех остальных. А сейчас думаю, что и дверь мне врала.

Мама сказала, что знает, как мне больно, но это пройдёт. Что должно пройти? Я смотрел на маму.

– Всё-мне-пора-опаздываю! – скороговоркой выпалил я, схватил школьную сумку и вышел из дома. Опять снег. В
этом году была какая-то аномалия, как сказали учёные. Снег пошёл только в конце декабря. Зато какой.

Даже снег зависит там от чего-то. Что уж говорить про человека. Мы все от чего-то зависим. Или нет? Родился, например, в семье короля, будь добр, готовься принять трон. А если не хочешь? Ну, мало ли что не хочешь, надо! Были, конечно, случаи в истории, когда отказывались от трона. Но это, скорее, исключение, подтверждающее правило. Я тоже не выбирал, где родиться. За меня всё решили.

У школьных ворот меня ждал Санька. Ладно, хоть он остался прежним. Санька – мой лучший друг. Самый начитанный человек, которого я знаю. Своё любимое выражение «есть преступление хуже, чем
сжигать книги, например – не читать их» он вставляет к месту и не к месту. Но именно он научил меня их любить.

Как я рад был его был видеть! Он стоял и ковырял облупившуюся краску с железных прутьев ворот. А она осыпалась прямо в лужи, покрытые полупрозрачной корочкой льда. Вот так и моя жизнь осыпается прямо на глазах. Мы поздоровались. Саня сразу понял, что что-то случилось.

Я ему сказал:

– Завтра в школу не иду!

Саня подмигнул:

– Заболел, понимаю.

А я сказал, что умер, а завтра похороны. И молчал.

Сашка перестал подмигивать. Всё-таки у него есть чему поучиться. Молчу, значит, не хочу говорить. А он всё понимает и ни о чём не спрашивает.

Когда у меня зазвонил телефон, я не сразу поверил, что это Мелисса. Она самая красивая девчонка во всей параллели. И, как я, отличница. Но мы не соревнуемся, потому что учимся в разных классах.
Говорят, мы были бы хорошей парой. Но только она не смотрит в мою сторону. Дала номер телефона, а на звонки мои не отвечает. А тут сама позвонила. Я тормоз. Не успел взять трубку.

На моём лице, видимо, всё было написано.

– Похороны отменяются, – снова подмигнул Сашка.

Люблю его юмор.

Потом мы опять пошли молча. Решили прогулять два первых урока. Физру можно. Забрели в какой-то проулок и оказались перед серым двухэтажным зданием. Муниципальное образовательное учреждение для
детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Детский дом №2. Это табличка рядом с входной дверью.

И тут Саня вдруг выдал, что он приёмный ребёнок. Его взяли из этого детского дома, когда ему было три года.
Я так растерялся, что не нашёл ничего лучше, чем сказать, что по нему не скажешь. А он ответил, что на лбу ни
у кого не пишут, приёмный или нет.

– А почему раньше не говорил?

– Не знаю… Зачем? Я привык.

Саня сказал, что раньше его фамилия была Светловский.

– Красивая, – кивнул я.

А сейчас он Кощеев. И, правда, тощий, как Кощей. Его так и называют в школе. А он не обижается. Говорит, хотел
найти родителей, но потом передумал. Они, пьяные, бросили его на остановке зимой замерзать, а сами пошли дальше гулять. Зачем таких искать? А я молчал про свою тайну. Может, ему всё рассказать?



26 декабря

Придумал классную фишку. Пишу электронное письмо и отправляю его сам себе. Получается такой электронный
дневник. И места не занимает и хранится по датам. Сегодня первый день. Решил записывать всё, что со мной происходит.

Семь уроков. Четыре дня до окончания второй четверти. По алгебре между «4» и «5». Решающая контрольная. Хотелось плюнуть на всё, но маме обещал исправить. Она меня во всём всегда поддерживает, жалко было
потерять её доверие.

Тайная опора – голос мамы в моей голове. Где-то я читал, что с каждым годом связь, как невидимая пуповина, между матерью и ребёнком становится всё тоньше и тоньше. А потом – бац! – рубанул пуповину и упорхнул из родительского гнезда.

А после шестого урока перед этой самой царицей, которую я так люблю, перед алгеброй, я пропал, можно сказать, умер. Оказывается, так бывает. Живёшь себе живёшь, а потом – бац! – и умер. Как там говорил Воланд в «Мастере и Маргарите»? «Человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус». Так вот сегодня внезапно, сам не ожидая от себя такой выходки, я взял и умер. Надо же, был человек и нет человека. Был Илья Богатырёв, а теперь нет его.

А тут появилась какая-то тётка и уложила меня одним звонком. Нокаут! Так вот повалил меня сегодня не
мастер спорта международного класса, а Оксана здрасьте-я-ваша-тётя! И голос такой противный.

Я залез с ногами на заляпанный подоконник в мужском туалете и ковырял облезающую краску на косяке окна. Под краской проступила надпись: «Будь собой! Остальные роли уже заняты. Верь в себя!» Легко сказать.

Между двойными рамами в паутине запуталась муха. Она дёргала лапками и пыталась освободиться. Жить хочет. А кто же не хочет?! Я тоже хочу, представляешь, муха? А меня только что без ножа, без суда и следствия взяли и убили! Одним телефонным звонком! Такое под силу только отъявленным преступникам или сумасшедшим тёткам! Они звонят и объявляют, что я никакой не Илья Богатырёв, а Ванька Зюзиков! Зю-зя!

Приёмыш!
Ноу комментс!

Видел я когда-то передачу по телику, там рассказывали про брошенных детей. Я тогда ещё подумал, как хорошо, что я родной. А один ненормальный задвигал что-то типа этого:

– Моя душа выбрала родиться у
родителей-алкоголиков.

Что за бред! Кто бы в здравом уме такое выбрал? Зачем? А он, чудак, ещё им и благодарен. Говорит, спал в подвале, чтобы не видеть, как родители пьют и дерутся, потом попал в тюрьму, чуть не умер. А сейчас освободился, вылечился и учит других жить.

– Я, – говорит, – благодарен 24 часа в сутки 365 дней в году!

Даже родную мать научил жить без алкоголя. Посмотрел бы я на него, если бы он тоже оказался приёмным. Я сидел и думал, что лучше: быть приёмным или родиться у алкоголиков? Так и не решил.

Мои ботинки покрылись облупленной краской, как яичной скорлупой. А я всё ковырял и ковырял. Из пальцев на правой руке потекла кровь. Мне хотелось расковырять эту чертову стену до самого кирпича, а потом пробить его насквозь, выглянуть на улицу и закричать, что все вруны!

Все!

Мама!

Папа!

Баба Катя и дедушка Толя!

Бабушка Ира и дед Генрих!

Да, дед Генрих. И мама (или как теперь её называть?) Алиса Генриховна.

Как можно было мне врать четырнадцать лет!

Но пробить стену не удалось. Из туалета меня вытащила Тамара Михайловна. Завуч. Генрих в юбке. За
шкирку, как котёнка нашкодившего.

– Ты не оправдал доверия! Тебе «пятёрку» по алгебре хотели поставить, – кричала она. – А ты контрольную
прогулял.

Ещё что-то кричала, я не слышал. Видела бы она своё лицо, когда я ей сказал, что умер. Наверное, она решила, что я переучился и отпустила меня домой.

«Четвёрка»? Ну, и пусть. Мне теперь всё равно. Приёмыши хорошо не могут учиться.

И я пошёл домой. Невозможно воняло в коридоре из столовой. Что они там готовят? Рыба давно сыграла в ящик. Остановился у доски почёта. На меня уставился белобрысый пацан. Отличник, победитель олимпиад, первый взрослый по плаванию. Как там говорит русичка? Пронзительный взгляд? Романтичный вид?

– И-ль-я Бо-га-ты-рёв, – по слогам, как маленький, прочитал я. А потом взял и стукнул по доске. Кулаком. Сильно.
Попал прямо по пронзительному взгляду. Доска завибрировала, но выдержала.

Из столовой выглянула повар. Баба-Яга. Вечно всем недовольна.

– Сейчас к директору пойдёшь, хулиганьё, – закричала она.

И чего взрослые всё время кричат, думают, дети глухие что ли? А я ей ответил, что не пойду, потому что умер. Её лицо стало похоже на лицо завуча. Сразу видно, что мёртвых ни разу не видели. Охранник пропустил без вопросов, когда я сказал, что у меня умер родной человек. Знал бы он, насколько родной.

Всё, больше не могу, допишу завтра.
На сегодня меня нет. Вне зоны доступа. DELETE Илья Богатырёв.

⁣Ирина Трубкина
Баночка силы (святочный рассказ)

Тёмка крепко зажмурил глаза - хотелось поймать за «пятки» легкий
утренний сон. Но тот юркнул в приоткрытую форточку и слился с порывом
хлёсткого январского ветра, мелочно прихватив с собой обрывки собственных
придумок.
Зимнее полярное утро не дарит бодрящего рассвета. Тёмное небо
сценично выкатывает парад звёзд под бравурные всполохи северного сияния,
время от времени пряча их за кулисами облаков и пурги. И этот природный
спектакль длится всю зиму до весны.
Оттого и Тёмкино пробуждение было привычно неторопливым. Однако
приглушённый мужской голос в соседней комнате подействовал пуще любого
крикливого будильника.
- Папка вернулся, - обмирая прошептал Тёмка.
Минуло уже три месяца с той поры, как Тёмкин отец покинул семью и
уехал, с его слов, «подсобить вахтовикам». Тёмке было не понятно, отчего
мама, уговаривая отца остаться, украдкой тревожно говорила:
- Ваня, ну какой из тебя, портовика, вояка? Одумайся.
На что отец отшучивался:
- Помнишь, как наш дед Илья говаривал: «Как на охоту - так вострый глаз,
а как в войску - так в запас». Ты забыла, дорогая, что я с ружьишком в тундру
частенько хаживал и промаху, если надо, не давал?
- Тёме на будущий год в школу, ему твоя мужская острастка нужна,
шкодный парень растёт, - настаивала мама.
И отец, обнимая маму, пообещал:
- К школе уж точно вернусь…
«Ого, еще до школы уйма времени, а папка уже вернулся», - радостно
мелькнуло в голове у Тёмки. Скинув одеяло, он ветром влетел в соседнюю
комнату.
На табурете рядом с мамой, придерживая её за локоть, сидел Антон
Петрович – седовласый фельдшер с погранзаставы.
- Ну-ну, милочка, может, ещё всё образуется, поправится ваш муж. Хотя
рана чрезвычайно тяжелая. Ребят невредимыми из окружения вывел, а его
крепко зацепило… Врачи в центре всё необходимое делают, а вы небеса
молите, чтобы силы ему дали.
Антон Петрович, заметив в дверях Тёмку, поднялся, подошел к нему и
задумчиво потрепал его всклокоченные после сна волосы.
- Собирайся, внучок, папку проведать. Сегодня, под Рождество, рейсового
самолёта уже не будет, но вечером ждём санрейс, им и отправим вас в
госпиталь отца навестить. Ты уж маму поддержи, будь мужчиной.
Мама с опавшими плечами молча проводила гостя. А потом сползла на
колени и, уткнувшись в напряженное Тёмкино тельце, заплакала. Тёмка с
минуту стоял оловянным солдатиком, а потом, чуть склонив голову, поцеловал
маму в затылок. Она, очнувшись, перестала всхлипывать, поднялась и
обрывисто заговорила:
- Прости, сынок. Знаешь, папу ранили там… в горячей точке. Вечером
улетаем к нему в больницу на «материк». Я сейчас к соседям, деньжат одолжу
на поездку, дела улажу... а ты жди меня дома. Я тебе потом все объясню.

После ухода мамы Тёмка решил немедля помочь отцу выздороветь. И
вспомнился ему совет Антона Петровича «небеса молить». «А ведь он же
доктор, дурного не посоветует, – размышлял Тёмка, - небо над нами имеется,
да со звёздами могучими. Это сколько же сил надо, чтобы лучи свои яркие до
земли полярной дослать?! Может, силищей этой они с папкой и поделятся».
Только вот тары под звёздную силу не придумали ещё. Тёмка оглядел все
закутки квартиры. Не в сумку же силу звёздную упаковывать – улетучится. И
решил остановиться на маленькой стеклянной баночке, помытой мамой после
съеденного покупного варенья. Он навернул на неё крышку, сунул в
оттопыренный карман своей пихорки, по-северному укутался и спешно вышел
из квартиры.
В подъезде у входной двери он едва не споткнулся о соседского пса Ботю,
на днях вернувшегося со своим хозяином с зимовья.
- Ботя, укоротись! Дай дорогу! – бойко скомандовал Тёмка своему
приятелю.
Огромный лохматый Ботя поднялся и завилял хвостом, выражая
готовность к приключениям.
- Ну ладно, возьму тебя на тайное дело, - заговорщицки пообещал Тёмка.
Маршрут приятелей пролегал к плоскогорью, невысокому, но в
окрестностях посёлка самому близкому к звёздам. Груда занесённых снегом
валунов верными стражами охраняли подступы к вершине пологой горы, на
которой ютилась небольшая заброшенная вертолётная площадка.
Переметённая дорога была едва различима в проблесках небесных
светил. Но Тёмка отступать не хотел, так важна для него была эта задумка –
набрать баночку небесной звёздной силы для раненого отца.
Вскарабкавшись на площадку, Тёмка огляделся. Темнота прибрала все
приметы земной тверди, возведя её к небу. Всё во округе стало молчаливым и
непроглядным. И только звёзды космическим компасом определяли собою
глубину вечности. Тёмка, с протянутой кверху баночкой, казался живой и
трепетной сердцевиной этого безграничного пространства. Не ведая
молитвенных слов, он робко попросил:
- Небушко, дай звёздной силы папке поправиться… Наполни эту баночку
до края.
Приняв за приманку поднятую вверх банку, Ботя начал подпрыгивать,
пытаясь перехватить её из Тёмкиных рук. Но тот уверенно закрутил крышку и
приладил баночку в тепло, за пазуху.
«Надо успеть вернуться до мамки», - прикинул Тёмка и свернул с
проторенной дороги к валунам. Ботя громким лаем запротестовал.
- Ботя, не возникай! Здесь путь короче, огибать гряду не придётся. Шуруй
за мной, раз увязался.
Тёмка шёл осторожно, пробовал валенком снег между валунами на
прочность. Уплотнённый метелями белый покров, казалось, выдержит любую
нагрузку. Но в одной из коварных расщелин затаилась воздушная пробка, в
неё-то и рухнул Тёмка по пояс. Он упёрся локтями в великаньи бока валунов,
пытаясь вырвать своё тельце из каменной прорехи. Но снежная трясина под
ногами затягивала его вниз.
- Копай, Ботя, копай! – надсадно прокричал Тёмка.
Пёс могучими лапами рыхлил и отбрасывал снег в разные стороны. Вокруг
Тёмки образовалась лунка, но силёнок выбраться всё же не хватало. На
ушлом морозе ноги в узкой расщелине начали коченеть.
Тогда Ботя решил выудить друга за ворот пихорки, но она при этом стала
сползать бумажной обёрткой с заголившегося хрупкого тельца.
Пёс не оставлял надежды на спасение Тёмки и подсунул свою кудлатую
морду к его согнутой в локте руке. Паренёк попытался схватить Ботю за
ошейник и ещё больше просел в алчной дыре.
По-собачьи Ботя чуял, что, несмотря на все потуги, друг его обессилел и
замерзает. Значит, надо спасать теплом. Он начал укладываться клубком
возле Тёмки, понимая, что теперь будет его согревать или до людской
выручки, или до своей погибели…
- Нет, Ботя, беги, - попросил Тёмка, - надо к папке спешить. Беги за своим
хозяином, он меня вытащит отсюда.
Пёс в нерешительности метнулся.
- Не бойся, Ботя, медведь меня не задерёт, спят они сейчас! Беги, братан!
Баночка за пазухой не разбилась, надо её везти.
Ботя полным ходом рванул в посёлок. Не прошло и получаса, как у
Тёмкиной лунки остановился снегоход с прицепленными нартами
- Вооот тут какая напасть! И чего тебя сюда занесло, малуха?! – удивился
сосед и, похлопывая пса по холке, одобрил: - Молодца, Ботя!
Сосед бережно, с привычной для зимовщиков сноровкой, вызволил
парнишку из пагубной ловушки, уложил его на охотничьи нарты, набросил
поверх бедолаги меховушку и направил полозья своего экипажа к дому.
Лёжа на спине в пляшущих по ухабам нартах, Тёмка вглядывался в
таинственное Рождественское небо. Внезапно заметив звезду, отпущенную с
небес к земле, тепло подумал: «Отдыхать пошла. Ведь столько сил отдала для
папки! Вот поночует на земле, окрепнет и обратно вернётся».
На крыльце их встречала мама. Она подскочила к нартам, шепча соседу
«спасибо…», затем, опередив его, бережно подняла сына на руки и понесла в
дом. Потрясённая от свалившихся на неё за день тягостных известий, только и
спросила:
- Зачем Тёма?
Вскоре подоспел фельдшер Антон Петрович. Он осмотрел мальчика и
заключил:
- Серьёзных повреждений нет. Вовремя успели. А ссадины сейчас
обработаем.
Мама сидела на диване и потерянно смотрела, как врачуют сына. Понимая
её смятение, Антон Петрович приостановился, подсел к ней и, перейдя на
«ты», по-отцовски произнёс:
- По трассе непогода, пуржит, санрейс на сегодня отменили. Так что Тёма
не шибко подвёл тебя, дочка. Переведите дыхание, всё взвесьте…и если
решите всё же лететь, то первым самолётом вас отправим.
Вечером перед сном, крепко прижавшись к маме, Тёмка поведал ей свой
секрет о баночке силы для папы. Мама впервые за это время грустно
улыбнулась и пообещала:
- Обязательно захватим баночку. Ты молодец, сынок.

Только спустя неделю мама и сын добрались до подмосковного госпиталя.
Всё, чему раньше радовался Тёмка прилетев на Большую землю из арктического
посёлка, стало для него неприметным.
Мама в ожидании доктора топталась в больничном коридоре. Наконец
кабинетная дверь отворилась, и юная медсестра спросила:
- Вы жена Лукьянова? Проходите.
Через четверть часа мама вышла в сопровождении доктора, который,
продолжая разговор с ней, пригласил:
- Пойдёмте, я провожу вас к нему.
Запахнув на себе длиннополый белый халат, Тёмка украдкой спрятал под
него заветную баночку и оживился, предвкушая встречу с отцом. Но, заглянув
в мамины глаза, осёкся.
Подойдя к мутным застеклённым дверям с надписью «реанимация»,
доктор остановился:
- Сюда не принято пускать посторонних. К тому же, он после операции так
и не пришёл в сознание. Но, учитывая из какой дали вы приехали, делаю
исключение. И помните мои рекомендации.
Доктор завёл их в небольшую палату, где у окна в паутине медицинских
трубочек лежал отец, так похожий на замёрзшего в снегах путника. Мама
вздрогнула и качнулась. Доктор спешно усадил её на кушетку, немного постоял
и вышел. Ошарашенный Тёмка присел рядом.
Мама, внимая совету доктора, начала тихо рассказывать, казалось,
бездыханному отцу о делах житейских. А сын приступил к самому главному во
спасение отца. Он вынул заветную баночку силы, открутил крышку и тайно
приладил её под кушеткой.
Через полчаса доктор вернулся. Он дежурно глянул на монитор и
удивленно вскинул голову. Тяжёлые веки отца дрогнули и приоткрылись.
- Всё хорошо, вы с нами, - сказал доктор отцу и, оглянувшись на
посетителей, добавил: - Вот что делает семейный дух!
А Тёмка уверенно продолжил:
- И небесная сила.
- Мудрец у вас растёт, - заключил доктор.

В начале сентября Тёмка отправился в самую северную в мире школу. Он
крепко держался за руки обоих родителей – мамы и папы.

⁣СОБАКА





Они так и звали ее – Собака.



В ранний предрассветный час
всегда начинал гудеть двигатель самой близко стоящей под окнами машины. Хотя
Собака просыпалась гораздо раньше, к звуку она давно привыкла. Было в этом
ощущение некоей стабильности. Изобретение людей такого плана вообще всегда
создавало чувство, что так будет и завтра, и послезавтра, и вообще в ближайшие
несколько ночей точно. Все же мир имел привычку сохранять себя на великое
множество дней, не меняясь. Это было хорошо. Что уж говорить про эти агрегаты
для передвижения – вроде не живые, а Собака точно знала, что они никуда из
этого мира не денутся. Такое чувство, что ей заложили эту мысль еще при
рождении.



Сейчас пройдет еще немного времени, и двери
откроются. Приятное свечение, которое шло от круглого источника света, не
рассеивалось, на фоне постоянно падающего с небес снега. Оно хоть и согревало, хотя
если бы этот изредка мигающий свет всегда согревал, цены бы не было этому месту
вообще. Хотя для Собаки это и так самое лучшее место на земле. Можно просто
полежать, хоть и не шибко тепло, и понаблюдать, как мигает этот свет.
Интересное дело, над двумя другими похожими дверьми этого дома также висел
круглый свет, но он не мигал. Но Собаке нравилась именно эта, средняя из трех
дверей. Было в ней что-то такое, отчасти стабильное, но в тоже время и
выделяющееся. Всегда можно полежать и посчитать, сколько же за долгую ночь
промигает светильник – зрелище привычное, но оно для Собаки тоже гармоничное.

Специально слушать гул двигателя Собаку никто не
заставляет – все же она просто может отойти по своим делам и потом в любое
время вернуться. Но Собака такое же живое существо, как и люди, и математика ей
также хорошо знакома. Она знает, что за этим ревом двигателя последует – скоро
выйдет первый человек, а поскольку машина стоит ближе всех к окнам первого
этажа, значит появится и хозяин этой машины.

Осталось еще немного времени. Собака уже успела до
этого отойти, поразмять кости, устроить для себя пробежку по окрестностям, пару
раз задрать ногу и вернуться. Окна верхних этажей уже вовсю горели. Также как и
тусклый свет из более низких этажей. Яркий свет обычно загорается только по
вечерам или по утрам. А тусклый может гореть и всю ночь. Видимо, людям нужен
свет, он их успокаивает, они рядом с ним отдыхают.

