⁣Тот давний июнь.
Жаркий июнь, экзамены сданы. И будто все нормально. Но нет, пришла повестка, забирают в армию. Приехал домой, сообщил эту весть. Весть эта была ожидаема, тяжелая как камень, который не обойдешь, а придется его взвалить и тащить 2 года. Назавтра в 6:50 автобус, он увезет в город, а там ещё одна длинная-длинная дорога неизвестно куда. Вечером пришли мои родственники. Мама отпросилась с работы и хлопотала весь день. Весь день я с ней не мог побыть наедине. Сидели за столом допоздна, тихо разговаривали как на похоронах, дяди вспоминали про армию, потихоньку выпивали. Разошлись быстро, обнимали меня на прощание, хлопали по плечу, подбадривали и я улыбался им. Июньская ночь пролетела в момент, 4 утра, я проснулся, рассвет пробивается сквозь ночные, дождевые тучи. Воздух свежий, ни дуновения, птицы ещё спят, а мама опять хлопочет. Она поняла что я проснулся и подошла ко мне. Никто нам не мешал, брат крепко спал. Мама смотрела на меня, в глазах тяжелые слезы. Она прижала меня к себе и сдерживаясь сказала: «Сынок, береги себя, не лезь никуда, не геройствуй. Ты у меня первенец, я так тебя люблю и всегда о тебе переживаю». Мама, все будет хорошо. Минуты быстро пробежали, вот и подошло время покидать дом. Вещи были с вечера собраны. Я вышел на дорогу, мама стояла в воротах и махала мне рукой, другой держала платочек у рта. До свидания, мама! И я пошел не оглядываясь, как ухнул в омут. На вокзале встретил Алю, она тоже ехала в город, сессия в медицинском. В автобусе было мало народу. Прохладно. В дороге 4 часа. О чем-то говорили, потом она прижалась к моему плечу, так и ехали молча. А мы с ней дружили, правда недолго. Отношения до армии редко бывают удачными. Вот и город, идем с вокзала. За спиной рюкзак, в одной руке сумка Али, в другой ее ладошка. А в городе буйство тополиного снега! Улица Рижская. Везде-везде тополиный пух, легкие волны перекатываются вдоль стен домов, дымом летят с ветвей, от невидимого ветерка разлетаются и сбиваются в кучи. Парк возле медиститута. Подошли к общежитию. Остановились у входа, я опустил сумку и рюкзак, обнял Алю. Мы долго целовались.
-Все, пора.
-До свидания.
-До встречи.
-Прощай.
- Писать будешь?
-Да.
-Ну всё, я пошел.
- Иди.
Оборвалась ещё одна ниточка. Я увижу Алю ещё раз, через 3 года. Но она уже будет другая, совсем чужая. И эта встреча будет последней. Аля вскоре погибнет. Странный несчастный случай, она упала с балкона. А может быть ее убили, она делала деньги, 90-е годы. Никто ничего не знает. Она погибла в июне, ее хоронили в такой же тополиный снегопад...Милая Аля, юношеская моя настоящая любовь, а ведь все могло быть иначе....

⁣Три роли
Ольга Замятина
(номинация "Проза")

– На колени вставай, – хорошо поставленный голос Блогеразаполнил кабинет математики. Ещё бы, голос – это его инструмент. Вместе с улыбкой и ассиметричной причёской он заработал хозяину почти полмиллиона подписчиков. Звезда школы.
Раздался хохот. Конечно, это Глеб и Кирюша. Вечно рядом со своим вожаком, Блогером. Мини-стая. Хищники. Падальщики. Нападают на тех, кто не решается ответить.
Я остановился за дверью кабинета как раз в тот момент, когда Егор опустился на колени перед этими тремя. Они находились возле доски, я успел их увидеть, прежде, чем они заметили меня. Заходить в кабинет я передумал. Стоял, прижавшись спиной к стенке, и слушал. Класс безмолвствовал. Сколько там сейчас народу? До урокаминут семь, значит, человек десять-пятнадцать уже точно на местах. Молчат. Как трусы. Как я.
Блогер достал из кармана телефон. Ну, конечно, снова решил снимать какую-то гадость, которая потом соберёт тысячи просмотров. На всё готов ради славы. Он громко проговорил:
– Сейчас, Егорушка, ты серьёзно скажешь: «Я – Егорка-помидорка». А потом,… потом упадёшь к моим ногам с криком: «Хозяин, не делай из меня кетчуп!»
Раздался громкий смех. Я увидел, как хохочущий Кирюша сложился пополам. Егор поднял лицо, белое, окаменевшее.Меня затошнило.
– Эй, повеселей давай, ты что такой хмурый? – Блогерхлопнул Егора по плечу, и тот, не задумываясь, скинул его руку, как надоедливую муху.
– Не выпендривайся, а то получишь, понял? И ты, и сестра твоя умственно отсталая, – Блогер выпрямился, хмурый, взбешённый.
Глеб сжал кулак перед носом Егора:
– Ну, нормально же просим. С каналом помочь. Всемпольза. И ты тоже… популярность заработаешь.
В классе послышался шёпот, кто-то хихикал, кто-то охал. Кирюша взял у Блогера телефон и отошёл на три шага к окну. Чтобы главную звезду школы было хорошо видно. Моя тошнота усилилась, руки вспотели. Вспомнилась сестра Егора, маленькая второклашка в очках и с хвостиком. Она-то кому что сделала?
В дальнем углу кабинета раздался шорох, Блогер посмотрел туда:
– А ты куда, Машунь? Не жаловаться, надеюсь?
– В туалет, – услышал я тихий голос.
– А, – Блогер улыбнулся, – испугалась, наверно? Ну, иди-иди.
Раздалось чьё-то хихиканье. В дверях появилась Маша, высокая, бледная, с дрожащими губами. Она увидела меня, отвела глаза и почти бегом устремилась прочь по коридору. Тошнота поднялась к самому горлу. Один трус, прячущийся за дверью, встретил другого, точнее, другую, сбежавшую в туалет. Но она девочка, у неё хоть какое-то оправдание.
Из класса меня не видели, а значит, пока был выбор. Уйти,никем, кроме Маши, незамеченным. Войти в кабинет, молча занять своё место у окна и делать вид, что всё происходящее меня не касается. Или подойти к Егору, поднять его с колен и обзавестись сразу тремя сильными врагами. Егор странный, он почти ни с кем не общается и закономерноогребает первым. Но не ставить же его на колени за это...
И всё же выбор предстоял трудный. Но не сделать егонельзя, потому что бездействие – тоже выбор. Те, кто в классе, для себя уже всё решили. Моя очередь.
– Давай, – скомандовал Блогер приторно ласково, – Егорушка, постарайся, ладно? У нас нет времени на дубли. Надо снять с первого.
Егор сидел на коленях, опустив глаза. Маленький. В аккуратной школьной форме. С простой короткой стрижкой. Он едва заметно кивнул. Внутри у меня всё перевернулось. Счёт пошёл на секунды. Допустить, чтобы он сказал исделал, о чём его просили? Или нет?
Руки у меня тряслись. Глаза щипало. Но ноги, хоть и дрожали, по-прежнему стояли на месте, будто прибитые к полу. И вдруг я вспомнил. То, что школьный психологпроизнёс пару лет назад. После того, как один парень не помню, в каком городе открыл стрельбу по ученикам и учителям. Это было в интернете и по телевизору. И все говорили на тему буллинга. Всё забылось, а одна фраза осталась:
«В травле участвуют трое: хищник, жертва и свидетель, одинаково паршиво играть любую из этих ролей!»
«Любую из этих ролей».
«Любую из ролей».
«Любую».
Кажется, я вошёл. Вроде бы толкнул Блогера. Кирюша и Глеб придвинулись ближе. Егорка поднял на меня удивлённые глаза. Я что-то говорил, сквозь слёзы, сквозь тошноту. То ли «Не позволю», то ли «Не разрешаю». Блогерухмылялся. Глеб остановился в полушаге от меня, Кирилл передал телефон Блогеру. Егор, так и не встав, отполз к парте.
«Хищник – жертва – свидетель, – до боли билось у меня в голове без перерыва, – хищник – жертва – свидетель».
Кирюша положил мне на плечо тяжёлую руку. Какую-тослишком тяжёлую, разве такие у людей бывают? В классе раздался шорох, движение, голоса. Я посмотрел: из-за дальней парты встали двое, Саша и Сева, они направились к нам. Оба высокие и спортивные, наши волейболисты.
Рука на моём плече дрогнула и исчезла.
«Хищник – жертва – свидетель, – пульсировало в мозгу в такт стучащей в сосудах крови, – хищник – жертва – свидетель». Три слова по кругу, три роли, снова и снова, и этот круг, казалось, сжимался и сдавливал тисками голову. А потом раз… и отпустило: тиски ослабли,… голове стало легко. Будто круг разорвали…
Три роли. Три отвратительных роли. Но в нашем сценариинашлось место для совсем другой, четвёртой роли! Моей!

⁣— Опять идут. Фу. Она такая страшная. Смотри!
Катька ткнула меня в бок локтем, и я подняла взгляд. По дорожке лагеря прогуливались двое: парень и девушка. Я не знала их имен, но их вид вызывал во мне ужас, смешанный с отвращением.
Им было не больше пятнадцати. Они жили в третьем корпусе, отданном под пристанище отряда детей-сирот из реабилитационного центра.
Парень выглядел неопрятно, странно ходил и немного дергал головой. А его спутница напоминала старую советскую куклу: пышные кудрявые волосы с огромным бантом, кружевная рубашка с пышными рукавами и клешеные джинсы. Зрачки в ее глазах отсутствовали, они казались пустыми, безжизненными. От этого зрелища мне каждый раз становилось не по себе.
Эти двое ходили вместе и в столовую, и на дискотеку, и гулять. Мне было интересно, они друзья, брат с сестрой, или все же парочка? Мне уже десять и у меня мальчика всё ещё нет. И если у такой странной девушки он может быть – значит, со мной точно что-то не так. Мне нравился тринадцатилетний Егор из отряда постарше, он вообще всем нравился. Но я так и не решилась с ним познакомиться поближе.
Проводив пару взглядом и, ничего не сказав Катьке, я встала и тоже пошла по территории ДОЛа «Раздолье».
— Эй, ты куда? — позвала подруга.
— Гулять. Скоро приду.
Я каждое лето езжу в детские лагеря и у меня всегда появляется целое море друзей. А иногда и поклонников. Но только не в этот раз. Какая-то странная выдалась смена. В отряде ни одного симпатичного мальчика, одна из соседок по палате, кажется, писается в кровать. Из новых подруг только Катька, да и та какая-то дурацкая. С ней разве что сплетничать интересно, а так она вечно таскается в кружок плетения и меня зовет. Но мне такое неинтересно. Да еще и эти инвалиды. Ходят вокруг, дергаются, странно разговаривают. Например, один мальчик со стеклянным глазом вытаскивает его и все показывает, что там внутри. Это же мерзко! Эти инвалиды пугают меня. Хорошо, хоть по ночам не снятся. Пока. На днях, когда приедет мама, нужно будет попроситься домой.
Дорожка довела меня до корпуса третьего отряда. За столиком у входа сидели двое и играли в шашки. Я очень любила играть, даже в школьный кружок ходила. В следующем году учительница пообещал, что мы начнем осваивать шахматы. Мне стало интересно, и я замедлила шаг. Играли вожатый и незнакомая мне девушка. После каждого хода она зачем-то ощупывала доску.
— Эй! — заметил и позвал меня вожатый. — Мы тут в шашки играем. Хочешь с нами?
Девушка улыбнулась и повернула голову. Я вздрогнула, ожидая опять увидеть страшные кукольные глаза. Но они выглядели нормально, хоть и смотрела девушка куда-то мимо меня.
— Давай! Будет весело! — сказала она.
Я подошла ближе. Вожатый уступил место и, положив руки мне на плечи, тихонько зашептал на ухо:
— Ты только осторожнее. Ира слепая.
Я посмотрела на Иру, на ее потасканное черное платье, на сальные волосы. Рядом с ней было как-то неуютно. Ну и как же слепая будет играть в шашки? Глупость какая…
— Я Ира. А тебя как зовут?
— Рита… — отозвалась я, раскладывая шашки.
— У меня черные или белые? — спросила Ира, глядя будто сквозь меня.
— Черные.
Ира улыбнулась.
— Начинай.
От нее странно пахло, словно она давно не мылась. Я смотрела на неё и не понимала, зачем вообще таким детям отдыхать среди нормальных. Зачем общаться с нами. Им это неудобно, нам неприятно. Ну и кому это нужно, а?
Я двигала шашки по доске особо не напрягаясь. Какой смысл серьёзно играть со слепой? Это же избиение младенца. Я разглядывала руки Иры, обгрызенную кожу пальцев и грязь под ногтями. Неужели так сложно хоть немного за собой следить? Ира ощупывала доску легкими касаниями, почти не сдвигая шашки. Иногда обходилась и без этого, просила меня назвать клетку, на которую встала моя фигура. Похоже, она запросто запоминала их положение.
Ход за ходом я все больше погружалась в рассуждения о том, почему инвалиды такие неприятные. Вдруг я поняла, что проигрываю. И исправлять положение уже поздно.
Я проиграла в шашки слепой девчонке! Сразу захотелось перевернуть доску, но я сдержалась, потому что это было бы неспортивно.
— Какой матч! — шутливо заметил вожатый.
— Тебе сколько лет? — процедила я сквозь зубы, обращаясь к Ире.
— Пятнадцать.
Ну да, очень честно, мне-то всего десять. И вожатый даже не попытался мне что-то подсказать. А Ира все улыбалась и улыбалась, как будто пытаясь унизить меня еще больше.
Я молча встала и ушла.
До самого вечера все мои мысли занимало позорное поражение. В классе на соревнованиях по шашкам я всегда была на первом месте. Даже учительницу пару раз обыгрывала! Я была уверена, что мне нет равных. Постепенно я уверилась, что это месть Иры. Наверное, инвалиды счастливы вот так отыгрывать на нас свою ущербную зависть. Тот матч с самого начала был нечестным. Не правильным, подстроенным не в мою пользу! Мысли, роились в голове и не давали даже насладиться дискотекой. Я тихо сидела в углу, перебирала свои ходы, пыталась вспомнить ошибки. А вдруг эта Ира вообще разрядница? Я считала, что о таком надо сразу предупреждать, чтобы противник настроился! Иначе выходил удар исподтишка!
— Рит… можно тебя пригласить? — послышалось сбоку.
Я вздрогнула и повернулась. Передо мной стоял красавчик-Егор. Я никак не ожидала, что он станет со мной разговаривать, и уж тем более – звать танцевать.
— Ты… ты знаешь мое имя?..
— Конечно, — улыбнулся он.
Я неуверенно встала, взяла Егора за руку, и мы отправились на танцплощадку. Его теплые руки легки на мою талию, я робко обняла Егора за плечи. В голове все сразу поплыло. Я забыла и про шашки, и про Иру. Мне кажется, я бы и имя свое не вспомнила. Я не могла поверить, что все это по-настоящему, что все это происходит со мной.
— Ты мне сразу понравилась, — сказал Егор, — с первого дня. Все духу набирался, чтобы к тебе подойти.
Он стеснялся подойти ко мне? Вот это глупость! Я ведь самая обычная девчонка, а он… Всё было как в сказке, как в тех историях, что я выдумывала перед сном. А я-то боялась заговорить с Егором. Тихо ходила и наблюдала за ним, на дискотеках невзначай пританцовывала к нему, и всё никак не осмеливалась заговорить. И вот теперь он сам подошел ко мне, пригласил на медленный танец.
— Т- ты мне тоже, — призналась я, надеясь, что пауза не была слишком долгой.
Егор слегка улыбнулся.
— Расскажи, что ты любишь? Я хочу получше тебя узнать.
У меня не было сил говорить. Неужели у меня наконец-то появится мальчик? Да еще и такой! А вдруг он живет недалеко от меня? Говорят, что самые крутые лагерные отношения это те, которые продолжаются в городе, после смены.
— В-в ш-шашки играть, — ляпнула я первое, что пришло в голову.
И тут вокруг нас возникли девочки из отряда Егора. Они были такие взрослые, такие крутые и красивые, с макияжем, в джинсовых юбках. Я мечтала о такой же, но мама мне не разрешала.
— Что, Егор, жену себе нашел? Красота! Ах, какая пара! — кудахтали они. — Может поцелуетесь?
Я не успела ничего ответить. И вдруг Егор потянулся ко мне. Сердце заколотилось, как бешеное, ладони тут же вспотели. Я еще ни разу в жизни не целовалась с мальчиками. Действовать приходилось по наитию. Наверное, со стороны я выглядело очень глупо и неуклюже. Я закрыла глаза и вытянула губы для поцелуя. Сейчас они увидят. Сейчас я стану совсем взрослой. Но вместо прикосновения губ я ощутила болезненный толчок в грудь, и упала на асфальт. Девочки и Егор засмеялись.
— Запомни раз и навсегда, лохушка. Хватит бегать за Егором. Он наш! А вот такая ты никому не нужна!
— В дешевом шмотье!
— С прабабкиными тенями.
— Иди, играй в свои шашки, лохушка, — закончил Егор.
На глазах стали наворачиваться слезы. Я не знала, как мне поступить. Я чувствовала себя, словно инвалид среди здоровых детей. Не такой, как все, несправедливо обиженной.
Неожиданно Егор дернулся и отшатнулся. Позади него стояла Ира под ручку с еще одной девочкой из их отряда. Ира хотела дать Егору подзатыльник, но видимо попала по шее.
— Брысь отсюда, шпана. А то вожатых позову.
Ира наощупь попыталась пройти ко мне. Звала меня по имени, но я вскочила и убежала.
Мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю. Катька причитала, что я еще легко отъедалась, что не надо мне было за Егором ходить. Тоже мне подруга называется. Этот случай заставил меня крепко задуматься. Я почти никуда не ходила, боялась попадаться старшим девочкам на глаза. Только стрелки с ними мне еще не хватало.
Я часами играла сама с собой в шашки, пытаясь понять, что со мной не так. Катька в итоге перестала со мной общаться. В столовой ребята смеялись надо мной, показывали пальцем. В каждом отряде находились желающие пошутить или крикнуть в след обидное «лохушка». И только в одном отряде таких дураков не было, в отряде инвалидов. Их, судя по всему, мое общественное падение совсем не волновало. Они жили своей жизнью.
Когда наконец приехала мама, я стала проситься домой. Но быстро передумала, под напором маминых аргументов и подарков. Мне достался целый мешок вкусностей: чипсы, шоколадки, лимонад, и мой любимый киндер-сюрприз.
Я решила съесть его подальше от других ребят, чтобы никто не отобрал и не попросил поделиться, потому решила уйти к футбольному полю. Шагая по дорожке мимо корпуса третьего отряда, я увидела Иру и остановилась. Она сидела на лестнице все в том же черном платье, совсем одна. А есть ли у нее другое? Ира так неловко расставила ноги, что всем вокруг было видно её нижнее белье. И мне вдруг стало ее жалко.
Я подошла к Ире, села рядом и протянула киндер. Наверняка она такие никогда не пробовала.
— Это тебе, — сказала я, — спасибо, что заступилась за меня.
Ира лучезарно улыбнулась. Похоже, она легко узнала меня по голосу.
— Не обращай внимания на глупых людей. Они не правы. Я думаю, что ты классная и очень красивая.
— Егор так не думает.
— Подумаешь, Егор. Найдется мальчик, который оценит тебя.
Я усмехнулась.
— Откуда тебе знать какая я?
— Умные люди всегда красивые. А ты очень умная. И в шашки хорошо играешь. Может сыграем еще раз?
И на душе почему-то сразу стало так легко. Ира не видела мир, но смотрела на него так ясно, так открыто. Наверное, она права. В жизни есть вещи и поважнее глупых мальчиков. Я слегка улыбнулась.
— Давай. Это будет мой реванш!
Так у меня появилась новая подруга.

⁣ ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЕСНИ
Волшебный рассказ
***********************

*МАЛЬЧИК*

Мальчик отрешенно смотрел в окно.
Мальчик жил в деревне с удивительным названием - Аристотелевка и ничем не отличался от своих сверстников. Почти ничем. Только глаза его излучали особый свет - свет печали и грусти.

Мама говорила мальчику, что когда он родился, глаза его были нормальные, как у всех деток и она не заметила, когда в его глазах поселилась печаль.
Мама не заметила, но он знал, когда душа его наполнилась тихой печалью - когда он начал читать стихи. Стихи заполнили его жизнь
А потом мальчик начал сам писать стихи и глаза его засветились печальными лучиками души..

Только стихи его никто не читал. Нет, не потому что стихи были глупые и неумелые, нет. Его стихи были чистыми и честными, написанными сердцем. Они отражали мир глазами ребёнка - а что может быть истиннее взгляда ребёнка?
Просто мальчик стеснялся показывать свои стихи. Его приятели считали стихи никчемным пережитком отсталого прошлого.

***

Мальчику нравилась одна девочка, живущая на окраине села, почти в лесу. Ему казалось, что это самая красивая девочка в мире, а ещё мальчику очень нравились её глаза, сияющие светлой печалью.

