Евгения Казанцева / Реставратор / Проза

Изредка, поднимая клубы пыли, громыхали мимо разбитые «шестерки» и «Нивы» постсоветского
разлива, продребезжала сбитой подвеской автолавка, но не остановилась. Идти было недалеко, порядка семнадцати километров, руку он поднимал больше на автомате, чем в надежде поймать попутку. Неожиданно рядом притормозил болотного цвета «Дастер», опустилось стекло с пассажирской стороны, в окно выглянул улыбчивый парень лет тридцати с широким добродушным лицом.
— Куда подбросить?
— До Шокино.
— Садись, по пути. Рюкзак давай на заднее, багажник забит.

Вячеслав сел на пассажирское место.

— Мне в Кекино, к матери еду. От Шокино четыре километра. Чего в Шокино забыл?

— Церковь реставрируем восемнадцатого века, Петра и Павла.

— Тю! Там реставрировать нечего, она десять лет назад обвалилась.

— По архивным чертежам восстанавливаем. Инвесторов привлекли, зимой грант взяли.

— Ну чудеса! А мы в этой церкви в детстве в войнушку играли. Там поле большое рядом. Ты сам откуда? Из Нижнего?

— Из Москвы.

Парень посмотрел на Вячеслава с подозрением: точно так же смотрели на заезжих горожан
в его родном поселке за много километров отсюда. Дальше, как правило, следовали вопросы из серии «взять на понт».

— А работаешь кем?

— Диспетчером.

— В Яндексе?

— Почему сразу в Яндексе?

— Ну, в такси там, доставке еды, на скорой, где еще диспетчера работают?

— Мои такси посложнее развести будет, — усмехнулся Вячеслав. — Я авиадиспетчер в Домодедово.

Хозяин «Дастера» недоуменно распахнул глаза.

— А че голосуешь? Машины, что ль, нет?

— Есть. Мне так больше нравится. Людей видишь.

— Нервная работенка?

— Есть немного. Вот, в отпуске церкви восстанавливаю и себя заодно. Знаешь, как дерево правильно валить, если по старой технологии?

— Откуда ж, у нас тут поля одни, — парень повел головой в сторону пожухлого поля, поросшего вдали высоким кустарником.

— Надо зимой, в феврале-марте, на полную луну, тупым топором, пока все соки спят.

— С твоей зарплатой мир объездить можно, а ты деревья тупыми топорами валишь, во чудак!

— Мир я видел. Летчиком раньше был на международных рейсах.

— Понятно, теперь работы не стало, позакрывали все, — важно, со знанием дела констатировал водитель.

— Я давно не летаю, восемь лет как.

— На пенсию вышел?

— В аварию попал. Летную комиссию после не прошел, отстранили. Переквалифицировался в диспетчеры. Спасибо жене, надоумила выучиться, пока еще летал. А уж как я сопротивлялся поначалу!

— Да, жалко такой денежной работы лишаться. Еще и по всему свету летать. Я только в Анапе бывал. Ездили два года назад с женой и дочкой, понравилось. Ни разу до этого моря не видел. Я в Арзамасе живу, в строительном там работаю. В деревне работы нет. Вот, к матери еду. Дом ремонтировать надо. На прошлой неделе кровлю завез, буду менять, пока в отпуске.

— Семья в городе осталась?

— Нет уже семьи. Развелись полтора года назад.

— А дочка большая?

— Шесть лет.

Повисла неловкая пауза.

— А у тебя как?

— Жена, два сына. Старший в институте учится, младший школу заканчивает.

— Понятно все. Ну, бывай! Приехали. Вон церковь твоя, по прямой минут двадцать через поле. А я в Кекино.

— Спасибо, — Вячеслав крепко пожал руку водителя, достал рюкзак с заднего сиденья.
— Если что, давай к нам. Мы здесь до октября. Ты на вид парень толковый, рабочие руки лишними не будут. Да и ребята у нас что надо.

Проселочная дорога через заброшенное пожелтевшее поле вела к реставрационному лагерю, где уже возвышался свежими лесами над деревянной коробкой остов будущего шатра.