У Собаки последние дни вообще полная стабильность.
Она давно так долго не гостила в этом месте, летом обитая в совершенно других,
более дальних краях. Вернувшись сюда, когда все вокруг белое и грязное
одновременно, Собака решила задержаться. Отчасти потому, что здесь не живут
другие животные. Собака про себя назвала это место Квадрат – потому что здесь
стоят четыре дома, но они расположены так плотно, что закрывают это
пространство от другого пространства, снаружи.

Квадрат был приятным местом обитания людей.
Наверное, это какой-то центр мира, по сути, центр этого большого города. Собака
вычислила это весьма просто – во-первых, этот Квадрат стоит на самом краю,
недалеко от длинной Дороги, через которую переправлялись люди. Во-вторых, это
место открыто всем ветрам. Да, дома закрывают его, но и здесь есть лазейки,
через которые можно выбежать по своим интересным делам. Ну, и в-третьих, это
место было такое плотное, и сдержанное, что заметно отличалось от другого
Квадрата, Собака называла тот другой, Квадратом 2.

Квадрат 2 как раз и служил местом для прогулок
Собаки. Сейчас она предпочла совершить туда еще одну вылазку и пробежала по
освещенной тусклым оранжевым светом дороге. Здесь было полно такого света,
вдоль всего Квадрата 2. Дома здесь были не такими высокими, но зато длинными. В
центре Квадрата 2 стояла высокая сетка, в ней обычно собирались дети и
перекидывали друг другу мяч. Еще стояли какие-то большие игрушки, люди садились
на них и развлекались.

Собака устроила себе еще одну разгрузочную быструю
пробежку с обязательным задиранием лап, и осмотрелась. Великая Троица отошла по
своим делам, как и обычно. Недалеко стоял деревянный дом, где жила
Женщина-Собака. Когда-то у нее было два парня, один жил прям в Квадрате 2, а
второй в любимом доме Собаки из Квадрата, и их давно уже не было, они вернулись
в землю. А Великая Троица как себе жила, так и живет дальше. Один был Рыжим,
другой Черным, третий Белым. У Собаки было чувство, что они жили здесь всегда,
целую вечность, и никогда не появлялись из земли.

Теперь Собака возвращалась обратно. Квадрат 2 был
местом ухоженным и хорошим, но никак не центром города. Так как место было
скорее прогулочное, а не такое четкое и выровненное по всем линиям. Зато было
множество дорог, и можно было выбрать любую для собственного выгула. Наверное,
собачий Бог Земли был в очень хорошем настроении, создавая этот рай. Хоть этот рай
и не спасал от морозов.

Сейчас Собака выбрала ту дорогу, которая спускалась
вниз. Если по ней долго бежать, рано или поздно прибежишь на большую дорогу. По
левую сторону от Собаки стояла полосатая стена, там, за ней, обычно собирались
дети рядом с каким-то низким домом, множество детей, и Собаку туда не пускали.
Видимо, дети там играют или учатся чему-то. Справа от Собаки расположился
высокий белый дом, там было неплохо, но как-то не так уютно. То ли дело
потрясающий красный дом в Квадрате.

Вернувшись в Квадрат, Собака еще раз осмотрелась,
перед приближающимся спасительным рассветом. Здесь было четыре дома, красный кирпичный
в пять этажей, казался таким важным и величественным, и первым бросался в глаза,
значит он был главным. И вид оттуда был лучше, притом Собака скоро узнает это
не понаслышке. Белый дом не был уютным и почему-то отталкивал. А два других
желтых дома стояли как стена и были не особенно примечательными.

Собака снова села на прежнее место. Великая Троица
раньше часто заглядывала в это место, но сейчас решила, что с них видимо
хватит. Собака навострилась. Небо все еще оставалось черным, оранжевый тусклый
свет еще не уходил, но скоро приблизится самый заветный час, как и каждый день,
в жизни животного.

Вскоре действительно, окна первого этажа, что слева
от входа в подъезд, проснулись, точно также как и всегда. Собака навострилась.
Она подумала, неужели она любуется всей этой красотой только ради единственного
важного момента, который последует вскоре после этого? Хотя, если день
складывается удачно, таких моментов может случиться за это время два-три.

Самое большое нижнее окно, обитое белыми полосками
по бокам, засеребрилось, бледные, но приятные, дорогие сердцу животного,
отсветы поползли по потолку вместе с тенями. Собака выпрямилась, лежать сейчас
не так обязательно. Начались самые жаркие минуты ожидания. Затем тени превратились
в человеческий силуэт. Собака вовремя решила совершить свой обход по городу,
настал великий час.

ВЕЛИКИЙ ЧАС

Наверное, в такие моменты начинаешь понимать все
величие человеческой цивилизации. Откуда бы ни бралась пища, это было неважно.
Собака гордо сидела, сверля целеустремленным взглядом окно, пока не поняла, что

СИЛУЭТ

Ждать ей осталось недолго. Подумаешь, что сегодня
слишком большой поток снега, застилающего обзор для глаз. У Собаки очень
густая, вполне теплая, черно-коричневая шерсть, снег не станет помехой. Вообще
Собаке не так важно, как она выглядит со стороны, главное преданность Силуэту и
своему делу. Даже поднадоевший за последнее время холод, хоть и старался
пробить до костей, отступал перед

СИЛУЭТ

Тем фактом, что скоро появится Человек.
Человек-Силуэт. Наверное, это звучит еще круче, ведь у него много вкусных
костей.

Небо слегка засеребрилось, подобно отсветам в
Великих Окнах. Собака старалась не особенно на него смотреть, главное
целеустремленность, главное не опускать взгляд, от этого зависит много
последующих факторов. Если Собака будет очень сильно долго смотреть на Окно,
оно ответит взаимностью, это важно. Даже если ОН не смотрит. Ведь Собаку все равно
рано или поздно увидят.

Целеустремленность. Собранность. Сдержанность.
Преданность своему делу.

Наконец, когда Собака уже перестала сильно ждать,
все равно всему свое время, мир ответил взаимностью. Все. Миссия выполнена. Парам-парам-пам
– как сказал был вслух один из обитателей этого дома.

ОН вышел.

Собака прижала уши, и завиляла хвостом.

ОН также уверенно отошел от дверей, на нем та же
полосатая шапка с надписью «RUSSIA», наверное, это название
этого великого города, подумала Собака. Собака завиляла всем своим нутром ради
общей отдачи, пуще прежнего. И ОН погладил ее по голове. Ладно, пока еще рано
перед ним стелиться, в конце концов еще и дети выйдут. ОН прошествовал к
близлежащему фонарному столбу, который стоял красоты ради, свет в нем давно уже
потух. Но это не повод поддерживать в нем жизнь. Там, рядом со столбом, на
дереве, расположился маленький деревянный город, но он был практически
необитаемый, и туда залетали птицы только чтобы поесть. Если бы Собака знала,
что есть такое слово «ресторан», то она бы назвала этот городок рестораном.

ОН насыпал туда еды, постоял немного и затем
отправился обратно в дом. Осталось ждать совсем чуть-чуть. И затем последовала
череда оправданных ожиданий. К тому времени дом засветился еще ярче. ОНИ едва
виднелись на фоне синего неба, но сердце Собаки забилось будто ярче, чаще. ОНИ
привлекали ее внимание. ОНИ уже заранее дарили радость.

ОН быстрой походкой вынес ИХ недалеко от Собаки и
высыпал рядом с входом в подземелье. Там у Собаки уже была постелена черная
меховая постель.

ВСЕ. ВЕЛИКИЙ ЧАС НАСТАЛ

Прием пищи был тем моментом, когда Собаку лучше не
беспокоить. Естественно, ОН ее погладит за считанные секунды до начала. Но
затем начнутся волшебные минуты, когда кости сами себя не проглотят. И тут
Собаку лучше не тревожить, какой бы доброй и преданной она ни была. Поглощение
костей – все равно, что радость детей, резвящихся на улицах этого
величественного города. К тому же это ответственная работа – многое зависит и
от того, как ты ешь. Если ешь хорошо, будет тебе отдача в дальнейшем. Хотя
Собака и знала эти законы, понимала, как все устроено, она была преданной
просто потому, что. Никто не требовал от нее намеренной преданности, но это же
суть животного.

Все. Действие свершилось, начало дня положено. Можно
жить дальше.

ПУСТОШЬ

Когда Собака перебегала через большую дорогу, по ней
проносилась целая волна машин. Это был Великий Тракт, который надо было
обязательно перебегать, и он никогда не оставлял никого равнодушным.

Сейчас Собака сидела перед Трактом и ждала. Она
прекрасно ориентировалась в этих краях. Город остался позади нее, а значит и
опасность чуть возрастала, здесь было не настолько безопасно, как в Городе.

Великий Тракт хвастался дурной славой и одновременно
доброй, это было убийственное сочетание. Здесь никто не был в безопасности.
Столько жизней было прервано, столько собак ушло в землю после попытки пересечь
это место. Но здесь нет указателей, чтобы дать понять, когда нужно переходить
Тракт. Собака могла видеть только людей и изредка одиноких детей, которые переходят
на ту сторону. Видимо, был определенный сигнал, что можно переходить, Собака не
знала этого. Но было ощущение времени, когда надо сидеть и когда надо идти.

И сейчас Собака пошла. Вслед за каким-то мальчиком,
который шел со своим рюкзачком, со стороны Города. На другой стороне Тракта у
Собаки всегда были дела. Сейчас была середина дня, и отведав вторую порцию
ресторанных костей, Собака отправилась в Пустошь. Туда вела занесенная
коричневым снегом дорога, по правую часть от входа в Пустошь стоял разноцветный
дом, а дальше раскинулась целая сеть низких домов. Наверное, здесь жили они,
Низкие Люди, доброе поселение, которое Собака при этом знала меньше. Но здесь у
нее были родные края.

Пустошь была поселением Низких Людей, растянувшееся
вплоть до Великого Океана. Раньше, когда Собака была моложе, она посещала
водную обитель, но те воспоминания уже стерлись, как здешний мокрый песок,
прилипший к лапам, и все это ради потрясающих собачьих следов.

Само поселение — это целый город, но он отличался от
города «RUSSIA» многими вещами. В Пустоши ты не всегда можешь пойти куда
угодно, ведь там есть разные дороги, и они ведут в совершенно разные места, без
возможности свернуть. Обычно летом, Собака гостила здесь, у своих хозяев,
которые вели насыщенную городскую жизнь – они растили множество кустов, и
покупали много банок, и, особенно, бутылок с необычной водой. Хозяевами были
тучный мужчина с густой рыжей бородой, обычно одевавшийся в плотную нестиранную
кофту бордового цвета. И его жена, худая хозяйка с черными волосами. Они были
Властителями Края. Иногда, как следует напившись волшебной воды Низких Людей,
Хозяин пускался в магический пляс, словно создавал своим танцем нужный настрой
на будущий летний урожай.

Осенью Хозяева собирали урожай из кустов и цветов, и
продолжали пить волшебную воду. Наверное, они властвовали над этим Краем
всецело, хотя Собака знала, что Пустошь место загадочное, и что одной тропинкой
и одним домом здесь все не ограничивается.

Например, здесь есть такие тропинки, которые
обхожены совершенно другими собаками, иногда они собирались целыми стаями и
уходили куда-то вдаль, ближе к воде, Собака обычно не шла с ними туда, хотя
пересекалась судьбами по пути. У нее не было особой ностальгии по морским
краям, она старалась держаться ближе просторов города «RUSSIA», который все больше с
каждым годом манил ее к себе.

А еще раньше здесь было Королевство Лошадей. Это
одна из разновидностей Пустоши, где в деревянных уличных домах всегда стояли
эти величественные Высшие Собаки. Лошадьми Собака считала всецело существ с
высшим разумом, состояние которых недоступно для понимания. Она всегда выделяла
их сдержанными и особенно собранными, наверное, их разум настолько сильно
занят, что они не могут себе позволить стелиться перед всеми подряд, ложиться
на спину и выпрашивать еду, и Собака знала это.

НОЧЬ ДЛИНОЙ В СОБАЧЬЮ
ВЕЧНОСТЬ

Последнее время сильные морозы дали о себе знать в
полную силу. Сейчас, любуясь и наслаждаясь ими, Собака как следует потянулась
всеми лапами, с наслаждением втянула в себя воздух и с благоговением выдохнула.
Она была на седьмом небе от счастья, и только ей и обитателям первого дома было
известно, почему же.

Уже несколько ночей, посреди глубокой ночи, Собака
подходила к окну и обозревала Низину. Да, сейчас она могла так подумать про мир
снаружи – иногда полезно отложить в сторону свое даже самое лучшее «Собачество»
и посмеяться про себя.

Сейчас Собака на время, посчитала себя Королем
Квадрата. Но только на время. Буквально, на минутку. Собака такое может себе
позволить.

Ведь мороз не вокруг нее, а прямо здесь, сразу за
окном. За этим тонким куском чего-то там. Собака не знала, как оно называется.
Но это стекло сейчас в полной мере выполняло свою функцию – оно защищало Собаку
от морозов.

Эта история началась Однажды. Собака специально
подчеркнула большую букву «О».

Однажды ОН, тот человек с надписью «RUSSIA»,
просто впустил ее вовнутрь двери дома. Стоял лютый мороз, и Собака уже готова
была начать называть себя Собака Лютая – настолько ей было не по себе от
происходящего вокруг.

Небо было космически черное, Собака не знала, что
значит слово «космически» и почему именно оно пришло к ней на ум, эта философия
была Собаке недоступна. Но когда небо было черное, пути назад закрыты, значит
холод ударит в полную силу. Так было и раньше, и до этого Собаке приходилось
ночевать в совершенно других Краях – они со стаями собак перебивались в Мире
Низких Людей – в Пустоши. Там они, как могли, находили укрытие, пока ее
рыжебородый хозяин собирал урожай из волшебной воды.

А сейчас ситуация стала еще более космической. И
Собаке дали шанс – шанс посидеть ночами в подъезде и понаблюдать за морозами
изнутри. Сначала Собака наслаждалась этим. Она забиралась на площадку между
вторым и третьим этажами и через окошко, обрамленное белой рамой, наблюдала за
движением мороза. Только вот в чем была загвоздка – никакого движения не было,
это была просто собачья фигура речи. Зато крупно падал снег и заваливал все
вокруг.

Собака сидела и наслаждалась этим. Как хорошо знать,
что некоторые люди реально заботятся о тебе. Не сказать, чтобы Собака и раньше
голодала. Но теперь у нее есть свой дом.

Как тут кипела жизнь, Собака сейчас все опишет.
Целые ночи она могла просто лежать. Лежать минутами, часами, ночами, и
наслаждаться именно тем, что вокруг ничего не происходит. Привыкнув к уличной
жизни, где повсюду разворачивались разные события, Собака и не знала, что можно
зайти в дом, и там не происходит полное НИЧЕГО. И это было блаженство для
животного.

Первое время Собака лежала на первом этаже, ведь там
были двери дома человека с надписью «RUSSIA», и Собака каждодневно
получала усиленный корм. Затем Собака стала перебираться на второй этаж. Да,
она занимала главенствующее место на площадке между вторым и третьим этажами и
наблюдала за улицей – но затем Собака поняла, зачем смотреть на место, которое
Собака уже сто раз видела. И Собака стала просто лежать на втором этаже, рядом
с дверьми дома того парня, который обожал рисовать такую яркую, красивую
надпись «РИО». И Собака стала целыми ночами обозревать пустоту, раскинув в
стороны лапы. Обозревать ВЕЧНОСТЬ.

Это были очень философские вопросы исключительно
собачьего характера. Ведь что такое Вечность, в глазах животного. И у Собаки
нашелся ответ и на этот вопрос.

Вечность — это Пустота. Возможность лежать,
аккуратно прикрыв глаза от умиления и обозревать каждый миг того, что ты просто
лежишь, и что ничего вокруг не произойдет. Собака знала лишь одно –
периодически мимо нее проходят соседи, даже по ночам, но они нормально
относятся к животному, и порой гладят ее.

Собака впитывала своей черно-коричневой шерстью
каждый миг этой Пустоты. Всю ночь напролет. И это была философия в чистом виде.
Собака не знала, откуда берется снег, она знала, что у нее будет время это
обдумать. Некуда спешить, когда можно как следует поваляться, растянув лапы в
Пустоту. Но одно Собака знала наверняка – откуда бы ни падал снег, сюда он до
Собаки не доберется. Всё и всё, решила Собака, вот так вот!

КОНЕЦ

⁣Вероника Воронина
КРАЙ ЗЕМЛИ, ГДЕ ГУСИ ГОВОРЯТ С УШЕДШИМИ
Третий день что-то неясное тяготило и беспокоило. Словно неладное уже случилось, но еще не узнано.
А потом мне приснился дед-помор. Я наконец-то приехала к нему в гости в деревню под Архангельском, в которой не была со смерти бабушки. Встреча наша полнилась радостью и печалью. Дед обнял меня, щекоча бородой, и я чувствовала привычный запах моря и табака.
Мы были на его карбасе. Большая лодка покачивалась под ногами. Долго плыли сквозь туман. У руля сидел незнакомый молчаливый старик. В вязаной рубахе, портах и бахилах с длинными голенищами он выглядел выходцем из далекого прошлого.
— Товарищ мой, вож корабельный, — представил его дед. — По-вашему лоцман.
Я поздоровалась.
— И ты путем-дорогой здрава будь, — ответил он.
Туманная дымка на море становилась гуще. Мелкие капли мороси оседали на одежде. Убаюкивающе плескалась вода. Где-то в вышине кричали гуси.
— Не в Гусину ли Землю подалися? — сказал дед.
— Не иначе, — кивнул вож.
— Я знаю, — оживилась я. — Это полуостров в Архангельской области.
Дед фыркнул.
— Много ты понимаешь, дитя! Та Гусиная земля это одна, тутошняя. А эта совсем другая — тамошняя.
— Что за тамошняя земля?
— А вот что! — Дед продолжил, как песню запел. — Поморам Студёно море испокон веку кормилец и поилец, начало и конец. Неогляден простор морской. Есть дальний северный край, что зовется Гусиной Землей — туда уходят души хоробрых и добрых людей. Туда прилетают гуси, чтобы говорить с ушедшими. И доставлять о них весточки живым.
— То есть это поморский рай такой, а гуси — ангельская почта?
— Дурёха ты! — беззлобно сказал дед.
— Как думаешь, баба Нина там сейчас?
— Там, — уверенно и спокойно ответил дед. — Где еще ей быть родимой?
Мы все плыли и плыли. Сложно было представить, как старики ориентировались в таком тумане. Будто услышав мои мысли, дед проговорил:
— Хмаря такая, точно Варлаам жену везет.
— Что?
— Присловье такое, дитя, когда густой туман сходит.
— И куда Варлаам везет жену?
— Попотчую тебя былиной-стариной. То наш — сталбыть, и твой — поморский святой, покровитель мореходов. Вот послушай-ко что раньше люди говорили…
Отец Варлаам родился в Керети, на Лопском берегу, был настоятелем в Коле. Жил там в мире и любви со своей хозяюшкой, был добрым пастырем прихожанам. Как-то изгнал беса с Абрам-мыса. Да бес тот, уходя, проклял его. Пришла беда. Сказывают, будто хозяйка Варлаама бесноваться стала, он пытался изгнать нечистого да и убил ее нечаянно.
Дед помолчал.
— И так сокрушен был Варлаам этим деянием, что сам себя наказал непомерно: плавать по морю с гробом убиенной доколе тело не истлеет, моля Бога об отпущении греха. — Дед раскуривал трубку. — Быстро срядился Варлаам и отворил паруса. Путь его лежал от Керети до Колы и обратно. Так сокрушалось сердце его, что путь этот был всегда против обуревания, через непогоду. Посему присловье бытует: "Пошел, как Варлаам против ветра". Много лет он скитался, покуда не искупил грех и не вымолил у Бога прощения. Кой-кто сказывает: и доныне карбас тот плавает. Будто подвластны Варлааму ветра и туманы, — проговорил дед со значением. — Отсюда давношное поверье: коль сгущается марево, то Варламьева лодья подходит.
Дед продолжил совсем тихо, после долгой паузы.
— В моем детстве старики баяли: Варлаам пособляет дорогу найти и живым и тем, кого море взяло. Одним домой, другим на тот свет. — Поблизости снова прокричали гуси. Старый помор кивнул в ту сторону. — Знамо, в Гусиную Землю. Деды так сказывали.
— Ты в это веришь? — спросила я.
— Нешто не верить! — ответил он. — Наше море-то Студёное уж больно норовисто да переменчиво. Тут иначе не скажешь: кто в море не плавал, Богу не молился.
Мы плыли еще какое-то время прежде, чем белесое марево стало постепенно рассеиваться. Сквозь прорехи уже открывалось небо. Вож сказал:
— Уже близко.
Дед вдруг заторопился.
— На-ко, смотри-ко, дитя, что у меня тебе припасено.
И осторожно вынул из-за пазухи сверток.
Я развернула его и залюбовалась. Там была деревянная поморская птица. Та, которую подвешивают под потолком на счастье. Длинной шеей и изящно выточенным корпусом фигурка походила на звонкую да ладную летучую ладью с ажурными крыльями-парусами. Птица-ладья!
— Для тебя сделал.
Как я любила этих птиц в детстве! Казалось, подбрось, и взлетят, трепеща крыльями. Но они были слишком хрупкими для моих пальцев. Так что мне позволялось лишь смотреть, как они кружились под потолком от легчайшего ветерка.
— Спасибо, дед!
— Здоровья тебе на всех ветрах!
Он обнял меня, снова уколов щеку бородой.
— Ты что, прощаешься?
Дед не ответил. Туман продолжал расходиться. Неясно проявлялся берег.
— Где это мы?
На показавшемся берегу сквозь белые клочья проступала фигура пожилой женщины.
— Ой, неужто это…?
— Негоже тебе туда смотреть! — прикрикнул вож. Я отвернулась без возражений.
— Теперь пойду, — вымолвил дед и, не дожидаясь, пока лодка подплывет ближе, прыгнул за борт и поплыл. Вож разворачивал карбас прочь от берега…

Под утро меня разбудили непривычные для города звуки — крики пролетающих диких гусей. Они звучали как прощание и благословение.
Тревожное ожидание беды растворилось. Я лежала, нежась в остатках сна.
Лишь долгую минуту спустя до сознания дошло: у меня никогда не было деда-помора!
За окном начинало светлеть. В высоком небе плыли громады облачных птиц-кораблей. Они неслись к северу на всех парусах.