Вчера мальчик написал стихи для этой удивительной девочки. Он не знал, как передать ей эти стихи и просто впихнул листик между досками калитки.
Девочка увидела этот листик, прочитала стихи, покачала головой и укоризненно вздохнула.
Мальчик понял, что его стихи не понравились. Да и как могут нравится эти простенькие стихи:

***
Ты первый ласковый подснежник
пробившийся за ручейком
ты первый лучик солнца нежный
а я синичка за окном
Тихонько приоткрой окошко
я от тебя не улечу
согрей теплом своей ладошки
ты улыбнись, зажги свечу
и отпусти обратно в небо.

Травинки горечь на губах
и утро пахнет свежим хлебом
а ты живёшь в моих стихах
и без тебя я был, и не был.
Уж мне почудилось в окне
ты в небесах, средь белых тучек
Ты первый, робкий солнца лучик
так заблудившийся во мне.

***

Значит стихи не понравились.
Мальчик сидел, подперев кулачком подбородок и всё также отрешённо смотрел в окно.
От воробьиного гомона мальчик пришёл в себя.

Внимание его привлёк чудной пень, стоящий неподалёку от колодца. Когда-то здесь рос гигантский граб - дерево поэтов и музыкантов, но его давно спилили. Остался пень удивительной, причудливой формы. Именно этот пень и облюбовали воробьи
для своих воробьиных тусовок.

Мальчик принял решение. Уж коль он не научился писать хорошие стихи, то вообще писать не будет.
Мальчик взял книжечку своих стихов, которую он сам сшил обычными нитками из листиков, погладил книжечку рукой, вздохнул и вышел во двор.
Он положил книжечку на тот чудной пень, ещё раз погладил её и вернулся в дом.
Воробьи, разлетевшиеся при виде мальчика, тут же вернулись на пень и начали потюкивать книжечку своими клювиками.
Глядя на эту картинку через окно, мальчик улыбнулся - пусть уж воробьи читают его никчемные, плохонькие стишки. Каковы стихи - таковы и читатели.

***

Мальчик ещё не знал, что наш мир - это мир чудесных явлений. Но эти чудесные явления не проявляют себя в простых вещах, а свершаются лишь с необычными.
Именно такими - необычными, светлыми и чистыми, вселенная оценила стихи мальчика.
Мальчик ещё не знал, что стихи не умирают..

***

Серенькою ниточкой сшитые листочки
нет, не на бумаге, а на сердце шов
но в душе его стучат божьи молоточки
и его хранит в небесах любовь.

Томик рукописный посреди цветов
тоненькая книжечка простеньких стихов
ни одной картинки, из обычных слов.
Всё перелистали птичьи коготки
шелестят страницы детства и мечты
а стихи читают птицы и цветы

А к утру стихами землю замело
и с лучами солнца слово проросло
и стихов пробились робкие ростки



*ДЕВОЧКА*

Девочка ещё раз перечитала стихи. Неровные строчки были написаны чернильной ручкой. Так сейчас никто не пишет, всё распечатывают на принтере. А тут ещё почерк корявый да клякса в конце листа. Девочка посмотрела на свой палец, вымазанный чернилами - ох уж эта клякса.
Девочка улыбнулась - вот подружки удивятся, увидев её чернильные пальцы. Хотя какие подружки? Нет у неё подружек, разве что бабушка. Да, её бабушка стоила всех подружек сразу.

И все таки, зачем этот мальчишка написал ей чужие стихи? Странный этот мальчишка, в деревне говорили, что он не от мира сего. Правда, один раз бабушка и о ней так сказала и ласково растрепала волосы. Но всё таки - почему чужие стихи, ведь все знают, что этот мальчик поэт, мог бы и свои написать.

Девочка задумалась - а если не чужие? Если это его стихи? Она включила компьютер и набрала в поисковике несколько строчек этого удивительно красивого стихотворения. Поисковик ответил - по запросу результатов не найдено. Значит это стихи мальчишки и он написал их для неё.

Девочка улыбалась, её обычно печальные глаза излучали радость.
Да, у девочки почти всегда были печальные глаза. Бабушка говорит, что печаль поселилась в её глазах тогда, когда девочка начала писать музыку. Сколько она себя помнит, в её душе всегда звучала удивительная музыка. Родители рассказали девочке, что когда она родилась, сразу раздалась странная, чарующуя музыка.
Вот только родители никак не вспомнят, появилась раньше девочка или музыка.
И только бабушка сказала, что она и есть музыка. На удивленный взгляд девочки бабушка ответила - время придёт и всё поймёшь.

Когда девочке исполнилось четыре года, она сама пришла в музыкальную школу и заявила, что хочет играть на рояле. В деревне была музыкальная школа и называлась она "Бемоль". Это была странная школа. В ней были собраны все инструменты мира и если ребенка приводили учиться музыке, ребенок должен был сам выбрать инструмент, на котором он хочет научиться играть. И не только выбрать - а сразу заиграть на выбранном инструменте. Но самое удивительное было то, что выбрав инструмент, дети действительно сразу начинали играть на нём.

В музыкальной школе был рояль Шиммель. Положив на стул несколько свёрнутых одеял, девочку усадили за рояль. И она сразу начала играть. Комната наполнилась ни на что не похожей музыкой. Музыка была очень красивой и грустной. Она не соответствовала ни одному музыкальному жанру, её невозможно было запомнить и повторить. Музыка переливалась в пространстве и исчезала, оставив в душе слушателя привкус печали.

Вот с тех пор и стали печальными глаза девочки.
Она жила в мире музыки, воспринимая окружающий мир лишь как дополнение к великому миру музыки.

А ещё девочке было грустно от того, что её музыку никто не слушал. Взрослые были заняты своими взрослыми делами, дети заняты своими, не менее взрослыми, делами.
И ни у кого не было желания послушать, какую музыку девочка написала с утра, какую днём, какую вечером. Девочка писала музыку всегда и даже во сне. Она научилась записывать ноты раньше, чем слова.
Но это она сама придумала, что никто не хочет слушать её музыку. А на самом деле девочка просто стеснялась играть свою музыку при посторонних. Ей казалось, что её музыка не настоящая и очень некрасивая.

Ещё раз перечитав стихи, написанные для неё мальчишкой, девочка совсем загрустила. Тот мальчишка действительно талантлив, может быть почти как Есенин или Аполлон Григорьев. А она? Она обычная бездарность, возомнившая себя композитором.
И девочка приняла решение. Она собрала все ноты в толстенную пачку и пошла лесной тропинкой родничку, из которого журчал и искрился весёлый ручеёк.

Девочка присела на травку и начала бросать нотные листики в ручеёк . Каждый уплывающий листик она провожала затуманенным от слёз взглядом.
Бросив последний листик, девочка вытерла слёзы и грустно пошла домой.
Ну и пусть, думала девочка идя по лесной тропинке, ну и пусть утонет вся моя музыка, такая некрасивая и неправильная.
Девочка ещё не знала, что музыка не умирает...

Нотки, соскользнув с намокшей бумаги, продолжали плыть по весело журчащему ручейку, переплетаясь с солнечными лучиками. Девочка уже была далеко и не услышала, как из ручейка полилась музыка. Её музыка.
А ручеёк, вытекающий из родника, нёс лесную воду в старый колодец на лесной опушке.


*СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ*

Колодцем давно никто не пользовался. Он весь порос мхом и просто украшал лесную опушку своим присутствием. Бабушка рассказала девочке, что это не простой колодец и вода в нём волшебная.
Построил колодец человек со странным именем Кинжеат. Закончив работу, он посмотрел на солнце, улыбнулся и сказал - я выполнил своё предназначение в этом мире. Помахав солнцу рукой, человек ушёл в тайгу и больше никто его не видел.



Придя домой, девочка села возле окна и заплакала.. Ну и пусть, ну и пусть -думала девочка. Никогда я больше не буду писать музыку, никогда.

Бабушка сразу поняла, что у внучки тяжело на душе. А значит нужно отвлечь внучку от грустных мыслей. И для этого лучше всего подходит небольшая прогулка по лесу.
- А принеси-ка водицы из колодца,- сказала она девочке,- мы стобой самовар растопим, а пока ты будешь ходить, я плюшек напеку. Тесто уже готово.


Выйдя на лесную опушку к колодцу, девочка услышала пение множества птиц, и чарующую музыку, казалось льющуюся из колодца. Пение птиц и музыка то сливались воедино, то отделялись друг от друга и звучали самостоятельно. Казалось что это играет чудесный оркестр родниковой воды и лесного воздуха.

Изумленная девочка пришла в себя, набрала воды в берестяные ведёрки и пошла лесной тропинкой к дому. Потихоньку музыка лесной опушки затихала, но продолжала играть уже в душе девочки. Лёгкой походкой девочка уже почти подошла к дому, когда увидела на обочине дороги небольшой пятачок необычного цвета. Девочка остановилась и поняла, что в этом месте из земли проклюнулись маленькие ростки лесных цветов.

Земля была сухая и девочка полила водой эти красивые росточки. Вода впиталась в землю и опять возникла чарующая музыка, заполнившая её душу. Когда девочка принесла бабушке родниковую воду, печаль уже покинула её душу. Улыбка сияла на её лице, играя ямочками на щеках..
Она была счастлива.


*ПЕСНЯ*

Родниковая вода с искрящимися в ней нотками попала на робкие ростки стихов.
Ростки распрямились и расцвели удивительной красоты цветами.
А когда взошла луна и звёзды своими лучиками нежно тронули лепестки цветов, заиграла волшебная музыка и полилась песня.
Девочка уже спала. Ей снился тот мальчишка, написавший девочке такие нежные стихи.
Во сне мальчишка подарил ей букет полевых цветов. А ещё во сне девочка слышала песню.
Девочка проснулась от стука синички в окошко. Она ощутила тепло в ладошке, разжала кулачок и обомлела.
На ладошке лежала ромашка.

***

Чарует сон-трава и запах леса
и в этих дивных снах
танцует баронесса,
танцует венский вальс
вся в объятиях корнета,
ах обнимал,
ах целовал,
ах эполеты

Какая красота, кружится счастье
и чудится уж мне тихий шепот любви
и мыслей чистота, стихла музыка страсти
юный корнет,
ты для меня
ромашку сорви

Любовь чарует в снах,
я в них летаю
а здесь только ночь в глазах
здесь о счастье мечтаю
ведь только в дивных снах
баронесса танцует
только в мечтах
юный корнет
сердце волнует

Чарует сон-трава и я проснулась
ах как тепло в руке, что-то нежное в ней
чудо любви - мне судьба улыбнулась
ромашка мечты
из дивного сна
на ладони моей.

Любить и беречь
время придёт
и всё поймёшь.

⁣ Старый дневник.

Позвонили и спросили:« На помины
придёшь? Конечно, да – ответила я. И подумала: «Конечно, нет». Ни за что и
никогда. Встречаться из-за уменьшения
числа родственников на единицу? На
единицу моей Люды? Да что они о ней знают.

Что
чувствуешь, когда теряешь близкого? Вопреки ветру, что хочет развеять жизнь,
вопреки времени, вырвавшему из букета самый красивый цветок, я поверну все
вспять. Запечатлею ее в пригоршне
солёных слёз, которые опускаю я вслед уплывающему цветку. Цветку по имени Люда.

Дневник из воспоминаний. Они как птицы
заточённые в клетку. сейчас, когда осенняя флейта всё чаще заводит свою песенку
про отлёт, выпущу, наконец, на волю
золотых птиц... Чтобы они согрели, заполнили твой далекий край. Ворвались бы,
когда ты загрустишь там и заплачешь. Серебряным клювом постучали в самое сердце. Чтобы напомнить – я с тобой.


Люда – самая близкая, после отвернувшейся матери, молодая моя тетка.
Стригла меня, вставала по ночам, когда я требовала еды, пряча свой страх. Он
жил везде – был под ворохом книг и рисунков, в скрипящих половицах, в картонном
календаре, из под которого по утрам выползала двухвостка. Он пропадал только
тогда, когда тетка садилась со мной рядом. Но даже тогда, глядя на ее молодое
смеющееся лицо, я знала, что она уйдет. Оставит, как и мать. И я представляла,
что есть только я и моя лошадь. Моя дикая любимая лошадь. Когда она начинает
фокусничать, не могу, дескать, я бью её. «Можешь, глупости, вперёд!» И она
выносит. Когда она срывается с места, я
не спорю: никогда меня не скинет. Никогда она меня не бросит. И даже, когда я
кричу: «стой, разобьёмся!», про себя я
повторяю: ничего, всё нормально, моя лошадка! Зато, когда миновав препятствия,
она плетется со сбитыми в кровь ногами, мне кажется, я взлечу до самых облаков.
Наступает такое удивительное время после скачки
– нам снятся одинаковые сны. Много травы, солнца и наш старый двор в
новогодние дни. Я ходила здесь из угла в угол. Детей не было. Я в одиночестве
таскала за собой розовую серпантинную ленту, снятую с ёлки. Потом обвязывала ею ствол старой рябой берёзы. У
дерева были длинные коричневые ветки с крошечными почками на концах. Справа за
сугробами – сухой розовый куст и окно. И вот двор делался какой-то сладкий и
бело-розовый. Серпантинная лента билась на ветру. И в этот момент всегда
приходило желание позвать дикую лошадь и взобравшись на неё, всё вытоптать. Уничтожить сладкое, нежное,
розовое. Чтобы только дух льда, холода и молчания остался в старом доме. Я
боялась в детстве этот дом с его вечными ссорами.

Они
познакомились в день моего рождения и поженились, когда я, прибинтованная к
гипсовой кровати, в больнице для взрослых слушала жуткие истории про крушения и
катастрофы. Мне только исполнилось семь. Испытания на скорость завершились тем, что сломался позвоночник в
необузданной игре на втором этаже, откуда я свалилась. А лошадь ускакала дальше
без меня. Но дух фантазии и любопытства был не сломлен.. Поэтому когда в палату вошёл незнакомый дядька с книжкой и
начал к моему жуткому удивлению читать
мне сказку, я поняла: всё! Теперь изменится в источенном червями старом доме
что-то страшное. Когда я вернулась домой, здесь а потом и моего любимого дядю
Юру. Выдуманная дикая лошадка была изгнана навсегда из детства. Вместо неё появились маленькие двоюродные сёстры. И начался новый эксперимент. Эксперимент с
теплом. И оказалось, что он может длиться без конца. Он бездонный. Потому что
он любовь. И это, наверное, дороже всего на свете. И это всё могло произойти
прежде всего благодаря моей Люде. Она умела сохранять в себе неведомую красоту,
мощь и тайну. А это по плечу лишь сильным.
Это выше и важнее, чем любая работа. А трудилась она всегда.

Помню,
как уже совсем взрослой, приехав в отпуск в старый дом, учила танцевать мою
Люду. Она вдруг спросила, когда мы
вспоминали наши старые игры; «А как теперь танцуют?» И я, отбросив сумочку, схватила ее за руки и,
отсчитывая такт, пошли – два шага налево, шаг направо... раз, два, три… Раз,
два, три, как в детстве, когда она учила меня считать на ягодах, отправляя их в
рот то мне, то себе. .. « это тебе… Раз. Вот это мне…Два. Раз два три…»

Ты говоришь, приду ли на
сороковины? Придти-то можно, но как
войти во двор, чтобы не увидеть дорожку, по которой мы бежали с ней
когда-то почти детьми. Дорожку, по которому пронёс её от крыльца до берёзы дядя
Юра, когда делал предложение. И прожили они вместе почти 60 лет… По ней, этой
тропинке, уже прихрамывая, она тащила на продажу сумку еды на вокзал в 90ые,
чтобы прокормить семью. Уже потом, двигаясь при помощи трости, в развалку как
уточка, тянула за собой по этой же дорожке под берёзой груз с газетами, взятыми
под реализацию, чтобы продать их на крохотном
пяточке у привокзальной площади за
несколько монет. В обмен на булочки внучек.
И вот теперь на этой же дорожке под берёзой стоит покачиваясь будто
на слезах, маленький узкий челн, в котором моя весёлая и мужественная тётка- любимая моя Люда,
поплывёт дальше, в последний путь. Батюшка проходит мимо меня, что-то говоря негромким
голосом, раскачивая дымящееся кадило в холодном заснеженном дворике, И
горстка родни вокруг моей Люды, как
выброшенные на пустынный берег одиночества
тёмные изваяния из холодного забытого дома. А я представляю: как полетит твоя душа, Люда, словно горлица, над
ледяным заснеженным миром. Над эти
двором, где мешается прошлое с настоящим, где летят по ветру обрывки розовой
серпантинной ленты, где сквозь снег вскормлённые тёткой котята и спасённые
кудлатые собаки тихонько и боязливо идут к нам, чтобы тоже проститься с нею.
Они ведь бредут из прошлого. Из той далёкой юности, где мы с Людой почти падали на порог крыльца, куда,
добегали, играя в догонялки. А над нами плыли ослепительные облака. Облака
похожие на взбитый крем торта, на котором я без конца выписывала малиновым
вареньем: « Люда и я!»






Мария Адарюкова

Книга "Тимошины чудеса. Зима" выпущена в 2023 году издательством Патриархии. Глава из книги "Комиисия", чудо 44-е в прочтении автора. Это первая книга из четырех. Книга учит видеть чудо.

⁣Александр Кедровских

КЕТЦАЛЬКОАТЛЬ И МИКТЛАНТЕКУТЛИ



Они сказали: “О боги, родились масегуалы - заслуженные покаянием».

- Кодекс Чимальпопока.



Облик его был причудлив и вместе с тем величественен. Всё
тело покрывала чешуя. Осанка выдавала царя. Змеиный хвост заменял ноги. Мудрый
и спокойный взор устремлялся вперёд. Концы длиннопёрых крыльев касались
каменного пола.

Холодный и тёмный подземный мир освещали лишь рубиновые
глаза собак, бесшумно бродивших кругом. Они испокон веков сопровождали души
умерших на пути сюда. Ему же проводник был не нужен.

Наконец, Кетцалькоатль – так его называли – приблизился к
огромному дому без окон. Вдруг дорогу преградил его Нагваль,
всегда представавший в образе ягуара. «Постой», - сказал он тихо. – «Разве ты
не понимаешь, что Миктлантекутли не захочет отдавать тебе кости?» «Меня послали
боги Тамоанчана», - ответил Кетцалькоатль. – «Он не сможет отказать, если
только не пожелает разгневать всех нас». Нагваль, молча поглядев ему в глаза,
медленно растворился в воздухе. А Кетцалькоатль подполз к дому без окон и
открыл тяжёлую дверь.

Горел очаг. У дымящегося котла сидел острозубый
Миктлантекутли. Раскалённые угли освещали его кости, лишённые плоти, кожи и измазанные
кровью. На шее владыки девяти преисподних висело ожерелье из глаз, череп
украшали перья. Рядом с ним был огромный недвижный паук, на плече сидела сова,
а у ног ползала, перебирая перепончатыми крыльями, летучая мышь.

Когда Кетцалькоатль приблизился к
Миктлантекутли, паук подпрыгнул, повернулся к нему и зашипел, сова захлопала
крыльями, летучая мышь замерла, подняв уродливую голову, а сам владыка девяти
преисподних поглядел на гостя пустыми глазницами и затем сказал неторопливо: «Приветствую.
Не думал, что кто-то из богов почтит меня своим посещением». Кетцалькоатль ответил
так: «Приветствую и я тебя. Я прибыл с просьбой от них. Боги Тамоанчана хотят
населить мир новыми людьми, дабы мы услаждались и утешались созерцанием их
славных дел. Отдай кости людей последнего колена». Кетцалькоатль, пока говорил
это, заметил, что в окружающем их полумраке стоят чёрные как ночь, тощие
цицимиме, чьи тела покрыты бесчисленными вечноголодными ртами. Они смотрели на
него. «Раз вам нужны кости, забирайте их», - ответил, поразмыслив, Миктлантекутли.
– «Только сперва уважь старика, сыграй мне на раковине». С этими словами он
протянул гостю раковину. Кетцалькоатль взял её и приготовился играть, но вдруг
обнаружил, что в ней нет отверстий. А Миктлантекутли ждал. В котле кипела
кровь. Цицимиме приблизились к Кетцалькоатлю. Тогда тот призвал червей, пчёл и
шершней. Черви проделали в раковине отверстия, а пчёлы и шершни принялись
залетать в них и вылетать наружу. Огромный дом наполнился весёлой музыкой.

Дослушав до конца, Миктлантекутли забрал
раковину и сказал: «Хорошо. Будут вам кости». Две цицимиме вынесли из темноты
связки костей. Но остальные вдруг зашептали своими скрипучими голосами,
обращаясь к владыке девяти преисподний: «Не отдавай… Не отдавай…» Миктлантекутли
же громко сказал им: «Тихо». Те, смолкнув, отступили в тень. Кетцалькоатль взял
связки, поблагодарил и покинул дом без окон.

Немало времени занял путь наверх, но в
конце концов он выбрался из девяти преисподних. Стояла ночь, холодная, словно
объятья смерти. Небо было затянуто облаками, и ни луна, ни звёзды не освещали
дороги. Кетцалькоатль пополз по лесу.

Ветви исполинских секвой шумели на ветру,
местами лежал снег. Прямо перед богом снова появился нагваль. «Стой», - сказал
он, обеспокоенно озираясь по сторонам. «Ты что-то почувствовал?» - тихо спросил
Кетцалькоатль, остановившись. Тот не успел ответить. Позади громко затрещали
кусты, раздались резкие нечеловеческие крики. Бог отскочил, намереваясь
развернуться и выхватить из-за пояса обсидиановый кинжал, но земля под ним
разверзлась. Он упал в глубокую яму. Ударил гром, нагваль издал страшный рык и обратился
в дым.

