⁣Батька ждёт


– Алёнка, чего
удумала? Батька без вести пропал. Недели не прошло, как на Стёпку
похоронка пришла. Хочешь и ты сгинуть в этой проклятой войне? Мать одну
совсем оставить? – тощая мать-старушка сидела на коленях, на полу
посередине хаты, раскачиваясь из стороны в сторону, держа двумя руками
две темно-русые, толстые, обрезанные косы, и утирала ими своё мокрое от
слёз лицо.
– Батька, может быть, живой. А брат должен был
перегнать грузовик на линию фронта. Значит, за него это сделаю я, –
девушка, сидя перед помутневшим с чёрными точками зеркалом,
беспорядочно выстригала ножницами, оставшиеся на голове волосы.

– Кому нужен этот грузовик? – заголосила старушка, одной рукой
опёршись об пол, а в другой зажав косы дочери и поднося их к лицу.

– Мама, как вы можете так говорить? – Алёнка села на пол к
матери, подогнув под себя ноги, – Да, возможно, этот грузовик батька
ждёт! И потом я не одна поведу его. Одиннадцать грузовиков будут
перегонять и всего сорок километров до линии фронта, – придумывала на
ходу дочь, желая ободрить мать, – Также и назад с солдатами вернусь.
– Косы, зачем срезала? Двадцать пять лет растила! – мать бережно перевязывала, будто раненые концы кос, лентами.

– Сейчас они только мешают. Вырастут, – Алёна поднялась на
ноги, – коль живою вернусь, – последнюю фразу девушка сказала себе под
нос и мать, к счастью, не расслышала её.
– Ждите меня,
мама, – девушка нагнулась к сидящей на полу матери, сжала её худенькие
плечики, чмокнула в мокрую щёку и стремглав выбежала в сени. Закрыла за
собой дверь и прислонилась к ней напряженной спиной. На миг замерла,
слыша рыдания матери и, схватив тулуп, выскочила в студёную ночь.

Пурга нараспев рассказывала свои сказки. Алена, выставив руку
вперёд, будто отталкивая от себя метель и, проваливаясь в снег, побрела
на тускло святящийся огонёк в одном из покосившихся домов. Там
собирались шофера из ремонтного батальона.
Вместе с холодным
клубом пара в прокуренную избу ввалилась Алёна. Четверо мужчин в
военной форме перешептывались, склонившись над расправленной на столе,
картой.
– Двигаемся в ночь. Добро бы полпути пройти под
прикрытием темноты, всё ж таки шестьдесят километров – тыкал пальцем в
карту нахмуренный лейтенант.
– Проходь, девонька, – навстречу
Алёнке с трудом поднялся седой старшина. – Война не ведает мужского
или женского пола, всех забирает.
– Василь, не причитай, Алёна
та ещё водила, я Захара с детства знаю. Он детей всему учил, когда…, –
лейтенант осёкся и потупил взгляд. – Чуть стихнет пурга, выезжаем.