⁣СОН НА ЯВУ

***

Из
родительского дома Поликарп Поликарпович уехал худым и мечтательным молодым
человеком 20-ти лет от роду после полученного домашнего образования, которое
дала ему его мать. Вооруженный знаниями и напутствиями своего отца, отправился
он в Воронеж сделать карьеру и дослужиться до великих чинов.

А пока
Поликарп Поликарпович был коллежским регистратором, т.е. чином небольшим, но
весьма доходным, потому что на его холостяцкую жизнь ему вполне хватало его
жалованья в 37 рублей 50 копеек. Служил Поликарп Поликарпович вполне
удовлетворительно, но без усердия, потому как очень быстро понял, что с его
домашним образованием далеко не пробиться, а учиться он охоты не имел. Многими
товарищами обзавестись ему не удалось, но всё-таки некоторых своих сослуживцев
он выделял и считал людьми достойными быть его внимания более остальных. Отношения
с прочими имел приятные и располагающие к общению на темы простые, житейские.

В один
день Поликарп Поликарпович вернулся после службы гораздо позднее обычного.
Настроение его было приподнятым из-за выпитого шампанского по случаю именин
Семёна Матвеевича – достойнейшего из сослуживцев. Шампанское было отвратным, но
хорошего шампанского Поликарпу Поликарповичу пивать не довелось за его ещё
молодую, но уже намекающую на увядание жизнь 33-летнего мелкого чиновника.

На
именинах Поликарп Поликарпович был как никогда остроумен и разговорчив.
Обстановка и компания очень к этому располагали: в небольшой квартирке Семёна
Матвеевича собрались самые близкие и только молодые люди, в их числе
присутствовала и сестрица Семёна Матвеевича – Полина Матвеевна. Она была уже не
очень юной – двадцать двух лет от роду, но прелестной девушкой. Она внимательно
слушала всё, о чем говорил Поликарп Поликарпович, и мило улыбалась, когда он
шутил. Полине Матвеевне давно пора было выходить замуж, но претендент на руку и
сердце этой молодой хорошенькой особы всё не находился. Поэтому Семён Матвеевич
старался выводить свою сестрицу на прогулки, ходить с нею в театр и устраивать
небольшие праздники с гостями в надежде, что найдётся для неё счастливая и
выгодная партия. В общем-то, весь вечер Поликарп Поликарпович и Полина
Матвеевна были центром внимания всей компании,
чему Поликарп Поликарпович был несомненно рад.

После
выпитого шампанского под недорогие закуски, состоящие из солёных огурчиков и
небольших пирожков с капустой, гости стали расходиться. Поликарп Поликарпович
также раскланялся. Дорогой домой он всё думал о Полине Матвеевне. Про себя он
позволял себе называть её запросто – Полиной. Он думал о том, как она улыбалась
ему и при этом каждый раз заливалась румянцем, о том, как прелестны её ручки,
как грациозна её походка, и вообще он думал только о ней.

Дома его
встретил Сенька, который был и лакеем, и экономкой, и кухаркой, и верным другом
и помощником в одном своём неказистом лице. Сенька был годов на 15-20 старше, и
сколько помнил сам Поликарп Поликарпович себя самого, столько и Сенька был
рядом с ним, ещё с родительского дома.

- Я уж и
волноваться начал было. Где ж вы это, голубчик, так гуляли? – причитал Сенька,
помогая Поликарпу Поликарповичу раздеваться в маленькой прихожей.

- Какая
тебе разница, Сенька? Пришёл я! Жив, здоров!.. И довоооолен! – радостно и
излишне громко, нараспев ответил он Сеньке.

- Вот
тебе новость! И спросить нельзя! А коли что случится? Что я вашим родителям
говорить-то стану? – застонал Сенька.

- В
порядке всё у меня!.... Даже боле того! – задумчиво и уже слегка раздражительно
протянул Поликарп Поликарпович.

-
Ужинать извольте! Сейчас только поспели щи! Как вы любите! – шумел уже из
крохотной кухоньки Сенька.

- Нет!
Не голоден! Не до того мне! – отрезал Поликарп Поликарпович и быстрым шагом
отправился в свою спаленку, которая служила ему и кабинетом.

Сенька
ещё долго кряхтел и стонал о том, что кушать нужно, что маменька бы очень
переживала, ежели знала, и ещё о чём-то. Он специально ходил без дела под дверью
и прислушивался к звукам из спальни. Никогда такого не случалось в их жизни –
что бы ужин был не съеден!

А Поликарп
Поликарпович весь вечер не мог найти себе места. Он ходил из угла в угол по
своей комнате, о чём-то непрестанно думал. Потом вдруг останавливался, прикладывал
руку к подбородку и, улыбнувшись, снова начинал ходить туда-сюда без устали.
Всё же к полуночи он прилёг, не раздевшись и не расправив постель, свесив ноги
на пол.



***

На улице
было уже холодно, но Поликарп Поликарпович не спешил домой. Укутавшись в
старенькое пальто, он бродил по бульвару в трёх кварталах от дома. Мысли его
были безрадостны. Вот уже 5 лет он женат на прелестной Полине Матвеевне,
которая за это время слегка поправилась и подурнела, но была заботлива и нежна
к нему и их сыну Матвею. Хотя ласкова она была не ко всем. Вот уже 4 года, как
Сенька был отправлен назад к родителям.

«Вот чем
он ей помешал? - думал Поликарп Поликарпович, ёжась от ветра, - Ну, чем?. Ну,
нужна была комнатка для Матюши. Но могли бы они и вместе с Сенькой поселиться.
Досмотр был бы лучше. Ну, прокормить Сеньку дорого, но ведь Сенька-то, как
голубь клевал за столом, да и рыбку ловил к ужину иногда – тоже доход!». Такие
размышления иногда накатывали на Поликарпа Поликарповича в последнее время.
Особенно часто это происходило в дни получения жалованья.

Замёрзнув
окончательно, Поликарп Поликарпович направился домой. Дома его встретила Полина
Матвеевна в ситцевом, когда-то нарядном платье и белокурый худощавый Матюша.

-
Дорогой, ну где ты так долго гулял? Мы с Матвеем Поликарповичем тебя заждались!
Уж и щи поспели. Щи сегодня чудесные! Как ты любишь! Не хуже тех, что подавали
у твоих родителей в прошлом году на именинах матушки твоей. Ну, проходи скорее!
– Полина суетилась и быстро накрывала на стол, Матюша уже сидел за столом с
ложкой в руке.

- Иду-иду…
- невесело ответил Поликарп Поликарпович, - жалованье получил сегодня.

- Ох.
Это кстати! У Матюши совсем расклеились ботиночки! И хозяйка заходила уже три
раза – просит расплатиться за квартиру…. - Полина быстро перечисляла куда ещё и
сколько нужно заплатить, а Поликарп Поликарпович загрустил ещё больше.

«Когда
же я мог поверить, что семейная жизнь полна радостей? Совсем это не так! Нет.
Жена у меня чудесная, заботливая, но совсем без гроша. Сын у нас тоже замечательный,
смышлёный, но сколько же нужно денег, что бы его выучить и отправить в самостоятельную
жизнь? А ежели ещё детки будут?...» - так угрюмо размышлял Поликарп
Поликарпович за ужином. Щи, как и всегда, были пустые, и Поликарп Поликарпович
знал, что очень скоро снова захочется есть. Но другой еды в доме у них давно не
было. Только каша Матюшина, да и та на воде. От этого становилось ещё
тоскливей…

После
ужина Полина Матвеевна села за шитьё и подробно рассказывала о том, как прошёл
её день. Поликарп Поликарпович в той же
комнате сел читать газету и совершенно её не слушал прежде всего потому, что
дела его супруги были одинаковы изо дня в день и он наперёд знал всё, что она
ему расскажет. Впрочем, газету Поликарп Поликарпович тоже не читал, газета была
от 13 марта сего года, а на дворе уже был октябрь, и газету эту он прочитал уже
много раз и знал её наизусть. Поликарп Поликарпович грустил.

Вдруг
раздался сильный хлопок!



***

- Поликарп
Поликарпович! Да что ж это? Окно нараспашку! Эх, сквозняк-то какой, – причитал
Сенька, забежав в комнату и неловко закрывая окно.

- Сенька!
Ты ли это? Как ты здесь оказался? Ну, как же я рад тебя видеть! – вскочил
Поликарп Поликарпович и кинулся обнимать смущённого Сеньку, - Совсем не
изменился! Вот, чёрт старый!

- Да что
ж ты, Поликарп Поликарпович! Господь с тобой! Ну, что со мной за ночь сделается-то?
– бормотал Сенька.

Поликарп
Поликарпович отодвинул от себя Сеньку и осмотрелся. «Да, мне приснилось всё
это! И Полина Матвеевна в ситцевом платье, и газета, и щи пустые… Какое
счастье!»

Чуть
позже, позавтракав и бодро шагая на службу, Поликарп Поликарпович размышлял о Семёне
Матвеевиче: «Ведь это какую жизнь он для меня хотел? И щи пустые!!!! Нет. Не
бывать этому! И Полина Матвеевна! Коварная! Улыбалась мне! Вот семейство какое!
Того и гляди облапошат! Даже не посмотрю и слова не скажу за целый день Семёну
этому Матвеевичу! И вечером газету куплю! Сегодняшнюю!».

⁣Юля была скромной, неразговорчивой девочкой — что называется, в себе.
Прошел месяц с того момента, как началась в ее жизни школьная пора. Первый класс! Она шла по пустому коридору и ей было грустно. Приходилось оставаться на продленке, оба ее родителя работали, и поэтому из школы мать ее забирала обычно не раньше пяти часов вечера.
Юля дошла по лестнице до последнего пролета и встала, упершись локтями в подоконник. Вдруг, в широком витраже, состоящем из множества разноцветных стекол, она заметила небольшой квадратик обычного — прозрачного, сквозь который можно было выглянуть наружу. Выглянула. Отчетливо было видно только окно в соседнем жилом доме.
Она уже хотела отвести взгляд, как к этому окну вдруг подошел худой, бледный молодой человек с растрепанными волосами. Он достал сигарету и закурил. Что-то сдвинулось внутри Юли. То что она его видит, а он ее нет показалось ей чрезвычайно интересным и даже развлекательным.
Следующие дни Юля только и думала, что о нем; к окну подходить в это время она не решалась. А когда, наконец-то, решилась, то… там снова был он. На этот раз не только курил, но еще и пил что-то золотистого цвета из стеклянной бутылки.
Время шло. Для Юли этот лестничный пролет стал своего рода местом тайного поклонения. Жизнь разделилась надвое. Была обычная — скучная, со всеми этими уроками, учителями, дневниками, родителями, развлечениями, кружками, мальчишками, девчонками, невкусной едой в школьной столовой, а была другая, помещающаяся в маленьком окошке, сквозь которое она наблюдала за парнем.
Как-то Юля спросила у родителей про курение. Она тогда была уже в третьем классе. Родители заволновались, ведь никто из них не курил. Они начали думать, что в школьном окружении Юли есть курящие, и ей тогда стоило немалых трудов чтобы их успокоить. А на следующий день, как вознаграждение за ее старания, молодой человек курил уже не обычную сигарету, нет; он вдыхал плотные клубы дыма из большого стеклянного предмета, название которого Юля не знала. Он ненадолго задержал дым в груди, а затем выпустил плотным потоком.
Юля поняла, что влюбилась в него, когда была в пятом классе.

Надо сказать, что больших проблем в общении со сверстниками у Юли не было. Они чувствовали в ней какую-то тайну, и поэтому, в большинстве своем, тянулись к ней. Она же поклялась себе ни с кем и никогда не делиться своим секретным квадратиком в окне.
Юля дивилась его беззаботному взгляду, который, как ей казалось, выражал всю красоту жизни, заключающуюся в свободе. Вот она сейчас, как и другие ничтожные детишки, должна идти из одного кабинета в другой, и учиться, учиться, а он… Он Бог, который может в это время подойти к окну, и закурить, и выпить. Бывало, он пил пиво, а бывало он ставил на подоконник несколько рюмок и — оп, одну за одной, оп — одну за одной. Ну а совсем особенными для Юли бывали те дни, когда он подходил к своему окну после душа. В один из таких дней Юля испытала свое первое в жизни возбуждение.
Прошло еще несколько лет, и Юля начала видеть себя в роли жрицы, которая является проводником между божественным и земным миром. Она по настоящему любила его, и любовь эта была самой возвышенной из тех, что могут испытывать люди.
По мере взросления она узнала, что тот странный стеклянный предмет был бонгом, через который курят. Сама же Юля за все время обучения так ни разу не пробовала ни табак, ни алкоголь, ни наркотики. Не из-за того, что это плохо, а, напротив, ввиду божественности этих атрибутов, которых она, обычная смертная, попросту их недостойна.
У него появилась борода. Юля к этому привыкла, даже посчитала, что ему так лучше.
Родители перестали забирать ее из школы, и Юля каждый день по дороге домой непременно заходила во двор дома Бога. Мало ли, может, он спустится на землю. Но нет, не случалось.
В один день, когда Юля была в восьмом классе, произошел случай. В окне вместе с Богом показалась какая-то девушка. Держа в одной руке сигарету, пальцами другой он водил по ее предплечью. Затем усадил ее на подоконник и они начали целоваться.
Юля задрожала. Все в ней свернулось, заскрипело и забурлило. Начала плакать.
— А что ты тут делаешь? — спросил одноклассник Дима, который уже очень давно был в нее влюблен .
— Ничего, — ответила Юля.
—А что там на улице? — Дима сделал несколько шагов в сторону окна.
Юля поняла, что Бога надо защищать, даже несмотря на последние события. Сначала защитить, а потом во всем разбираться.
Она спрыгнула с подоконника к Диме, — Я тебя ждала, — сказала она и обняла Диму.
Он полез к ней целоваться, и, опасаясь, что, если она не ответит ему взаимностью, то он раскроет секрет окна, Юля поцеловала его в ответ.
Некоторое время она, для виду, даже встречалась с Димой, который на подсознательном уровне понял важность окна, и каждый раз, когда Юля собиралась бросить его, он вновь заводил эту тему, мол, а что там с этим окном такое? Юле пришлось даже заняться с ним сексом… Во имя спасения Бога. После она все-таки отказалась от этих отношений. Из-за расстроенных чувств Дима сразу начал распространять про нее слухи. Рассказывал всем про толпу взрослых парней, с которыми она трахается. Юле было наплевать. А раз ей было наплевать, то никто и не поверил.
Спустя время, она смирилась с появившейся и оставшейся в окне девушкой. На все воля Божья. Ей так даже было удобно. Она смотрела на нее и представляла себя. П
И вот, последний звонок. Для Юли время учебы пролетело очень быстро. «Я не хочу уходить из школы», — говорила она учителям, и те плакали, думая, что это все из-за них.
Все одноклассники пошли пить в центр, а затем на пошлый молодежный концерт. Юля же пошла во двор дома Бога.
Там, на скамейке, сидел он и говорил по телефону. Рядом с ним стояла бутылка пива, а в руке дымилась сигарета. В глазах ее все побледнело. Не думая, она села рядом.
«Ты че лох?! Ставлю тебе пять отстойных дней из пяти. Да она надоела, вот честно тебе скажу. Ладно, позже созвон», —он сказал все это и положил трубку.
— Извините, а можно сделать глоток вашего пива? — спросила Юля.
Он посмотрел на нее с удивлением и молча протянул бутылку. Она сделала глоток.
— Простите, а можно сделать затяжку?
Он протянул ей сигарету. Она затянулась и не закашляла.
— А еще, скажите, как вас зовут?
— Я… — он было начал, но она его перебила.
— Хотя, не надо! — на этих словах она поднесла ладони к ушам.
Встав со скамейки и громко говоря «ла-ла-ла-ла», дабы не услышать его имени, она пошла прочь, напоследок один раз обернувшись. На ее лице была улыбка.
Он посмотрел ей вслед. Покачал головой. Затушил сигарету. Сказал себе под нос: «бред какой-то», и пошел в свою квартиру.

⁣Верблюд и Жара

-Кто самая сильная в пустыне? Кто ваша повелительница? - Жара огненными
глазами смотрела на собравшихся и нестерпимый зной шёл от неё.

-Ты, Жара. Ты! - пронеслось нестройным хором над песком, над барханами.
Змеи, ящерицы, скорпионы, фенеки, тушканчики и зайцы-толаи стояли на
почтительном расстоянии от Жары, склонив головы. Ещё бы! Подойдёшь
близко и спалит, сожжёт тебя и иссушит до костей злая Жара.

-Все ли явились, чтобы почтение мне оказать? - спросила Жара. Звери молчали, но тут вылез вперёд скорпион,

-Нет, могущественная. Не захотел к тебе на поклон Верблюд прийти.

-Как он посмел? Привести его сюда немедленно!

Метнулись слуги Жары, летучие мыши, нашли Верблюда. Лежит он в скудной тени саксаула, веточки с аппетитом пережёвывает.

-Верблюд, отправляйся сейчас же к Жаре - заверещали летучие мыши. - Поклонись ей и признай её безграничную власть.

Верблюд неторопливо повернул голову и посмотрел на летучих мышей,

-Никуда я не пойду. А если она хочет со мной поговорить, то пусть сама приходит.

-Да как ты смеешь так говорить! Не пойдёшь добром, силой заставим!

-А ну-ка попробуйте, - сказал Верблюд и перестал жевать.

Сунулись было летучие мыши к нему, а он как плюнет в них своей жвачкой,
да так метко, что сразу троих сбил. Остальные покружили-покружили и
полетели к Жаре докладывать обо всём.

Услышала Жара, что Верблюд подчиняться ей не желает, рассвирепела,

-Погоди у меня. Такую песчаную бурю на тебя напущу, что сам пощады молить прибежишь.

Издалека увидел Верблюд, что буря надвигается. Прикрыл глаза пушистыми ресницами и ноздри сомкнул, чтобы в них песок не попал.

Бушевала буря долго, но в конце концов улеглась, а Верблюда нет как нет.

-Может погиб он? - говорит Жара. - Летите, слуги мои, узнайте, что с Верблюдом.

Полетели летучие мыши к тому месту, где верблюд был, а там никого.
Только песчаные холмики до самого горизонта. Хотели они уже обратно
возвращаться, да тут один из холмиков зашевелился, на ноги поднялся,
отряхнулся как следует и оказалось, что это Верблюд.

-Эх, хорошо же я выспался. А вы зачем опять сюда пожаловали? - заметил он летучих мышей.

-Пойдёшь к нашей повелительнице на поклон?

-И раньше не собирался, а теперь и точно не пойду. Всю шубу мне песком забила, теперь чистить придётся.

Не стали летучие мыши с Верблюдом связываться. Хорошо помнили, как он за себя постоять умеет. Полетели сразу к Жаре с докладом.

-Ах, вот он как! Тогда я его жаждой замучаю. Против этого ни одна живая душа не устоит. Прибежит как миленький!

Стала Жара пустыню огнём нестерпимым палить. Звери в ужасе попрятались,
кто куда мог. Думали позлится немного и успокоится, а Жара не унимается,
до каждой капли воды добирается. Плохо дело.

Идёт Верблюд к одному источнику, нет воды, к другому, и там сухо. Другой
бы на его месте давно сдался и с повинной к Жаре отправился, но не таков
наш герой. Держит Верблюд путь к большому оазису. Там будет и вода и
пища. Хоть и нескоро, но добрался. Горб у него по дороге обвис, почти
все свои запасы он израсходовал. Зато оазис не подвёл. Воды в источнике
сколько хочешь. Верблюд за один раз двести литров выпил и лёг в тени
отдыхать. А отдохнув, за еду принялся.

Ждала-ждала Жара, пока к ней Верблюд придёт. Нет Верблюда.

-Может высохшие его косточки где-нибудь у бархана лежат? Летите, мои слуги, и узнайте, что с Верблюдом стало.

Долго кружили летучие мыши над пустыней. Нигде никаких его следов.
Думали уже обратно возвращаться, как вдруг выполз им навстречу тот самый
скорпион, который Верблюда выдал,

-Не Верблюда ли вы ищете? Тогда летите к большому оазису, только там он и
мог укрыться. - Сказал и уполз к себе в нору дальше яд копить.

А летучие мыши насилу до оазиса долетели. Сами чуть по дороге не
погибли. Смотрят и глазам своим не верят. Ходит Верблюд живой и
здоровый, похорошел даже, а рядом с ним верблюдица. Заметил их Верблюд,

-Ты смотри! И сюда добрались! Неужели Жара ещё не угомонилась? Неужели
думает, что подчинюсь я ей? Ни за что! Родится у меня скоро сын и научу я
его как с жарой справиться.

Поняли летучие мыши, что с такими вестями опасно к Жаре отправляться, их
же со свету она и сживёт, и решили новое место для жилья себе найти. В
горы полетели. Там в пещерах и прохладно, и безопасно. Там Жаре их
никогда не найти.

А звери узнали со временем, что Верблюд Жаре не подчинился и тоже из
повиновения вышли. Так и рыщет она теперь в одиночку по пустыне, ни слуг
у неё, ни друзей. Даже скорпион от неё прячется. А то ещё подумает, что
нарочно он ей про Верблюда рассказал, чтобы власти лишить.

⁣Тонька.

Все её звали
Тонькой, иногда мама и бабушка называли Тоней, чтобы подчеркнуть важность
доверия к ней, или полным именем, но это очень
редко , когда происходило что-то из ряда вон выходящее. Тонька была
положительной девочкой, но «слишком бойкой», так говорила бабушка, и смелой.
Она проверяла свою смелость и гордилась, что может одна идти поздно вечером в
темноте по улице посёлка, где не было ни одного фонаря, а почти все окна домов
наглухо зашторены. Она шла и высоко подпрыгивала то на одной ноге , то на другой
, чтобы быстрее преодолеть расстояние, но на бег не переходила, так как все
могут подумать, что она трусиха и боится темноты. Она думала лишь о том, как бы не пропустить свой
проулок и вовремя свернуть в него, чтобы добраться до дома.