Из кустов выбрались несколько огромных демонических
птиц с клювами, мощными как дубины. Они подошли к краю ямы и заглянули в неё.
Кетцалькоатль лежал на дне, пронзённый деревянными кольями. Широко раскрытые
глаза его поблёскивали во мраке. Из ран текла чёрная кровь. Он погиб. Слетев
вниз, птицы принялись яростно клевать кости из связок.



Забрезжил рассвет. Солнце в который раз стало
совершать свой каждодневный путь по небосводу. Едва лучи его коснулись изумрудной
чешуи и небесно-голубых перьев Кетцалькоатля, мышцы его разом дрогнули. Бог резко
вдохнул морозный воздух севера. Вновь забилось сердце. Он поднялся, выдрал из
себя колья – раны мгновенно затянулись - и осмотрелся. Взор его упал на кости,
разбитые на осколки. «О горе мне!» - воскликнул Кетцалькоатль, склоняясь над
ними и перебирая их. – «Ни одна не уцелела. Что же теперь будет?» На глаза ему
навернулись крупные слёзы. Одна скатилась по чешуе и упала на землю. Рядом
возник нагваль. Он печально глядел на хозяина. «Что мне делать?» - спросил его бог.
«Отнеси осколки в Тамоанчан, и будь что будет», - ответил тот и исчез. Тогда
Кетцалькоатль успокоился, собрал осколки, все до единого, сделал новые связки и
вылез из ямы.

Много дней он полз по диким северным лесам.
Потом – по прериям, где пасутся стада толстокожих бизонов. Добравшись до
великой реки , построил плот и преодолел её. Наконец, достиг родного Тамоанчана,
города, в котором вечно идёт тёплый дождь, и над которым вечно сияет радуга. Боги
– Сиуакоатль, Апантекутли,
Гуиктлолинки, Тепанкицки, Тлайяманак, Тцонтемок – радостно встречали его, но
Кетцалькоатль был задумчив и не отвечал на приветствия. Когда его спросили про
кости, он, показывая связки, громко объявил: «От них остались лишь осколки! Но
мы породим людей из того, что есть!» Все смолкли. Тогда Сиуакоатль,
пышногрудая, длинноволосая, облачённая в белоснежные одежды и поддпоясанная
живой змеёй, сказала: «Если создавать людей из осколков, они будут несовершенны».
«И им всегда будет, к чему стремиться», - проговорил Кетцалькоатль. «Они не
смогут жить в гармонии с силами природы, как ты хотел», - продолжила она. А тот
ответил: «И потому будут совершенствовать свои города, свои орудия, свои
знания». «Люди эти по-разному будут наделены благодатью», - сказала Сиуакоатль.
– «Одни будут сильнымми, другие – слабыми, одни – красивыми, другие –
безобразными, одни – здоровыми, другие – больными». «И это прекрасно», - заключил
Кетцалькоатль. Она непонимающе посмотрела на него. А тот протянул ей связки. Сиуакоатль
взяла их, постояла на месте, раздумывая, затем развернулась и пошла в город.
Все последовали за богиней.

Придя под навес, к жерновам, она сложила в них осколки костей, смолола муку
и ссыпала её в заготовленную каменную чашу. Затем Кетцалькоатль, приблизившись,
достал кинжал, порезал себе когтистую лапу и накапал крови в чашу. Сиуакоатль
взяла деревянный посох, увенчанный черепом орла, и начала, нашёптывая
заклинания, смешивать костяную муку с его кровью. Остальные же боги принялись
совершать обряд искупления – они жгли амулеты, пели колдовские песни, пускались
в неистовые пляски, выли подобно диким зверям.

Когда всё было кончено, из чаши поочерёдно выбрались первые люди, мужчины и
женщины. Боги, тяжело дыша от усталости, с интересом глядели на них. И лишь
один Кетцалькоатль понимал, что предстоит этому новому человеку. Но не говорил.
Ни богам Тамоанчана, ни самим людям, которые стояли
перед ним, нагие и наивные, словно малые дети. Шёл тёплый дождь. Сияла радуга. Кетцалькоатль
улыбался.

Отрывок из Сказки-повести "День сказки" в исполнении автора.Чудеса случаются в обычной жизни. В августе выпадает снег, в городе кончается мороженое. Сказочник родится в семье лесничего. На русской сказочной земле.

⁣ SHAPE \* MERGEFORMAT




























Игры грибников



(финальному
сезону сериала «A Game of Thrones», а также сэру Полу, снабдившему меня в
дорогу пером и чернильницей, посвящается)








Хотелось бы
начать выспренно и неотразимо, подобно парящему вокалу ROY’а ORBISON’а в
припеве одноимённой песни:

"I Drove
All Night" — «Я гнал всю ночь» —

но это
прозвучало бы неправдой.

В
действительности, я рядовым, неспешным, в силу частых на трассе видеокамер,
образом (к тому же днём) наезжал в Ульяновск по своим обычным делам. Миновав
Димитровград, некогда перспективный, дерзкий и самовлюблённый, как все
«минсредмашевские» городки, бывшие в советскую пору на спецобеспечении, а ныне,
отлучённый от бюджетных излишеств и лишённый надежд, тихо и незаметно
угасающий, я невольно обратил внимание на роскошное, фэнтэзийное неубранство
залежей валежника в лесополосе, затянувшееся на несколько километров по обе
стороны дороги — свидетельство скоро как 15летней давности урагана небывалой
силы, нежданно случившегося в этих местах. Столь долговременная запущенность
лесопосадок прямо указывала на исчезновение, видимо, по вине урагана, лесничих
как вида.

Но самое
интригующее я заметил чуть дальше: на краю опушки задумчиво стоял отменно
экипированный грибник (перехваченный поясом добротный дождевик, недешёвые
ботинки и удобный рюкзак), внимательно и осторожно трогавший аккуратно
срезанной (скорее всего, туристическим BENCHMADE’ом или COLD STEEL’ом) веткой,
неподвижную, коричнево-чёрную амальгаму небольшой лужи, взявшейся здесь
неизвестно откуда; да и для грибов, сказать честно, было ещё рановато. Словно
почувствовав мой взгляд, он обернулся — и ещё долго, мне, удаляющемуся, холодил
затылок прищур его совсем недобрых глаз. Беззаботно тренькавшая FM-станция
вдруг куда-то подевалась, и в динамиках отчетливо послышалось ржание коней, а
неведомый гортанный голос что-то прокричал под яростный звон мечей. Пусть
солнце и продолжало светить, но дорога оставалась совершенно пуста, — стало
немного жутковато. И тогда я внезапно всё понял: те, якобы «лужи» — это
порталы в параллельный, загадочный и сказочно-опасный мир, — тот, где тоже мы —
только другие...

Случалось ли
вам, встречать в лесу настоящих, perfect* (весьма удачный в данном контексте
термин) грибников? Я имею виду не праздных горожан, выбравшихся в лес ради
«коннекта» с природой, в балахонах попугайской расцветки, немилосердно
цепляющихся за ветки и с не сходящими, блаженными улыбками на устах; с
обязательными, «сказочными» лукошками на игривом локтевом изгибе и суковатыми,
найденными по случаю, палками, — более для антуража, нежели для грибных
изысканй. И точно не тех, пыхтящих локомотивами, тянущих за собой обозы, с
верхом наполненных добычей корзин, красномордых «грибокопателей», зачищающих
грибницы с усердием, сделавшим бы честь и эсэсовской зондеркоманде.

Нет, я говорю
о другой, редкой, но встречающейся иногда породе поджарых, подтянутых мужиков,
лет 30-40, в непромокаемых куртках или плащах, с парою бутербродов и термосом
крепчайшего чая в заплечных мешках, добрым ножиком в чехольчике с боку,
уверенным, маршевым шагом пересекающих наши леса — скажите, зачем? — вы видели
ли когда-нибудь их с грибами? Настороженным, цепким взглядом неустанно
сканирующих лес, отыскивая отнюдь не боровики с подосиновиками…

По неведомой,
во много раз сильнее их, причине (думаю, тот самый, невиданной мощи ураган),
они оказались в нашем мире — и с той поры, по мере сил, стараясь не вызывать
подозрений у окружающих, пытаются отыскать дорогу обратно — домой.

Ведь пока они
здесь вынуждены прилежно ходить на постылую работу, отбивая бесконечные
кредиты, ублажать через силу нелюбимых жён и пытаться привить нерадивым чадам,
как вельможным отпрыскам, хоть малую толику учёности и рыцарской отваги, — там,
у них, рушатся и возникают города с прекрасными ратушами и загадочными
обсерваториями, распадаются и возникают заново королевства, красавицы с
льняными волосами томятся в подвалах злобных карликов, усталые, одинокие рыцари
стучатся в ворота мрачных и неприветливых замков, прибрежные пираты лапают
девок и шумно делят добычу в портовых тавернах, восстают вассалы, предают
союзники, а враги удивляют благородством. И понимая, что в том, их мире рокочет
эта волнующая, увлекательная и опасная жизнь, но без них, они поздними вечерами
выскакивают на балконы и, давясь безвкусной соломой здешних сигарет, с тоскою
смотрят на звёзды — они там такие же, только в ином порядке. И во всякий
свободный день торопятся в лес, чтобы искать, искать редкие лужи-порталы…


Если
наткнётесь на кого-то из них, случайно встретившись взглядом, — продержитесь
несколько секунд и не отводите глаза сразу — они это ценят. Предложите чаю иль
кофе из своего термоса — им ещё долго, до самого темна, ходить, ища выход или
хотя бы надежду. Скажите несколько тёплых, ободряющих слов — они ведь самые
несчастные среди нас — потому как помнят, что здесь чужие.

А главное —
не забудьте, крикнув в уже уходящую спину, попросить, ежели сумеет выбраться,
передать привет вашим — кто знает, может быть, вы тоже оттуда?



P. S.
Ну, а разоткровенничавшийся old fellow GEORGE RAYMOND RICHARD MARTIN, я
уверен, — из этих, perfect грибников. Просто староват стал для поисков, вот и
потянуло на мемуары.




*Истинных (англ.)

⁣Они сидели на перевернутом старом корыте и смотрели, как потерявший человеческий облик Кирюха черенком от лопаты остервенело колотил уже бесчувственное, мертвое тело Кешки. Несколько раз послышался даже и хруст костей.
- Не, ну ты глянь только, чо этот урод творит, а? И за что, главное, бутылка-то моя была, я принес, мне полюбэ больше положено было, а этот урод себе, значит, полную, а мне до половины… И на меня же драться лезет. Урод!
Странная это была пара: один – грязно-туманная сутулая фигура, на голове торчат во все стороны неопрятные вихры, сизая щетина - клубился, исходил мутным дымом, другой – весь белый, неподвижный и печальный – терпеливо держал его за руку.
- Ты вообще кто? Чей? Чо к нам приперся?
- Я не к вам, я за тобой.
- Тормози, братан, спьяну не соображу. Ты мент, чо ли? За мной? Чо так вырядился странно?
- Я твой ангел-хранитель, а так как ты умер, мне надлежит тебя сопроводить, куда следует. А Там, где следует, ты и будешь своего решения дожидаться. Ясно тебе?
- Ничо мне не ясно. Ты походу еще краше нас с Кирюхой налился. Я вот сейчас встану, ему люлей наваляю, а потом…
- Ты уже не встанешь. И никакого «потом» у тебя уже нет и никогда не будет. Он нанес тебе, как скажут завтра судмедэксперты, травмы, не совместимые с жизнью. Ты и жизнь больше не совместимы.
-Постой-постой, не гони! Это, значит, он меня за ноги в огород тянет и пинает? Это он, урод, меня закопать здесь хочет?
-Да, все верно.
- Верно? Все верно? Ах ты… Ангел-херов-хранитель! Ты куда смотрел, хранитель, ты о чем думал, ты чо не слышал, когда я на помощь звал?
- А ты? – не выдержал нейтралитета и заорал Хранитель, топнув бесплотной ногой, - Ты о чем думал, когда в 12 лет у мамки деньги стащил и самогон с друзьями на них купил? Ты меня тогда слышал? А когда пыхать начал? А когда у бабки-соседки деньги украл, пенсию ее жалкую, пока она на огороде ковырялась? А когда…
-Ладно, ладно. Остынь, как там тебя? Гавриил-Михаил?
- Кешка я. Мы ваши имена получаем. Чтоб не путаться.
- Ишь, хитрые какие – наши они получают! Ну вот скажи, зачем вы нужны, если толку от вас никакого. Деньги я таскал, пил, врал, воровал, то курил, то кололся. Ты как у себя там отчитываться будешь за работу со мной?
Кешка-ангел молчал, уставившись куда-то за спину Кешки-алкаша. Тот обернулся. Возле покосившегося штакетника уже собралась целая толпа любопытных. Востроносая, маленькая и любопытная соседка Ирка восторженно щебетала за забором, смакуя в деталях подробности. Двое полицейских по знаку медиков притащили какую-то тряпку-мешковину, перекатили на нее жалкое кешкино тело и понесли в маленький грузовичок.
- Эй, ты смотри, что делают, гады. Надо же по-человечески со мной. Ну, там в мешок такой пластиковый с застежками, что ли…
- Это ты сериалов бандитско-ментовских насмотрелся… Ну где тебе в нашей провинции да при сокращении финансирования мешки специальные возьмут и спецтранспорт. Так поедешь, тебе же уже все равно.
- Да почему все равно-то? Да чо ж я, не человек, что ли? Чо меня, как падаль, на помойку тащат?
Ангел Кешка опять тяжело вздохнул. Везет же другим хранителям. И пьют у них в меру, и в походы ходят, песни у костра поют. Правда, приходится следом за ними по горам лазить, в байдарках мокнуть, рядом по лыжне тащиться – страховать этих безбашенных. Но все лучше, чем рядом с алкашами и нариками страдать… Хоть бы следующий путевый кто попался…
- Ладно. Давай ты мне хоть пять своих добрых дел назовешь, и тогда снова можешь себя человеком считать, а я за тебя смогу, как ты говоришь, у нас отчитаться.
- Да легко! – сказал Кешка и надолго задумался. - А за всю жизнь считается или за последний год?
- Давай хоть за всю жизнь, чтоб пять…
Кешка-ангел ждал, терпеливо скрестив крылья и руки, пока Кешка-алкаш бормотал себе под нос, пытаясь вспомнить из своей забубенной жизни хоть что-то человеческое.
- Не, это я ей огород копал за бутылку – не пойдет, траву косил – тоже не за так… Это… вот кошку я с тополя снял, орала 4 дня чуть не на самой вершине – считается?
- Считается.
- А щенка у пацанов отобрал - убить хотели – кормлю вот, ходит за мной, Динкой назвал. Это как?
- Считается…
- Ах ты, мля…
- Ты хоть после смерти материться перестань!
- Да я вот подумал, кто ж ее, бедную, теперь кормить будет? Отощает или убьют!
- Считается…
- Чо считается?
- Что Динку пожалел – считается!
- О как! А больше и не вспомню…
- Думай, думай! Ты вон и посветлел уже чуть-чуть, так что вспоминай давай! Еще два добрых поступка …
Крики и шум в мире людей мешали сосредоточиться и отвлекали. Кирюху уводили двое полицейских, за ними шла его мать, голося во все горло, плача и проклиная неудавшуюся жизнь, сына-алкаша и убийцу, водку проклятую и весь мир, виноватый в ее беде.
- Слышь, Кешка, а Кирюху-то теперь в тюрьму, да?
- За убийство по головке не погладят. Известно, в тюрьму.
- Вот же дурак, чо натворил! А у него ведь и язва, и этот вырезан - как его? - пузырь-то. Он ведь в тюрьме пропадет, жалко дурака… А мать его, тетка Натаха, совсем с горя изведется, с мужем-пьяницей мучилась, потом Кирюха с круга спился, а теперь еще и сядет…
Ангел Кешка поднялся и взял своего Кешку за руку.
- Все, пошли! Нас уже ждут.
- Куда пошли-то? Я ж так и не вспомнил своего доброго ничего…
- Ты убийцу своего пожалел и мать его… А Там уж решат, что с тобой делать.
Над шушукающейся толпой любопытных, над рыдающими матерями убитого и убийцы, над кузовом старого замызганного грузовика, где лежал завернутый в старую тряпку Кешка, неслышно пролетели, держась за руки, два облака. Одно – белое и прозрачное, другое – светлеющее на глазах. Улетели Туда, где каждому будет отмерено по делам его…

⁣На левой стороне

Ой. Как вас много. Здрасьте. Сказали, могу про родную сторону. Левую. Есть еще та сторона. Пра… Да что о ней. Неважно. Я на своей живу. На любимой. На левой. Долго живу. Очень. Я здесь всех знаю.
– Здравствуйте. Спасибо. Нормально.

Отсюда я каждый день домой хожу. Вначале заборчик слева. Перед болотом. Его все красят и красят. В зеленый. Ну, чтобы лягушки не пугались. Я постоянно его задеваю. Как тут пройдешь? Узко. Так и иду дальше. Зеленый. Сбоку, сзади, везде.

А за болотом – ямы. Много. Как обойти? Справа дорога. Широкая. Машины по ней ездят. Всегда. Я в ямы и проваливаюсь. Каждый раз. Ничего, у меня хирург знакомый. Уже. Зашил, пришил, наложил. Он знает.

Дальше строят что-то. Много лет. Что-то. Грязь, бетон, дерьмо. Как и должно. Главное, успеть застирать быстро. Ну, чтобы не засохло. Слава богу, за стройкой мостик через речку. Я всякий раз с него в воду падаю. И сразу чистый. Только зимой похуже. Лед внизу. Но ничего. У меня же хирург в друзьях. Он все знает.

А там и дом родной виден. Правда, перед ним провода висят. Оголенные. С электричеством. Вы что подумали? Вы чего? Зачем мне проводов касаться. У меня из врачей только…

Прихожу. Ключом дверь открываю. И вот я дома. Я там всех знаю. Ну, в смысле… В смысле всё. Что, где.

А недавно замечать стал. Дорога, где машины ездят часто, как-то стала у́же. Вдруг. То ли я вширь, то ли дорога... Не. Дорога. Точно дорога. И правую сторону видно. Смотрю, идет. Красивая. Ну очень красивая. Бёдра. Перед ней ямы. Много. А она их так легко по
дороге обходит. Где машины должны быть. Иногда. И дальше идет. Целая, красивая. Бедра.


А тут как-то домой возвращаюсь. Марш, оркестр, речи. Светофор открывают. Да не простой, а кнопочку нажал и машины останавливаются. Ну те, которые ездят. Бывает. И можно туда - на правую. Я год смотрел на светофор этот. А чего мне на той стороне делать? У меня здесь все мое родное – и забор, и ямы, и мостик. Да и знаю я всех.
– Здравствуйте. Спасибо. Нормально.

Раз домой иду. Смотрю, а на правой стороне она на светофоре кнопочку жмет. Та самая. Красивая. Ну, которая бедра. Не знаю, что во мне восстало. Только я тоже на кнопку. И к ней приближаюсь. Думаю, разговор завязать надо. А в голове два миллиона вариантов сразу… Она, видать, сообразила, что я завис где-то на третьей сотне. И сама говорит: »Привет!». И тут я. Я сильно испугался. Просто очень. И как рванул обратно. Даже про машины забыл. Ну, которые ездят. Говорят. А меня уже встречают. Марш, оркестр, речи. И мне на грудь медаль «50 лет на левой стороне». Медаль. Мне. И я такой гордый, взволнованный иду домой. Через свое зеленое, грязное, мокрое. Лежу и думаю: «Хорошо, что я на правую сторону не... Да и что мне там делать? Кто мне там медаль такую? 50 плюс 50… Я, что, долгожитель горный?»

Хоть бы забор другим цветом покрасили. А то скоро лягушки за своего принимать будут. Да и провода убрать не мешало. Не все ж такие умные, как я.

Говорят, заканчивать. Финал нужен. Да где же его взять, финал этот? Ладно бы вначале ружье висело. Но откуда? Еще говорят, финал один нужен. В смысле что-то одно. А как одно? У меня даже на всякую реплику два миллиона разного. А тут одно. Одно. Надо же. Одно…

– Привет!
– Привет! Спасибо. Хорошо. А пойдем на мою сторону левую. Я тебе все-все покажу. И забор, и ямы, и мостик. Я здесь всех знаю.
– Здравствуйте.