Вячеслав ждал начала реставрационного сезона каждый год. Ждал отпуска, когда вновь соберет рюкзак, взвалит на себя палатку и спальник и отправится прочь из города — в поле, на берег реки или озера. Туда, за чувством принадлежности и служения миру, которое наиболее полно ощущал только здесь.

Жаркий август, словно облаком, обволакивал запахом высохших трав и напитанной солнцем земли; безжалостно, до красноты, обжигал шею, просоленной влагой выходил сквозь тонкую ткань футболки.

— В чашу руби! — неслось со стороны лагеря.

Вячеслав прибавил шагу. Сердце наполнялось радостью. Он любил пробегающую по руке волну,
когда топор врезался в дерево — и следующее за ней чувство слияния, будто ты сам, топор и бревно срастаетесь и становитесь единым организмом. Любил сияющий белым золотом на солнце, только что прилаженный, свежий лемех главки. Любил, когда в натруженных за день руках к вечеру приятной тяжестью оседала усталость и на плечи ложились плечи друзей, даря удивительное чувство единения — и одновременно свободы.

Невидимый оркестр исполнял какофоничную мелодию из глухих ударов металла о дерево, трелей
кузнечиков и гремящей из беспроводной колонки «Take Me To Church».

Он вспомнил, как впервые оказался в церкви. Во время школьного похода после седьмого класса, в июле восемьдесят четвертого.

* * *

У центральных врат (тогда Славка еще не знал, что это центральные врата) Нина Сергеевна повязала белую хлопковую косынку на свои густые, темные с проседью волосы, собранные в ракушку. Тяжелая деревянная дверь скрипнула заржавевшими петлями, в нос ударил запах застоявшегося воздуха и отсыревшего кирпича.

Капелька пота сбежала от затылка вниз, по шее, за воротник хлопковой клетчатой рубашки и ацетатный шелк пионерского галстука. Прохлада каменных стен мурашками пробегала под лопатками, оставляя за толстыми стенами старого храма полуденный зной и долгую дорогу через луг, сквозь заросли цветущего иван-чая, таволги и ярко-синих васильков.

— Дети, обратите внимание, по правую руку от царских врат традиционно располагался образ Иисуса Христа, по левую – Богородицы. А теперь поднимите головы. — Голос Нины Сергеевны гулким эхом отражался от каменных стен. — Видите, это барабан храма. Снаружи он венчается главным куполом, а изнутри — ликом Спаса Нерукотворного.

— Барабань, барабань, ты куда пришла в такую рань? — фальшивым голосом пропел Юрка.

Класс засмеялся.

— Апичин, хватит паясничать!

— Нин Сергевна, скучно ж. Чего нам эти картинки? Ничего не понять. Темные какие-то, страшные. Бога все равно нет.

— Есть Бог или нет, не нам судить, Юра. А это наследие наших предков, история нашей страны. Единственный неразграбленный храм в районе сохранился!

Тысячи пылинок медленно переливались в тусклом солнечном свете, оседали толстым, темно-серым мышиным слоем на золоченых окладах древнего иконостаса и темных, поблекших ликах святых. Запах старого дерева вперемешку с едва уловимым шлейфом лампадного масла щекотал ноздри. Сквозь
давно не мытые, подернутые паутиной толстые стекла барабана мягкими, слабо золотыми пластинами на соседнюю стену ложился теплый солнечный свет, прямо на почерневший лик Николая Угодника.

Славка крепко зажмурил глаза, чтобы не заплакать. Раз, два, три, четыре, пять. Глубокий вдох. Этот способ всегда помогал. Юрка, хоть и лучший друг, а высмеять всегда готов.

* * *

«Святый угодниче Николае, теплый наш заступниче…» — глухо, с присвистом шептала баба Вера перед иконой, опустив на колени свое грузное, тяжелое тело. Маленькая лампадка чадила, слабо освещая темный образ, бабы Верина комнатка за печкой наполнялась тяжелым сладким запахом.

— Помолись святому Николаю, Славушка, он тебя в пути защитит, — шептала на ухо баба Вера.

«Каком пути?» — думал Славик. За свои семь лет он ни разу не уезжал из поселка.