Благодаря
бабушке Тонька многое поняла еще в детском саду. Никто никогда не водил её туда и не забирал. Она всегда ходила одна,
являясь , по словам мамы, самостоятельной девочкой .

Вечером,
перед тем как идти домой, Тонька выходила на высокое деревянное крыльцо садика
и прыгала вниз по его широким, блестящим от заходящего солнца ступенькам, легко
перебирая ножками. Однажды, когда она уже стала спускаться, на спину ей кто-то
запрыгнул, больно сжал шею и ехал на ней, пока она не ступила на траву возле
крыльца. Это был Вовка Хлынов, вредный и пакостный. Он спрыгнул со спины,
разжав руки, стоял рядом и смеялся. А Тоньке было больно, болела не только шея, но и где-то в груди от
обиды и бессилия перед этим мальчишкой. Такие трюки Вовка проделывал уже постоянно, и она приходила домой
зарёванная, всхлипывая и размазывая по лицу горькие слёзы.

Бабушка,
увидев такое дело и узнав, кто виновник, сказала, что Тонька сильная и гораздо
больше этого Вовки. Он, действительно, был маленького роста и очень худой, но
жилистый, а Тонька невысокая, но крепкая. Она молча стояла перед бабушкой и
сжимала кулачки. Большие серые глаза опухли и покраснели, длинные до пояса
волосы растрепались.

-- Не надо
бояться, пусть он боится, -- твёрдо произнесла бабушка и подсказала Тоньке, как
проучить Вовку.

На следующий
день этот «злыдень» (бабушкино слово) снова запрыгнул на спину и привычно
проехался по крыльцу. Тонька сама разжала его руки и, не обращая внимания на
смех, взяла из травы у крыльца заранее заготовленный и спрятанный пучок
крапивы, обёрнутый лопухом, и
хлестнула по худому
личику с открытым ртом, по голым рукам и ногам. А когда Вовка заревел
благим рёвом и отвернулся, она ещё
засунула крапиву в его короткие штанишки
на резинке. Враг был уничтожен! На крик и плач сбежались воспитатели и нянечки,
дети тоже выскочили на крыльцо. И хотя потом приходили разбираться родители
Вовки и Антонину ждал серьёзный разговор с мамой о её поведении, нигде
внутри не болело, ничто больше не
мучило.

Утром никто
не вспоминал о случившемся , не до того было. В садик приехал фотограф , и в
шуме и гомоне фотографирования незаметно промелькнуло время. Вскоре привезли
новую мебель: расписанные узорами и цветами столики и стульчики , а бабушка
купила Тоньке новое фланелевое платье с длинными рукавами , мягкое и тёплое.
Вовка не приближался к Тоньке и вёл себя тихо. Постепенно наладилась обычная
жизнь.

Тоньке
нравились игрушки и настольные игры;
занятия, особенно лепка и рисование; прогулки возле веранды и по всему поселку,
а также оладушки с вишневым вареньем. Всего, пожалуй, и не перечислить. Особый
интерес вызывала одна тёмная комната , в которую вела дверь прямо из игровой.
Там хранились самодельные деревянные раскладушки, на которых дети спали во
время тихого часа, и разложенное по полкам
бельё. В качестве поощрения здесь на низкой, окрашенной в белый цвет
раскладушке разрешалось спать одному из лучших воспитанников. Закрывалась дверь
, и в темноте не сразу можно было различить всё, что находилось вокруг.
Постепенно глаза привыкали, да и в щель от неплотно прикрытой двери проникал
свет, и лежал , и думал , и мечтал
счастливчик о своем тайном. Глаза
закрывались , сон подкрадывался и
забирал в свои объятия.

Другие дети
спали в игровой . Каждый день доставали и расставляли раскладушки вдоль комнаты . Они располагались
рядами, как солдаты в строю, только крестообразные ноги на ширину плеч
поставлены. Здесь было светло и не так
уютно, как в бельевой , поэтому все хотели в нее попасть. Устанавливалась
очередь, и нужно ждать своей, но и
Тоньке несколько раз довелось спать в
заветной комнате . И тогда ни с чем не сравнимое удовольствие испытывала она от
того, что лучшая сегодня.

Тонька давно
хотела научиться плавать , и у неё получилось . Это произошло не сразу , не в
одно лето , а только после второго класса и стоило неимоверных усилий. Она
заходила в воду по шею, приподнималась на пальцах, отталкивалась от дна,
вытягивая руки вперед,и ложилась на воду. Одновременно отчаянно молотила
ногами, поднимая столб брызг, и гребла руками под себя, стараясь плыть к берегу. Она глотала мутную жижу «лягушатника»,
мелководья на пруду, но не сдавалась, стала меньше бояться, и как-то вдруг уже
не тянуло ко дну, а легко получалось передвигаться в воде. Теперь Тонька
плавала «по-собачьи» вдоль берега , сначала там, где мельче, а потом и на
глубине. До того ей было радостно, что она, встав на дно, смеялась и
размахивала руками от счастья. А через год справилась и с велосипедом . Своего
не было, но у старших двоюродных братьев появился взрослый с рамой зелёный
красавец. И ей давали его , не жадничали. Она ставила велосипед боком к куче
досок, вставала одной ногой на них, а другой нажимала на педаль и ехала сколько
могла. Так братья научили, «перво-наперво» крепко держать руль и смотреть
вперёд. Конечно, она падала, ушибалась, но снова лезла на кучу досок и училась
рулить. Потом стала учиться крутить педали. Для этого надо было «вихляться»
влево и вправо над рамой, потому что ноги короткие, не достают. Братья
помогали, бежали и держали по очереди велосипед за багажник , но ведь старшие не
любят проводить много времени с
маленькими. Это Тонька по себе знала, приходилось ей нянчиться с младшей
сестрёнкой. Чаще училась одна, вся в синяках и ушибах. Так и научилась: и под
рамой, и на раме. Она летела на велосипеде, стоя на педалях между вращениями, и
ей казалось, что она самая-самая, какая только есть на свете!

Этим же
летом мама нашла другую работу, рядом с городом, сказав о том, что школа здесь
только начальная, бесперспективная. Это трудное слово Тоня не могла выговорить правильно, но
старательно проговаривала. Она всё равно сможет, выучит, потому что уже
большая, так сказала мама:

– Ты, Тоня,
уже совсем большая, перешла в четвёртый
класс. Нужно ехать, думать о будущем.

И они всей
семьёй переехали.

Кончилось,
ушло что-то безвозвратно. Начиналось
другое, новое, манящее, неизведанное.
Каким оно будет, кто знает?! Всё
лучшее когда-нибудь заканчивается, растворяется во времени, исчезает навсегда.
Так хочется ухватить, задержать, запомнить эти неповторимые, яркие картинки
прошлого.







Бабушка.

Бабушка в
жизни Тоньки была всем, именно всем, а не чем-то отдельно взятым. Эта женщина с
четырьмя классами образования обладала такой степенью жизненной мудрости, что,
пожалуй, на несколько человек хватит. Она умела и знала все, касающееся дома,
хозяйства, детей, была мастерицей на все руки. Имя ее – Даша, Дарья- очень
красивое, но никто из внуков не называл бабушкой Дашей, она была единственной и
просто бабушкой. Худощавая, невысокая, с короткими до плеч седыми волосами и
голубыми глазами она излучала тепло и свет и несла доброту и ласку.

Когда мама
осталась одна с тремя детьми, бабушка уже не работала и полностью посвятила
себя внукам, всех вынянчила, заботилась и оберегала.

- «Робенки»
некормлены, скотина не ухожена, - ворчала она, вернувшись домой. А ездила она
то в город к младшей дочери, то к другим родственникам, то на сезонные работы.
Всего и не знала Тонька, только чувствовала, что без бабушки как-то пусто и
невесело в доме, особенно на кухне.

Кухня – это
место безоговорочного владения бабушки. С раннего утра хлопотала она возле
русской печи, огромной, занимавшей полкухни, с удобной лежанкой наверху и
широким шестком и высоким челом внизу. Одним боком печь выходила в детскую, а
другим – в узкий коридор, но и другие комнаты больше ничем не отапливались,
тепла хватало на всю квартиру.

Бабушка
шумела заслонкой- это она закрывала печь, пока не протопиться. Звякали чугуны –
ставится внутрь суп или картошка. Звенит сковорода – значит, будут блины. Она
ловко орудовала то кочергой, то ухватами, то сковородником с длинными
деревянными ручками, гладкими и блестящими, отполированными бабушкиными руками.

Не всегда
Тонька слышала знакомые звуки, лежа в постели в своей комнате. Часто она сидела
рядом с бабушкой около стола, в случае если задумывались пироги или блины. Все
еще спят, даже мама, а они с бабушкой стряпают. Сегодня будут пироги с разной
начинкой: мясом, морковью и малиной. Тонька старательно делает лепешку из
теста, ложкой кладет начинку и пальцами старается слепить края. Бабушка не
только сама стряпает, но и следит за тем, как внучка справляется, вовремя
помогает перевернуть и положить на противень. Пироги большие, немного
кособокие, но сразу видно, что это Тонькины. Вот большой противень заполнен,
двенадцать штук поместилось, а надо еще один. Печь протопилась, время кочергой
разбить головешки а угли разделить пополам и сгрести по обе стороны. Бабушка
снова стряпает, Тонька устала, просто сидит, наблюдает и ждет, пока угли не
остынут немного и пироги не поднимутся. Пора в печь сажать. Бабушка берет
большой ухват, быстро подсовывает под один противень с пирогами и ставит его в
печке слева, потом другой – справа и неплотно закрывает заслонку.

Всех будит
Тонька, когда пироги отдыхают под полотенцем, а бабушка разливает молоко. Очень
вкусные получились, особенно Тонькины, их сразу заметили, выделяются.

Блины
бабушка тоже в русской печке пекла, но
на сковороде. Они были на закваске и назывались «кислыми», но на самом деле
совсем не кислые, а очень вкусные. В печи перед открытым огнем они поднимались,
потом опускались, как живые, верх запеченный, подрумяненный. Их несколько штук
помещалось на чугунной сковороде, которую надо поворачивать у огня
сковородником, чтобы равномерно пеклись. Целую горку на огромной тарелке
напекали бабушка с Тонькой и опять всех будили.

Вкуснее
всего есть блины с топленым сливочным маслом или мороженым молоком, которое
бабушка стругала ножом и раскладывала в чайные блюдечки. Оно таяло и превращалось в снежную пену.
Макаешь блин – и в рот. Было и варенье, и мед, и сало со шкварками, но их
Тонька не очень любила, особенно сало. А мама и бабушка ели и нахваливали.
«Каждому свое» - считала девочка.

Любовь к
шитью у Тоньки тоже от бабушки. Сядет она за машинку, а рядом пристроится
внучка, или платье шьет кукле, или нитки в иголку вдевает, когда бабушка
попросит, или наживушку с ткани убирает, помогает чем может. Бабушка научила
Тоньку быстро распарывать швы. Они даже соревновались: кто быстрее. Тонька
сначала своим способом решила действовать: ножницами надрезала нитки между
полотнами ткани, а потом вытаскивала разрезанные половинки ниток - но дело
продвигалось медленно. Бабушка ничего не говорила и делала по другому: дергает
нить на одной стороне, вытягивает и рвет ее, а потом берет нитку с другой
стороны, она легко тянется – и опять отрывает. Кусочки ниток длинные, и ткань
распарывается быстро. Бабушка уже закончила, а Тонька только на середине. Да, теперь
надо как бабушка попробовать. Конечно, так быстрее!

Бабушка шила
всем членам семьи кому что, Тоньке в основном платья. В садике любимое платье
корабликами с парусами, в школе – «цыпленками» и домиками. Платья были
ситцевыми или штапельными, обязательно в татьянку и с короткими рукавчиками.
Потом почему-то оказывалось, что и кораблики и цыплята, и домики вверх
тормашками, но на мало кто обращал внимание, главное – новое платье.

Как-то раз
Тонька увидела короткий сарафанчик на широких бретельках. Это вам не платье с
рукавами! В ситцевом сарафанчике ходила на пруд купаться городская девочка,
приехавшая в гости, внучка соседки. Тонька просила, просто умоляла бабушку
сшить ей такой, но они с мамой были против, доказывая, что в сарафанчике будут
обгорать плечи, грудь и спина, а Тонька считала, что уже недолго ждать, она
повзрослеет и сошьет себе все, что захочет, и не особенно расстраивалась, ведь
были и другие дела.

Вот они с
братом вместе с бабушкой собираются в лес за грибами, если их много и идти
недалеко. Но и почти у дороги бабушка могла заблудиться и не знала, как выйти.
Однажды уже набрали полные корзины и ведра, а солнце вдруг скрылось, небо
потемнело. Бабушка то в одну сторону пойдет, то в другую – не может найти
дорогу, «закружилась». Ноша тяжелая, все еле бредут, остановились. Тонька стала
смотреть по сторонам, внимательно вглядываться в лесную даль, так как почти у
самой опушки собирали, далеко не уходили. Ей показалось, что с одной стороны
лес, чуть-чуть светлее.

-Давайте
пойдем в это сторону, - предложила она уверенно, чтобы поддержать бабушку и
махнула рукой, - там просветы, кажется, видны.

Они пошли
туда, куда указала Тонька, шли долго, медленно, но больше не сворачивали, а все
шли и шли и, слава Богу, просветы становились все больше и больше. Теперь
двигались быстрее, зная, что идут правильно и вышли на дорогу. Бабушка обняла
обоих, очень испугалась, что с детьми заблудилась, и потом всем рассказывала,
что Тонька их вывела.

В редкие
минуты отдыха бабушка садилась на табурет у печки, сидела и смотрела в окно.
Руки, с синими жилками, морщинистые, положены на колени. Тут же подскакивала к
ней Тонька играть в парикмахерскую. Немного укорачивались волосы, не очень
ровно, но все равно красиво; черным карандашом из школьной пачки подкрашивались
брови, а красным - губы. Вскоре бабушка
быстро уходила по делам, и парикмахерская закрывалась, потому что стричь кукол
неинтересно, в них Тонька уже не играла.

Часто ездили
с бабушкой в гости к родственникам. Очень нравилось идти по полю пешком, когда
решили съездить в дальнюю деревню. Бабушка показывала полевые цветы и травы,
рассказывала о родных. Тогда же она купила на обратном пути домой детскую
швейную машинку красного цвета, очень дорогую, которая шила швом «веревочка»,
как в вышивке. Теперь можно было сколько угодно шить на своей машинке. Конечно,
это стало теперь любимым Тонькиным занятием. И вышивать она научилась благодаря
бабушке. Потом в школе на уроке труда лучше и быстрее всех освоили шов «вперед
иголку», а мама, сама прекрасно умеющая вышивать, показала ей, достав из
сундука свои вышивки и вязания крючком. Тоня никогда не видела таких красивых
полотенец, наволочек, салфеток, вышитых «крестиком», и просила научить ее так
же вышивать.

- Еще мала,
чтобы освоить эту вышивку, в скором будущем, - пообещала мама.

Если
кто-нибудь из детей вдруг начинал болеть, температурить, бабушка доставала
клюкву, толкла ее деревянной толкушкой, смешивала с сахаром и кормила этой
кислой-прекислой кашицей и поила горячим молоком или чаем. А мама покупала
банку болгарских консервированных фруктов: груш, абрикосов, слив. Все ели
большими ложками, доставая кусочки из густого, сладкого сиропа. А на утро-
болезни как не бывало! Если покупали мед, то ведрами, если – яблоки, то ящиками
или мешками. С заготовок привозились бабушкой в несметном количестве грибы и
ягоды: то брусника, то клюква – смотря чья пора приспела.

Бабушка
рассказывала, как в один из сезонов ездила мочить мочало. Сначала обдиралась с
липы кора, освобождались волокна широкими пластинками(«драли лыко») и замачивались
в специально отведенных местах на реке. По мосткам ходили с шестами, чтобы
окунуть, опустить вниз вдруг поднявшееся на поверхность мочало. На это уходило
много времени, несколько месяцев. Затем вынимали и сушили ставшее уже мягким
мочало. Из него изготавливались кисти, веники, туески, корзины, а в старину
плели лапти. Тонька всего и не запомнила, но поняла, что процесс тяжелый,
долгий и очень нужный. Как например, мыться в бане без мочалки, а у них в семье
она из настоящего мочала: светло- коричневая,
собранная в пучок из отдельных тонких полосок, дерет кожу докрасна,
когда натираешься. Да мало ли где нужно мочало!

Зимой, когда
перед сном еще есть время бабушка садилась прясть шерсть. Для этого покупалась
обычно овечья, лохматая, вся в остатках колючек и семян куча, довольно
неприглядная на вид. Она раскладывалась, чесалась жестким колючим скребком и
превращалась в мягкую, податливую «куделю», которая прикреплялась к верхней
части прялки. Из этой «кудели» из-под бабушкиных пальцев чудесным образом тянулась
шерстяная скрученная нить и ловко наматывалась на веретено. В одной руке -
нить, а в другой – веретено. Невозможно оторвать глаз, смотреть и смотреть.
Сидит Тонька, смотрит и слушает под тихие звуки крутящегося веретена бабушкины
истории. Рассказывает она тоже интересно, то улыбается, то смеется, горят
искорки в ее голубых глазах.

Со временем
в хозяйстве появились кот и собака, корова с теленком и поросенок. Всех кормила
и «обихаживала» бабушка. Только во время ее отъезда подключались мама и Тоня.
Конечно, мама тоже работала по дому, на огороде, готовила, стирала и убирала
квартиру, но без бабушки не солились капуста и грибы, не коптилось сало, не
замачивалась брусника, не варилось варенье и не вязались носки и варежки. Да и
много чего еще не крутилось и не вертелось без нее. Она, словно солнышко, была
центром маленького мира их семьи.





Детвора

В семье
Тоньке выпало быть старшей из детей, и не раз сетовала она про себя на такую
несправедливость, ведь как хорошо младшим: никакой заботы о делах, во всем
можно положиться на других. Детская обида иногда терзала ее душу, но в эти годы
не очень долго предаешься грустным мыслям, отвлекает от них та самая радость
жизни, которая свойственна маленьким детям.

С братом и
сестрой разница в возрасте составляла соответственно год и три. С Петькой они
погодки, почти ровесники. Поэтому часто проводили время вместе, были, можно
сказать, неразлучными. Светка же всегда оставалась маленькой, и Тонька помнила,
как она делала первые неуверенные шаги. Они с мамой из разных углов комнаты
протягивали к ней руки, а малышка медленно шла то к одной, то к другой.

С младшей
Тоньке всегда скучно, неинтересно, к тому же та была плаксой, постоянно ныла и
капризничала по любому поводу:

- Ни хосю
биины ись, ни хосю биины ись, - канючила она, лежа на полу, когда все за столом
ели молча бабушкины из русской печки блины, не обращая на нее никакого
внимания. Наревевшись и накричавшись, она напоследок тяжело вздыхала,
поднималась с пола и шла на кухню:

- Левела,
левела и пасла биины ись.

Ее
усаживали, не говоря ни слова, за стол на ее чурбачок, поставленный на табурет,
чтобы было выше и удобнее и теперь она вместе со всеми уплетала блины за обе
щеки.

Бегать
сестренка научилась только в пять лет, была неуклюжей пышкой и настоящей
обузой. Но иногда приходилось им с братом по настоянию мамы брать ее с собой. И
вот они, взяв ее за руки с двух сторон, бегут втроем в кино, а под ногами, лужи
и приходится поднимать сестру, чтобы не упала и не испортила долгожданный
поход. Иногда она как-то умудрялась поскользнутся или запнуться и упасть и
тогда с ревом возвращалась домой, а Тонька с братом бежали со всех ног одни,
чтобы успеть к началу.

Брали
младшую сестру и на пруд купаться. Мама всех поставит перед собой, перекрестит
и идут друг за другом, впереди, конечно, Тонька, а за ней младшие. Светка почти
никогда не купалась, а только сидела на берегу, перебирала камешки, прутики и
лишь иногда подходила к воде, чтобы намочить руки и ноги. зато Тонька с братом
и другие, спасавшиеся от жары, без устали ныряли и плавали на мелководье в
«лягушатнике». Вода вся желтая от поднявшейся со дна глины и очень теплая.
Какое удовольствие и наслаждение окунуться, а потом плыть и даже заплывать в
чистую воду почти на середине пруда! Плескались, брызгались и снова плавали и
ныряли.

Во дворе все
вместе любили играть в магазин, где на дощечках раскладывали товар:
всевозможные крышечки, баночки, чашечки с травой, цветами и соцветиями, мелкими
камешками и песком, и золой. Там были спичечные коробки с жуками, кузнечиками,
мухами, а также упаковки из-под лекарств, набитые листьями деревьев, и
разноцветные стекляшки, обернутые красивыми лоскутками и бумагой. В центре на
деревянном ящике стояли самодельные весы из досочки, к концам которой приделаны
тарелочки от детской посудки. Все взвешивалось и продавалось, тщательно
упакованное в кусочки бумаги.

Играли так
же в наблюдательный пункт, в основном с братом, для чего перелезали через
высокую поленницу, вынимали на определенном расстоянии друг от друга плохо
закрепленные поленья и стояли, зорко наблюдая за тем, что происходит во дворе.
Вот бабушка пошла в огород, наверное, полоть грядки или поливать. Сестренка
вышла и села на крылечко, играет с куклой. Пришла соседка, и они с бабушкой
разговаривают через забор. Наблюдатели не дремлют, надо следить за мамой. Если
она выйдет и увидит вынутые поленья, то им несдобровать. Надо убегать и
прятаться или быстро засунуть поленья обратно в поленницу и как ни в чем не
бывало через нее появится во дворе.

В детской,
особенно в ненастную погоду делали из бумаги маски, такие большие, что они
закрывали лицо и грудь, с дырочками для глаз и носа. Затем надевали их и
просили угадать, кто где, где Тонька, где брат и сестренка. Вставали, меняясь
местами, чтобы труднее было угадывать: сестра - на место Тоньки первой,
поднимаясь на цыпочки, Тонька - на место брата в середину, приседая, а брат –
на место младшей сестры третьим, тоже присев, и стояли, пока не скажут. Мама,
конечно, всех по порядку называла и не угадывала, тогда с громким смехом
снимались маски, распрямлялись ноги, и все наперебой кричали кто есть кто, а
мама, улыбаясь, сокрушалась, почему не угадала своих детей.