Рассказ
МОНЕТОЧКА
Вениамин Иванович Коробяшко владел бухгалтерской фирмой уже много лет. Он был не только собственником, но и директором. Коллектив фирмы был небольшой, устоявшийся и надёжный. Сугубо женский. Все сотрудницы относились к Вениамину Ивановичу с большим уважением, а когда нужно - с почитанием.
Каждое утро в бухгалтерской фирме начиналось одинаково. Вениамин Иванович приезжал раньше всех и переставлял бегунки-курсоры на квартальных календарях сотрудниц, меняя дату. Эту работу он не позволял выполнять никому. Особенно ему нравилось, когда заканчивался месяц, и нужно было отрывать сразу по три листочка на каждом календаре. Тогда он складывал оторванные листочки в аккуратную стопочку, которую затем специально назначенная работница перекладывала в другую стопочку и сдавала в макулатуру.
Когда Вениамин Иванович взял к себе на работу заместителя Веру Павловну, ей выделили отдельный стол с календарём. Она немного удивилась, что директор сам переставляет дату на календарях, ведь и Вера Павловна тоже любила начинать с этого рабочий день. Поэтому она попросила начальника не трогать её календарь. Вениамин Иванович недоумённо взглянул на своего заместителя и сказал: «Нет, так дело не пойдёт! Это моя миссия!» Вере Павловне пришлось подчиниться.
Обойдя все столы и выполнив ежедневный ритуал, Вениамин Иванович садился в кабинете, и в открытую дверь смотрел, как приходят сотрудницы, здоровался с каждой из них, а потом уезжал на переговоры с клиентами.
Клиенты Вениамина Ивановича очень ценили. Он виртуозно умел находить выход из любой, казалось бы, патовой, ситуации. Он знал, как заплатить меньше налогов, как получить возмещение из бюджета, как изменить отчётность, чтобы банк выдал кредит, а налоговая отстала.
Ценили его и сотрудницы. С ним всё было ясно-понятно, надёжно. Зарплату он платил небольшую, но стабильную. Два раза в месяц строго в назначенные дни. Если возникали вопросы, он разъяснял, как и что оформить, какие проводки сделать, и во всём любил порядок.
Вениамин Иванович всегда говорил своим женщинам: «Поймите, дебет слева, а кредит справа – не главное! Главное - чтобы картинка была красивая!»
И для этой картинки все старались в поте лица: разбирали документы, проводили операции, строчили ответы в налоговую. Если клиент вовремя не предоставлял нужные накладные, Вениамин Иванович, подсказывал какие сделать записи в учёте, чтобы всё сошлось, а если становилось ясно, что документы никогда уже не появятся, он трагедию из этого не делал, а просто объяснял клиенту, сколько стоит решение проблемы.
Была у Вениамина Ивановича одна страсть – он коллекционировал монеты. Причём не обязательно редкие и ценные. Он собирал всякие: десятирублёвые российские монеты, юбилейные советские, разменные монеты разных стран. Он аккуратно раскладывал монеточки по ячейкам пластиковых листов, а листы вставлял в альбомы для нумизматики.
Вечером он обычно не мог заснуть, если перед сном не посидел хотя бы полчаса в уютном ушастом кресле и не полистал свои альбомы.
Когда появились инвестиционные монеты, страсть Вениамина Ивановича разгорелась с новой силой. Теперь он подолгу мог рассматривать каталоги золотых и серебряных монет, а когда удавалось заполучить очередной экземпляр в коллекцию, радовался как ребёнок и ласково говорил: «Новая монеточка!»
Приближался день рождения Вениамина Ивановича. У сотрудниц не было больших сомнений, что подарить директору. Только вот какую монетку выбрать, они не знали. Ведь даже если всем скинуться больше чем обычно, не хватало ни на один ценный экземпляр. Сомнения разрешила жена Вениамина Ивановича, которая появлялась в фирме два раза в месяц и начисляла зарплату. Она выбрала золотую монету с «Георгием Победоносцем» и сказала, что больше половины оплатит сама. На том и порешили.
Деньги сдали Вере Павловне, та съездила в банк, купила монету и спрятала её подальше в сейф. На день рождения Вениамин Иванович с женой уехали отдыхать, а коллектив старательно готовился к празднику, который должен был состояться по возвращении начальника.
Приготовления шли полным ходом. Кто-то предложил купить много-много коробочек разного размера, вставить одну в другую, заполнить мишурой и конфетти, а в самую маленькую положить купленную монеточку. Женщины распределили обязанности: одна покупала коробочки, другая обёрточную бумагу и красивые ленточки, третья искала поздравительные стихи в интернете, четвертая придумывала костюмы, пятая заказывала пироги. Все были заняты, приходилось утром опаздывать, а вечером пораньше уходить с работы. Ведь так много всего нужно было сделать! И только Вера Павловна совсем зашивалась, замещая занятых коллег. Но что уж тут поделаешь: все были заняты важным делом – подготовкой праздника, а она свою скромную лепту уже давно внесла – купила монетку.
И вот наступил долгожданный день. Накануне вечером всё было готово. Коробочки заполнили мишурой, упаковали и завязали их бантом. Стихи выучили, обернулись в белые простыни поверх офисных платьев, изображая греческих богинь, и прорепетировали. Даже бегунок на календаре Веры Павловны, который она в отсутствие Вениамина Ивановича переставляла сама, заботливые женщины вернули обратно.
Ночью Вере Павловне приснился сон. Будто она превратилась в светлую красавицу и попала на великолепный пир. Вот идёт она впереди божественных дев навстречу какому-то блистающему кругу. Вдруг всё погасло, и Вере Павловне стало страшно от того, что она забыла о чём-то важном. Но проснувшись, она так и не вспомнила, о чём же забыла.
Загорелый и отдохнувший Вениамин Иванович появился в офисе позже обычного, когда все уже были в сборе. Женщины встретили его радостными возгласами. Переодевшись музами, они прочитали ему стихи, долго хлопали, а потом вручили большую красивую коробку.
Вениамин Иванович, конечно, не мог не догадываться, что там внутри, и глаза его заблестели. Потом пили чай с вкусными пирогами, и всё пошло своим чередом.
На следующий день Вениамин Иванович пришёл на работу осунувшимся, с тёмными кругами на помятом лице. Он был рассеян и расстроен. То же повторилось и на другой день. Только на третий день Вениамин Иванович подошёл к Вере Павловне и робко спросил: «Я, конечно, всё понимаю. Коробочек очень много, и они очень красивые. Я их расставил по порядку, проверил внутри каждую. Но ведь в них же ничего нет! Что мне с ними делать?»
Вера Павловна побледнела, и ладони её вспотели. Она кинулась к сейфу, открыла его и из-под груды банкнот и документов вытащила капсулу с золотой монетой.
«Моя монеточка!» - ласково сказал Вениамин Иванович.
Он представил, как вечером сядет в своё большое ушастое кресло, достанет альбом и положит капсулу с монетой в приготовленную для неё ячейку, и тихая улыбка озарила его лицо.

Изредка, поднимая клубы пыли, громыхали мимо разбитые «шестерки» и «Нивы» постсоветского
разлива, продребезжала сбитой подвеской автолавка, но не остановилась. Идти было недалеко, порядка семнадцати километров, руку он поднимал больше на автомате, чем в надежде поймать попутку. Неожиданно рядом притормозил болотного цвета «Дастер», опустилось стекло с пассажирской стороны, в окно выглянул улыбчивый парень лет тридцати с широким добродушным лицом.
— Куда подбросить?
— До Шокино.
— Садись, по пути. Рюкзак давай на заднее, багажник забит.

Вячеслав сел на пассажирское место.

— Мне в Кекино, к матери еду. От Шокино четыре километра. Чего в Шокино забыл?

— Церковь реставрируем восемнадцатого века, Петра и Павла.

— Тю! Там реставрировать нечего, она десять лет назад обвалилась.

— По архивным чертежам восстанавливаем. Инвесторов привлекли, зимой грант взяли.

— Ну чудеса! А мы в этой церкви в детстве в войнушку играли. Там поле большое рядом. Ты сам откуда? Из Нижнего?

— Из Москвы.

Парень посмотрел на Вячеслава с подозрением: точно так же смотрели на заезжих горожан
в его родном поселке за много километров отсюда. Дальше, как правило, следовали вопросы из серии «взять на понт».

— А работаешь кем?

— Диспетчером.

— В Яндексе?

— Почему сразу в Яндексе?

— Ну, в такси там, доставке еды, на скорой, где еще диспетчера работают?

— Мои такси посложнее развести будет, — усмехнулся Вячеслав. — Я авиадиспетчер в Домодедово.

Хозяин «Дастера» недоуменно распахнул глаза.

— А че голосуешь? Машины, что ль, нет?

— Есть. Мне так больше нравится. Людей видишь.

— Нервная работенка?

— Есть немного. Вот, в отпуске церкви восстанавливаю и себя заодно. Знаешь, как дерево правильно валить, если по старой технологии?

— Откуда ж, у нас тут поля одни, — парень повел головой в сторону пожухлого поля, поросшего вдали высоким кустарником.

— Надо зимой, в феврале-марте, на полную луну, тупым топором, пока все соки спят.

— С твоей зарплатой мир объездить можно, а ты деревья тупыми топорами валишь, во чудак!

— Мир я видел. Летчиком раньше был на международных рейсах.

— Понятно, теперь работы не стало, позакрывали все, — важно, со знанием дела констатировал водитель.

— Я давно не летаю, восемь лет как.

— На пенсию вышел?

— В аварию попал. Летную комиссию после не прошел, отстранили. Переквалифицировался в диспетчеры. Спасибо жене, надоумила выучиться, пока еще летал. А уж как я сопротивлялся поначалу!

— Да, жалко такой денежной работы лишаться. Еще и по всему свету летать. Я только в Анапе бывал. Ездили два года назад с женой и дочкой, понравилось. Ни разу до этого моря не видел. Я в Арзамасе живу, в строительном там работаю. В деревне работы нет. Вот, к матери еду. Дом ремонтировать надо. На прошлой неделе кровлю завез, буду менять, пока в отпуске.

— Семья в городе осталась?

— Нет уже семьи. Развелись полтора года назад.

— А дочка большая?

— Шесть лет.

Повисла неловкая пауза.

— А у тебя как?

— Жена, два сына. Старший в институте учится, младший школу заканчивает.

— Понятно все. Ну, бывай! Приехали. Вон церковь твоя, по прямой минут двадцать через поле. А я в Кекино.

— Спасибо, — Вячеслав крепко пожал руку водителя, достал рюкзак с заднего сиденья.
— Если что, давай к нам. Мы здесь до октября. Ты на вид парень толковый, рабочие руки лишними не будут. Да и ребята у нас что надо.

Проселочная дорога через заброшенное пожелтевшее поле вела к реставрационному лагерю, где уже возвышался свежими лесами над деревянной коробкой остов будущего шатра.

Вячеслав ждал начала реставрационного сезона каждый год. Ждал отпуска, когда вновь соберет рюкзак, взвалит на себя палатку и спальник и отправится прочь из города — в поле, на берег реки или озера. Туда, за чувством принадлежности и служения миру, которое наиболее полно ощущал только здесь.

Жаркий август, словно облаком, обволакивал запахом высохших трав и напитанной солнцем земли; безжалостно, до красноты, обжигал шею, просоленной влагой выходил сквозь тонкую ткань футболки.

— В чашу руби! — неслось со стороны лагеря.

Вячеслав прибавил шагу. Сердце наполнялось радостью. Он любил пробегающую по руке волну,
когда топор врезался в дерево — и следующее за ней чувство слияния, будто ты сам, топор и бревно срастаетесь и становитесь единым организмом. Любил сияющий белым золотом на солнце, только что прилаженный, свежий лемех главки. Любил, когда в натруженных за день руках к вечеру приятной тяжестью оседала усталость и на плечи ложились плечи друзей, даря удивительное чувство единения — и одновременно свободы.

Невидимый оркестр исполнял какофоничную мелодию из глухих ударов металла о дерево, трелей
кузнечиков и гремящей из беспроводной колонки «Take Me To Church».

Он вспомнил, как впервые оказался в церкви. Во время школьного похода после седьмого класса, в июле восемьдесят четвертого.

* * *

У центральных врат (тогда Славка еще не знал, что это центральные врата) Нина Сергеевна повязала белую хлопковую косынку на свои густые, темные с проседью волосы, собранные в ракушку. Тяжелая деревянная дверь скрипнула заржавевшими петлями, в нос ударил запах застоявшегося воздуха и отсыревшего кирпича.

Капелька пота сбежала от затылка вниз, по шее, за воротник хлопковой клетчатой рубашки и ацетатный шелк пионерского галстука. Прохлада каменных стен мурашками пробегала под лопатками, оставляя за толстыми стенами старого храма полуденный зной и долгую дорогу через луг, сквозь заросли цветущего иван-чая, таволги и ярко-синих васильков.

— Дети, обратите внимание, по правую руку от царских врат традиционно располагался образ Иисуса Христа, по левую – Богородицы. А теперь поднимите головы. — Голос Нины Сергеевны гулким эхом отражался от каменных стен. — Видите, это барабан храма. Снаружи он венчается главным куполом, а изнутри — ликом Спаса Нерукотворного.

— Барабань, барабань, ты куда пришла в такую рань? — фальшивым голосом пропел Юрка.

Класс засмеялся.

— Апичин, хватит паясничать!

— Нин Сергевна, скучно ж. Чего нам эти картинки? Ничего не понять. Темные какие-то, страшные. Бога все равно нет.

— Есть Бог или нет, не нам судить, Юра. А это наследие наших предков, история нашей страны. Единственный неразграбленный храм в районе сохранился!

Тысячи пылинок медленно переливались в тусклом солнечном свете, оседали толстым, темно-серым мышиным слоем на золоченых окладах древнего иконостаса и темных, поблекших ликах святых. Запах старого дерева вперемешку с едва уловимым шлейфом лампадного масла щекотал ноздри. Сквозь
давно не мытые, подернутые паутиной толстые стекла барабана мягкими, слабо золотыми пластинами на соседнюю стену ложился теплый солнечный свет, прямо на почерневший лик Николая Угодника.

Славка крепко зажмурил глаза, чтобы не заплакать. Раз, два, три, четыре, пять. Глубокий вдох. Этот способ всегда помогал. Юрка, хоть и лучший друг, а высмеять всегда готов.

* * *

«Святый угодниче Николае, теплый наш заступниче…» — глухо, с присвистом шептала баба Вера перед иконой, опустив на колени свое грузное, тяжелое тело. Маленькая лампадка чадила, слабо освещая темный образ, бабы Верина комнатка за печкой наполнялась тяжелым сладким запахом.

— Помолись святому Николаю, Славушка, он тебя в пути защитит, — шептала на ухо баба Вера.

«Каком пути?» — думал Славик. За свои семь лет он ни разу не уезжал из поселка.

Славику было страшно. Он боялся этих черных, худых лиц с большими темными глазами и узкими длинными носами, которых он в жизни не видал. Ему казалось, они смотрят на него с осуждением, как папа, который вот-вот вытащит ремень, будто знают, что накануне они с Юркой воровали горох на колхозном поле. Воровать, конечно, плохо, это и мама говорит, и Татьяна Анатольевна в школе, и на собраниях октябрятской звездочки. Но на колхозное поле за горохом все ребята бегают. Баба
Вера перед иконой все клала и клала земные поклоны.

* * *

— Нин Сергевна, пойдемте уже опалиху[1] печь! Почто нам эти иконы, все равно на экзамене не спросят!

Раз-два-три-четыре-пять. Вдох. Выдох.

Латунный бабы Верин крестик холодил грудь под рубашкой, под ярко-алым шелковым галстуком.

* * *

«Это святитель Пантелеймон, он от болезней исцелиться помогает, это — святой Николай Угодник, он путников бережет, а это — Богородица, заступница наша», — темные лица уже не казались страшными, только отчего-то слишком печальными.


— Опять вы, мама, его своему мракобесию учите, — мимоходом встревал отец.

* * *

Пять-четыре-три-два. Выдох. Вдох.

Не было больше бабы Веры, померла, когда Славику девять было. Старая была, еще царские времена застала. Каждый год на Пасху она пекла кулич, и аромат сладкой сдобы и неведомых трав, названий
которым Славка не знал, окутывал кухню. Славик помнил, как уютно пахло от бабы Веры теплым тестом, помнил ее цветастый платок и круглое морщинистое лицо, и теплые руки, всегда готовые обнять.

Вдох. Выдох. Раз-два-три…

— Деисусный, праздничный, — звучал над залом голос Нины Сергеевны.

«Деисусный, праздничный», — шепотом повторяли Славкины губы.

По лицу предательски бежали слезы.

Вечером они развели костер. Отблески пламени растворялись в светлой еще июльской ночи, тихая гладь реки отражала зеленые купола старинного храма.

— Ах, почему, почему, почему был светофор зеленый? — мимо нот горланил Юрка громче остального класса.

— Нина Сергеевна, а вы в Бога верите?

— Как же в него не верить, Слава? Ты посмотри — и солнце, и небо, и луг этот. Разве мы это создали?

— А вы не боитесь?

— Чего мне бояться?

— Расскажут, что вы нас в церковь водили. Вас ведь, наверное, в школе заругают.

— Есть то, что сильнее любого страха, Слава. В чем наше наследие, наши корни, наша сила.

* * *

Нину Сергеевну тем летом исключили из партии и отстранили от классного руководства. Через год грянула перестройка, объявили гласность, а вскоре партия была уже никому не нужна.

Славка давно уехал с Севера: после школы поступил в Москву, в авиационный, и на родину приезжал раз в год, в короткий отпуск — навестить родителей. Там время как будто замерло и ничего не менялось. Лишь затянули яркими баннерами с названиями магазинов дома, изуродовав, на Славкин вкус, прежний лик старинных купеческих улиц.

Нина Сергеевна стала уже совсем седой, но по-прежнему сохраняла бодрость духа и преподавала. Только уже не историю — она вела кружок традиционной росписи в поселковом клубе. Ее сухие старческие руки на удивление твердо держали в руках кисть и оставляли на берестяных туесках, крафтовых пакетах, холщовых сумках и телефонных чехлах уверенные штрихи, расцвечивая их розовыми, оранжевыми и красными северными розами в обрамлении завитушек и зеленых листьев.

Закадычный Славкин дружок Юрка Апичин слыл все тем же неугомоном. Даром, что обзавелся внушительным семейством, закончил семинарию и стал настоятелем поселкового храма — того самого, в котором первым кричал, что Бога нет.

В год, когда Славка лишился летной лицензии и впал в затяжную депрессию, не зная, куда себя деть, Юрка был одержим идеей возрождения небольшой деревянной часовни в нескольких километрах от поселка. Часовня стояла над колодчиком святого Варлама Важского, куда верующая паства совершала ежегодный крестный ход. Крыша ее совсем прохудилась и рисковала вот-вот обвалиться, сгнили до трухи нижние венцы — денег на реставрацию не хватало. Но Юрку было не остановить: собирал с миру по нитке среди прихожан, как-то договорился с местными предпринимателями-лесопильщиками, которые бесплатно дали ему стройматериалы и даже завезли на технике в ту страшную глухомань, куда разве что пешком пройти.

По правде говоря, Славка к Юрке зашел больше из вежливости, чтобы не обидеть. Идти тем вечером никуда не хотелось. Хотелось, чтобы все отстали и оставили в покое.

Юркина жена на днях должна была родить очередного отпрыска и вот уже две недели лежала в областном роддоме в ожидании пополнения семейства — районный два года как закрыли из-за оптимизации. Юрка один пытался справиться с пятью детьми.

— Костя оторвал голову моей кукле! — надрывалась слезами Юркина младшая дочь.

Юрка вытирал ей заплаканное лицо валявшимся на столе кухонным полотенцем, одновременно
продолжая убеждать Славку в необходимости восстановления часовни и выхода из депрессии.

— Так не безработный ведь ты, вон, в диспетчеры берут. Тоже деньги хорошие, не чета нашим, деревенским. А Светка-то какова! Как в воду глядела… Повезло же тебе, Славыч! Лучшую девку в классе отхватил!

— Я летать хочу, в небо, а здесь… Как инвалид.

— Чур тебя. Какой инвалид? Руки-ноги на месте, спина целая. Поблагодари Господа, что так все обошлось. А то, что хромаешь — не так и страшно, со временем уйдет.

— Пааап, Олег у меня планшет отбирает!

Славке хотелось тишины, сбежать прочь от Юркиного назойливого энтузиазма и гвалта его семейства.

— Взяли все по лейке и марш на грядки, все! Планшет сдать, куклу тоже, пистолет под арест. Маша, ты за старшую.

На кухне стало заметно тише. Осталась только самая маленькая девочка, которая едва слышно всхлипывала у отца на коленях, оплакивая потерпевшую поражение в неравном бою куклу.

— Уфф… — с облегчением выдохнул Юрка. — Наконец, и о деле можно. Славыч, рук не хватает, помогай! Все лучше, чем сидеть хандрить.

— Я топором только дрова колоть умею, — попытался отвертеться Славка.

— У меня специалист знаешь какой! Высший класс! Мастер деревянной реставрации, в Кижах был, на Соловках, всему научит!

Тогда и научился Славка рубить в лапу и в чашу, тупым топором, по старой технологии, как делали еще их пра-пра-прадеды. Научился вырубать лемех и даже крепить его при помощи деревянных гвоздей. Первые дни невыносимо ныла спина и отваливались руки от ударной волны — казалось, этот гул не пройдет никогда. А к концу отпуска Славка понял, что больше не сможет без этого жить.

Так началась его летняя реставраторская жизнь. Сначала искал лагеря, прибивался к готовым командам. А потом создал свою. Сам стал искать объекты для реставрации, писать с ребятами гранты, находить специалистов.

* * *

Над лагерем гитарным боем неслось «А не спеть ли мне песню о любви…», подхваченное нестройным хором голосов. Здесь, на возвышенности, звезды казались особенно близкими и будто наклеенными на черную бархатную подложку. Запах дыма смешивался с запахом свежей стружки, и отцветших трав, и той едва уловимой ноты туманной влажности и бодрящей осенней свежести в еще по-летнему теплом воздухе, которая бывает только в середине августа.