Славику было страшно. Он боялся этих черных, худых лиц с большими темными глазами и узкими длинными носами, которых он в жизни не видал. Ему казалось, они смотрят на него с осуждением, как папа, который вот-вот вытащит ремень, будто знают, что накануне они с Юркой воровали горох на колхозном поле. Воровать, конечно, плохо, это и мама говорит, и Татьяна Анатольевна в школе, и на собраниях октябрятской звездочки. Но на колхозное поле за горохом все ребята бегают. Баба
Вера перед иконой все клала и клала земные поклоны.

* * *

— Нин Сергевна, пойдемте уже опалиху[1] печь! Почто нам эти иконы, все равно на экзамене не спросят!

Раз-два-три-четыре-пять. Вдох. Выдох.

Латунный бабы Верин крестик холодил грудь под рубашкой, под ярко-алым шелковым галстуком.

* * *

«Это святитель Пантелеймон, он от болезней исцелиться помогает, это — святой Николай Угодник, он путников бережет, а это — Богородица, заступница наша», — темные лица уже не казались страшными, только отчего-то слишком печальными.


— Опять вы, мама, его своему мракобесию учите, — мимоходом встревал отец.

* * *

Пять-четыре-три-два. Выдох. Вдох.

Не было больше бабы Веры, померла, когда Славику девять было. Старая была, еще царские времена застала. Каждый год на Пасху она пекла кулич, и аромат сладкой сдобы и неведомых трав, названий
которым Славка не знал, окутывал кухню. Славик помнил, как уютно пахло от бабы Веры теплым тестом, помнил ее цветастый платок и круглое морщинистое лицо, и теплые руки, всегда готовые обнять.

Вдох. Выдох. Раз-два-три…

— Деисусный, праздничный, — звучал над залом голос Нины Сергеевны.

«Деисусный, праздничный», — шепотом повторяли Славкины губы.

По лицу предательски бежали слезы.

Вечером они развели костер. Отблески пламени растворялись в светлой еще июльской ночи, тихая гладь реки отражала зеленые купола старинного храма.

— Ах, почему, почему, почему был светофор зеленый? — мимо нот горланил Юрка громче остального класса.

— Нина Сергеевна, а вы в Бога верите?

— Как же в него не верить, Слава? Ты посмотри — и солнце, и небо, и луг этот. Разве мы это создали?

— А вы не боитесь?

— Чего мне бояться?

— Расскажут, что вы нас в церковь водили. Вас ведь, наверное, в школе заругают.

— Есть то, что сильнее любого страха, Слава. В чем наше наследие, наши корни, наша сила.

* * *

Нину Сергеевну тем летом исключили из партии и отстранили от классного руководства. Через год грянула перестройка, объявили гласность, а вскоре партия была уже никому не нужна.

Славка давно уехал с Севера: после школы поступил в Москву, в авиационный, и на родину приезжал раз в год, в короткий отпуск — навестить родителей. Там время как будто замерло и ничего не менялось. Лишь затянули яркими баннерами с названиями магазинов дома, изуродовав, на Славкин вкус, прежний лик старинных купеческих улиц.

Нина Сергеевна стала уже совсем седой, но по-прежнему сохраняла бодрость духа и преподавала. Только уже не историю — она вела кружок традиционной росписи в поселковом клубе. Ее сухие старческие руки на удивление твердо держали в руках кисть и оставляли на берестяных туесках, крафтовых пакетах, холщовых сумках и телефонных чехлах уверенные штрихи, расцвечивая их розовыми, оранжевыми и красными северными розами в обрамлении завитушек и зеленых листьев.

Закадычный Славкин дружок Юрка Апичин слыл все тем же неугомоном. Даром, что обзавелся внушительным семейством, закончил семинарию и стал настоятелем поселкового храма — того самого, в котором первым кричал, что Бога нет.