Изредка
Тоньку с братом брали на сенокос. Надо идти далеко в лес, где окашивались
поляны, просеки и пролески. Взрослые косили траву, а дети собирали землянику.
Ягоды ярко-красные, крупные, высунулись из-под листьев на солнце и хорошо видны
в высокой траве. Много их, не окинешь взглядом, только быстрее шевели пальцами,
срывай и клади в туесок или банку. А когда наберешь до краев, тогда отдыхать
можно или полакомиться вдоволь, срывая с кустиков и отправляя в рот горсточку за
горсточкой. Полный рот набит удушающего аромата ягодами, уже першит в горле от
их кисло-сладкого вкуса. Тонька ложиться отдыхать в тени на траву и ждет брата,
пока он наестся, чтобы потом идти к маме с бабушкой.

В другой раз
на сенокосе собирали грибы и набрали полные ведра, так много их было. Несли
домой сами на длинной палке, которую нашла бабушка. Повесили ведра на середину,
а концы ее положили на плечи. Впереди брат идет, покачивается от груза палка, а
Тонька сзади придерживает обеими руками конец, чтобы не соскользнул с плеча. А
грибов полным-полно около тропинки, жалко оставлять! Опускают палку, ставят
ведра на землю, берут грибы и идут дальше. Мама с бабушкой только прихваливают,
какие они молодцы, одной восемь всего, а другому семь, а столько набрали, не
каждый взрослый так может.

Брат любил,
как и другие мальчишки катать по улице велосипедное колесо без шины,
придерживает его палочкой, подталкивает, а оно быстро катиться, подпрыгивает на
кочках. Носятся все по улице, у каждого такое колесо и палочка. Но Тонька не
любила бегать с колесом, она уходила в дом дяди Вани или просто сидела на куче
досок у забора и смотрела на играющих.

Двоюродных
братьев и сестер, детей дяди Вани, которые жили в этом же поселке, только на
другой улице у Тоньки очень много – семеро. Мама у них заведовала детским
садом, поэтому ее все называли Ольгой Ивановной. С ними жила еще бабушка, это
мама Ольги Ивановны.

«У нас
пятеро, а у них десять человек», - посчитала Тонька, и ее пугала эта цифра.
Несмотря на это, она любила к ним ходить.

Тоньку
всегда угощали чем-нибудь, приглашали к столу, но она никогда не садилась,
решив, что такой ораве и самой мало. Один раз только не удержалась, взяла
протянутую ей конфету в красочной обертке: шоколадная конфета была для нее
большой редкостью. Она наслаждалась непередаваемым вкусом, мусолила на языке
отдельные кусочки и очень долго ела эту вкуснотищу, но дала себе зарок: больше
не брать.

Старшие
двоюродные браться Коля и Валя, подросткового возраста, высокие и худые,
учились в другом поселке и жили там в интернате. Домой они приезжали только на
каникулы. Из трех сестер Галя старше Тони на год, а Зина на столько же младше.
Была еще чернявенькая малышка Нина с выразительными черными глазами, которая хвостиком
бегала за Тонькой и с интересом наблюдала за ней, когда та приходила. А
младшенькие Саша и Вова(одному три года, другому два) наоборот, убегали от нее
и прятались в широкий бабушкин подол. Тонька с улыбкой смотрела на их топающие
ножонки и хлопающие глазенки. Играли они только со старшей сестрой Галей, но
горячей дружбы не получалось, да и ее бабушка всегда звала Галю помогать с
младшими.

Как-то
привезли из города годовалого двоюродного братишку Олежика. Он еще не умел
ходить, совсем кроха, со светлыми волосиками, падающими пучком на лобик, и
внимательными темными глазками. Малыш сидел посреди комнаты на полу, обложенный
со всех сторон подушками, чтобы не упал и не ушибся. Тоньке поручили
присматривать за ним. Сначала ничего, но вскоре скучновато стало ей за таким
занятием. Набросала она на подушки игрушек и стала думать, чем бы заняться, тем
более, что братик спокойно играет и не требует особого внимания. Она решила
включить радио, черный маленький приемник с круглой сеточкой, который висел
высоко на стене над этажеркой с книгами, поэтому быстро забралась наверх да так
и осталась стоять, крепко держась руками за верхнюю полочку. Она завороженно
слушала, как бархатистый мужской голос проникновенно читал незабываемые строки
о мальчике, воспитанном волками, его друзьях и злейшем враге Шерхане. Она почти
прильнула ухом к радио и не могла наслушаться. Такой ее и застали вернувшиеся
взрослые, висящей на этажерке, никого и ничего не замечающей. Мама, всплеснув
руками, подошла к Тоньке, взяла ее в охапку и поставила на пол.

- Как не
свалилась дочка и не упала этажерка, - говорила мама своей сестре, Тонькиной
тете, которая уже взяла на руки своего сына.

Две сестры,
мама и тетя, очень разные, не похожие. У мамы голубые глаза, как у бабушки, и
гладко зачесанные назад волосы, собранные сзади в плюшку; почти всегда улыбка
на лице. Тетя, говорили, вся в отца, Тонькиного дедушку Павла, не вернувшегося
с войны. Оба они смуглые, волосы черные, только у дедушки на фотографии
кудрявые, а у тети – волнистые; глаза у них темно-карие и нос с небольшой
горбинкой.

Все
собирались на пруд и звали Тоньку, но под впечатлением услышанного по радио она
не хотела никуда идти, а все думала, как завтра в это же время услышит
продолжение удивительной истории о Маугли.





Хозяйство

На селе в
больших семьях, да и в маленьких тоже, не представляли жизни без домашнего
натурального хозяйства. Держали большие огороды и многочисленную
живность(скотину, как ее называли). Отдельно был участок для выращивания
картофеля(осырок). Разводили пчел, рыбачили и охотились, собирали ягоды, грибы,
орехи. Не обходились и без домашних животных. Все это было неотъемлемой частью
жизни, чтобы прокормиться и поднять на ноги детей. Вот и старались родители, а
дети, с давних времен в семье незаменимые помощники, запасные руки,
воспитывались трудом, приучались любить и уважать землю и любую работу. Да и не
казалось детям таким уж тяжелым и неподъемным все то, что им приходилось
делать, посильно было, да и жалоб и стонов никогда они не слышали ни от кого.
Все работали, и родители работали, и дети работали. Так заведено, так нужно,
это жизнь.

Бабушка или
мама шли в огород. Тоне тоже интересно, но ее не пускали туда, оберегали от
тяжелого труда:

- Придет
время – научишься и в огороде работать, и другим премудростям.

Огород, как
и кухня, принадлежал взрослым. Там были свои законы и порядки, и
устанавливались они для всех. Детям разрешалось аккуратно срывать луковые
перышки, не повредив всю луковицу. Можно было собирать смородину или рвать
щавель, но не топтать расположенные рядом грядки. Полоть и поливать пока не
доверяли – малы еще. Тоня только смотрела, как взрослые там работают. «Прополка
– самое трудное», - делала она заключение. Нагнувшись до земли, а то и на
коленях часами стоять над грядками и выщипывать сорняки – непростое дело. Но у
бабушки выходило легко и быстро, росла гора мусорной кучи, а посадки
становились ровными и красивыми. Зеленеет рядками лук на нескольких широких
грядках, перышки становятся толще и толще. Взошла и распушилась морковь,
метелочки немного похожи на хвойные веточки иголками вверх. Кудрявится
петрушка, плотной стеной растет укроп, тут же щавель и горох. На отдельной
грядке посажена свекла, она только проклюнулась, всего два листочка, которые
трудно увидеть в траве. Бабушка выпрямилась: грядки прополоты, вечером полить
их, а завтра – окучивать капусту, подвязывать огурцы и опять все поливать.

Не всегда
Тонька ходила в огород. Свои дела ждали да и незачем: бабушка сама приносила
ягоды и зелень, мыла и ставила в тарелке на стол. Больше нравилось Тоньке
сопровождать бабушку, когда та шла доить корову. В дальнем углу двора находился
большой сарай, а внутри – хлев, где стояла корова и через загородку от нее
поросенок. Наверху- сеновал, заполненный до крыши сеном, и дрова, сложенные
возле одной стены сарая, и разные инструменты на полках – у другой. В углу у
двери поставлены лопаты, грабли, мотыги, топоры, колун, пила, всего не
перечислить, что там было, много чего. Тоня шла сюда с большим удовольствием и
училась у бабушки всему, что та делает: доит корову, достает вилами сено с
сеновала и кладет в кормушку, кормит поросенка, точит пилу или лопату.

Когда
появился теленок, забот еще больше прибавилось. К зиме его перевели на место
поросенка, а весной и летом уже отпускали во двор гулять. В стадо гоняли только
Зорьку, рыжую корову с белой отметиной на лбу. Теленок, тоже рыжий бычок,
задрав хвост, бегал, мычал и наровил боднуть того, кто зазевался во дворе. Вот
уж бегали наперегонки от него! Остановится он - кто-нибудь меряется с ним
силой: встанет напротив, подставит лоб ко лбу бычка и начинает давить, кто кого
забодает. С хохотом отскакивали потом, чтобы не забодал по-настоящему.

Тонькин брат
все просил собаку, и наконец бабушка принесла от соседей щенка, такого
лопоухого и забавного, что дети не отходили от него, все любовались, гладили по
теплой шерстке. Он был рыжеватым, с толстыми лапками и маленьким хвостиком.
Сначала сделали ему теплое место в сенях, накидав в большую коробку побольше
тряпок, и он спал там, когда устанет, набегавшись с детворой. Ко всем сразу
быстро подбегал, радостно махал своим хвостиком, терся мордочкой, ласкался.
Высунет язычок и, довольный, лежит, когда ему гладят толстое пузико,
глазки-бусинки даже закроет. Скоро он вырос и превратился в небольшую рыжую
собаку, которую стали звать дамкой. Лапы у нее остались короткими, а хвост
загнулся в колечко. Теперь она стала жить под сенями. Бабушка сделала для нее
лаз сбоку в стене, а внутри – лежанку. Дамка сторожила дом, следила за тем, кто
входит через калитку, может чужой, и лаяла на прохожих.

Дамка очень
невзлюбила бычка, который, по ее мнению, был тут самым глупым, и облаивала его,
как только он появится во дворе. В то же время она немного побаивалась этого
хулигана, быстро убегала и скрывалась под сенями, когда бычок бежал к ней,
чтобы забодать и ее. Ласковая и добродушная почти со всеми Дамка терпеть не
могла гусей, которые целым стадом паслись за поленницей, отгораживающей двор от
чужого участка. Гуси гоготали, и Дамка забегала со стороны огорода, лает на
них. Особенно противным был огромный белый гусак, которого ненавидела не только
Дамка, но и Тоня.

Однажды
гусак неожиданно набросился, когда Тонька сидела за поленницей. Было не до
гусей, делались важные секретики, и она не заметила, как гусак, расправив
крылья и вытянув шею направился к ней. Он больно ущипнул за руку и напугал так,
что Тонька упала и отбивалась от него ногами. Потом вскочила, схватив
попавшееся под руку полено, и запустила в гусака. Тот шипел, но больше не
приближался. Она в мгновение ока перелезла через поленницу и теперь была в
безопасности. Все лето Тонька, как и Дамка, воевала с гусями, в отместку
бросала в них камешки и щепки, но только с поленницы, когда те близко
подходили.

В то время.
Когда Дамка была уже взрослой собакой, в семье появилась кошка. Она пришла во
двор с улицы, погуляла, понюхала в сенях, зашла в приоткрытую дверь чулана и
устроилась там на куче ненужных вещей, лежавших на полу. Долго спала, попила из
блюдца налитого туда молока, которое попросили у бабушки, потом поела каши и
снова уснула. Так и осталась, жила в чулане, выходила только поесть и по своим
делам. Вдруг стала на глазах расширятся, раздуваться, прятаться еще больше,
вскоре все услышали писк и поняли, что кошка теперь не одна. Сначала она шипела
на тех, кто подходил близко, но потом успокоилась: никто не собирался обижать
ее котят, даже не трогали. Их лыло трое: один черный и два серых, только серые
различались размерами, один побольше, а другой поменьше. Так и разобрали котят
какой кому. Черного выбрала Тоня, он самый большой и красивый.

- Это мой!
Васька! – сказала она.

Двух других
разделили по старшинству, тот, что побольше - брату, оставшийся – сестре.

-Это мой! А
это мой! – выкрикивали они, указывая на своих избранников.

Теперь все
приходили смотреть – каждый за своим. Кошка только пристально наблюдала, давала
трогать себя и котят, привыкла. Одного, самого маленького, скоро не стало, не
выжил, а кошку с серым котеночком отдали соседям, которые их просили. Остался
один, Тонин, черый с тремя белыми пятнышками: не шее, груди и животе. Через год
он превратился в пушистого красавца Василия, важного, хвост трубой, с длинной
шерстью на хвосте. Усы у него белые, длинные, а глаза зеленые. Спал только с
Тоней, играл с ней и не признавал, кроме Тони и бабушки никого. Он мог гулять
целыми днями, где был и чем занимался, никто не знал, но к вечеру возвращался,
ел и укладывался спать на Тониной кроватке. Один раз удалось незаметн

рассказ Человек не на своём месте.

­­­Глава1:
За мой не большой, но тяжелый опыт работы начальником случилась одна история. Как-то утром ко мне на стройку пришёл парень устраиваться на работу. Мы поздоровались, обменялись вежливостями и он сразу показался мне умным человеком. С виду он был низкий, худой и с глубоким взглядом. Я посмотрел его документы: его звали Вячеслав, ему не давно исполнилось двадцать два и он не давно закончил строительный университет. Я принял его на должность помошника прараба. Оформил документы, выдал рабочую одежду и отправил с первым заданием: проверить нехватку инструментов на объекте. Он, обречённо вздохнув, встал, пошёл работать и пропал до конца дня. А когда вернулся я проверил его отчёт, он в нехватку инструментов записал: молотки, одежду для рабочих и даже кирпичи. Я смотрел на это и в замешательстве только голову чесал. И так он делал всё. С мужиками он общался мало. Как-то во время перерыва он пообедал со всеми и поднялся на самый верхний этаж, сел на подоконник и начал смотреть, думать о чём-то. Мужики, заметив это, поднялись к нему. И я от любопытства пошёл за ними. Они смотрели на него, смеялись, махали руками перед ним, в смысле всё ли с ним в порядке. А он вдруг опомнился, повернулся и сказал:
-Понял я одну вещь: что все мы живём в обществе и вся наша жизнь зависит от её организованности.
Я послушал, подошёл к нему и спросил:
-Вот как управлять людьми: работать не хотят, прячутся, постоянно тупят?
-Я думаю,- ответил он,- просто каждый должен быть самим собой: находиться на своём месте и заниматься своим делом.
Я остолбенел от этих слов, настолько велика показалась мне его мысль. Но проработал этот парень у нас не долго, недели две. Однажды он не пришёл на работу. Я звонил ему несколько раз, трубку поднял его отец и сказал что он умер. Я в замешательстве смог спросить только как, он сказал что повесился. История этого человека мне показалась очень интересным, даже важным. И я хотел узнать о нём всё.

Глава 2:
Когда Вячеслав был ещё маленьким родители сразу заметили что мальчик он необычный. В нём сразу заметили большую чувствительность и глубокую задумчивость. Как-то они занялись делами на кухне а он остался один в комнате, сел у окна и пол часа не отрывась смотрел на город. Родители даже заподозрили в нём какую-нибудь болезнь и показали его врачу, но тот ничего плохого не заметил. Когда Вячеслав начал ходить в школу учитель сразу заметил в нём склонность к гуманитарным предметам. С первого же дня он захотел посещать рисовальный кружок. Одна просто даже мысль что на бумаге можно изобразить всё вдохновляла его. Учитель рассказывал про кисти, краски и правильность форм. Но больше всего Вячеслав любил когда учитель начинал рассказывать про великих художников и их великие произведения: Васнецова и Богатырей, Айвазовского и Девятый вал. И он сказал учителю что хочет научиться рисовать в совершенстве. Он не пропускал ни одного занятия. Когда Вячеслав закончил школу, решил поступить в художественный университет и заявил об этом родителям дома на кухне. Но отец ошарашенный вскочил, выругал его и сказал чтобы он выбросил из головы эти глупые детские мысли и приготовился поступать в более полезное для жизни место строительный университет. Экзамены ему сдать не получилось, набрал только половину баллов из необходимого и пришлось поступать платно. С первых же дней в университете он почувствовал себя неуютно. Сел за переднюю парту, преподаватель рассказывал про прямые углы, уравнения. Он потупившись смотрел, слушал и ничего не понимал. И в первый же месяц перестал посещать занятия, ходил только уже в самые необходимые случаи на контрольные, лабораторные. Он собрал все деньги которые дали ему родители и купил кисти, краски, холсты. И верный себе снова начал рисовать. Он не любил общественную суету: спешку, накопительство, строительство. Он больше любил оставаться дома один, размышлять о жизни: о людях, об обществе. Иногда вдохновленный идеей он по три-четыре дня не выходил из дома и переносил на холст свои мысли. Рисовал он людей, высотки, дороги. А когда заканчивал картину дарил её кому-нибудь и рассказывал о ней. Всем нравилось, но выглядело это очень неуместно и над ним смеялись. Отец, узнав о его делах, разозлился не на шутку. Приехал к нему, ворвался в комнату и сказал что предупреждает его в последний раз или он немедленно возьмётся за ум или денег больше не получит. И вот бывают такие моменты у мечтателей когда начинает казаться что всё чем они занимаются пустое и бессмысленное. Начинается тяжёлая внутренняя борьба. Вячеслав сломал все кисти, разорвал холсты и выбросил всё в мусорку. Занялся учёбой и жизнь пошла обычным чередом: учёба- дом, учёба-дом, а затем экзамены. Он получил кое-как диплом и начал искать нормальную работу чтобы не расстраивать родителей и не быть посмешищем в обществе.

⁣Здравствуйте! Я, Юрий Геннадьевич
Александров. Прочитаю вам свой рассказ «Золотая рыбка». Номинация – «Проза».



Рассказ.



«Золотая рыбка».



Лето 87-го помню, как вчера.

Были мы на другой стороне Земли – в
Анголе, когда-то стране рабов и рабовладельцев, а тогда уже свободной и
социалистической, но голодной. Ловили рыбу и кормили добрых, приветливых и даже
восторженных своей революционной неизбежностью жителей страны, находившейся в
ленивой, но при этом в смертельной рубке со своими же соседями по стране,
городам, деревням, домам и джунглям, точно такими же, как они сами, но
повстанцами из УНИТА. Улов мы сдавали в разные порты – Луанду, Кабинду, Амбриш,
Лобиту.

В тот раз была Луанда.

Не
знаю почему, но ещё до того, как я в первый раз прогулялся по столице Анголы,
покорившей меня своей южно-европейской красотой, в экзотической интерпретации
первооткрывателей типа Колумба и Бартоломеу Диаша, которую тогда нужно было ещё
суметь разглядеть в полуразбитых, разграбленных особняках и гасиендах сбежавших
колонистов-колонизаторов, в останках проспектов и клумб, зараставшую,
наступавшей природой, восстановив в своём воображении былое величие, её
название – Луанда, да и она сама, стали у меня ассоциироваться с Лаурой из
«Маленьких трагедий» А.С.Пушкина. Может неславянское происхождение нашего
великого русского классика повлияло на меня, может быть по тому, что они обе
были обворожительны. Хотя у непушкинской, после выдворения португальских хозяев,
вся красота была завуалирована неухожестю, нищетой и вынужденным терпением
вынужденного же равнодушия к себе её нового поклонника. А может быть потому,
что это был первый по-настоящему афро-африканский порт, в котором я побывал. Не
знаю! (До этого я был в Дакаре в Сенегале, но это другое – арабо-африканское; к
тому же крайне современный по тем временам прямо-таки портоград.) Но луандийский порт, разоткровенничавшись, прошептал
мне: «Вот такой я – разный. Чёрный континент!»

Ну, так вот.

Швартуемся. Сразу же к нашему пароходу
один за другим вразвалочку, прямо-таки морской походкой, подкатывают крытые
грузовики, подрагивая и качая в дружеском страждущем нетерпеливом приветствии
своими закабинными кибитками, привозя с собой взвихренные ими пылевые облака,
ложащиеся поверх, распластавшейся с утра жары. И, смешавшись с ней, обволакивали
знойным бусом и себя самих, и всё вокруг себя метров на пятьдесят-сто, перекрывая
дыхало, выпрастывая на теле ручейки липкого неизбежного пота, и не спасающее глаза
рефлекторное защитное прищуривание с пулемётным морганием. Глоток холодной воды
усугубляет и обостряет реакцию организма, который сопротивляясь водяной
инъекции, отторгает её, выталкивая через кожу больше влаги, чем в него влили.
От этого тело начинает воспринимать жару ещё острее. А мозг даёт издевательскую
команду – «пей больше». Но местные моряки, которых мы брали с собой на промысел
– обычно трёх-четырёх матросов и моториста – подсказали: «Саня… Юра… Вода – нет. Чай…
горячи… Ти… вери хот… Ноу цукер…». И это действительно помогало. Поначалу, было
непривычно. И рука с эмалированной кружкой всё время тянули весь организм к
сатуратору – судовому аппарату с газированной водой. Но те, кто не хотел перманентно
то мокнуть, то иссыхать, быстро приручились к горячему чаю. С тех пор дежурный
чайник с заваренным эликсиром под всеми парами навершал раздаточную стойку в
салоне судовой кают-компании.

Весы. Трюм нервно зевал, то показывая,
то скрывая свои внутренние затаённые клады – ящики, до краёв заполненные
сверкающей платиной и самоцветными камнями – отборной свежевыловленной рыбой,
чуть прикрытой снежной накидкой, быстро сжимающееся под солнечной яростью, как
шагреневая кожа, и небольшими кусками льда, стремительно дряхлеющими на свету.