Под футболкой Славка носил все тот же латунный бабы Верин крестик на суровой нити. Шелестящий
шепот летнего ветра колокольными переливами сплетался в памяти с теплым шепотом из детства: «Святый угодниче Николае, теплый наш заступниче…»

Утром перестук молотков и топоров был нарушен утробным рычанием двигателя, шорохом шин о сухую траву и хлопком открывающейся двери.

— Эй, мужики! Помощь нужна? — пронесся над полем знакомый Славке по вчерашнему дню голос.


[1] Опалиха – печеная картошка
(северный диалект) (прим. авт.)

⁣Васькины записки.

Этот день я запомнил надолго. Хозяин хмуро сказал: «Поехали» и посадил меня в машину. Знал бы, что тогда я ехал в никуда. Машина приехала в незнакомый район и хозяин высадил меня. Посмотрел задумчиво, затем сел в машину и уехал.

Я ждал. У магазина лениво переругивались двое попрошаек, предпочитавшие «забывать» свое незавидное положение с помощью «зеленого змия». Я презрительно на них поглядывал. Ведь я был из хорошей семьи, хозяин не пил, а мне покупал качественный корм. Я даже предположить не мог, что скоро так же буду рыться в мусорке в поисках еды, как один из этих незадачливых спутников магазина. Вдруг из магазина вышла милая девушка, увидела меня и, после секундного раздумья, достала сосиску, подошла и положила рядом со мной. Я понял, что это мне, но есть не стал. Краем глаза заметил, что за сосиской цепким взглядом следит бродяга, и, как только дарительница ушла, метнулся ко мне, схватил сосиску и помчался наутек, чтобы не пришлось делиться с собратьями.

А я ждал, надеялся, что хозяин вернется за мной. Скоро стемнело. Я понял, что никто за мной не вернется. Но в голове упрямо возникали страшные картины: я представлял, что с хозяином случилось что-то ужасное, поэтому он за мной не приезжает. Бедный хозяин где-то горько скучает по любимому подопечному. Я не хотел думать, что меня просто бросили.

Ночь принесла с собой непривычные холод и голод. Я залез на ближайшую скамейку и свернулся клубочком. Проснулся от резкого удара об землю. Один из вчерашних доходяг устроился на мое место, не церемонясь скинув мохнатого бродягу. От обиды и боли у меня выступили слезы на глазах. Со мной никогда не поступали так жестоко. И я не знал, как реагировать. Из сытой и размеренной жизни меня внезапно бросили в суровую бродячую действительность. Стало очень горько. В голове всплывали вопросы: Как так можно?, Что делать? Не найдя лучшего выхода, как и ответа на вопросы, я обиженно пополз от места происшествия. Возле мусорных баков кто-то оставил коробку. Посчитав ее безопасным убежищем, я забрался в нее. От усталости и пережитого сон пришел как спасительное лекарство. Проснулся я от сильного голода. Вспомнилась вчерашняя сосиска, оставленная приятной девушкой. В надежде встретить добрую душу, я поплелся к магазину. Ночные обидчики уже были там, с ненавистью посмотрели на меня, но не тронули. Это меня ободрило и я остался ждать. Но вчерашней девушки не было, как и сил у меня. Прошел день, но никто не угостил меня чем-то съестным. Еле ковыляя, я поплелся к мусорным бакам в поисках чего-то съедобного. Запах вокруг мусорки был неприятным. Стараясь не дышать, я начал поиски. Вдруг я обнаружил начатую банку сметаны. Схватил ее и оттащил свою соблазнительную добычу подальше. Наконец я смог утолить свой голод. Жизнь налаживалась).. Сытый, я смог оценить и сверкающее солнце, пускающее солнечных зайчиков по изумрудной листве лип, и беспечный щебет птичек, - как ни странно, даже в такое тяжелое для меня время, пернатых я не рассматривал как еду. Да и потом тоже… Выбрав солнечное местечко, я удобно расположился. Так я проспал весь день. Проснулся я от уже знакомого холода и товарищеского мяуканья. Меня приветствовал кот. По его видавшему виды меху я понял, что жизнь он знает. Маркиз, так звали моего нынешнего друга, и правда, рассказал мне все о здешних нравах. О том, что дворник гоняет бродячих котов метлой, что местная детвора развлекается тем, что привязывает к хвостам котов все, что под руку попадется и гогочет, когда бедный котик бежит и все это привязанное «добро» громыхает. А вот отвязать, наигравшись, дети не удосуживаются, и мяукующий друг может несколько дней «возить» за собой хлам, пока кто-то из взрослых не сжалится и не отвяжет. А еще детки любят намазать мохнатых краской. От краски кожа чешется, зудит, кот ее слизывает и травится, иногда насмерть. А один местный хулиган стрелял «пульками» по «братьям нашим меньшим» и выбил Барсику глаз. Так и ходит теперь Барс одноглазым. Такие «ужасы» стали моей повседневностью.

Теперь еду мы добывали вместе с Маркизом. Пока один добывал пищу в мусорных баках, другой стоял «на стреме», чтобы двуногие бомжи-конкуренты не наградили нас тумаками. С Маркизом было весело, у него в запасе было много смешных историй, которые скрашивали наше незавидное существование. Маркиз не раз выручал меня в схватках с другими котами.

Но однажды случилась «война». Пришли вояки из соседнего двора. Здоровые коты, которые решили отвоевать территорию. Их было пятеро. И нас двое (раненый Барсик не в счет). Бились мы страшно. Визг и громогласное мяуканье стояли на весь двор. От нашего воинственного «торнадо» летели клочки меха и брызги крови. Пока взрослый дядька не распинал наш «клубок». У меня болела лапа. Зализывая рану, я оглядывался по сторонам. Бедный Барсик тоже получил ранение. Троица врагов удалилась в свой двор, двое из их стаи лежали недвижимо. Но, о ужас, не двигался и мой друг, Маркиз. Когда я к нему подполз, он не дышал. Мне стало очень горько. Едва обретя друга, я его потерял. Жизнь снова больно ударила меня. Опять я потерял близкого человека…

Есть мне не хотелось. Два дня я безрадостно ковылял по двору. На третий ко мне подошла незнакомая девушка:

- Привет! – добрый голос окликнул меня.

Я поднял голову.

- Ты очень похож на моего погибшего друга, - продолжила она, и добавила, невесело усмехнувшись, - если тебя, конечно, отмыть. Пойдешь ко мне жить?

Я недоверчиво покосился. Жизнь давала мне шанс?!

- Даша, - представилась незнакомка и поманила, - Пошли!

Я не верил своему счастью, но поплелся за Дашей.

Мы поднялись на 2 этаж «хрущевки» и зашли в уютную квартиру. Даша потащила меня в ванную и долго мыла с душистыми средствами. Потом налила в миску молока. На второе была рыбка. Я поел, Даша выпила чаю с бутербродами и мы поехали к «доброму доктору». Так Даша назвала ветеринара. Жизнь стала прекрасной. Раны зажили. Но тревога меня не оставляла. Я ждал подвоха. Но Даша и не думала меня бросать. Она покупала мне игрушки, знакомила со своими друзьями, все они очень хорошо ко мне относились и угощали вкусняшками. После пережитого жизнь казалась мне раем. Я подумал, если кошачий рай существует, то он именно такой. Да, забыл сказать, имя Васька дала мне Даша – самая лучшая Даша на свете!

⁣Удачливый день

Письмоводитель Ветлужского уезда Александр Гордеевич Зайцев проснулся позже обычного, выглянул в окно втридорога снятой на Нижнем базаре каморки. Погода стояла за первый сорт! В мутных лужах колодезного двора отображалось на удивление ясное небо. Над прохудившейся крышей посвистывали стрижи. Пышнотелая хозяйка с неуемным бюстом, напевая Камаринскую, развешивала под окнами свежевыстиранные простыни…
Александр Гордеевич совершил утренний туалет, надел парадный сюртук и вышел во двор. Мимоходом похвастался хозяйке виденным сном, в котором он поймал огромную, размером с электрический вагон, рыбу.
Хозяйка, по своей натуре женщина рассыпчатая, враз припомнила толкователь снов от египетских и индийских астрологов, наобещала квартиранту богатство и почет, а при мужицкой смекалке и выгодную женитьбу. Зайцев поспешно отвел взгляд от украшенного прищепками бюста, задумчиво усмехнулся в жидкий рыжеватый ус:
– Знак судьбы, определенно-с!
Слова хозяйки подстегнули в Александре Гордеевиче и без того бродившее шипучкой предчувствие удачливого, пожалуй, даже судьбоносного дня…
– А с электрическими вагонами, касатик, поостерегись, – перекрестившись, пробормотала женщина, – у нас на Троицу Семена-кузнеца в усмерть задавило!
Зайцев отмахнулся от мрачного напутствия надушенным кружевным платочком, вдохнув пьянящий аромат рейнской фиалки, твердо решил, что сегодня ему положительно повезет…
С тех пор как он осознал свое наитие писать и бросил пить водку, жизнь его на корню переменилась. С должности писаря Подолихинского сельского общества, на которой он просидел бесконечных шесть лет, его против всякого чаяния перевели в Глушковское волостное управление. А год назад с легкой руки волостного старосты он скоропостижно перебрался в Ветлугу, и весьма удачно занял место письмоводителя при становом приставе. За проведенный в городе год Зайцев цивилизовался наружно безукоризненно, да к тому же прилично продвинулся в написании романа и даже благосостояние свое поправил, хоть и отсылал родителям в деревню ежемесячно по три рубля.
Начальство было им довольно. Не смотря на слухи о смене пристава, Зайцев не чувствовал шаткости положения, и более того, лелеял надежду перебраться куда-нибудь повыше, как только классный чин получит, а к тому имелись скорейшие предпосылки…
Вот и дозрел Александр Гордеевич до женитьбы. После тринадцати бестолковых смотрин в Ветлужском уезде, принял решение расширить горизонты и по наущению двоюродной тетки отправился в Нижний Новгород. Город ему приглянулся. Ярмарочный, людный… Да и невест здесь давали хороших, с деньгами, хоть рублей триста, а если повезет и с тысячей. Ежели присмотреться повнимательнее, можно и с местом отыскать. Одну такую Зайцев еще в первый свой приезд заприметил.
Юленька полностью соответствовала его идеальному представлению о жене: не безобразна, даже полукрасива, умна, работница, родом из деревни, но отчасти с городскими манерами (сам-то он деревенский, но терпеть не может своих). Не вовсе богачка, но невеста капитальная и с претензией (приданое рублей двести пятьдесят, аккурат на свадьбу, да к тому же будущий тесть намекнул при удачном раскладе выхлопотать для зятя должность канцелярского служителя при губернском управлении). Правда шаловлива, как белка, и не имеет в полной мере внутренней цивилизации. Не умеет понимать книги, как понимает их он. Да ведь, и сам Александр Гордеевич при своем идейном кругозоре, так сказать, материально бессилен.
Так что решил Зайцев жениться, самым форменным образом. Выхлопотал на службе несколько дней для поездки в Нижний, посчитал имеющиеся сбережения, самовыращенную герань с собой прихватил, чтобы к невесте не с пустыми руками... Ждал встречи с душевным трепыханием.
Но была у него еще одна первостепенная цель, ради которой он телеграфировал начальству и просил разрешения задержаться в городе на пару дней. Два месяца назад он отдал редактору на рассмотрение свою рукопись. Мучительно ждал разрешения вопроса и вот, наконец, получил весточку из редакции, ему назначили час встречи.
Волнения переполняли стянутую тугим сюртуком грудь. То, что ему предложат контракт, Александр Гордеевич не сомневался. А вот критикующие замечания редактора и спор по поводу заголовка романа выкинуть из ума никак не мог.
«Рыба гниет с головы»… Ну, как звучит, а? Нельзя, чтобы заменили! – размышлял Зайцев, с этими думами и вошел в редакцию.
Редактор был сух, резок, как обычно груб до невозможности. Впрочем, сегодня в его обращении чувствовалось какое-то особенное расположение, он предложил Зайцеву присесть и даже собственноручно поднес чашку чаю.
Сердце письмоводителя дрогнуло, Зайцев не выдержал паузы, спросил напрямую, оставили ли заголовок.
– Какой заголовок? – пробормотал редактор рассеяно.
– «Рыба гниет с головы»! – с вызовом бросил он. – Без промедления скажу, заголовок свой нахожу весьма крупным и важным. Им я сказал все то, о чем хотел сказать. Выше этого нет!
– Рыба? Причем тут... ах, да, название… Друг мой, я уже говорил вам, что вы до ужаса талантливы? – пробормотал редактор, и отчего-то спросил, под каким именем писан роман и как выглядела рукопись. Очень долго рылся в ящике стола и, наконец, стукнул себя ладонью по высокому, с глубокими залысинами, лбу. – Как же я запамятовал? Видите ли, мой секретарь случайно потерял ваш роман…
– То есть как потерял? – Зайцев чуть не опрокинул чашку с чаем на заваленный бумагами стол.
– Да не волнуйтесь вы так, любезнейший, мы объявление дали… – Преспокойно ответил редактор.
– Какое объявление? – голос Зайцева заметно дрогнул.
Редактор вынул из ящика стола газету, ткнул пальцем в разворот.
Александр Гордеевич с трудом сложил прыгающие по строкам буквы в предложения:
«Потеряна рукопись на пути отъ Варварской церкви до кремлевскихъ воротъ (против театра). Того, кто нашелъ эту рукопись, убѣдительно просим доставить въ редакцiю «Нижегор.Губ.Вѣд.»
Зайцев вскочил и с бешенством вцепился в свою шевелюру:
– Вы успели ее прочесть? – выдохнул он и с надеждой взглянул в покрытое желтоватой щетиной лицо редактора.
– Друг мой, – тот внимательно осмотрел свои длинные узловатые пальцы и принялся вычищать грязь из-под ногтей, – видите ли… у нас тут столько дел…
– Вы потеряли непрочитанную рукопись? – взревел Зайцев. – Вот так запросто потеряли пять лет моей жизни?
– Милостивый государь, зачем же так орать? И к жизни вашей, знаете ли… никакого соотношения…
Зайцев не дослушал. Стол вдруг отъехал в сторону, потолок качнулся. Грудь сдавило, в глазах потемнело. Он, словно выброшенная на берег рыба, глотал ртом воздух, но никак не мог вдохнуть… Хлопнув дверью, Зайцев пробежал по коридору, спустился по шатающейся лестнице, выскочил на улицу. Увидев небо, наконец, раздышался и, упав на первую попавшуюся скамейку, судорожно зарыдал…
Александр Гордеевич пришел в себя после третьей рюмки. Оглядел сарай, в котором подавали мелкие, как грецкий орех, пельмени с тонким, в папиросную бумагу, тестом. Понял, что вкуснее их ничего не едал и решил не сходить с рельсов. Черт с ним с романом! Женитьба, вот что теперь занимало все его мысли. Зайцев расплатился и, наведавшись на съемную квартиру за геранью, отправился к Юленьке.
Увидев на пороге дома нежданного посетителя, кухарка, а по совместительству не пристроенная в девках Юленькина тетка, основательно растерялась. Оно и понятно, явился без предупреждения и к тому же подшофе… Но герань приняла, просила обождать в прихожей и исчезла в кухнях. Александр Гордеевич оглядел себя в зеркале. Хорош жених, глаза красные, волосы дыбом. Он пригладил вихры и вдруг услышал задорный Юленькин смех, там… за приоткрытой дверью.
Милое создание! Скука, горе ей неизвестны. Воистину сотворена для того, чтобы оберегать ее как цветок, не имея о ней грешной мысли, кроме как поглядеть, полюбоваться… – Зайцев на цыпочках прокрался к двери и осторожно заглянул в щель.
Увиденное заставило его вздрогнуть: Юленька в тонкой исподней сорочке сидела на коленях развалившегося в кресле офицера и щекотала пальчиком его пышные бакенбарды. Ее пронзительный смех заглушало бархатное мужское гоготание…
Зайцев распахнул дверь и ворвался в комнату. Юленька вскочила, офицер не пошевелился.
– Что вы здесь делаете? – воскликнула девица, с ненатуральной стыдливостью прикрывшись шерстяным пледом.
– Свататься пришел, – не своим голосом прохрипел Зайцев, – руки вашей просить! Да видно не ко времени…
– Как же? Александр Гордеевич, разве это возможно, вы и не ко времени… – Пролепетала Юленька и, метнув взгляд на раздувшегося от злости офицера, прошипела. – Коленька, не смей!
Офицер ухмыльнулся, с ловкостью обезьяны подскочил к Зайцеву и свинцовым кулаком приложился промеж ясных письмоводительских глаз…
Придя в себя, Александр Гордеевич увидел склонившееся над ним, овальное, не вовсе молодое, неправильной формы женское лицо с мутными, точно у рыбы, глазами.
– Юленька? – пробормотал он и сел.
– Александр Гордеевич? – переспросило лицо, прикусив раскрасневшиеся губы.
– Как вы могли? – прошептал Зайцев, оглядевшись.
Офицера нигде не было…
– Ничего такого, Александр Гордеевич, это ж Коля, мой кузен…
– Кузен? – Зайцев с трудом поднялся, покачиваясь вышел из спальни, прошел в кухню, отыскал на подоконнике герань, сунул подмышку. Юленька семенила следом и молитвенно повторяла его имя…
– Прощайте, Юлия Никаноровна, растолкнулись мы с вами…
Юленька даже ножкой притопнула, но прежде выдворила с кухни тетку:
– То есть как растолкнулись?
– Мое мнение с натуры, – Зайцев зарделся, – с вас, ошибочное вышло…
– Ой, не пожалеешь, ли! – горестно прошептала Юленька и, обронив плед, прижалась к Зайцеву теплой грудью, – доведут тебя до ручки твои романы… Изотрешься, износишься попусту и ни к чему… А при мне человеком станешь!
– Кончено! – просипел Зайцев и отодвинул неудавшуюся невесту в сторону.
– Жалкий ты мужик, Зайцев, да и не мужик вовсе! – бросила в спину Юленька. – Ведь сопьешься, удавишься с горя, хотя… удавленнику смелость нужна, а у тебя, Александр Гордеевич, душа заносчивая, да робкая, бабья…
Зайцев обернулся, занес руку, представил, как ладонь впивается в дебелую щеку… Не посмел. Гулко простучал каблуками по колидору, звонко хлопнул дверью.
До телеграфа добрался быстро, пусть и не заметил, как промок под дождем до чертиков. Хотел телеграфировать начальству, что немедленно выезжает. Но расторопный телеграфист вручил Зайцеву полученную на его имя ответную депешу, в которой значилось, что письмоводитель при приставе первого стана Ветлужского уезда Костромской губернии Зайцев Александр Гордеевич с сего дня уволен с должности и ему причитается расчет в три рубля, девятнадцать копеек, который он может получить по возвращении.
Зайцев не мог вспомнить, как он очутился на ярмарке, на Самокатной площади. Но безошибочно полагал, что здесь имеется все, что ему сейчас нужно – женщины и водка. Он сделал себе развлечение, пьянствовал до вечера и пропил два рубля тридцать копеек. Взял нимфу радости в отдельный нумер, но совладать с ней не сумел, потому как напился до положения полнейшего пата. Но излить душу румяной девице в распущенном корсете соображения вполне хватило, после чего та выставила его на улицу вместе с прилично помятой геранью…
Александр Гордеевич брел по темной улице и проклинал начальство, женщин и книги.
– Книги! Будь они прокляты тысячами проклятий…
Зайцев наткнулся на фонарный столб и принял его за своего давнего приятеля – земского учителя Евсюкова.
– К черту книги! – пожаловался он Евсюкову. – От них в голове хаос ужасающий… и Дарвин с астрономией, и Кант с богословием… Все вздор! Хм, а Бог? Есть ли он, вотще, Евсюков? Ежели есть, пусть сей же час мне знак подаст!
Темноту разрезал свет. Он ударил по глазам и направился прямиком к Зайцеву. Александр Гордеевич осенил себя крестом… Вокруг прояснило, Евсюков исчез, но перед самым носом материализовался фонарный столб, рельсы и уж затем громыхающий чуть поодаль электрический вагон.
В голове Зайцева зазвенело: «Мой секретарь случайно потерял ваш роман… Семена – кузнеца в усмерть… удавленнику смелость нужна, а у тебя, Зайцев, душа заносчивая, да робкая, бабья…»
– Вот оно как! – выдохнул Александр Гордеевич и шагнул навстречу светящемуся электрическому вагону…
***
Очнулся Зайцев в комнате с совершенно голыми окнами и невозможно белыми стенами. Перед глазами порхали разноцветные мушки, голова нещадно трещала, его крепко мутило.
– Здорово, братец, я уж думал, ты вовсе не очнешься! – чрезвычайно громко поприветствовал его лежащий на соседней кровати мужчина с перебинтованной головой.
– Ну, что, голубчик, очухался? – сквозь пенсне на Александра Гордеевича взглянуло благообразное с аккуратно стриженной бородкой лицо.
– Где я? – Зайцев заметил на тумбочке стакан с водой, приподнялся, жадно вцепился в стакан дрожащими руками.
– У Христа за пазухой! – усмехнулся благообразный.
– Я болен? ¬– уточнил Зайцев, опустошив стакан.
– Голубчик мой, вы совершенно здоровы, если не брать к расчету абстиненцию, гематому в пол-лица и несколько пустяковых царапин.
– Царапин? – Зайцев попробовал припомнить давешний вечер, ничего кроме летящего на него электрического вагона на ум не пришло. – Я не умер?
– Не повезло тебе соколик, – благообразный достал из кармана халата молоточек и принялся постукивать Зайцева по выглядывающим из-под холщевой рубахи коленкам, – намедни во избежание несчастных случаев губернатор предусмотрительно распорядился снабдить все трамваи деревянными щитами… Так что, голубчик, капитальнее под поезд было! – окончив процедуру, благообразный заставил озадаченного Зайцева выпить попахивающую спиртом микстуру, лукаво подмигнул и выскользнул из комнаты.
– Приятель, да ты сегодня на первой полосе! – радостно воскликнул перебинтованный, и протянул Зайцеву свежую газету.
Безжизненным взглядом Александр Гордеевич, уставился в набранные крупным шрифтом строки:
«Вчера в 10-омъ часу вечера на Песочной ул., противъ часовни Александро-Невской лавры, при следованiи вагона № 4 электрической железной дороги на выставку, ветлужскiй мѣщанин Александръ Гордѣевъ Зайцев, 26 лѣтъ, по профессии писарь, будучи в пьяном виде, бросился на рельсы передъ самымъ вагономъ. Предохранительный щитъ не далъ Зайцеву попасть подъ колеса, а только протащилъ по рельсам несколько шаговъ. По остановкѣ вагона Зайцев былъ поднятъ и объявилъ, что бросился подъ вагон потому, что ему надоѣло жить. Онъ отправлен въ ярмарочную купеческую больницу, где поврежденiя признаны легкими.»
На тумбе у окна Зайцев заметил графин с водой, доплелся до него, дребезжа горлышком, наполнил стакан с верхом. Выпил все до последней капли, взглянув, на знакомый, отчасти треснутый горшок со сломанной геранью, задумался…
Не погорячился ли он с Юленькой? Может, еще не окончательный разрыв? И со службой безрассудно вышло. Разве по возвращении приставу в ноги поклониться? Поди не переломлюсь… А впрочем, право, все равно…
Зайцев почувствовал подозрительный холодок в филейной части и со стыдом обнаружил, что рубаха на завязках и потому неприлично расходится сзади. Он развернулся задом к подоконнику, робко глянул на перебинтованного. Тот что-то заинтересованно читал, но вдруг перевел бутылочно-зеленый взгляд на Зайцева:
– Ты брат, не стыдись! С кем не бывает? Закатился на ярмарку, кутнул, очнулся в больнице с голым задом и пробитой головой. Без денег, без надежд на будущее и в полной, так сказать, прострации. Ежели с житейского ракурсу поглядеть – вроде бы позорный финал. А ежели с литературного – презабавнейший зачин!
– С литературного? – Зайцева даже мурашки прошибли, в голове закрутился новый сюжет.
– То-то и оно… – Перебинтованный выскользнул из-под одеяла, бросил на тумбочку стопку исписанных листов, беззастенчиво сверкая белоснежным задом, вынул из тумбочки папироску и спички, прошлепал босыми ногами к форточке, закурил.
– Вы, по случаю писательством не балуетесь? – поинтересовался Зайцев.
– Не… я с другого флангу, – перебинтованный протянул Зайцеву руку, – Николай Петрович Калбасников, из Санкт-Петербурга. Издатель. Беллетристикой интересуюсь, перевожу на французский…
– Зайцев Александр Гордеевич! Письмоводитель… бывший. – Зайцев бодро ответил на рукопожатие и переспросил. – Вы издатель?..
– Да-с, начинающий, но довольно успешный! Недавно из Парижа… – Калбасников выпустил дым аккуратными колечками, радушно предложил Зайцеву начатую папироску. – Неделю пьянствовал, все деньги спустил, ввязался в драку, нашли-с в канаве у Мещерского озера.
– Нелициприятный поворот-с, – Зайцев сочувственно улыбнулся и пыхнул в форточку, – а что сейчас читаете-с?
– Так… романчик один, по дороге в больницу у извозчика рукопись позаимствовал, тот ее на скамейке у театра нашел…
– У театра? – Зайцев затушил недокуренную папиросу о подоконник.
– И ведь многообещающая штучка! Сюжетец забавный, хлесткий, я бы даже сказал политический, но с авантюрной линией, в Европах такие любят. Правда, заголовок дрянь и концовку извозчик скурил, но если доработать…
Зайцев бросился к лежащей на тумбе рукописи, пробежался глазами по заголовку:
– Слыханное ли дело! Это же мой роман!
– То есть как твой? – ухмыльнулся Калбасников и вырвал из рук Зайцева рукопись. – Ты брат, часом не свихнулся ли…
– Николай Петрович, вы не так все поняли-с! – возбужденно воскликнул Зайцев. – Это, же моя рукопись, определенно, ее в редакции потеряли, как раз у театра…
– Ты ж вроде, Зайцев? А здесь черным по белому написано – Александр Волков…
– Псевдоним-с…
– А доказательства у тебя имеются? – сухо спросил Калбасников.
Зайцев принялся ходить из угла в угол:
– Страница тридцать шесть с помаркой – девица Оленька исправлена на Юленьку, на семьдесят восьмой – главный герой пьет горькую и жалуется земскому учителю Евсюкову на низкое жалование, на девяноста четвертой…
Калбасников едва успевал листать страницы.
– Однако ж! – воскликнул он на четыреста двадцатой первой и звонко хлопнул себя по ляжкам. – Да ты брат, талантище! Если вытащишь меня отсюда, мы с тобой таких канделябров выпишем!
Зайцев вспомнил о спрятанной на съемной квартире заначке и громко сглотнул:
– С меня билет до Санкт-Петербурга и концовка романа. С вас – контракт, возмещение затрат, двести пятьдесят рублей авансу, и пятьдесят процентов с продаж…
– Ну уж, позволь, братец, ты положительно стыд потерял! – Калбасников нахмурился, выдержав паузу, протянул обомлевшему было Зайцеву руку. – Сто рублей авансу, двадцать пять с продаж и сменим заголовок?
– Черт с ним, с заголовком! – поспешно воскликнул Александр Гордеевич и цепко ухватился за горячую лопатообразную ладонь Калбасникова…