В год, когда Славка лишился летной лицензии и впал в затяжную депрессию, не зная, куда себя деть, Юрка был одержим идеей возрождения небольшой деревянной часовни в нескольких километрах от поселка. Часовня стояла над колодчиком святого Варлама Важского, куда верующая паства совершала ежегодный крестный ход. Крыша ее совсем прохудилась и рисковала вот-вот обвалиться, сгнили до трухи нижние венцы — денег на реставрацию не хватало. Но Юрку было не остановить: собирал с миру по нитке среди прихожан, как-то договорился с местными предпринимателями-лесопильщиками, которые бесплатно дали ему стройматериалы и даже завезли на технике в ту страшную глухомань, куда разве что пешком пройти.

По правде говоря, Славка к Юрке зашел больше из вежливости, чтобы не обидеть. Идти тем вечером никуда не хотелось. Хотелось, чтобы все отстали и оставили в покое.

Юркина жена на днях должна была родить очередного отпрыска и вот уже две недели лежала в областном роддоме в ожидании пополнения семейства — районный два года как закрыли из-за оптимизации. Юрка один пытался справиться с пятью детьми.

— Костя оторвал голову моей кукле! — надрывалась слезами Юркина младшая дочь.

Юрка вытирал ей заплаканное лицо валявшимся на столе кухонным полотенцем, одновременно
продолжая убеждать Славку в необходимости восстановления часовни и выхода из депрессии.

— Так не безработный ведь ты, вон, в диспетчеры берут. Тоже деньги хорошие, не чета нашим, деревенским. А Светка-то какова! Как в воду глядела… Повезло же тебе, Славыч! Лучшую девку в классе отхватил!

— Я летать хочу, в небо, а здесь… Как инвалид.

— Чур тебя. Какой инвалид? Руки-ноги на месте, спина целая. Поблагодари Господа, что так все обошлось. А то, что хромаешь — не так и страшно, со временем уйдет.

— Пааап, Олег у меня планшет отбирает!

Славке хотелось тишины, сбежать прочь от Юркиного назойливого энтузиазма и гвалта его семейства.

— Взяли все по лейке и марш на грядки, все! Планшет сдать, куклу тоже, пистолет под арест. Маша, ты за старшую.

На кухне стало заметно тише. Осталась только самая маленькая девочка, которая едва слышно всхлипывала у отца на коленях, оплакивая потерпевшую поражение в неравном бою куклу.

— Уфф… — с облегчением выдохнул Юрка. — Наконец, и о деле можно. Славыч, рук не хватает, помогай! Все лучше, чем сидеть хандрить.

— Я топором только дрова колоть умею, — попытался отвертеться Славка.

— У меня специалист знаешь какой! Высший класс! Мастер деревянной реставрации, в Кижах был, на Соловках, всему научит!

Тогда и научился Славка рубить в лапу и в чашу, тупым топором, по старой технологии, как делали еще их пра-пра-прадеды. Научился вырубать лемех и даже крепить его при помощи деревянных гвоздей. Первые дни невыносимо ныла спина и отваливались руки от ударной волны — казалось, этот гул не пройдет никогда. А к концу отпуска Славка понял, что больше не сможет без этого жить.

Так началась его летняя реставраторская жизнь. Сначала искал лагеря, прибивался к готовым командам. А потом создал свою. Сам стал искать объекты для реставрации, писать с ребятами гранты, находить специалистов.

* * *

Над лагерем гитарным боем неслось «А не спеть ли мне песню о любви…», подхваченное нестройным хором голосов. Здесь, на возвышенности, звезды казались особенно близкими и будто наклеенными на черную бархатную подложку. Запах дыма смешивался с запахом свежей стружки, и отцветших трав, и той едва уловимой ноты туманной влажности и бодрящей осенней свежести в еще по-летнему теплом воздухе, которая бывает только в середине августа.

Под футболкой Славка носил все тот же латунный бабы Верин крестик на суровой нити. Шелестящий
шепот летнего ветра колокольными переливами сплетался в памяти с теплым шепотом из детства: «Святый угодниче Николае, теплый наш заступниче…»

Утром перестук молотков и топоров был нарушен утробным рычанием двигателя, шорохом шин о сухую траву и хлопком открывающейся двери.

— Эй, мужики! Помощь нужна? — пронесся над полем знакомый Славке по вчерашнему дню голос.


[1] Опалиха – печеная картошка
(северный диалект) (прим. авт.)