У нас на палубе наши матросы, на
причале – аборигены. Два счетчика ящиков – с нашей стороны и с ангольской. Ящики,
в каждом из которых рыбы килограммов по 25-30, по одному на уровень. Фиксация
веса. Сдал! Сданное – в подошедший грузовик до полной загрузки оного. Принял!
Подписи. И так раз 300-400 – десять тонн! – это вам не банка с килькой. Затоваренный
рыбовоз отваливал, поднимая на прощанье клубы привезённой им пыли, оставляя её
остающимся, добавив к ней чёрные, непригодные для дыхания облака дизельного выхлопа,
освобождая погрузочное место такому же, как сам бескультурному нечестивцу,
который и привозил с собой, и увозил в себе тоже и также, что и как его
предыдущий собрат.

На земле весь это процесс охраняли
кубинские камрады, – они воевали в Анголе с теми повстанцами, – так как со всех
сторон перегрузочно-пограничные весы атаковали красноглазые и неугомонные,
словно зомби, голодные босоногие местные. Честно говоря, кубинцы нападавших не
жаловали и в случае чего били тех и прикладами «калашей», и сапогами, не
разбирая возраста, пола, частей тел и последствий.

Я на вахте на капитанском мостике. Наблюдаю.

И тут вижу, как одному из «пиратов» под
сенью загружаемого рыбовоза удалось-таки подкрасться к пограничным весам и
стащить небольшую рыбину. Сразу бежать с трофеем нельзя – кубинцы увидит,
догонят и отвесят тумаков от души, чтобы и другим неповадно было. Прятать!
Куда?! На этом бедолаге лишь туника до пупка да набедренная повязка, как у сумотори.
Разница лишь в том, что у смельчака под этой ветошью только то, чем его одарили
природа и родители. Делать нечего. Сунул он свою добычу под повязку и стоит,
как ни в чём не бывало.

Надо заметить, что мы ловили и сдавали
рыбу ходками: семь дней на промысле в океане ловим и дальше на сутки в порт на
сдачу. И опять, и т.д. Поднимаем трал, сортируем улов в ящики, пересыпаем льдом
и снегом и в трюм.

Я это к тому, что рыба хоть и не
замороженная, а лишь охлаждённая, но около нуля градусов в ней было. И вот
теперь этот «ноль» под набедренной обёрткой везунчика.

Судно у нас небольшое и крыло
капитанской рубки почти вровень с причалом. Рукой до стоящего на берегу не
дотянуться, но при желании посредством черенка лопаты поздороваться можно. Так
что, догадаться, какой «пожар наоборот», просто-таки криогенный процесс происходит
сейчас у этого африканца под повязкой, я мог по его лицу. Я чуть ли не
физически прочувствовал на себе то, что творилось с ним. Мне прям до слёз стало
жалко и себя, и его.

Шаловливый блеск в глазах счастливца от
нежданной радости от удачи, постепенно затухал, смешиваясь с физическими
изменениями его мимики и всего судорожного чернокожего тела, явно
покрасневшего и побелевшего изнутри, всё чаще и резче взбрыкивающегося всеми
конечностями и чреслами. В течение нескольких
минут всё это действо окончательно превратилось в самоговорящий танец – некий
симбиоз из наших лезгинки и казачка в интерпретации местного фольклориста,
рассказывающем о вулкане, который вот-вот взорвётся и накроет ужасом
извергнутого всё и всех в округе, также, как Везувий накрыл Помпею со всеми её
жителями две тысячи лет назад.

«Беги, дурак, отморозишь…!» – крикнул я
ему. Голова парня быстро сделала несколько оборотов, выбирая наименее опасное
для побега направление. Танец «вулкана» подходил к своему апогею. «Бе-еги-и!» –
крикнул я ещё громче. И парень рванул, засверкав своими бело-розовыми пятками,
да так, как подмигивает семафор на железнодорожном переезде своими огнями,
только в несколько раз быстрее. Кубинцы-охранники не то, что растерялись, они
не успели сделать буквально ничего, даже развести руками, чем дали беглецу
значительную фору на старте. Жестами я
показал обделённым и обойдённым соглядатаям причину такого спринтерского
забега. Кубинцы согнулись от хохота и… не стали догонять призёра – они просто
не могли разогнуться, признав тем самым его победу.

Так что к финишу тот счастливчик пришёл
первым... с «золотым» трофеем.

⁣Поцеловать Виктора Р



Люся потрогала большим пальцем левой ноги прохладно-острый
угол тумбочки, резко села на кровати и одновременно вспомнила, что натворила
вчера. Стащив с тумбочки ноут, она открыла его и набрала новости про Виктора Р.
Вывалилось примерно 100500 текстовых прямоугольничков, требующих немедленного
продолжения. Она кликнула на какой-то в самой чаще и гуще.

«Сегодня в 3 часа 14 минут пополудни рядом с
подъездом, в котором проживает известный писатель Виктор Р, он был поцелован.
На видео с камеры наблюдения вы можете видеть, как это происходило. Скорая
помощь, вызванная буквально спустя пару минут кем-то из прохожих, увезла
Виктора в больницу. Писатель пока не приходил в сознание, врачи оценивают его
состояние как стабильно тяжелое, делают все возможное и не дают никаких
прогнозов. «Новости минуты» будут следить за развитием событий».

Ниже располагалось мутноватое видео, нарезанное с
запасом, хотя делов-то было секунд на 10. Люся посмотрела все две минуты,
сначала морщась от нетерпения, потом от неловкости, потом просто морщась. На
видео стайка нахохленных поклонниц тусовалась рядом с подъездом, выборочно
посиживая на низкой ограде через дорогу напротив. Скоро дверь подъезда волшебно
распахнулась (угол обзора у камеры позволял увидеть только верхний кончик этой
двери и нездешний восторг на просиявших лицах ждуний, отразивший пришествие их
кумира). Девушки улыбались, переступая с ноги на ногу, и что-то протягивали на
почтительном расстоянии – то ли подписать, то ли съесть. Одна из них,
единственная с пустыми руками, внезапно преодолев прозрачную стену
неприкосновенности, подошла к невысокому человеку в черных очках (он уже успел
ступить в зону основательной видимости камеры и несколько раз повернуть голову
налево и направо) и черной же шапочке, со значением посмотрела ему в очки и
поцеловала в губы. Практически сразу ноги у человека подкосились, и он как был (в
черных очках и черной шапочке) рухнул наземь. Девушка постояла секунд пять и
стремительно ушла. Запись на этом заканчивалась. Люся еще дважды пересмотрела с
того момента, как ее цифровая копия отделяется от толпы товарок и подходит к Р.
Волосы у копии растрепались, куртка зверски ее полнила, она и не предполагала,
что выглядит такой массивной. Странно, в зеркале этого не заметно. Люся соскочила
с кровати, побежала на цыпочках в безликую светлую прихожую съемной квартиры,
надела куртку, покрутилась в ней перед икеевским небольшим зеркалом (которое
она сама покупала взамен хозяйскому, чуть треснувшему с краю и нагонявшему на
нее тоску), сняла, бросила на пол, сходила в ванную за маникюрными ножницами,
села рядом с курткой и принялась ее методично резать.



____



Виктор Р. аккуратно сгреб салфеткой со стола яичную
скорлупу, выбросил все в мусор и тщательно помыл руки. Он не любил выходить из
квартиры, и то, что сегодня ему предстояла встреча в кустах с новым редактором,
его сильно нервировало и заранее фрустрировало. Он взял телефон и нажал на
помеченный звездочкой контакт «мяка».

– Привет. Посмотри, пожалуйста, а то я что-то не пойму…
я не начал лысеть? – Виктор принялся крутить телефон и бритую наголо голову
так, чтобы собеседник погиб на месте от морской болезни.

– Витя, все в порядке, – пожилая женщина по видеосвязи
добродушно прищурилась и напомнила сову из советского мультика про Винни-Пуха, –
за последние два года ничего не изменилось.

– А вот тут посмотри, справа, мне кажется, залысина
стала глубже и шире, – Виктор изрядно наклонил и приблизил к телефону правую
часть лба и одновременно сам попытался увидеть себя.

– Да нет, вроде бы все так и было, – мама засопела и
поправила ворот халата.

– Точно?

– Да.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Посмотри внимательно.

– Я смотрю, все в порядке.

– А вот я не уверен.

– А ты займись делом каким-нибудь, переключись. – Мама
примирительно и громко подышала. – О чем
ты сейчас пишешь?

– Подробности не могу выдавать, – охотно откликнулся
Виктор, проводя ладонью по молодой щетине у себя на голове. Но там будет про
кошек. А ты знала, кстати, что когда персы с египтянами воевали за Пелузий,
персидский царь Камбиз какой-то там (кажется, второй) никак не мог взять
штурмом этот город? И знаешь, что он придумал?

– Чего?

– А ему в голову пришла омерзительнейшая провокация. Понимая,
что египтяне почитают Анубиса, Баст и Тота, он выпустил вперед своего войска
кошек, собак и ибисов.

– Вот гад какой! – мама поежилась.

– Ага. Но я это дело так не оставлю. Кстати, они могли
бы ему ответить тем же. Например, выпустить навстречу ежей. Праведный зороастриец,
когда видел «колючую остромордую собаку» (так они называли ежиков), должен был отступить
и поклониться. – Виктор вздохнул. – Правда, боюсь, ежей у египтян просто не
осталось.

– Почему это?

– Они их ели, – Виктор прошел в комнату, взял со стола
проездной.

– Фу!

– Да, они готовили их в глине, – Виктор покрутил в
руках зонтик и положил обратно на полку. – Обмазывали глиной иголки, а когда еж
запекался, снимали ее вместе с иголками.

– Ужас какой! Зачем ты мне такое рассказываешь?!

– Ладно, не буду больше. Все, мне пора выходить. Пока.
Подожди. Я точно не облысел?

– Точно.

– Ты уверена?

– Да.

– Посмотри еще раз!

– Витя!

– Не облысел?

– Нет!!!

– Ладно, пока!

Виктор нажал отбой, потом снова набрал «мяку».

– Мама, а еще посмотри, у меня зубы не искривились? –
он дико оскалился в телефон.

– Нет, ровные.

– А вот тут… вроде щель рядом с клыком образовалась,
которой не было…

– Да нет там никакой щели, все хорошо.

– Уверена? – спросил Виктор с нажимом.

– Да.

– Ну ок, пока.



Виктор сбросил, нажал еще раз и, не дожидаясь гудка,
снова сбросил, засунул телефон в карман штанов, натянул черную шапочку, надел
черные очки, обулся и вышел из квартиры. Вернулся, снял с крючка куртку и снова
вышел.



____



Когда он показался из двери подъезда, то сразу заметил
нехорошо обрадовавшихся ему девушек. Он замешкался, прикидывая, каким образом
ему следует построить свой путь, чтобы минимально с ними контактировать, и
решил уже обойти вражескую армию с правого фланга, но в этот момент одна из дев
приблизилась к нему вплотную, посмотрела сквозь непроницаемые очки и
поцеловала. Виктор впервые почувствовал на своем плотно сомкнутом рте нежные
девичьи губы – влажные и холодные. Это было так странно и дико, настолько не
вписывалось в его сегодняшние и без того страшные планы, что сработали
предохранители его психики, и он отключился.



____



– Эй, – Люся попыталась продраться сквозь веселье,
царящее с той стороны смартфона, – не могу приехать, говорю. Ну потому. Потому
что. Куртки нет. Я ее порезала. Реально? А ты как? Точно не нужна? Уверена? Ну
ок, я ща такси тогда возьму.

Люся быстро натянула джинсы и фиалковый свитшот,
надела тонкую демисезонную куртку и набила в приложении адрес Ганны Че. Машина
обещала подъехать через 6 минут.

Когда Люся спустилась, приложение врало, что машина ее
уже ожидает. Но никакой машины не было, а было темно, пустынно, холодно и по-над
дорогой на красный свет невидимый великанский мальчик тащил за собой, как
гусеницу на палочке, белый пустой пакет из Пятерочки. Люся вспомнила твердые
губы Виктора и снова пережила вчерашние восторг и ужас. В весенней куртке
почему-то больше всего дубела спина. Люся прижимала к груди обеими руками
сумку, и это придавало крафтовому тряпичному недоразумению новую ценность. Люся
даже представила, как мимо нее проходит бандит и старается выдрать сумку, но не
тут-то было. Она проиграла в воображении, как не просто не отдаст свою прелесть,
но и наподдаст мерзавцу ногой в тяжелом Мартинсе. Разъяренная и прекрасная она плюхнулась
в белый фольксваген на заднее сиденье.

– Включите печку посильнее, – попросила она, – пока я
вас ждала, отморозила себе мозги, – она не знала, почему внезапно выбрала
именно эту часть своего бренного тела, но слово, как говорится, не воробей.

– Мозги? – с легким, но оскорбительным нажимом переспросил
водитель, выкручивая руль, чтобы съехать на дорогу, и характерно поворачивая
при этом голову в черной шапочке и черных очках.

Люся сразу узнала его. Могла ли она его не узнать.

– Как это? – только и сумела прошептать она. – Ты
разве не в больнице?

– Как видишь, – голос был таким же непроницаемым, как
очки. – Я должен тебе кое в чем признаться.

Поскольку пораженная Люся молчала, он продолжил.

– Дело в том, что я серьезно болен. И это не главная
новость. Главная новость состоит в том, что теперь больна и ты.

– О боже… чем?

– Не имеет значения, как это называется, и, по правде
сказать, я даже точно не знаю, как болезнь будет проходить у тебя, но ты от
меня заразилась.

– Откуда ты знаешь? Надо же сдать анализы…

– Анализы не нужны. Но раз ты меня видишь сейчас… ты
ведь меня видишь?

Люся кивнула.

– Ну вот, значит, ты больна. Не пугайся. Просто
наблюдай. Не вмешивайся. Отнесись к этому как к интересному опыту. Как только я
пойму твои симптомы, мы попробуем остановить болезнь.

– Хорошо, – Люся немного помолчала. – А как болеешь
ты?

В это время они свернули на трассу, по краям которой
улыбались из-под пушистых усов запорошенные сверкающим снегом сосны.

– Я вообще не просыпаюсь.

– Ммм… в смысле, ты впал в кому и не можешь проснуться?

– Не совсем. Я засыпаю, мне начинает сниться сон, хотя
я бы ни за что не отличил его от яви, а потом вместо того, чтобы проснуться, я
снова засыпаю и мне начинает сниться сон. И так бесконечно. Помнишь, у кого это
– чувак просыпался и просыпался в новый сон? А я вот наоборот.

Виктор задумался, и Люси уже показалось, что он забыл
о ней. Или заснул. Она обеспокоенно заглянула ему в лицо. Но он продолжил.

– Сначала я пытался считать, хотя бы примерно, сколько
раз я уже заснул, но потом сбился. После десяти тысяч…Да и зачем это? В общем, не
удивляйся, когда я засну.

– Главное, не за рулем, – попыталась пошутить Люся. В
целом, болезнь ей показалась нестрашной и несколько надуманной. Если не
засыпать в ответственные моменты.

– К сожалению, я не умею этим управлять.

– А давно это с тобой?

– Ха-ха, – без всяких эмоций произнес Виктор. – Это
сложно определить.

– То есть ты хочешь сказать, когда я вчера поцеловала
тебя, это как раз был тот самый момент, когда ты провалился в свой очередной
сон?

Виктор снова надолго замолчал. Его молчание можно было
интерпретировать по-разному. Например, Люся задала идиотский вопрос, и он не
собирается на него отвечать. Или он сам не знает ответа, потому что вопрос не
из простых. Люся перестала ждать и сосредоточилась на красиво замерзающем по
краю окошке.

– Для тебя имеет значение только то, что это был тот
самый момент, когда ты от меня заразилась. Я должен предупредить тебя, что эта
болезнь передается через поцелуй. Это важно, постарайся никого не заразить.

– Теперь мне нельзя целоваться ни с кем, кроме тебя?

– Да.

– Ура! А от кого заразился ты? – Люся никак не хотела
сосредоточиться на себе, ее интересовали подробности жизни кумира. – Кого ты
поцеловал?

– Люся-Люся, – успел сказать Виктор и отключился, а
через секунду машина съехала в кювет, несколько раз перевернувшись. Люся
почувствовала, как ее тряхнуло, подбросило и стукнуло головой, в ту же секунду
она открыла глаза в своей комнате. Звонил телефон.



___



– Алло, – офигевшая Люся пыталась сообразить, что к
чему, но пока в голове (которая, к слову, сильно болела, как будто Люся и в
самом деле только что зверски треснулась ей о потолок в машине), все это не
особенно укладывалось.

– Люси, – произнес без эмоций знакомый голос, – открой,
пожалуйста, дверь.

Люся, взлохмаченная и неумытая, прошла мимо икеевского
зеркала и даже не взглянула на себя. Открыв дверь, она обнаружила на пороге
Виктора. Черные очки мистически поблескивали. В руках у него был коньяк и прозрачный
пакет с лимонами.

– Я не пью, – Люся отодвинулась к стене, давая ему
пройти.

– Я тоже, – он снял куртку и, не разуваясь, прошел на
кухню. – Это для другого.

На кухне Виктор по-хозяйски достал рюмки, помыл прямо
в пакете лимоны и принялся их ловко нашинковывать прозрачными колечками на
разделочной доске, которую Люся куда-то задевала в позапрошлом месяце и уже
смирилась с пропажей.

– Садись, – он показал ей подбородком на табуретку, – у
нас мало времени. Слушай.

Люся слушала и обмирала. Мир сошел с ума, время вышло
из сустава.

– А если я не смогу?! – в голосе заискрились
истерические нотки.

– Тогда ничего не получится, – лицо Виктора ничего не
выражало.

– Сними очки, – внезапно потребовала Люся.

– Зачем?

– Я хочу увидеть твои глаза.

– Не уверен, что это хорошая идея.

– Тогда я отказываюсь участвовать в этой ереси. Это же
бредятина… Ну сам подумай, куда мы там вынырнем? С чего ты взял, что это так
сработает?

– Это моя гипотеза, и мы с тобой уже 7 раз ее успешно
проверили. Надо спешить, пока еще не слишком много оборотов сделано.

– А почему я ничего не помню?

– Потому что здесь с тобой это еще не произошло.

– А если мы умрем? Траванемся этим твоим секретным ингредиентом?

– Да нет, вряд ли. – Виктор взял влажной рукой бутылку
и придирчиво осмотрел ее этикетку, вернул на место и дорезал последнее лимонное
колечко. – Гарантии, конечно, нет, что все будет так, как я предполагаю, но
просто давай попробуем.

Он достал из кармана небольшой бумажный сверток,
положил его на стол и медленно развернул. В центре мятой бумажки покоился
кусочек коры.

– И это твой секретный ингредиент? – Люся потрогала
кору пальцем, как сдохшую канарейку. – А почему ты решил, что я начну от этого
засыпать, а ты просыпаться?

– Долго объяснять. У нас мало времени. Смотри. Тут
важна последовательность. Сначала мы едим кору, тебе надо ее мелко-мелко
разжевать. Она горькая и противная. Но ты должна ее проглотить, потом съесть
как можно больше лимонов, и когда почувствуешь, что больше уже не можешь, надо
запить все коньяком. Дальше ты почувствуешь, что засыпаешь. Здесь важно открыть
глаза внутрь. И ты как бы окажешься в своем прошлом сне.

– Да, я это поняла. Но там ведь не будет всего этого
гастрономического роскошества, чтобы двигаться дальше.

– Предоставь это мне. Ты не представляешь себе… – он
замолчал.

– Договаривай, – Люся напряглась.

– Ты не представляешь себе, чего мне стоило добраться
до здесь и сейчас. Осталось совсем немного. Давай постараемся не откатиться.

– Постой. Если я правильно поняла, ты хочешь, чтобы мы
отмотали все на до поцелуя, да?

– Да.

– То есть, с тобой все будет по-прежнему?

– Да.

– Ты не сможешь проделать все то же самое для себя и
того человека, от которого ты заразился.

– Нет, не смогу. И это был не человек.

– Животное? Ты поцеловал животное?

– И не животное.

– А кто?

– Я бы не хотел сейчас в это углубляться. Есть ли у
тебя вопросы по существу?

– Зачем тебе нужно, чтобы я не заразилась?

– Это нужно тебе, просто в этой точке ты об этом еще
не знаешь. Есть ли у тебя еще вопросы по существу?

– Да. Ты снимешь очки?

– Нет.

Люся протянула руку и сняла с Виктора очки.

Кухня поплыла перед ее глазами. Виктор стремительно
вернул очки обратно.

– Люси, только не отключайся, подожди, – он поднес к
ее рту кусочек коры. – Откуси немного и жуй. Вот так, да. Разжуй мелко. – Он
тоже откусил небольшой кусочек. – Не закрывай глаза, подожди. Тише, тише, – Виктор
подхватил сползающую с табуретки Люсю под мышки. Она старательно жевала, глаза
у нее подкатывались. – А теперь глотай. И вот лимончик. – Он принялся
засовывать ей в рот один за другим бледно-желтые кружочки. Она морщилась, но
послушно открывала рот. Когда она в такт жевательным движениям сделала пару
рвотных, он поднес к ее губам рюмку с коньяком. – Залпом! – скомандовал
он.

Люся выпила, закрыла глаза и одновременно внутри себя
их открыла. Сначала ей казалось, что она падает куда-то спиной. Или какой-то
ветер несет ее со страшной скоростью, но внезапно движение полностью
остановилось, и она почувствовала, что стоит на морозе в легкой куртке,
прижимая к груди сумку. Подъехал белый фольксваген.

Люся осторожно открыла дверцу и села рядом с
водителем. Он поднес к ее губам кусочек коры, и все повторилось. Когда вихрь
затих, она обнаружила себя дежурящей среди других девиц под подъездом любимого
писателя. Дверь открылась. На пороге показался Виктор Р. В руках у него сидела
лысая кошка. Чеканным шагом он подошел к Люсе и вручил ей кошку.

– Ее зовут Культовый писатель. – Виктор помолчал,
поправил очки и поцеловал Люсю в левый глаз.



Послесловие



– И он что – специально для этого пришел? – спросила
Ганна Че, закуривая и пытаясь попасть колечком дыма на угол тумбочки. Они
втроем с Культовым писателем лежали на люсиной кровати. Культовому писателю
что-то снилось, и она подрагивала во сне вибриссами и лапками.

– Он специально для этого родился.

– Ха-ха, – сказала Ганна и выпустила большое неровное
кольцо.

– Меня больше интересует другое… – Люся почесала
Культовому писателю за ушком.

– Что?