⁣Бочарников Иван Алексеевич — «Краткий путь на Сакмару»

Краткий путь на Сакмару начинается с калитки, которая противно скрипит, когда ты возвращаешься, но почему-то молчит, когда ты уходишь. Ее приходится оставлять незапертой, чтобы иметь возможность беспрепятственно вернуться. Однажды её все-таки кто-то запер, не подумав о других, и мне пришлось взять бетонный блок размером с обувную коробку, валявшийся неподалеку, поднести его к двери, встать на него и дотянуться до засова. Всё лишь бы не обходить по длинному маршруту.

Сразу за калиткой необходимо спуститься в лесополосу мимо колючих, высоких растений, которых не едят даже козы. Спуск ведет к тенистой тропинке. Когда-то здесь ездили автомобили, от которых осталась лишь колея, поросшая травой. Судя по различным корягам и высоте травы, здесь никто не проезжал уже несколько лет. Наверное, с тех пор, как на вершине построили агрокомплекс. Автомобильный след делает изгиб по часовой стрелке и выходит аккурат к реке. Таким образом, путь к Сакмаре похож на серп или зеркальный знак вопроса, где точка — это начало пути, то есть гостиница.

Конечно, можно пойти через лес по пересеченной местности — это еще немного короче, но удовольствия в таком походе мало, а единственная его достопримечательность — огромное упавшее дерево, разломившееся надвое, совершенно необъятное по ширине и полностью высохшее. Сложно понять, как давно оно упало, ибо звук от падения даже такого гиганта разлетается быстро и уже не возвращается.

Все тропы и автомобильные следы так или иначе ведут к реке — заблудиться практически невозможно. На высоком берегу реки сколотили длинный деревянный стол с настилом из садового полиэтилена. Вокруг стола можно заметить несколько старых кострищ с недогоревшими ветками и перевернутый мангал, брошенный кем-то из отдыхающих. И мусор (куда же на природе без него!) — пустые бутылки в основном.

Рядом с зоной для пикника расположен короткий спуск в воду. Он начинается с высеченных в земле ступеней, а продолжается мелкими камешками. Участок «пляжа» совсем небольшой, около десяти метров длиной. По сторонам от него еще можно немного пройти вдоль речки, чем и пользуются рыбаки, чтобы отойти от места купания к менее тронутым участкам. Камешки здесь небольшие, серые, издалека похожие на сплошную массу, но вблизи отличаются.

Река в этом районе напоминает подкову, а ты находишься в месте изгиба. Вода течет от правого края подковы мимо тебя и дальше за деревья. Судя по тем картам, что я видел, таких подков на реке множество. Трудно сразу ответить на вопрос, что получает человек, который приходит сюда один в середине дня. Если он пришел в компании друзей вечером или с удочкой утром, то с ним всё понятно. А вот если часика в четыре, один, с полотенцем и книгой? Наверное, уединение.

Впервые окунуться в Сакмару я решил утром и совершил тем самым ошибку. Не страшную, но ошибку — вода утром очень холодная и может отвадить любителя искупаться, а солнце в первой половине дня еще находится за деревьями и не падает на берег, поэтому подставить свое тело под его тепло не получится. С другой стороны, в середине дня солнце нагревает воздух до 35 градусов и выходить куда бы то ни было совсем не хочется, а вот после четырех часов — можно. Ближе к вечеру вода становится теплее и приятнее. Течение в этом месте (не знаю, как в других, поэтому сравнить не с чем) довольно сильное и плавать туда-сюда очень неудобно. Вниз по течению тебя уносит быстро и стремительно, а вот плыть вверх уже затруднительно. Я почувствовал себя на тренажере, когда плыл вверх.

Я постелил полотенце на камешки, сложил на него одежду и солнечные очки и вошел в воду ровно напротив моих пожитков. Зажав нос и окунувшись с головой в воду, я встал против течения и начал плыть лягушкой. Через некоторое время я повернул голову, чтобы посмотреть на берег и увидел ровно напротив меня вишневое полотенце. Я никуда не плыл. Немного приложив усилия, мне удалось преодолеть сопротивление воды и отплыть от места входа, но оно того не стоило. Когда я расслабился, меня тут же вернули обратно и даже чуть дальше. Я вышел из воды и не стал обтираться полотенцем. Собственно, я никогда им не вытираюсь, если есть возможность просто высохнуть на солнышке. Я вытер только руки, чтобы надеть бейсболку и взять книгу.

В другой раз я решил плыть против течения, отсчитывая количество гребков. Дойдя до шестидесяти, я поставил ноги на землю, вода встала на уровне груди. Минуту отдохнув, я довел общее количество гребков до ста и ушел на берег, краем глаза увидев отпрыгнувшую лягушку. Я подошел к траве, откуда она прыгнула, и понял, что не ходил еще никуда дальше этого пляжа. Слева, если смотреть на воду, был небольшой участок истоптанной суши, освоенный рыбаками — там я нашел корягу, которую использовали как подставку для удочки. В траве лежал черный уж. Я пытался разглядеть насколько он длинный, и подумал, что где-то полметра. Уж лежал спокойно и никому не мешал, поэтому я не стал его беспокоить или пытаться сфотографировать.

Справа можно было пройти дальше — там были небольшие островки суши. За ними начинался непроходимый откос, над которым нависали криво растущие березы. Вода в той стороне была низкая, создавались заводи, кишащие мальками. В одном месте трава со дна разрослась так, что задерживала в себе листья деревьев, словно щетка или ковер. Иногда новые листья давали толчок тем, что были в траве до них, и старые листья отправлялись плыть по течению дальше. Новые листья собирались в кучку, ожидая, пока их тоже выбьет из общей массы какой-нибудь новичок.

После шести вечера я собирал свои вещи и возвращался на ужин, солнце еще грело, но явно хотело отдохнуть. Мои плавки были еще сырыми, поэтому я пошел в них. Я специально отправился длинной дорогой, чтобы оттянуть момент прибытия в гостиницу, где я все равно проведу весь оставшийся вечер. Длинная дорога служила автомобилям так же, как людям — она не зарастала. Здесь регулярно кто-то ездил. Она была извилистой, словно сухопутная Сакмара. На одной из развилок я подумал, что надо бы появиться на холме — то есть в зоне видимости меня со стороны гостиницы — в шортах, а не в плавках, вроде как это было бы неприлично.

Оглядевшись вокруг и не обнаружив ни души, я решил сменить влажные плавки на сухие шорты. Я резво стащил плавки, чтобы успеть переодеться, пока меня никто не видит, и внезапно понял, что за последнюю неделю никого тут не видел. Вообще. И скорость смены плавок здесь ничего не решает — меня некому «спалить». Я постоял так десять секунд. Потом двадцать. Через минуту мне показалось, что окружающему миру вообще все равно в каком я виде — вокруг ничего не изменилось. Ни машин, ни людей я не видел и не слышал. Вряд ли кто-то мог прятаться в ближайшем лесу, а если и прятался, то не увидел бы с такого расстояния чего-то любопытного.

Когда стало известно, что 1 сентября на нас неотвратимо движется осень с похолоданием, я стал воспринимать каждый свой поход на Сакмару как последний. Конечно, последний поход может быть только один, но у меня их было как бы два. В первый раз, объявленный мною мысленно последним, я пришел ненадолго. Солнце тоже заметило приближение холодов и грело не так усердно, обсыхать стало как-то затруднительно, пришлось прибегнуть к помощи полотенца.

Вечером мне стало грустно уходить с пляжа, ведь это было последнее купание в Сакмаре, как я тогда думал. Я сделал несколько фотографий реки на память, а потом решил сфотографировать еще и окрестности. Я снял ступеньки, стол и старое, обломившееся дерево, на котором белой краской был написан знак Ом. Дерево было уже голое, снизу его подъели всякие жучки, наделавшие в нем тоннелей. Жаль, что на фотографиях дороги не видно огромных кузнечиков, которые разлетались в разные стороны, когда по тропинкам шел человек. Иногда они прыгали так, что попадали мне в живот или грудь, отскакивали, приходили в себя и прыгали дальше. Неужели они пытались меня атаковать? Или просто не рассчитали прыжок?

Действительно в последний раз я купался в Сакмаре через пару дней, когда пришедшие холода ненадолго отступили. Облака не рассеялись полностью, но свободного от них места на небе хватало на приличный прогрев. Почуяв тепло, я вновь собрался на пляж. Никакой дневной жары более не было, поэтому я пошел туда сразу после обеда, пока была возможность. Вода была прохладная, но постояв в ней пару минут, я сам не заметил, как привык. Мне удалось немного поплавать, но я испугался, что облака закрывают солнце и вот-вот станет холодать. Я вышел из воды, обтерся полотенцем, как вдруг облака вновь рассеялись. «Весна да осень — в день погод восемь», вспомнил я старое выражение.

Мне удалось согреться и немного почитать, хотя ветер норовил мне все испортить. Когда на небе показались нескончаемые облака, я собрал свои вещи и направился в гостиницу, вновь простившись с Сакмарой. Но заходить в гостиницу мне совсем не хотелось. Я остановился во дворе, не понимая, почему я ушел с пляжа? Под ногами была жесткая растительность, изрядно поетая козами. Так я простоял несколько минут, пока не понял, что хочу обратно — облака снова рассеялись, солнце пригревало, необходимости быть в четырех стенах не было никакой.

Я быстро вернулся к реке, сложил вещи на полотенце, разделся догола и вошел в воду. Я купался, как в последний раз, нырял, плыл против течения, бросал камешки и наслаждался слепящими отражениями солнца. Я решил не уходить при первых облаках, а купаться до последнего. Мне было нужно, чтобы обстоятельства прогнали меня отсюда, а не я сам принял решение уйти. Я купался сколько мог, пока не устал. Теперь уходить было не обидно, даже естественно. Я надел шорты, а плавки и полотенце взял в руки, книгу — подмышку. Уверенной походкой я направился по тропинке без всякой тяжести в голове или на душе.

Когда стало совсем холодно, но дожди прекратились, я ходил к Сакмаре гулять, иногда опуская руки в воду. Часто ходить не получалось, погода окончательно отбивала желание выходить из теплой комнаты. По реке плавало множество разноцветных листьев и пуха. Деревья вокруг начали желтеть и сбрасывать в реку свою листву. Вода уносила тысячи листьев вниз. Я вспомнил, что как-то раз в ноябре я сплавлялся по реке Чусовой, которая осенью становится совсем мелкой, буквально по колено. Сакмара, конечно, мелкой не была, но ощущение осенней реки создавала.

Ноябрь 2022 г.

Елена Крюкова. Рассказ "Поздно". Номинация "проза"
⁣








Елена
КРЮКОВА








ПОЗДНО




Памяти
Елены Образцовой








Как просто
зажечь свечу.
Сейчас не жгут
свечи. Сейчас лампочки везде. Весь
двадцатый век лампочки, и двадцать
первый начался, все лампы, лампы, и
мертвый дневной свет, и похоронен свет
живой. Окинуть взглядом ноты и книги
так просто. Провести зрачками вниз-вверх,
быстро обнять, ты каждый корешок наизусть
знаешь, ты все арии молча твердишь. Пламя
взлетает светом суровым! У любви, как у
пташки, крылья, ее нельзя никак поймать!
Maledizione, maledizione! Все арии и все романсы.
Все кантаты и все канцоны. Метель за
окном, она сейчас пробьет окно, пробьет
мне ребра навылет и выйдет в другом
времени, в другой ночи. Там, где меня уже
нет. И не будет никогда. Как это, как это
я сама сказала? А? Не помнишь? Горбатый
странник на земле, нога от странствия
тверда. Пишу я звездами во мгле: МЕНЯ НЕ
БУДЕТ НИКОГДА. Что-то в этом роде, да.
Губы, раскрывайтесь! А голоса нет. Вы не
знаете, как это - петь молча? А я знаю. Я
часто так сама себе пою. Пою, а голос
внутри звучит. Тьма обнимает, а в ней
голос, знаете, светится. И тьма перестает
быть тьмой. Она переливается внутри.
Так переливается чей-то красивый, веселый
косящий глаз. Это женский глаз, я знаю.
Женщина, чуть склонив голову, исподлобья
глядит на меня. У нее пышные золотые
волосы, золотой пеной встают надо лбом,
за ушами, сама смуглая, на юге загорела,
что ли, а глаз, я так ясно вижу его, серый,
прозрачный. Вспыхивает, как австралийский
опал, если вертеть его в руках. В
сморщенных, старых пальцах.

Обернись ко
мне! Посмотри на меня!
Я хочу глядеть
в твои глаза.





Я знаю, как
зовут эту женщину. Это великая певица.
Это такая большая певица, большая,
тяжелая, весомая, широкая, мощная,
грандиозная, что ее голосу всей земли
будет мало. Да и было мало. Один потрясенный
ее пеньем дирижер, знаменитое имя,
подписал ей однажды свою фотографию,
начирикал на обратной стороне черно-белого,
мгновенного портрета: "ВЕЛИКОЙ
СУМАСШЕДШЕЙ". Сумасшедшей, вы поняли?
Приличные людишки никогда не делали
большого, крепкого искусства. Тяжелого,
как чугун. Весящего столько же, сколько
весит земля, да что там - земли тяжелее.
Певицы больше нет на свете. Певица
умерла. А я еще не умерла. И я жгу свечу,
пытаюсь глядеть на пламя, а глаза
слезятся, или я просто плачу, простыми
и тяжелыми слезами, они медленно текут
по щекам и повисают на подбородке, и,
тяжелые, не капают, все не падают мне на
грудь, на колени. Я вытираю их ладонью,
и спина дрожит. Я не люблю тех, кто рыдает.
Знаете, что однажды сказал Бетховен?
Художники пламенны, они не плачут. Плачут
только слезливые бабы. И мужики, когда
их уж слишком больно прижжет.

Тьма стучится
в окна, тьма лижет крестовидные рамы,
отталкивая от расписных серебряных
стекол мороз, тьма наседает, а я вспоминаю.
Вспоминать - не еду стряпать, с воспоминаний
сыт не будешь! А я бываю. Я вижу все и
слышу, и я уже сыта и пьяна. И нос в табаке.
Кармен вон работала на табачной фабрике,
и нос у ней был весь в табаке. Меццо-сопрано!
Величайшее на земле! Вы только представьте,
до чего крохотная у нас планетка, если
эта великая моя певица, эта роскошная
златовласка, облазила, облетала ее всю
- вдоль и поперек. Какие залы ей
рукоплескали! Какой обед нам подавали,
каким вином нас угощали... уж я пила,
пила, пила... и до того теперь дошла... что
даже готова... готова...

Но тс-с-с... об
этом - ни слова...
Гляжу вниз,
под стол, на свои ноги. Старые дырявые
тапки. Завтра я их выброшу. А сегодня
жалко. Потому что я в них ходила, шлепала
я в них, в тот горький год, во время оно,
когда хоронили мою великую певицу.

Тщетны были
бы все усилья! Но крыльев ей... нам не
связать...
Все напрасно,
мольбы и слезы... и красноречье, и томный
вид...

А вы знаете о
том, что эта певица, эта красота
неописуемая, это жидкое тяжелое золото
голоса, оно всё льется и льется, льется
и льется дождем на черную нищую землю,
эта гордая женщина с летящей походкой
и высокой грудью, воительница, богиня,
Афина Паллада и Сивилла Дельфийская,
когда-то давно, в темных годах, в мертвых
веках, помогла мне?