– Проснулся ли он. Или он так и продолжает все глубже
проваливаться в сон?

– Подожди. Но ведь он же не заснул… – колечко дыма наконец
идеально село на угол и стало медленно растворяться. – Или ты имеешь в виду –
раньше? Слушай, а я не поняла, что у него с глазами?

– Страбизм.

⁣Мама
говорит, что папина работа называется Ни-Ни! - ни себе, ни людям. Но это мама
просто шутит. Папина работа называется НИИ.



НИИ
- это научно-исследовательский институт. Он очень нужный и важный. И папу там
очень ценят. Сейчас папа пишет научную работу, которая называется диссертация.
Диссертацию писать трудно, и папа очень занят. Он часто приходит с работы
поздно, когда Нелька уже спит. И уходит утром очень рано, если на работе Аврал.


Аврал
представляется Нельке чем-то большим и черным. И обязательно очень лохматым.
Нелька его терпеть не может! Ведь из-за этого Аврала они с папой не видятся по
два-три дня.Сегодня Нелька вскочила рано-рано. Вместе с папой. Потому что папа
вчера говорил, что у них завтра вечером будут очень важные гости. Папа даже пообещал прийти с работы
пораньше. Нелька захлопала в ладоши. Она очень любила гостей. И еще помогать
маме готовить праздничный ужин.

Не успел папа уйти, как в дверь позвонили. Это
пришла мамина портниха Роза Марковна. Она еле- еле втащила в прихожую огромный
полиэтиленовый пакет. Пакет сильно шуршал и бился. Нелька замерла, вытянув шею.


Она с интересом смотрела на пакет большими от
любопытства глазами.

- Что это? - испуганно спросила мама.

- Как что?! Вы же
просили рыбу! - возмутилась Роза Марковна.

- Она что, живая? - ужаснулась мама.

- Ну конечно живая! -
невозмутимо отвечала Роза Марковна.

- Уф! - стала
обмахиваться она платочком, усевшись за стол.

- Еле дотащила. У вас
же сегодня какой-то важный прием, как я понимаю? - уточнила портниха.

- Живая... Ну как же я смогу?.. Как же мне с
ней быть?..

- пролепетала мама и
беспомощно развела руками.

- Ну позовите слесаря какого-нибудь, пусть
молоток сразу захватит...

- начала было Роза Марковна.

-Все-все! Я поняла, -
перебила ее мама и показала глазами на девочку.

-Мама! восторженно
завопила Нелька.

- Идем - скорее наливать воду! Рыбе нужно
поплавать! А она красивая? А как ее зовут? - пристала она к Розе Марковне.

- Карп ее зовут.
Зеркальный, - снисходительно объяснила портниха. - Она очень вкусная. Особенно
свежая. Тут мама сделала Розе Марковне страшные глаза и увлекла Нельку в ванную
комнату.

-Карпочка! Карпик!
Карпуша! Ура! — кричала из - ванной девочка, открывая холодную воду и громко
хлопая в ладоши.

- У нас теперь будет
жить - живая рыба! Она будет здесь плавать. А она мальчик или девочка? - высунулась
Нелька из ванной.

- Мальчик или девочка? - допрашивала она
гостью.

- Ну-ну, - сказала
гостья Нелькиной маме.

- Может, не надо рыбу,
в воду-то?.. Так она у вас сама еще неделю не уснет. Слесаря надо. Или соседа
какого... - Ро-о-оза Марковна-а! - простонала мама и понесла пакет в ванную.
Нелька была счастлива. Она смотрела, как плавает в ванной ее рыба, и бросала в
воду хлебные крошки. Потом взяла лопаточку и отпросилась в сад: накопать червяков
для своей рыбы.

- О-о-ох! Роза Марковна! Миленькая! Да что же
вы наделали!.. - расстроено простонала мама и присела на табурет.

- Всего лишь навсего
решила вашу проблему со званным ужином,

- поджала губы Роза Марковна. - Как будто вы
не знаете, что к столу надо покупать живую свежую рыбу. Особенно когда такие
важные гости. Она оскорбленно взяла протянутые ей деньги и ушла, сухо
попрощавшись.

- Не делай хорошего - не получишь плохого,
бормотала она в прихожей, надевая туфли.

- Съездий. В очереди
постой! Притащи с доставкой на дом!! Как
будто это легко: когда рыба бьется, и весь пакет ходуном ходит.

Целое
утро Нелька провела в ванной комнате. Еле - еле мама уговорила ее прилечь
отдохнуть. Когда Нелька проснулась, было почти темно. «Уже вечер», - поняла
девочка и ринулась в ванную.

- А где моя рыба?.. -
упавшим голосом спросила она маму.

- Где Карпушка? Где он?
Что, уплыл? - недоверчиво спросила она маму, глядя на нее исподлобья.

- Нелечка, у нас сегодня очень важные гости. С
папиной работы. К нам придет профессор и еще два аспиранта. Они будут с нами
ужинать, — объясняла мама дочке, сильно нервничая.

Девочка
круто развернулась и чеканя шаг прошла в комнату.

Там она бросилась
ничком на диван и накрыла голову подушкой. В носу у нее сильно щипало. Но
спрашивать ни о чем не хотелось. Мама прилегла на диван рядом с дочкой. Крепко
обняла ее и заплакала.

Папа пришел с работы поздно. Один. Веселый и
голодный.

- О-о-о! Стол уже
готов! Да какой красивый! А званый ужин на сегодня отменяется,- сокрушенно
развел он руками.

- Скорее меня кормите! А то я голодный, как дикий
зверь! Р-р-р!

- зарычал он из ванной, намыливая руки.

За ужином мама молча ухаживала за папой, пододвигая
к нему тарелки. Нелька сидела насупившись. Она искоса взглянула на маму и вдруг
заметила, какая та бледная и печальная.

- А что это я один жую? - спохватился папа. -
Вы что же, сытые уже? - удивился он.

- Ешь-ешь. Мы уже ели, - быстро ответила мама.


- Девочке захотелось
крепко обнять маму, но она почему-то медлила и не трогалась с места.

«Милая мамочка», - думала Нелька, глотая
слезы. Потом соскочила со стула и, подбежав к маме, уткнулась ей головой в
колени.

«Ничего не поделаешь, мамочка, - думала Нелька,
стараясь не заплакать,

- если ты родилась мамой,
надо жарить бедную рыбу.

Папа ел с аппетитом.

⁣Александр Назаров


Три дня из жизни сержанта Валяуги

I

В 6.30 из коридора донёсся голос сержанта Валяуги: «Рота, приготовиться к подъёму! До подъёма полчаса!» – и чей-то негромкий смех. Подобные шутки не в духе Артураса Валяуги; те, кто прослужили с ним некоторое время, знают это и начинают потихонечку приходить в себя, натягивать под одеялом х/б.
В 6.45 взвывает сирена.
– Рота в ружьё! – гремит голос Валяуги. – Рота в ружьё! Учебная тревога!
Возле Валяуги маячит фигура майора Швеца, зама по боевой.
Суета, толкотня, путаница, вместе с первым взводом, бегущим вооружаться неодетым, в оружейную ломится кто-то из других взводов, которые должны в этот момент одеваться.
– Рота – козёл! – кричит Валяуга. – Второй-третий взводы, куда прёмся? Назад! Первый взвод, быстрее, бегом, бегом, прыжками!
Странно, – думает Артурас, – тебе тошно так, что выть хочется, а тебя почему-то заботит эта дурацкая тревога и то, уложится ли рота в норматив. Тебе хочется убежать куда-нибудь, спрятаться от всех, забиться в угол потемнее, а ты стоишь и покрикиваешь, как будто ничего не случилось… Да и что случилось? Банальнейшая
вещь… Тебя не дождалась девушка. Такая обычная вещь. Такая простая. И в это так трудно поверить. То есть было бы просто, если бы речь шла о какой-то другой девушке, а не о Линде. И о каком-то другом… хм… солдате, а не о тебе. Как там Пьер не мог поверить в измену Элен, потому что речь шла о нём и его жене…


Сержанту Валяуге оставалось до дембеля около двух месяцев, когда он получил письмо от Линды, в котором та, видимо, очень долго и старательно подбирая слова, сообщала ему, что между ними всё кончено и она уезжает с Вацлавом в Польшу. Тщательно подобранные слова звучали удивительно грубо и плоско.
⁣– Та ещё литературная традиция, – усмехнулся Артурас, прочитав коротенькое, впрочем, как и все предыдущие, письмо Линды, и неожиданно подумал о том, что, похоже, врут про перлюстрацию писем, вряд ли получил бы он его, если бы кто-то там «наверху» это письмо прочитал. А ещё он подумал о том, как страшно может опустеть мир. И в мире останется только тоскливая, сосущая (теперь понятно, как это) боль.
Ночью он не мог уснуть. Закрывая глаза, видел лицо Линды, её глаза, улыбку, представлял её тело, чувствовал запах её духов. И ни о чём другом не получалось думать, и он вёл с ней бесконечные разговоры и пытался убедить себя, что всё ещё образуется, что ничто ещё не кончено…


Не уснул он и на следующую ночь, хотя казалось, от усталости еле донёс голову до подушки. Снова полезли в голову мысли, отогнанные дневными заботами, снова зазвучал голос Линды, потянулись сквозь марево бессонницы улицы родной Клайпеды…
В пять утра сержант Валяуга встал, чтобы сменить Дацюка.
– Чего так рано? Ещё же целый час! – удивился тот.
– Всё равно не спится, – ответил Артурас.
– Это зря: солдат спит – служба идёт. Учти, там, на улице, Швец мелькал, видать, давно мы по тревоге не взлетали, – и довольный Дацюк отправился давить на массу…


В норматив рота как обычно не уложилась, но Швец был доволен. Во-первых, быстрее, чем в прошлый раз, во-вторых, ни у кого ничего не посыпалось, как обычно, когда рота сделала круг бегом вокруг казармы. Значит, всё в порядке. Всё хорошо. У Валяуги глаза как у кролика… Тоже, что ли, в фуль по ночам режется в карауле?
Надо бы прекратить это безобразие, – подумал Швец. – Хотя… проблем с несением службы нет, а для молодых дураков всё радость…


II


В половине первого сержант Валяуга вышел на проверку постов периметра. Из столовой доносился стук кубиков и приглушённые голоса. Народ, вместо того чтобы спать, резался в фуль на щелбаны.
– Вот, кому-то ни черта не уснуть, а кто-то чифирит и мучает себя из-за глупого азарта, – философски заключил Валяуга. – А ведь здоровые мужики уже…
Игра в фуль, или покер на кубиках, стала просто манией двух третей взвода. Артурасу в его двадцать два в сочетании с типичным прибалтийским флегматизмом казался странным этот нездоровый азарт.
– Хотя…– подумал он, – а твоя страсть к книгам разве в чём-то не сходное явление?..
Коменданты караула давно смирились с тем, что в нарушение устава Валяуга всегда читает во время дежурства за пультом. Во всяком случае – не спит.


Артурас открыл калитку и пошёл вдоль уютно освещённой КСП в сторону второго поста. Ночь была тихой и почти летней. На полкилометра вперёд, до поворота – девственная чистота бетонной дорожки.
Приближаясь к повороту, он услышал пение и не сразу сообразил, кто это поёт. Сейчас на периметре дежурил Юсуф, или по-простому Тур, из призыва Валяуги.
Артурас никогда не слышал, чтобы Тур пел. Впрочем, и разговаривал он мало. Пару месяцев назад Тур поразил Валяугу, победив на соревнованиях по борьбе, довольно легко свалив в полуфинале и финале двух кабардинцев кмс-ов по самбо Ажиева и Дугужева, а потом устоял против них обоих уже в неофициальном, так сказать, бою. Тур был на полголовы ниже обоих, но раза в полтора шире каждого, тяжелее и сильнее, и,
тяжеловатый в беге, по матам скользил удивительно легко, чуть ли не изящно. Артурас понял тогда, что сказанное перед соревнованиями Дугужевым, что победит Юсуф: всех массой задавит – не шутка: может, Тур и не был так ловок, как тот же Дугужев, но техникой владел и за счёт массы был фантастически устойчив.


Песня оборвалась, и из-за бокса, метрах в пятидесяти впереди, показался Юсуф.
– Замолчал перед поворотом, – понял Валяуга. – Если бы я не вышел на проверку на десять минут раньше, то, конечно, не услышал бы песни…
– Товарищ сержант, во время несения службы происшествий не случилось, – доложил Тур.
– Хорошо, Юсуф… – Валяуга помолчал. – А ты что сейчас пел?
– Колыбельную… Её мне моя бабушка-туркменка в детстве пела, – Тур отвечал медленно и спокойно, вряд ли он был доволен, что Валяуга слышал его пение… Но по лицу Тура прочитать что-то было невозможно. В быту они были с Юсуфом на ты, но на службе, даже когда они были, как сейчас, вдвоём, Тур обращался к Валяуге
исключительно «товарищ сержант».
В кустах пронзительно закричала птица, прогремел за лесом состав по узкоколейке.
Валяуга втянул сквозь зубы прохладный ночной воздух.
– Слушай, Юсуф, у тебя девушка есть?
– Нет, товарищ сержант. У нас с этим строго… Вот вернусь, будет и девушка, и семья… Юсуф помолчал. – Да и трудно два года ждать… Когда люди много лет вместе прожили, когда у них всё общее – два года в разлуке провести можно… и больше можно… А когда вы год, допустим, встречались, а потом надо расстаться на два…
Это очень долгий срок… Для большинства во всяком случае…
– И тебе не было бы легче служить, если бы тебя ждала любимая?
– Мне было бы труднее, – улыбнулся Юсуф, – вдруг любовь пройдёт… и зачем ей мучиться… Меня отец ждёт, мать, бабки, дед, сёстры, ещё куча родных и знакомых…
Валяуга смотрел в небо. В мире было тихо и удивительно спокойно.
– Юсуф, а что ты будешь делать, когда вернёшься в свой Ашхабад?
– Ну, сначала соберутся все родные, дня три праздновать будем… Разговаривать, радоваться. Потом поеду к морю… Буду сидеть на берегу и слушать, как оно поёт… Мы с мамой каждый год летом ездили на Каспий… Здесь леса, горы… А у нас пустыня и море… У них совсем другие голоса…
Они ещё помолчали…
– Слушай, Юсуф… Я пойду… А ты, пожалуйста, спой мне вслед свою колыбельную… И… спасибо тебе…
– Не за что, товарищ сержант.
Валяуга двинулся в сторону второго поста, и через несколько секунд за его спиной зазвучала старая колыбельная, так не похожая на те, которые знал Артурас, но в чём-то главном очень близкая им.
Странно, – думал Валяуга, – мы прослужили с ним почти два года, а по-человечески впервые поговорили только сейчас… Действительно, каждый человек загадка… Каждый человек тайна… Вот и снова повеяло бессмертной русской литературой… – Артурас улыбнулся и вошёл в калитку…


Пульт мигал всеми огнями, верещали вызовы со всех постов периметра, за пультом мирно спал сержант Валяуга, а рядом метался комендант караула капитан Марусин:
– Валя-гуа, Валя-гуа, проснитесь, товарищ сержант! У вас вызов с постов, тревога!
Валяуга спал как убитый, положив голову на руки.
– Валя-гуа, Валя-гуа, проснитесь,– не унимался Марусин, начиная тормошить Артураса за плечо. – О! Вызов со всех постов идёт! Да я вас сейчас с караула сниму, товарищ сержант Валягуа! Товарищ старший сержант Камалов! – бросился Марусин к подошедшему замкомвзвода, – почему у вас Валягуа опять за пультом спит? Он всё время спит! А там, может, случилось что! Может, часового на посту убили или он с поста ушёл!
– Если бы часовой с поста ушёл, не шёл бы вызов, – потягиваясь, говорит Камалов, снимая трубку. – Да, старший сержант Камалов, слушаю, докладывай, Гусев… Понял… Хорошо… До связи!
Камалов сбрасывает сигнал тревоги и поворачивается к Марусину:
– Там заяц под забором пролез и носился по КСП, вот «радиан» и срабатывал. Гусев говорит, здоровенный заяц, активный… Но, вроде, побегал и свалил…
Камалов потягивается снова и бредёт к спальне, бормоча: «Раз-два-три-четыре-пять, зайчик-зайчик, твою мать…».
– Товарищ старший сержант Камалов! – кричит ему вслед Марусин. – А как же Валягуа? Его же разбудить надо! Он же спит на посту! Я же его с караула сниму!
– Снимайте, товарищ капитан, – доносится из коридора голос Камалова.
Марусин какое-то время топчется возле Валяуги, потом машет рукой и уходит в свою комендантскую. Валяуга тихо посапывает. Ему снится родная Клайпеда. Он идёт по Триничиу, обнимая смеющуюся Линду, и рассказывает ей, как надо слушать море, потому что голос моря совсем не такой, как у леса или пустыни… Четыре часа ночи.
Конец апреля. Два месяца до дембеля…

⁣⁣Рассказ

Мандрыгины.

На улицу Степную приходила баба Женя
Мандрыгина – сухонькая старушка в белом платочке. Она жила за вокзалом, где-то
на Просвещении. Придет к Филипповым, сядет на крылечке, достанет из сумки
треугольное письмо и тихонько горюет.

Ее сын Сашка когда-то учился летать в
Анжерском аэроклубе. Пришло время, и ушел он, как все, в Красную армию.

Вскоре началась война. В первый же день Сашка
по тревоге вылетел в свой боевой полет. Перед этим успел написать матери письмо
на тетрадном листке. Сообщил, что все у него хорошо. Велел, чтобы берегла себя.
Треугольник оставил для отправки почтальону эскадрильи. Улетел и не вернулся.

Ждет-пождет с тех пор старушка Мандрыгина
своего Сашку. В архивах Министерства обороны отыскались документы, что пропал
он без вести. Погибшим не числится. И осталась баба Женя после войны без
пособия, вдвоем с надеждой.

Никакой родни у нее в Анжерке больше нет.
Пособия за сына-фронтовика не дали. Пробовала похлопотать в военкомате, не
получилось. Сказали, что надо ждать. Спасибо, что надежду не отняли.

Никто на Степной не знал, кем она доводится
Филипповым.

– Ликсандра! Ты, если што, помогай бабе Жене, –
говорил дед.

– А как?

– Почитай ей письмо, коли попросит.

– Так я еще не могу по письменному. Там
разглядеть можно только каракульки!

– Учись. За кажной буквой человека видно...

Шурка прилежно старался разгадать каждую
написанную букву. Печатные, как в «Борьбе за уголь», он уже знал. А выведенные
химическим карандашом давались не сразу. Баба Женя подсказывала.

Каждый раз приходилось читать одно и то же.
Вскоре Шурка запомнил весь текст и стал читать от начала до конца без запинки.

– Ну-ка, снова почитай, вот тута, – попросила
баба Женя, высмотрев своими серыми подслеповатыми глазами нужную строчку. Шурка
перечитал с выражением.

Баба Женя утерла кончиком своего белого
платочка уголки сухих глаз. Слез не было.

***



Так баба Женя каждый раз отводила свою раненую
душу на крылечке у Филипповых. Шурка снова и снова читал ей фронтовое письмо.
Она прижимала мальчика к себе и ласково гладила по белобрысой головенке.
Погорюет таким образом старушка Мандрыгина, поплачет без слез и покойно уходит.

Провожая до калитки, баба Поля всегда давала
ей узелок с чем-нибудь и немного яиц в лукошке.

В этот раз Шурка решил поделиться с ней своим
секретом.

– А мне деда говорил, что никуда не делся ваш
Сашка, – озираясь по сторонам, прошептал он бабушке Мандрыгиной на ухо.

– Как это «не делся»? – удивленно переспросила
она и замерла в ожидании ответа.

– Мы не видим его, а он тута! – продолжил
шептать Шурка.

– Где «тута»? – не понимала взволнованная
Мандрыгина.

– В энтих буквах!

Шурка поднес ей к самым глазам фронтовой
листок. Баба Женя недоверчиво забрала письмо из детской ручонки. Стала
всматриваться, как в первый раз, в строчки, в буквы. То отдаляла от себя
письмо, то приближала. Наконец, прижала листок к груди. Посмотрела благодарно
на парнишку. Две слезинки выступили из ее глаз. Спина выпрямилась. Морщины на
лице куда-то подевались. Влажные глаза засветились, стали большими и голубыми.
Она подняла свой подбородочек вверх и устремила взгляд в высокое небо...

Так баба Женя долго и неподвижно сидела на
филипповском крылечке со своим письмом. Шурка уютно пристроился рядом и не
мешал ей.

"Первый!"

⁣Забежал с утра в поликлинику. В регистратуре прошу выдать мне карту.
Приносят: объемистая такая, не «Улисс», конечно, но точно «Детство. Отрочество.
Юность.».

- Почти уже «Война и Мир», - улыбаясь говорю я регистраторше, потрясая
фолиантом над головой.

- Милая, и мне дай карточку! - обращается стоящая за мной в очереди пожилая
дама к работнице регистратуры, протягивая паспорт.

Девушка, прочитав фамилию, исчезает среди полок картотеки.

- Вам какой том? - кричит девушка из-за леса стеллажей.

- Мне третий, шестой и одиннадцатый, - уверенно отвечает ей старушка.

- Все полное собрание сочинений уже здесь, - обращаясь уже ко мне,
продолжает она. - Из неопубликованного» остались только ветрянка и мой первый
мужчина. Но и то, и другое было мимолетно. Помню, я тогда так испугалась, когда
после двух недель свиданий мы с ним оба покрылись пятнами. Думали, что проказа
или сглаз, или еще какое венерическое заболевание. Он даже уехал в другой
город, от позора, а я - к тетке в деревню. Потом-то, когда в деревне ко врачу
пошла, узнала, что это ветрянка.

- А что он? - заинтригованно спросил я.

- Его я так больше и не видела... только по телевизору и в газетах читала,
- слегка улыбаясь, сказала она. - Он летчиком стал и в космос полетел!

- Первым космонавтом? - не удержался от вопроса я.