И чем, спросите,
помогла? Свеча горит и чуть трещит. Я
сую пальцы в огонь и снимаю нагар. Пламя
не жжет. Говорят, Благодатный Огонь в
храме Гроба Господня, перед Пасхой, не
жжет ничуточки; я верю в это. Я тоже могу
сейчас умыться огнем, как там, на Святой
Земле. Я приходила к этой женщине домой.
Я снимала грязные боты у ее порога и
надевала домашние тапки. Ее тапки,
мягкие, ласковые, разношенные. Я робко,
дрожа от восторга, по гулкому темному
коридору и солнечной анфиладе просторных
комнат ее особняка шла к ее роялю. А
впереди шла моя подруга. Подруга училась
у великой певицы. Она училась у нее петь?
О, нет. Так думаю - не петь. Гореть; пылать;
плакать; плыть; умирать.

А потом снова
жить.

Великая певица
выходила к нам из ванной. Ну и что тут
такого, разве великие певицы не принимают
ванну? Не принимают душ? Ее золотая
голова была обмотана махровым полотенцем,
как тюрбаном. Она туже стягивала пояс
шелкового халата, и я помню рисунок на
шелке: парчовые разводы, красные молнии
и золотые турецкие огурцы. Было ощущение,
что дерзкий огонь разожгли на блестящем,
как леденец, паркете. От певицы пахло
дивным парфюмом. Она жестом царицы или
полководца в бою указывала: вперед!

Подруга вставала
к роялю. Заслоняла рояль спиной, как
амбразуру дзота. И верно, звуки рвались
вон из золотого, медного рояльного
нутра, из сплетенья хитрых жестких
струн, убийственным огнем; летели пули
звуков, рвали на кровавые клочки грудь
моей подруги, и осколки от взрыва летели
мне в лицо. Летела в глаза и лоб мне
черная, взорванная земля. Я жмурилась.
Пальцы вслепую нашаривали клавиши,
вгрызались в них, отчаянно ударяли по
ним. А потом гладили их - так плоть гладит
чужую плоть в любви. А певица стояла у
рояля, с другой его стороны, она плыла
в горячей волне музыки и высовывалась
из-за колышущегося борта черной лаковой
лодки, расставляла руки, будто шла по
узкой жердочке и изо всех сил сохраняла
равновесие, и кричала, просто орала,
надрывалась, не стесняясь ора своего,
торжествующего, огромного, зычного, как
у мужика: "Люда! Шире! Шире пасть!! Ори!
Вопи!! Да вопи же ты, не тушуйся, шире
пасть разевай! Еще шире! еще! еще! Бурный
поток, чаща лесов!" - "Голые
ска-а-а-алы, мой прию-у-у-ут!" - обреченно
орала в ответ певице моя подруга, и тут
певица подходила к ней ближе, подскакивала
как-то хитро, боком, и вдруг совала руку
ей в рот, и, Боже, что это?! я щурилась
из-за пюпитра, из-за старинных, шуршащих
мышиной изгрызенной, легче пыли и пыльцы,
желтой бумагой, пахнущих воском
драгоценных нот, что это там у них
происходит?! что это у подруги моей во
рту такое торчит?! что...

А ничего. Певица
быстро и коварно вставляла подруге в
рот, между передних зубов, щепочку. Да,
щепку, тонкую палочку такую. А чтобы
подруга не могла закрыть рот. А только,
распялив глотку жерлом, кричала, орала.
Звала на помощь. Возносила хвалу. Плакала
и рыдала. Проклинала. Благословляла.

Так со щепкой
во рту стояла подруга моя и орала благим
матом.

А потом
выплевывала щепку себе в ладонь - и пела,
пела.
Косноязычно.
Мучительно. Слезы блестели на румяных
щеках.
Благословляю
вас, леса, долины, реки, горы, воды!
А я играла. Так
играла, будто огонь из пожарной трубы
заливала! А получалось так - огонь полыхал
еще пуще. Пот бежал по спине. Певица
сдергивала с головы мокрое полотенце,
швыряла его на паркет. Встряхивала
головой, как собака, что выскочила на
берег из реки, и с мокрых волос разлетались
капли мелким грибным дождем. "Хорошо!
Хорошо! Но мне не хватает груди! Живота,
живота не хватает! Матки! Маткой пой!
Вот отсюда! Отсюда!" И опять подскакивала
к моей подруге, и клала ладонь ей на низ
живота. И надавливала. А я колотила по
клавишам нещадно, пугаясь втайне - а
вдруг и пианистка тоже должна играть
не пальцами, а маткой!

...да. Именно
так. Играть надо всем существом. Петь
надо всею собой. Жить надо всем телом и
всем сердцем, и всей душой, и всем духом,
а если ты живешь вполовину, то ты и не
живешь. А так, делаешь вид. Сам себя
успокаиваешь, что - живешь.

Бедный конь в
поле пал! Я стрелой добежал. Вот и наш
посад!
Я оглядываюсь
кругом. Это мой посад. Я посажена в этот
дом навечно, и это мой дворец, моя тюрьма,
моя оперная сцена - все что угодно, любое
пространство, воображай не хочу. Тьма
обнимает. Я еще светлая. И меня еще
освещает свеча. Меня. А великой певицы
больше нет. Той, что стояла у роскошного
рояля, в огромном пустом репетиционном
зале, на фоне собственного портрета - и
живописец изобразил ее точно такой,
какой она и жила-была: златовласой,
торжествующей незримую победу, с улыбкой
как слепящий в солнечный день чистый
снег, с пылающими щеками, с глазами, что
то вспыхивают, то гаснут лукаво, и потом
опять царски горят подо лбом, прозрачные
серые кабошоны, - да, точно такой, как в
жизни, только - мертвой. Вся живопись
мертва перед ней. Все красивости. Все
краски. Голос - это не краски. Голос это
вихрь, это поток. Бурный поток! чаща
лесов! голые скалы...
Мой... приют...

Я сидела за
роялем, а певица подходила ко мне, она
ходила широкими шагами, она была
царственно неприличной, она не стеснялась
никого и ничего. Клала тяжелые руки мне
на плечи. "Запомни, девочка, запомни
навек! Искусство не терпит гладкописи.
Гладкой игры, гладенького пенья. Искусство
не терпит комильфо! В искусстве лучше
передать, чем недодать. Пожадничать.
Или испугаться. Лучше пережать, чем
недожать! Слышишь?! Не робей, воробей!
Тебя будут за это бить. И больно бить!
Еще как лупить! Но высшее счастье,
девчонки, это быть самою собой. Быть
собой! И переселяться в кого хочешь! В
Азучену! В Ульрику! В принцессу Эболи!
В Марфу Посадницу! Ты, - она сильнее,
больнее нажимает ладонями мне на плечи,
- помнишь Марфу?" Я киваю. А что мне
еще остается делать?

И тогда она
видит, что я вру. Что я ничего не помню.
И, усмехнувшись углом красивого крупного
рта, она раздувает львиные ноздри,
глубоко втягивает в певчую грудь воздух,
и из ее необъятных, как небо с облаками,
всесильных легких вырывается это,
могучее, страшное.
Силы потайныя!
Силы великия! Души, отбывшия в мир
неведомый, к вам взываю!

Я вбираю голову
в плечи. Мне страшно. Страшно мне! Подруга
моя прижимает руки ко рту. В этом голосе,
как в небе, можно падать бесконечно, и
все-таки упасть, и все-таки разбиться.
Разбиться в прах, вдребезги, так и не
узнав, не поняв, что же такое эта проклятая
смерть.

Души утопшия,
души погибшия, тайны познавшия мира
подводнаго! Здесь ли вы?!

Я протягиваю
руки. Куда? Зачем? Там, куда я их тяну,
никого нет. Нет великой певицы. Пустота.
И черная земля. Она навек сомкнулась
над ее красивым певчим ртом. Над ее
золотыми пышными, пшеничными волосами.
В ее волосах могли гудеть пчелы и ночевать
махаоны. В ее глазах плескались моря.
Моря слез. Сантуцца! Туридду убили!
Туридду убили! Надо плакать. Надо рыдать
и кричать! Кричи! Кричи, разевай рот
шире! Сердце шире раскрывай! Так сердце
свое раскрой, чтобы оно всю землю
вместило, всех людей! Горе их и радости
их! Только тогда ты будешь петь! Ты
слышишь?! Слышишь?!

Боже мой. Боже.
Да, слышу. Слышу, конечно. Я не могу сейчас
встать перед тобой на колени. И взять
твою руку в свои не могу, и поцеловать
ее не могу. Стоя на коленях, целовать
твою руку и бормотать: великая, безумная,
прекрасная, все небо, все облака. Ты
говорила мне все верно. Я дышу твоим
голосом, как ветром. Я ловлю его губами,
зубами. Душой ловлю, а он вырывается и
улетает. Искусство - не точка, а объем.
Как ты говорила: все делай, что хочешь,
только сильнее в сто раз! Как ты ворковала:
не бойся, не бойся женскости, она твоя
сила, но в этой женской силе будь сильнее
любого мужчины. Как ты кричала: ложь!
Если раз соврешь - будешь в искусстве
врать всегда! Беги, убегай ото лжи, она
гибель и ужас! Только правда живет! А
если выдумка?! Да выдумай так, чтобы тебе
поверили, как самой настоящей, великой
правде! Великой правде, слышишь?!

Внезапно плечам
моим легко. Это ты отняла от них ладони
свои. Это ты подняла руки свои. Подняла,
и стоишь, как Оранта на фреске. На древней
иконе. Ты сошла к нам с иконы - и в нее же
вошла. Вернулась. А мы смотрим тебе вслед
и думаем с содроганьем: неужели и мы...
и мы все, тоже, скоро...

Великая,
тяжелая, воздушная, золотая. Сумасшедшая
и мудрая. Спасибо. Спасибо тебе, что ты
у меня была. У меня, девчонки. Спасибо,
что допустила к своему гудящему, как
оркестр, громадному роялю; допустила
до себя; впустила в скинию свою, в святая
святых. И там, в рабочем, дымящемся храме
своем, голом, как каменистая пустыня,
где сам навощенный паркет светился
кварцевым горьким песком, ты, во влажном
халате, только что из-под воды, из-под
душа? - нет, из-под струй дождя, из-под
хлещущего наотмашь ветра и снега, вытирая
мокрое от пенья, все в соленом поту,
жаркое лицо, ловя воздух ртом, задыхаясь,
смеясь, и вот уже плача, и вот уже шепча
и молясь, заклиная, прося, - давала нам
знать, двум молоденьким курицам, двум
котятам приблудным, двум пацанкам, что
вознамерились посвятить себя Великой
Музыке - и посвятили! добились своего!
- что такое мощь трагедии и яркая боль
невыносимой радости, на зуб давала нам
распробовать Правду: горечь и лютость,
силу и негу, снега и вьюги, и такие
объятья, что сродни глубокой, в грудь,
ножевой ране, сродни всему, что не
вернешь. Я не верну тебя! Никто на свете
не вернет тебя! Даже Бог! А что Ему
возвращать тебя, ты же к Нему ушла! Ты у
Него - поющим, летящим ангелом стала!





...тьма. Горит
свеча. Уже догорает. Пахнет нагаром.
Мерцают грязные, после скудного одинокого
ужина, тарелки. Светится старым серебром
вилка, рядом с ней молчит нож. Это не нож
Ромео. Это просто старый столовый нож.
Он никого не убьет. Я, знаете, не очень-то
люблю мыть посуду. Иной раз оставляю в
раковине: до утра. Ложусь, натягиваю
простыню до подбородка, а сама горько
и весело думаю: а может, утра-то не будет.
Метель бесится за окном. Метель, косматая
Азучена. Метель, безумная Сантуцца над
мертвым телом Туридду. Я боюсь того
неотвратимого мига, когда свеча затрещит,
ярко вспыхнет и сгаснет. Но я не протягиваю
руку к лампе. Я не хочу мертвого света.
Я хочу света живого. Только - живого.
Всегда - живого. Хочу боли. Хочу любви.
Хочу правды.

Безответная
на угрозы... куда ей вздумалось, летит...
...спасибо! ты
у меня была...
...поздно.


p { margin-bottom: 0.21cm; direction: ltr; color: #000000; text-align: left; orphans: 0; widows: 0 }p.western { font-family: "Times New Roman", serif; font-size: 12pt; so-language: ru-RU }p.cjk { font-family: "DejaVu Sans"; font-size: 12pt; so-language: zh-CN }p.ctl { font-family: "DejaVu Sans"; font-size: 12pt; so-language: hi-IN }

⁣Каникулы

Стою в
снежной луже последних дней марта и прислушиваюсь. Наш дачный резной довольно
милый домик не обнесён забором, отсутствуют близлежащие садовые участки,
поэтому виден лес вдалеке и тающие бесконечные сугробы вокруг. Забор когда-то,
лет 8-10 назад стоял, но рухнул за ветхостью дней, а новый ставить у семьи нет
денег. Так и живём. Интересно даже: медведи в гости приходят, лисы, косули,
зайцы вообще весь снег своими следами изрисовали. Тихо очень, особенно после
городского шума. В тишине чудится загадка, иногда насмешка, в зависимости от
настроения (в самом деле, разве правдиво молчание?), но одно ощущение стабильно:
я – не одна, за мой наблюдают. Только кто и откуда? Возможно, вон из той норки
между корнями дерева, оттуда веет тёмной тайной, возможно, из густых ветвей ели
с уютными местечками для пряток (птиц, белок и моих фантазий), или с верхушек
осин, по высоте сравнимых с музыкальной школой в городе, – они хоть и голые
покуда, но кто-то там непременно копошится. Возможно, за мной следят из старого
заброшенного дома, ведь не одни в нём мыши обитают? У мышей, кстати, тоже глаза
есть, и мозг; в детстве, под впечатлением «Щелкунчика» Гофмана, опасалась
грызунов знатно, но после многоразовых демонстраций зрелищного акта разгрызания
их на отдельные части нашим котом, сменила страх на равнодушие, а после их
вандальных набегов на дачную мебель, книги, крупы, мыло и даже лекарство,
равнодушие поглотил гнев оскорблённой хозяйки. Однако ощущение, что за мной
наблюдают из сумки с обувью и из щели между полом и плинтусом, не исчезло.

В этом году
зима подшутила: уже снег стаял, подснежники развеселились, на кустах сирени
почки набухли, бабушка намылилась морковку копануть, что осенью в яму насыпала,
как внезапно завьюжило, снегопадом замело, сутки природа буянила, да опосля
чуток суровости добавила. Дети уткнулись в планшеты: одна – с булкой, другая –
с чайком, обе – с чипсами под одеялом. «Зрение испортите, – ворчу. – Займитесь
делом, могу сориентировать адресно». Одна меняет телефон на «Котов – воителей»,
другая мастерит домик из ореховой скорлупы. Послушались, называется. Бабушка,
не та, что с морковкой, другая, кричит и ругается: «Лентяи, бездельники, нет,
чтоб беспорядок убирать, совести нет, никому такие не нужны, никто замуж не
возьмёт». Достаётся и мне – не умею детей воспитывать. Не умею, согласна. Но
пол ведь моют, посуду тоже, даже пирожки с картошкой испекли. Посуды, правда,
гору напачкали – на сем выдохлись. Зато вкусно получилось. Представляю свекровь
заблудившейся в лесу и встретившей медведя где-нибудь на опушке. Нее, не
испугается, и с ним тему «за жизнь» перетрёт: экологию обсудят, бочку на
дачников покатят, мишка её ещё на собственном загривке до дому доставит. Перечитала
я детям сказок, однако…Бабушка ругается всегда и на всех – обстановка в доме
тяжёлая. Я молчу, а дети грубят. Хочется светлого, тёплого, доброго. Где его
взять? Санька нервничает – он свою маму
любит, поэтому тоже кричит на детей, родительницу поддерживает. Глупо. Дети не
уважают тех, кто их обзывает и унижает. Но Санька не сечёт, хотя чувствует – что-то не так, подлизывается после: «Может,
кино посмотрим?»

Поздняя зима
простояла двое суток. Молчали птицы, стих ветер, людей и тех лишь в «Магните»
встретишь. Словно задумалось всё вокруг о смысле жизни, о будущем. Дети слепили
снеговика и снежную крепость. На месте подснежников – снежная равнина. Кот
залёг в любимый тазик – не разберёшь, где хвост, где прочие принадлежности,
даже на ночную охоту не выходит, хотя соседский Рыжик орёт во дворе. Ещё бы,
все мышиные норы на картофельном поле занесло – чего зря мёрзнуть?

– Пора лыжи
доставать.

Старшая
дочка недовольна:

– Сейчас
весенние каникулы, между прочим.

Санёк
подумал и сказал:

– Поехали
кататься.

– Ты сперва
лыжи и ботинки отыщи, целый год не доставали.

Опять
ругаемся, на четверых лыж не хватает, ноги кое у кого выросли. На улице
потихоньку подтаивает. Где-то пискнула пичужка, пронёсся с перепуганным криком
аист. Батюшки, что ж он ранний такой? К вечеру собрались, на лыжи решили по
очереди вставать, санки захватили для горки. Перед отъездом девчонки подрались.
Сначала бросались снежками, следом младшая старшей в лицо попала – и понеслось:
красные, злые, орут друг на дружку, как бабушка на них. Мне больно, я ж их
рожала нежнейшими толстощёкими карапузиками. Обещаю «штраф», но не реализую,
потому что страх наказания – не то чувство тишины и радости, которое мечтается
сердцем. О чуде ежедневного бытия вовсе помалкиваю даже внутри себя.

Санька
привозит в лес. Сосны стоят молчаливо, не слышно даже дятлов, только мы шумим.
Ау, люди! Девчонки помирились, папа им лыжи мазью натёр, застегнул, сам вперёд
умчался лыжню прокладывать, я позади плетусь. Смотрю под ноги, на прощальный ярко-белый
снег вокруг. Летом: жучки, паучки, и комары обязательным довеском, птичий
гомон, а сейчас – тишина. Природа чего-то ждёт, и с ней все ждут. Дети голосят,
валятся в сугробы. «Медведя не разбудите, вон там точно его берлога», – шучу.
Дышится легко, глубоко, очищающе, пьяняще, нет нужды морщиться, как постоянно в
городе от «чем-то воняет». Добрались до горки. Вернее, их две. С одной,
высокой, виден панорамный пейзаж вокруг: оживающая река (озеро невдалеке пока
не оттаяло), горка пониже, смешанный лес и посёлок. Красота, дух захватывает,
однако старшая снисходительно хмыкает: «Предпочитаю лето». Смешная, забыла, как
от ос пряталась, паука в подвале боялась и с гадюкой столкнулась у старого дома,
воспоминания остались лишь приятные. Горка пониже спускается прямо к речке.
Везде заячьи следы и ещё чьи-то, с копытцем. Санька катится первым. Лихачит,
будто молодой, перед дочками форсит. Он любит и понимает природу больше, чем я,
просто духом воспрял, не хмурится по обычаю. Девчонки падают на склоне – и
одна, и другая. «Пружиньте, пружиньте, – кричит им отец. – Как я, смотрите!»
Предлагают прокатиться мне, но я трушу, лучше на саночках – однако по влажному
снегу санки катиться не желают. Тогда бреду к реке, разглядывая по пути следы.
Чего спрашивается, зайки расскакались? Лес молчит, прячет зверьё своё, а вот с
воды слышны хлопанье крыльев и кряканье – ишь ты, утка полетела. Становится
спокойно на душе и почти радостно. Скоро оживёт всё здесь, а пока … ждём. Чудо
будет, только подожди. Возвращаюсь к своим. Опять падают, младшая хвастается:
«Уже девять раз шмякнулась!» Поднимаюсь на гору. Ух… Следом лезет вся семья.
Прогалины перемежаются тут с глубокими снежными заносами, мы проваливаемся в
них по пояс, выгребаем «домики» и «прячемся». Девчонки атакуют папку снежками,
вместе, уже не дерутся, он отбивается – опытный защитник. Маму не втягивают в
игру, знают, что не люблю снежные бои после того, как хулиганы забили снегом по
пути из школы. Я благодарна семье, что помнят и берегут, смотреть же на снежный
бой весело. Может, не всё так плохо; дети, они ведь гибкие, простят и папу, и
бабушку, и мамины педагогические огрехи, ведь среди снежных ям встречаются
проталины. Смотрим вместе на стайку птиц, совершающую променад над поверхностью
воды – туда-сюда. Отражение косяка создаёт иллюзию двух стаек, это весело.
Впереди – настоящая весна, не правда ли?