- Космонавтом - не первым, но первым мужчиной, который открыл мне весь
космос, всю вселенную, научив радоваться, удивляться и любить, - улыбаясь, сказала
она, взяла три тома и бодрым шагом отправилась вносить изменения в третий,
шестой и одиннадцатый тома собрания медицинских сочинений.⁣

⁣Мама не знает, как она мечтает пойти
в школу! Разве она может ей сказать? У мамы и так много хлопот. Маленький
братик, старшие сестры и старший брат. По правде, они и видят маму редко. Она
всегда на работе. Днем моет пол в здании вокзала, возле которого прилепился их крошечный
дом, и во всех магазинах в округе, ночью ходит сторожем вдоль промозглой пустынной
улицы. Ей даже ружьё дают. Настоящее.


Пол в их доме земляной. На самом деле это не дом, это была сапожная
мастерская у вокзала. Хозяина выгнали очень давно. Мама рассказывала, что она
тогда совсем молодой приехала в этот город с таким чуждым христианским
названием – Воскресенск - из родного села – Солмовки под Рузаевкой. Строили
химкомбинат, собирали людей со всей страны. Ну, и она поехала. Почему? Разве
теперь она смогла бы себя понять? Здесь нет мечети, здесь все чужое… Но она, её
младшая дочь, Саджида, пока ничего этого не понимает…


Она любит маму с такой немыслимой силой, что иногда ей кажется: умерла
бы за неё. Лишь бы с ней всё хорошо было. Иногда, в редкую минуту, её можно
обнять за колени и уткнуться в длинную тёмную юбку. Мама всегда приласкает,
погладит по волосам. Недавно родился маленький братик. Мама носит его с собой,
чтобы можно было кормить. В детский сад или ясли она никого из них не отдает.
Потому что первенец умер там от дизентерии. Вот после этого и не отдает. Больше
всех на свете Саджида боится отца. Но знает точно: только она одна его
ненавидит. Остальные терпят, как их покорная шариату мама. Саджида маленькая,
но в сердце её начинает словно что-то жечь, когда он обижает мать. Она клянется
себе, что, когда вырастет, этого не допустит! Сумасшедшие мысли мечутся в её
голове по ночам, когда все спокойно спят… Спят рядком, на матрасе, выложенном
на земляной пол, укрытые старыми лоскутными одеялами. Подушек на всех нет. Мама
очень чистоплотная, белье всегда чистое, крахмальное, когда она успевает? Они
все и сестры помогают, конечно. Кто воду носит, кто посуду моет, кто помои
сливает. Мама печет. Если бы не её пироги, сделанные по старым рецептам, они
умерли бы с голода. Да она никогда себя и не помнит сытой. Мама рассказывала, что
в войну за два мешка муки продала фамильные толстые золотые браслеты. Они
стоили целое состояние. Тяжелые, с замысловатой арабской вязью и сапфирами и
рубинами. Иначе бы дети не выжили. Гибель старшего навсегда осталась на её
сердце незаживающим рубцом. С этих пор она ничьим рукам не доверяла своих детей.
Государство будет их кормить? Чтобы заразить дизентерией насмерть?


Это повторялось не раз и не два. Отец возвращался вечером пьяный в
стельку. Злой. С ножом выгонял всех детей из дома. В мороз и стужу. Иногда она
думала, что он может, конечно, может убить. Как же она ненавидит его! Почему
она маленькая?! Глаза у него красные, орёт страшно. Ругается, как шайтан. Разве
она его дочь?! Нет, нет, нет. Она не хочет этого! Однажды она придумала
хитрость. Это был отчаянный шаг. Безрассудный и смелый. В очередной раз, когда
дети бросились врассыпную, она спряталась под кроватью родителей. Ещё что-то
выкрикивая вслед отпрыскам, он захлопнул дверь. Щелкнул засов. В грязных
сапогах, не раздеваясь, завалился на белоснежную постель с крахмальными
накидушками. Пружины сильно прогнулись, Саджида лежала под ними, ни жива, ни
мертва. Пустая бутылка покатилась рядом. Боялась дышать. Если бы он нашел дочь,
наверное, убил бы. Потому что она единственная из всех в доме могла его
ослушаться. Даже в семь лет! Вот за это бы и убил. Остальные, как и мама,
выполняли его волю. Саджида же была умна и упряма. Она не станет ему
подчиняться! И за маму он свое получит! По полу тянуло холодом от двери. Земля
тоже была ледяная. Он даже не перевернулся ни разу. Она еще немного подождала,
прислушиваясь к его храпу… Вылезала медленно… В этот момент упал нож, который
скользнул с одеяла. Лезвие отливало лунным светом. Саджида снова замерла.
Казалось, прошло много времени, прежде чем она решилась. Первым делом схватила
нож. Положила в ящик, к муке и сахару. Ступала аккуратно. Маленькая, она едва
справилась с громоздким засовом. Он был высоко. Братья и сестры стояли под
дверью… Как же они образовались! Эту ночь они проведут не в студеном курятнике.
Здание вокзала закрывают в двенадцать… Отец храпел. Дети были счастливы. Все
обнимали Саджиду.


Главной её мечтой была школа. Ей казалось, что там непременно есть
что-то чудесное. Школа – пропуск в мир без пьянок отца, мир другой, светлой
жизни, пропуск в будущее. Толком она не знала, что там. Но с любопытством
рассматривала книжки сестер. Дома говорили только по-татарски. А в школе русский
язык! Она знала лишь немного, совсем простые слова. И ни одной буквы. Белый
фартук и коричневое платье казались ей верхом счастья. Сестры говорили, что за
всё нужно платить: за форму, за учебники, за тетради, за сумку. Еще обувь нужна
обязательно. Иначе там нельзя. Они привыкли ходить босыми с апреля по октябрь.
Саджида знала, что денег нет… Ей уже семь! Казалось чудовищной
несправедливостью, что она останется сидеть дома…


Однажды ночью она лежала без сна, думала и думала. Пока план не сложился
в её голове.

Их,
детей, никто никогда не контролировал: куда пошли и зачем. Жизнь была другой.
Кто такие маньяки – в поминах не слыхивали. В войну, говорят, пирожками торговали…
Детский ноготок в них нашли. Но сейчас уже не война. Маме некогда было думать.
Сыты, одеты, иногда даже обуты, возле дома или в школе. Она работала день и
ночь. Чтобы выжить. Муж не приносил денег. А вот молока трехлитровую банку, что
она добывала на каждый день детям, – мог выпить залпом после пьянки. Она только
молилась – пять раз в день совершала намаз. Благо, работала возле дома.
Молилась всегда за детей. Просила Аллаха им здоровья, а себе – умереть раньше
их. Арабский знала хорошо. Читала на нем Коран. Потому что предки были богатыми
и знатными, владели большими землями. Её учили. Мужа слушалась. Он мог гулять
год, потом прийти, сделать ей ребенка и снова уйти. Сестры жаловались ей на
отца, что пьяный гоняет их с ножом. Она только плакала. Сделать ничего не
могла.


Саджида проснулась рано, выпила молока с горбушкой хлеба. Нашла в
шкатулке документы. Взяла стопку. Выскользнула из дома. Дорогу она помнила.


Летом ходила пару раз с сестрами в совхоз неподалеку. Сестры работали.
Пололи грядки. Так они зарабатывали себе на школу.


Шла мимо химкомбината. Над входом висел красивый портрет товарища
Сталина, весь в нарядных колосьях и кумаче. Саджида знала, что это вождь. Где
он живет? В небе, наверное. В самом высоком здании в мире.


Если бы Саджида могла читать, она прочла бы: «IV пятилетку завершим досрочно! Слава
труду!»


Шла долго, до моста через Москву-реку. Все говорили: «Москварека». Так,
единым словом, она и помнила её всю жизнь потом. Химкомбинат сливал
отработанную, очищенную воду, в реку. Они с сестрами приходили к этой трубе – голову
мыть. Дома трудно, греть воду надо. В тазу плескаться. Волосы у всех длинные,
густые, промыть трудно. Мама мазала их кефиром, когда он был. Потом просто
смывала, без мыла. А тут теплая вода сразу шла. И мягкие после были волосы,
послушные.


Маленькая фигурка на мосту. Такая крошечная. Между небом и пропастью,
между облаками и их отражением.


Рядом прогрохотал поезд. Летящее в небо чудовище. Обдал запахом угольной
пыли.

Ноги
босые, в пыли.


Ей стало стыдно их, когда вошла в
кабинет председателя совхоза. Она всем встречным отважно говорила, что ей надо
к директору. Кое-как объяснила, что хочет в школу. И что нужно работать и нужны
деньги. Она всё будет делать!


Видимо, это была не председатель, потому что женщина. Но Саджида этого
не знала. Женщина рассматривала её свидетельство о рождении. «Саджида зовут? А
почему Сазидя написано?» Саджида опустила голову. На лице появилось обычное упрямое
выражение. «Ата сказал. Он ходил». «Ата?» «Ата» - Саджида не знала, как «отец»
по-русски. И как объяснить, что отец не знал толком, какое имя мулла дал. И что
она – Саджида! Документы женщина вернула. Кому-то велела отвести её в поле –
пропалывать помидорные грядки. Ей сказала прийти к вечеру – за оплатой.
Документы Саджида надёжно упрятала в кармашек.


Грядки были до горизонта…


Пот застил ей глаза. Вытирала рукой. Жарко. Солнце палило, скрыться было
негде. Рвала траву до изнеможения. Когда голова начинала сильно кружиться, садилась
на горячую, благодатную землю. Очень хотелось пить. Страшно хотелось. Вернуться
в совхоз раньше вечера Саджида не решалась… Казалось, солнце совсем не
движется, повисло над головой. Руки были стёрты до крови, в земле. Из-под ногтя
сочились капельки крови. Ноги – в крапиве. Но все это было чепухой. Она верила,
что теперь у неё будут деньги на школу. Мама купит ей настоящую форму и книжки.


Во рту было совсем сухо, не было сил. Необозримую грядку она прополола. Солнце,
наконец, стало клониться. Лучи стали длиннее, ласковее. Саджида решила, что
пора.


Сил не было. Лежала на земле и думала, что здесь останется… Потому что
едва пыталась подняться, начиналось такое головокружение, что она ложилась
снова. Тошнило. Над головой, в нескольких сантиметрах, висел спелый помидор.
Она его сорвала и с жадностью съела. Стало легче. Сорвала еще четыре – для мамы
и братьев с сестрами. Подумала, что мама их порежет и посолит. Все с
удовольствием поедят. Мама никогда не покупает помидоры…


Шла, с трудом переставляя измученные ноги. Помидоры несла в подоле.


Вдруг услышала яростный стук копыт. Оглянулась. Налетел, как вихрь.
Обдал пылью. Всадник. Она испугалась. Мужчина что-то страшно орал по-русски.
Поняла, что ей конец, сейчас он убьет её. Стояла и смотрела на него. Она не
различала слов в его крике.


Забыв все русские слова, лепетала по-татарски: «Айны… Бу-айныэлер ечен.
Минем абыем хэм апам бар. Это для мамы… У меня братик маленький и сестры…»


Всадник соскочил, выхватил у неё помидоры. Со страшными, непонятными
ругательствами.


Стояла и смотрела, как уменьшается облако пыли под копытами его коня.
Руки и ноги дрожали.


В совхоз за оплатой она не пошла. Всю обратную дорогу плакала. Шла и
спотыкалась. Совсем иным казался ей и гигантский мост через реку, и совсем уже
не страшный поезд. Лучше бы он её переехал…


Еле дошла до их дома у вокзала.

- Где была?

Молчала. Напилась прямо из ведра,
упав на колени. Вода студёная и чистая.


Мама выкладывала на стол картошку в мундирах. Необычайный ее аромат
дразнил ноздри. Казалось, так вкусно она никогда не пахла. Вымыла руки.

- Утыр ашарга. Есть садись.


Обжигаясь, запихивала картошку в рот. Вдыхая её головокружительный
аромат, окуная в соль.


А потом вдруг поняла, что больше глотать не может. Есть очень хотелось,
но спазм сжал горло, и она увидела, как на струганный стол падают её слезы.


Мама села рядом и обняла. Ощутив родное и доброе тепло, Саджида
разревелась по-настоящему.


Мама ни о чем её больше не спрашивала. Только баюкала и гладила. Выплакавшись,
Саджида уснула на её руках.


Мама рассматривала испачканные в траве, ободранные в кровь ладошки с
землей под ногтями. Тихо баюкала. Перенесла на кровать. Саджида ничего не
понимала… Всадник на скаку все повторял её слова по-татарски. «Айны, айны… Вот
что это означает? Ворьё! Всех в лагеря! Отродье!»


Саджида открыла глаза.


Мама сказала, что она пойдет в школу в восемь лет, через год, она
обещает.




Семьдесят, ей уже семьдесят. Не может быть… Много трудов было в жизни,
много опасностей, горестей и редкое солнце счастья.


Иногда ей снится странный сон. Всадник на чёрном коне, страшный, как
возмездие, всадник конца времен, несётся на неё. Всегда – с занесенным над
головой мечом. Она просыпается в момент, когда меч готов опуститься на голову.
И вспоминает маму…


Сколько бы тебе не было лет, без мамы ты – сирота.


Потому что мать с момента рождения ребёнка и до последнего мгновения,
когда навсегда закроются её глаза, спит в пол глаза. Смерть – что это? Если
любовь матери навсегда?


Если бы ей сказали вдруг, что айны жива… Она из своего города на коленях
доползла бы до Воскресенска, туда, где бесконечные грядки упираются в небо, где
мамины руки. Она смогла бы.




Саджида открыла глаза: в дверь робко постучали. Мама распахнула дверь.


Слёзы еще не успели высохнуть на
чумазом лице. Саджиде мгновенно стало стыдно за них, за свои пыльные ноги, за
нищую обстановку их дома, за земляной пол…


Потому что она никогда в жизни не видела такой красавицы. На незнакомке
была строгая чёрная юбка чуть ниже колена, открывающая ноги в чулках и туфельках
на шпильке, какая-то невероятная блузка из тончайшего муслина, обнимающая её
словно облако, над которым на высокой шее сидела аккуратная головка с таким нежным
выражением лица, что Саджида задохнулась от восторга. Это фея? Ах, если бы она
могла понять, что она сказала. Незнакомка говорила по-русски. Мама смотрела на
неё, кивала и улыбалась! Саджида вообще не помнила, чтобы мама улыбалась. Каблучки
феи тонули в их земляном полу. У мамы в руках фея оставила какую-то бумагу.
Когда она ушла, в воздухе всё еще слышался тонкий райский, ангельский аромат.


Мама сказала, что это учительница. Саджида пойдёт в школу в этом году,
её всем обеспечат. Саджида не могла поверить. У неё будет платье и белый
фартук? И книжки с тетрадками? Мама сказала, что сошьёт ей холщовую сумку. Неужели
она будет видеть фею каждый день? Она знает, кем станет. Она будет
учительницей, когда вырастет.


Сейчас, когда ей плохо, она вспоминает, как шла в школу в первый раз. Эти
её шаги – вечны. Она не боится смерти, пока может вспомнить тот день и айны. Ей
говорили, что жизнь её была очень успешной. Она ничего не говорила в ответ.
Потому что всегда помнила, что заплатила цену сполна: четыре помидора.


После ухода учительницы Саджида никак не могла осознать до конца, что её
мечта стала явью. Поэтому трогала руками следы от острых каблучков, которые
остались в земляном полу.

⁣Марина Копылова

АКВАРЕЛЬ
рассказ

В марте хоронили учителя рисования… Он был высокий и
прямой, очень спокойный и красивый, он преподавал у нас потом черчение, но до
этого он учил нас рисовать акварелью, мыть кисточки, смешивать краски на
палитре, отбирал у нас ластики и ругал за плохую бумагу в альбоме. Рисовать
можно на чем угодно, хоть на сером картоне от коробок, но должен быть правильно
составлен «диалог» материалов.

Акварель – самое прекрасное и нежное, что есть в
красках, она, как маленькая девочка, любит нежную, белую, немного рыхловатую,
как весенний снег, бумагу, любит растекаться за пределы серых границ,
начерченных тобой до этого карандашом. Поэтому вообще бесполезно рисовать
карандашом под акварель: все равно она растечется, и карандаш под нею станет
таким ярким и «закрепленным», что тереть его потом резинкой бесполезно, можно
до дырки дотереть и всю работу испортить. – Мы убеждались в этом на собственном
опыте, потому что, естественно, учителю на слово не верили. Портили бумагу,
сопели-пыхтели, ревели: жалко было красивых-то рисунков!

«А повторить акварель – невозможно…» – так, с глубоким вздохом, говорил наш высокий учитель,
задумчиво глядя в окно.

Там, за окном, проходили снегоуборочные машины, серые вороны крошили пушистый снег с лиственниц… Мы на перемене выбегали и ели этот пушистый, новенький снег горстями. У кого особенно хватало прыти, добегал до
аптеки на перекрестке и закупал на весь класс брикеты какао с сахаром, чтобы потом грызть его на переменах и уроках. Но снег был вкуснее.

И наш учитель тоже, наверно, мечтал, когда смотрел в окно, что на перемене успеет добежать и поесть снега…Он к весне становился какой-то задумчивый и бледный, словно краски из него вымывались…

Черчение пришло как-то нежеланно для нас: вроде тот самый простой карандаш, с которым наш учитель так воевал на уроках рисования, и тот же самый ластик-резинка, который вводил нас в слезы и грусть по поводу
утраченных наших акварельных «шедевров» (и возможных пятерок по рисованию), – а теперь они стали нашими основными «орудиями борьбы за успеваемость в классе».

Но нам было жалко, что исчезли стаканчики с цветной водой, мягкие беличьи кисточки, и краски больше не надо было носить из дома в портфеле… Нас угнетала точность линий, рамки, шрифты, наклоны, толщина линий, точилки (а дома – даже бритвы) для затачивания грифелей и эта подлая графитовая пыль мазучая – везде… И то, что, если «не получилось», надо перечертить какую-нибудь втулку или винт заново!

«А акварель повторить – невозможно…»

– Зачем нам рисовать эту «технику», эту муру!? Я ее в жизни рисовать не собираюсь! – возмутился один из наших мальчишек, когда читель ему «пару» влепил.

– Можешь рисовать что угодно, но черчение воспитывает твой характер, – спокойно сказал учитель. – Если хочешь быть мужчиной, сделай правильно и красиво. Время еще есть, возьми чистый лист.

И он выдал Кольке настоящий чертежный лист из своей папки.

Колька, конечно, уши прижал, сел, карандаш наточил, бумагу потрогал: гладкая и плотная какая! – На такой-то чертить – прямо красота... Все, кто поближе сидел, к Кольке руки тянули: бумагу погладить!Такая она была – красивая. И все переживали за Кольку, чтобы он на ней опять чертеж не испортил. Он и сам старался. Даже дышать забывал. Потом, как закончил, – сразу такой вздох по всему классу прокатился! И звонок прозвенел победно!

А учитель улыбнулся, посмотрев на чертеж. А Колька заплакал и убежал. Потому что ему пятерку поставили первый раз в жизни.



...В марте все расплывалось, как акварель. Мы шли всем классом за длинной нелепой машиной, которой, кажется, убирают зимой снег, но для нас она была похожа на орудийный лафет. И на ее длинной задней части стоял длинный гроб, в котором неподвижно лежал наш учитель рисования. Он лежал в том же самом пиджаке, в котором приходил на уроки, – прямо на белом покрывале и подушке среди цветов и еловых веток, – с торжественно сложенными руками и закрытыми глазами. Было яркое солнце и холодно, и мне казалось, что он наконец не выдержит лежать так, раздетым, вскочит и оденет теплое пальто с красивым вязаным шарфом и шляпу с шелковой лентой… Но он лежал, а мы шлепали кучей по лужам за ним и ревели. Вся школа растянулась за нами, конца не было видно. И оркестр духовой гремел навзрыд – на весь город, расплываясь медными отблесками и пятнами на фоне веток, веселых воробьев и старых деревянных домов с
прозрачными окнами на уровне наших глаз.

За чистыми стеклами виднелись красивые строгие лица, цветы, кружева… И что-то еще, что повторить, наверно, уже невозможно.

Чайничек

⁣В «почтовом ящике»


В восьмидесятых Андрей с Мишей и Жанной, от которой странным образом исходило почти физическое тепло и которая сразу же назвала Андрея Андрюхой, работали в «почтовом ящике». Перед тем, как Андрей пришёл в «ящик», где Миша уже обретался, тот распустил слух, что Андрей практикует йогу. Поэтому люди заговаривали с Андреем в коридорах и в туалете и, а также на «картошке». Когда он уходил из «ящика», его вызвал начальник первого отдела и спрашивал, не опасен ли буддизм,
которым Андрей занимается, для общества.
Как-то Андрей гостил у Жанны в коммунальной квартире и утром занимался йогой. В комнату заглянула бабка-соседка, восьмидесятилетняя Машка. Поделилась с соседями:
— Они там это делают в такой позе!
Иногда Андрей рассказывал что-нибудь о йоге Мише. Тот однажды произнёс:
— Андрон, я знаю, до чего ты докатишься, — и прибавил, почти шепотом: — До религии!
Признали Андрея полусумасшедшая тётка из соседней лаборатории, подвыпивший токарь, мастерская которого находилась в подвальном помещении и который оказался подполковником КГБ, и вахтёры — бывшие кремлёвские музыканты. Поскольку Андрей считал себя поэтом, он почти нарочно опаздывал на работу — а начальник по режиму бегал по коридорам с секундомером, и потом лаборатории лишали премии — вахтёры заранее незаметно нажимали за Андрея кнопку на вахте, и получалось, что приходил он на работу вовремя.
Потом Андрей ушёл из «ящика», и тут случилась «перестройка». Как-то он позвонил Жанне:
— Как там Миша?
— Каждое утро приходит в лабораторию и орёт, как белый медведь, — все в храм!
Через пару лет Андрей пригласил Мишу на свой день рождения, который должен был состояться на квартире у хозяйки, где Андрей снимал комнату. Хозяйку — Строковскую ⁣— Миша недолюбливал. При этом Андрей предупредил его, что день рождения будет безалкогольный. Миша ничего не сказал, но, придя, запротестовал, сбегал за четырьмя бутылками. Хорошенько напился и даже танцевал странные танцы со Строковской. Под конец он выдал:
— Больше мы, Андрон, видимо, общаться не будем.
И они, действительно, не общались года два. Но снова встретились, и Миша произнёс:
— Два дня назад я распрощался с женой. Она удивительно на тебя похожа. Встретился с ней, когда ехал с твоего дня рождения.