⁣Она была просто кошкой
Она была просто кошкой...
Ну, конечно, не "просто". Каждая кошка — это маленькая Вселенная, притаившаяся в радужке кошачьих глаз, это мир, это счастье для других, это чудо - чудное и почти пуп земли и попробуй сказать, что это не так! И она действительно была не просто кошкой, а кошка с васильковыми глазами. Жила Кошка на чердаке старенького двухэтажного дома. Чердак был заставлен старыми, никому ненужными вещами. Под самым чердачным окошком, затянутым паутиной, стоял видавший виды диван и два таких же стареньких кресла. Утром первые лучи солнца, проникая сквозь пыльное стекло, освещали полинялый диванчик и кошка, щурясь, подставляла мордочку под теплые лучи. Потом потягивалась и лапкой открывала окошко. На чердак сразу же врывался с новостями ветерок и начинал их быстро нашёптывать полинялым занавескам.
Пролетая над кипами старых книг и снятых со стены картин, сдувал с них пыль, качал паутину и принимался за кем-то забытую на полу люстру. Люстра была большая, вся в завитушках и висюльках. Висюльки раскачивались, ударялись друг о друга издавая нежные, переливчатые звуки. Кошка и сама иногда проводила коготками по шарикам, цветочкам и цепочкам, получая удовольствие от странной музыки. Так и жила кошка в своем маленьком мирке, каждый день спускаясь по старой лестнице на балкон второго этажа, где жила старая женщина, пила молоко из маленького блюдца, гордо благодарила коротким - Мурк!, впрочем не разрешая себя погладить…
Но вот комната второго этажа неожиданно опустела и больше кошке никто не наливал молока. А затем там поселился кто-то совсем другой. Он не наливал молока, он часто о чем-то говорил вслух, и еще у него так громко играла музыка, что кошка почти уже решалась уйти с чердака. Но однажды утром ветерок принес помимо новостей, новый запах. Запах был странным, вкусным, манящим. Так и хотелось прикоснуться кончиком язычка к этому запаху.
- Я просто посмотрю - сказала себе кошка, - ведь ничего не случится, если я просто спущусь на балкон и загляну в комнату - подумала она и бесшумно подобралась к двери балкона. Заглянула в комнату. За столом в кресле сидел человек и что-то писал. Он, то замирал на мгновенье, то закрывая глаза, откидывался на спинку кресла. Но главное - он пил из большой голубой кружки, и там в этой кружке было то, что так странно, но заманчиво пахло. У Кошки закружилась голова, тихо ступая по скрипучему полу, она вошла в комнату...

- Кошка?!- человек улыбнулся - Ну привет Кошка!
"- Мяу!"- ответила кошка и села напротив человека, облизывая мордочку розовым язычком.
- О, извини! - человек засмеялся - я знаю, зачем ты пришла! Перед кошкой появилось маленькой блюдечко, которое была наполнено из голубой чашки.
- Пей! Это какао со сливками!
"-...Ка-ка-о!" Странное название - Кошка опустила мордочку к блюдцу - Но как вкусно. Блюдце быстро опустело, но почему-то не хотелось уходить и Кошка растянулась на теплом полу, сквозь прищур поглядывая на Человека.

- Иди ко мне, Кошка - позвал он. Но Кошка была гордой кошкой, и тогда человек подошел сам, протянул руку. Кошка сжалась, выпустила когти: вот сейчас случится то, что она никому не разрешала, и тогда она ударит его лапой. Он должен знать какая она Кошка!.. Большая ладонь почти накрыла ее, теплой волной прошлась по спине, нежно погладила шею, перебирая шерстку и вдруг коснулась ушей.

Муу-рр-ррр - Кошка не ожидала от себя такого - Мрррр, Мррр-рррр. Казалось, что тело само издает этот звук.
- Но я же Кошка, надо убежать, но сил хватило только на очередной "Муу-ррр".
-Муу-урка - нараспев сказа человек, - ты будешь моя Му-урка! О, а какие у тебя голубые глаза!
-Му-урка! Ну пусть будет Му-урка!- кошка прикрыла глаза - это только из-за какао, я просто люблю сладкое!- врала она себе.
Разве важно, что связывает двух существ этом мире и так ли важно как долго продлится эта связь?!

Кошка часто приходила к человеку, пила какао со сливками и мурлыкая слушала, как он читал истории, написанные им. Жизнь тихонько катилась от рассвета до заката. Часто случалось так, что исчезал Человек или пропадала Кошка на какое-то время, но они всегда возвращались. Надо всегда возвращаться, если тебя ждут.

-Му-урка! Ну где ты была, Му-урка! - человек обеспокоенно заглянул в голубые глаза и вдруг взял ее на руки - Я уезжаю, Му-урка!.. А дом скоро снесут.
А знаешь, поехали со мной. Почти в каждом доме есть чердаки и подвалы и там часто живут кошки. Ты так же будешь приходить ко мне, и я буду рассказывать тебе свои истории.

- Подвал… - Кошка печально про себя улыбнулась, - неужели он мог подумать, что она подвальная кошка? Неужели он так и не понял, что она особенная Кошка.
- Глупый, глупый человек! Внутри стало как-то совсем пусто. Ночью она пришла к нему в последний раз - попрощаться. Человек спал. Рано утром она ушла. А Человек был так занят весь день, что не вспомнил о кошке. Но уже к вечеру он всё таки её позвал:
"-Му-урка! Мурёнок…скажи мне до свидания!". Но на чердаке было тихо. Человек уехал. Навсегда…

Через месяц, проезжая на своей машине Человек увидел, что дом снесли: «- Кто-то другой наливает тебе какао! Кошка, она всегда кошка, - подумал он.

Тем последним, прощальным утром Кошка вернулась к себе на чердак. Она простила Человека и простилась с тем, что было. Странно, но солнце уже не проникало через чердачное окошко, чтобы обогреть Кошку, и ветерок перестал рассказывать новости, а люстра петь. Чердак стал таким холодным, неуютным. Кошка вздохнула, свернулась калачиком на потрёпанном старом диване и замерла...
Когда сносят дом, никто не проверяет чердак...
***

⁣МАША ОСТАЛАСЬ ОДНА

сказка

День у Маши не задался.
Не то, что бы он был хуже, чем другие, или лучше. Нет, он просто не задался и
все... И незадачу эту Маша чувствовала
по непривычному одиночеству, с которым она еще в жизни своей никогда не
сталкивалась. Девочка всегда была с кем-то. То с мамой, то с братиком
Максимкой, то с бабушкой, а то и со всеми вместе. И в садике и в школе она, конечно же, никогда
не была в одиночестве. Но теперь никого
с ней не было в комнате. Ну, если не считать, конечно, кота Персика и таксы
Риты. Компания Маше такая нравилась. Ведь это были ее лучшие друзья. Только… все-таки
без всех остальных чего-то не хватало.

- Ну и ладно! – Сказала Маша вслух и
спрыгнула с дивана.

Она не часто разговаривала наедине с собой.
Но все же кот и собака тоже слушатели. И, конечно
же, хорошо понимают свою хозяйку. Только не могут ответить.

Ритка застучала хвостом об пол, увидев Машу
идущую к ней. Персик, важно развалившись в кресле, зажмурился. Не то спал, не то делал вид, что спит. И,
только Маша нагнулась, чтобы потрепать за ушком собаку, как из угла комнаты, из под шкафа, раздался
странный звук. Как будто что-то там скрипнуло. Маша выпрямилась. Прислушалась. Скрип повторился громче. Ритка тоже обернулась в сторону звука.
Вскочила на лапы. И совсем перестала вилять хвостом. Персик же невозмутимо
дремал на кресле. И вдруг, из под шкафа, совершенно спокойно, даже как-то по
по-хозяйски, вперевалочку, выползла большая, довольно упитанная серая мышь с
корочкой хлеба в остреньких зубах. Маша
взвизгнула и с ногами прыгнула на диван. Такса Ритка, взвизгнув еще громче, тут
же последовала за Машей. А кот абсолютно не обращал внимания на происходящее и,
даже, как показалось, еще сильнее зажмурил глаза. Маша и Ритка прижались к
стене. А мышь, совершенно не заметив произведенного ей переполоха, нагло виляя
хвостом, прошла в центр комнаты.
Покрутила носом и, после, преспокойно уселась, навострив свои
глазки-бусинки на Машу и скулящую у ее ног таксу. Казалось - время остановилось. Конечно, Маша
видела мышей и раньше. В мультиках. Но там они не были такие страшные. А тут
настоящая. Живая. Да еще и посредине
родной комнаты!!!

- Нет, вы только полюбуйтесь на нашего
кота!!! Мышь посреди комнаты, а он и в ус не дует! Разбаловали вы его совсем. И
колбаски-то ему побольше, и корм специальный тоже ему, а он не хочет даже мышей
ловить. Хозяйка на диване трясется от страха, а он... Между прочим, ловить
мышей – прямая обязанность котов.

- А ты что ее не поймаешь? Ты охотничья
собака, между прочим.

- Я-то может и охотничья, но не на мышей! Я
выведена, что бы за лисами и кроликами в норы лазать. А вот вы, коты, за мышами
гонятся созданы. И я девочка, между прочим. Так что бояться мышей мне не
стыдно.

У Маши волосы на голове зашевелились! Это
разговаривали между собой кот и собака. Персик и Ритка!!!! Да, да. Маша не
ослышалась! Персик открыл глаза и внятно произносил слова, глядя на Ритку. А
Ритка отвечала ему!!!

- Вот, хозяйка, завели вы охотничью собаку!
А она, охотиться боится.

- Да, на мышей боюсь. Вот, наша Маша на
диван запрыгнула. Ей тоже не стыдно бояться. И я беру с нее пример! Я всегда,
как она. Пример брать со старших – это правильно! А все потому, что мышей бояться
девочкам можно. Правда, хозяйка?

- Ты… это…. Меня…. спрашиваешь? – Заикаясь,
отвечала на вопрос таксы Маша.

- Да, хозяйка. Вот ты спроси этого
лежебоку, почему он эту мышь не поймает? Он же кот. Он должен ловить мышей!

Маша медленно перевела свой взгляд с Ритки
на Персика, который в свою очередь
своими зелеными глазищами смотрел на Машу. Она ошеломленно спросила.

- Вы…то есть ты… почему не поймаешь эту
мышь?

- Вот, вот и я о том же? – Засуетилась
такса у ног Маши.

- Ну, во-первых: я ее уже ловил. И не раз.
А во-вторых эта мышь неуловимая.

- Ха, неуловимая!!! Ты ее не поймал ни
разу, потому, что - лентяй!

- Я ее ловил. Но она не ловится.

- И как же ты ее ловил?

- Лапами, милая собачка, лапами.

- Если бы ты ее лапами ловил, то она у тебя
в лапах и осталась. А она вот, посреди комнаты сидит. И хозяйку пугает! А я
беру с нее пример и тоже пугаюсь!!! Ведь собаки полностью копируют своих
хозяев.

- Коты тоже пример с хозяев берут.

- То есть ты хочешь сказать, что Маша не
ловит мышей и ты с нее в этом пример берешь? Люди не ловят мышей лапами, как
коты. Как ты, например! Да какой ты кот после этого?!

- Я эту мышь ловил.

- Что-то я этого не видела!

- Ловил…

- Не видела….

- А, хочешь, докажу, что ловил.

- А вот докажи.

- Тогда смотри!

И Персик, быстро изогнувшись, бросился с
кресла на середину комнаты прямо на сидящую мышь. Корочка хлеба, которую мышь
держала в лапках, отлетела в сторону и закатилась под шкаф. Началось настоящее
сражение. Кот изо всех сил пытался ухватить шустрого грызуна своими лапами, но
мышь, словно скользкое мыло в воде, выскальзывала из них. Персик был, как
разъярённый лев, только поменьше. Но и
мышка была не промах, она выворачивалась из сильных лап кота и была неуязвима.
Перед глазами Маши и Ритки был настоящий очень быстро вращающийся калейдоскоп
из лап хвостов ушей и загривков. Просто вихрь из шерсти и зубов.

Наконец, Персик в бессилии упал на пол. Он
часто дышал. Мышь, отбежав чуть в сторонку, начала быстро содрогаться от смеха.


- Вот это кот! Вот это герой! – Смеялась
задорно мышь. – От такого даже мышь быстрее со смеху умрет, чем от его
хватки!!!!

Персик чуть не плакал.

- Я же говорил, что я полностью беру пример
с хозяйки. И теперь мне нечем даже мышей ловить!

- Что ты выдумываешь? Причем тут наша
хозяйка? Маша учит тебя так грызунов ловить? – Так же смеясь, издевалась над
бедным котом Ритка.

- Просто, смотря на нее, я лишился своих
когтей. И мне теперь нечем ловить!!!

Персик громко
по-кошачьи заплакал.

- Подожди, а причем тут я? – Наконец
вмешалась в этот разговор Маша.

- Ты грызешь ногти и я, смотря на тебя,
начал делать тоже самое… Вот смотри.

Персик подбежал к
дивану и вытянул вперед свои растопыренные лапки.

- У меня совсем не осталось коготков. Какой
я теперь кот?!

На пальчиках у кота
действительно отсутствовали когти. Персик в бессилии стек на пол и катаясь по
нему, стал гнусаво завывать.

Маша осторожно поднесла свою ладонь к
глазам. Да, действительно, ногти на ее пальчиках не отличались ровностью и
красотой. Потому, что были сильно обгрызены. Увы, девочка имела такую вредную
привычку постоянно их грызть. Хотя мама каждый раз делала ей замечания на этот
счет. Но Маша, почему-то не обращала на ее замечания никакого внимания.

- Это все из-за тебя, Маша. – Продолжал скулить кот. – Теперь все
порядочные коты надо мной будут смеяться.

- Прости, Персик, прости.

Маша спрыгнула с дивана и подбежала к
своему пушистому другу. Она даже не заметила в порыве, что мышь была не далеко.
И что ее бы следовало бояться. Она принялась обнимать и гладить бедное
животное. Ритка тоже спрыгнула с дивана и, виляя хвостом, начала ластится к коту и хозяйке. Вскоре Персик
успокоился и даже принялся, как всегда – в случае хорошего настроения – урчать.


- Персик, а твои коготки могут вырасти
снова?

- Конечно, могут. Но только если я
перестану их грызть.

- А ты перестань.

- Не могу. Ведь ты – для меня пример. Я
смотрю на тебя и грызу.

Маша аккуратно поставила кота на пол и
решительно поднялась на ноги.

- Тогда…
раз так все происходит – я обещаю бросить грызть ногти. Ради тебя.

- Нет, хозяйка. Это надо сделать еще и ради
себя. Представь, - такая красивая
девочка и со страшными обломками ногтей. Очень, очень плохо. – Опять
засуетилась под ногами девочки такса.

- Да, Маша, мы так тебя все любим. И если
бы я смог заговорить раньше – то, как мама сказал бы тебе: грызть ногти не надо,
хотя бы ради себя. Ведь ты же вырастишь и станешь красивой девушкой. – Уже
спокойно, запрыгнув вновь на кресло, проговорил Персик.

- А как же мышка? – Вдруг испуганно
спросила Маша, опять заметив незваную гостью.

- А что мышка, - ответила мышка, - я ведь
тоже у вас завелась неспроста. Вот, смотри.

Мышка развернулась и засеменила под шкаф.
Вскоре она появилась опять на середине комнаты с корочкой хлеба в зубах. Мышка
важно села на задние лапки, а корочку вытянула в передних.

- Вот, Маша, это моя еда. Ты ей меня
подкармливаешь. И, как видишь, откормила хорошо. Вон, какая я толстенькая
мышка. А ведь мы, мыши, не должны жить у вас в жилищах. Нельзя нам у вас жить.
Подрастешь – узнаешь почему. Мы начинаем жить у вас и пугать вас только в одном
случае – если находим всякие крошки, да огрызки. Это наша еда. Ты вспомни,
когда тебя мама попросила в последний раз хорошо подмести пол – что ты сделала?

- Подмела.

- Частично. А вот эту маленькую корочку,
например, замела под шкаф. Поленилась поднять. Я ее там и нашла. Но хорошо, что
я ее нашла. Я культурная мышка пообедаю и скоро уйду. А могут прийти гости и
похуже меня. И их может оказаться гораздо больше. И они, лично для меня, гораздо
страшнее.

Мышка вдруг скорчила
страшненькую мордочку.

-Знаешь кто?

- Кто? – испуганно пролепетала Маша.

-Т-а-р-а-к-а-н-ы!!!!!!

«Ой» - вскрикнули все сразу. И Кот, и
собака, и Маша.

- Я терпеть их не могу. Какие они
неприятные. И любят в уши спящим влезать.

Загадочно проговорил
Персик.

- Да и они так отвратительно шуршат под
обоями. А сами такие скользкие и противные…

- Все, хватит о тараканах! Я их даже
представлять не хочу! – Закричала Маша.

- Поняла, Маша? Когда все чисто - никакие тараканы, да и мы мыши в вашем доме
не заведемся. Так что, когда тебя мама просит чисто-начисто вымыть и подмести –
делай, как она говорит. Это для твоей же пользы. Ну, а мне пора. Больше не
приду. Я поняла, что ты грызть ногти больше не будешь. А, значит, у Персика
будет чем меня поймать. А корочку я с собой возьму, можно?

- Забирай, Мышуня. И, знай - мои коготки
скоро отрастут. Так что не говорю тебе до свиданья.

- Пока! – Пискнула мышка и быстро исчезла
под шкафом.

- Уф! – Ошеломленно Маша села на диван. –
Что же это за день такой. Мыши собаки и кошки разговаривают. И я больше ногти
грызть не смогу. Хоть на улицу беги!

- Не получится, - Опять зажмурившись, важно
ответил девочке кот. – Ты забыла, что наказана? И теперь дома одна. И на улицу
сегодня уже гулять не пойдёшь!

- Да, наказана… Ни за что наказана. Еще и
играть целый час мама запретила! А я -
ребенок. Мне играть надо….

- Всякое в жизни бывает. – Зевнув, ответила
такса, и сложила свою забавную мордочку на передние лапы.

У Маши на глаза стали наворачиваться слезы.


«Конечно, меня наказали ни за что.» - Думала
Маша. – «Еще мама строго сказала сидеть
и думать о своем поведении, пока она с братом в магазин ходит. Целый час. И не
играть!!!! Не играть целый час!!! Как так?! Я ведь первая родилась у мамы, а
значит, – более главная. Старшая. Максимка младший брат. Значит менее главный.
Но ему, почему-то все самое лучшее, и в первую очередь. А это не правильно! Я
вообще хочу быть у мамы единственной. И самой старшей. А тут делись с каким-то
малышом всем… Даже игрушками! Мальчишки
не играют куклами. Так Максимке и кукол подавай. У него же есть солдатики. Вот пусть ими играет. Вон, лежит в кресле
рядом с Персиком новый солдатик Максимки. Да это, даже не солдатик, а какой-то красивый
сверкающий робот-трансформер. Надо посмотреть на него…»

Маша слезла с дивана и подошла к креслу,
где дремал Персик, а радом лежал
солдатик. Она протянула руку, что бы взять солдатика, но Персик довольно
увесисто стукнул ее лапой по руке. Маша отдернула руку. Она подумала, что может
кот во сне что-то увидел, вот и дернул лапой. Она вновь протянула руку и вновь,
только еще сильнее получила по ней.

- Персик, ты что! – Возмутилась девочка.

- А ты что? – Невозмутимо отвечал кот, чуть
открыв глаза.

- Я хочу взять игрушку!

- Это не твое. Это Максимки.

- Ну и что?!

- А то… Ты не даешь ему играть со своими
куклами. Вот и не играй с его игрушками.

- А по какому праву, ты мне запрещаешь с
ними играть? – Закричала Маша.

- Сейчас по праву старшего.

- Какого старшего?!

- Ты сама слышала, когда твоя мама уходила,
то сказала, что Персик остается за старшего. Так вот. Я теперь старший. И на
правах старшего запрещаю тебе брать чужое. К тому же мама наказала тебе не
играть целый час до ее прихода. Час не прошел и мама не пришла. Не трогай
солдатика.

- Да какой ты старший?! Ты же просто кот!!!
Мама пошутила, когда уходила. – Вскипела Маша.

- Может и пошутила. Но я не шучу.

Песик был очень серьезен, и похоже, не
шутил.

- Да, как же… Да что же это… Да разве….

Машу душило бессилие и какое-то чувство
униженности.

- Вот видишь, Маша, - подбежала Ритка, - ты
как раз из-за этого и дома одна осталась. Вспомни, почему тебя наказала мама.
Ты не давала младшему брату поиграть своими игрушками. Ты считала себя выше
его. Старше его. Главной в жизни. А это не так. Теперь представь, как чувствовал
себя младший твой братик. Так же, как ты сейчас. Вот ты сейчас будешь плакать.
А он тоже плакал, когда просил. И тебе его было не жалко.

- Да что вы все, да как же так. А ну
отдай!!!! Дай мне быстро!!!

Маша решила вырвать у кота солдатика. Кинулась
к креслу обеими руками вперед…Но
Персик выгнул колесом свою спину, так,
что шерсть встала дыбом. Показал свои острые зубы и зашипел. Ритка залаяла. И
Маше стало очень, очень страшно….

- Мама-а-а-а-а-а-а!!!! – Закричала она
очень громко. И открыла глаза.

Маша лежала на диване. На спине. И смотрела
в потолок. Она, оказывается, заснула. Маша быстро села. Часы показывали, что
прошёл час с тех пор, как мама ее оставила дома наказанную одну. Ритка
застучала хвостом об пол, увидев Машу, севшую на диване и потирающую глаза.
Персик, важно развалившись в кресле, зажмурился. Не то спал, не то делал вид, что спит. И
вдруг, Маша услышала, что входная дверь открывается. В прихожей раздался
любимый голос мамы и Максимки.

- Мама-а-а-а-а-а-а!!!! – Еще раз закричала
она и бросилась в прихожую.

С этого дня Маша точно знала, что иногда полезно побыть
дома одной.