В колонне шли пять грузовиков: ГАЗ-ААА, ГАЗ-АА, два ЗИС-5В, и
ГАЗ-ММ. Алёна Захаровна вела ГАЗ-ММ, третья в колонне. Она сжимала в
маленьких кулачках, в потёртых рукавицах, холодный руль и вспоминала
своё детство. Её отец сажал на одно колено трёхлетнего Степана, на
другое колено её, пятилетнюю, и они цепко хватали четырьмя маленькими
ручонками огромный, как колесо от телеги, руль грузовика. Широко
раскрытые глазёнки с восторгом и страхом глядели между спицами руля на
дорогу.
– Не виляйте. Машина должна идти ровно, – отец
улыбался в усы, снизу слегка подправляя колеблющийся руль. Потом он учил
детей водить трактор. И так, пока не ушёл на фронт, брат и сестра
постоянно были около машин и в машинах. В конце 1942 года пришло
известие, что отец пропал без вести, но Алёна верила, что он жив. Она
верила, что батька ждёт этот грузовик. И это помогало ей преодолевать
путь.
Двигались медленно, чтоб не забуксовать на обочинах,
техника шла след в след. Прокрадывался серый рассвет. С двух сторон
вдалеке стоял лес, но ехали по открытому пространству, и от этого было
неуютно. Нарастала тревога, хотелось скукожиться, спрятаться. В
подвывающие звуки зимы вплетался только шум моторов. И среди их
убаюкивающего гудения стал угадываться какой-то совершенно посторонний,
чужеродный гул. Идущий впереди ГАЗ-ААА остановился и лейтенант с
водителем побежали к колонне, размахивая руками.
– Воздух! В
укрытие! – лейтенант на бегу махал по направлению к лесу. Грузовики
остановились. Небо было испещрено чёрными точками
самолётов-штурмовиков.
Алёна спрыгнула в глубокий снег. Она
видела, как водители разбегаются. Провалившись по пояс в рыхлый снег,
она опёрлась на руки и попыталась, насколько это возможно, быстрее
отползти от грузовика.
Перед ней взметнулся высокий фонтан
снежинок, тут же сбоку взвился столб снега, пролетела деревянная доска.
Алёна вдавилась в снег, зажала уши руками, по спине ударило что-то
тяжёлое. Она лежала ничком и животом чувствовала вздрагивания земли.
Вместе с оглушительным баханьем на неё падало то что-то острое, колкое,
то по ней прокатывалось что-то ребристое.
Сколько прошло
времени? Время исчезло, звуки тоже. Под девушкой, от живота до шеи,
было влажно. Кровь? Она провела ладонью под грудью, двинулась с тупой
болью в теле. Чисто. Она не ранена. Под ней подтаял снег, на ней был
замёрший наст.
Сколько прошло времени? Время исчезло. Алёна
обводила взглядом, полным ужаса и слёз, белое, вздыбленное поле. На нём
зловеще краснели человеческие конечности.
Алёна стала
бродить по кругу. Лейтенант лежал, глядя неподвижными, синими глазами в
задымлённое небо. Спотыкаясь и вставая, она прошла дальше. На спине
седого старшины зияла кровавая рана. Это всё, что осталось от людей,
охраняющих её в колонне спереди и сзади. Она осталась одна. Алёна
раскинула руки и запрокинула к небу голову:
– А-а-а-а-а-а-а….. – от её пронзительного крика качнулись макушки деревьев. Девушка упала навзничь.

Сколько прошло времени? Время исчезло. Она поднялась и в
отрешённом состоянии потащилась к грузовикам. От её ГАЗ-ММ остались
только кабина и колёса. ГАЗ-ААА разнесло в щепки. Один ЗИС-5В лежал на
боку. Она подошла к другому ЗИС-5В, села в кабину, нажала на стартер.
Мотор заурчал!
Она выпрыгнула из кабины и побежала к
ГАЗ-АА. Мотор не заводился. Алёна вставила заводную рукоятку в храповик и
стала её крутить. Бесполезно. По небу перекатывались пыльные, пегие
тучи, а по грязно-мраморному простору, среди окровавленных трупов, от
одного до другого грузовика, бегала маленькая женская фигурка.

Алёна забиралась в кабины, потом в кузова, снова спрыгивала в снег,
присаживалась на корточки, заглядывая под машины, и снова бежала до
другого грузовика, размахивая канистрами. Девушка торопилась. Ею двигал
страх и желание скорее убраться с этого кровавого места. А ещё её
подгоняла мысль: «Батька ждёт!»
Она слила бензин с двух
грузовиков в канистры. Поставила их в кузов ЗИС-5В и стала крепить на
жёсткую сцепку к ЗИС-5В ГАЗ-АА. Последняя машина была целая, значит, её
надо дотянуть до места назначения. Наконец-то Алёна вскочила в кабину,
закрыла дверцу и перекрестилась: «Заводись!»

Грузовик задёргался и качнулся вперёд, таща за собой железного собрата.
Небосвод синел, выбрасывая колючие звёзды – спутниц крепкого мороза.
ЗИС-5В катился, освещая дорогу одной левой фарой, потому что второй фары
в этой модели не предусматривалось.
Алёна радовалась, что
темнеет: штурмовики ночью не налетят. То, что от холода становится уже
жарко, а не холодно – об этом не надо думать. Её грела вера, что батька
ждёт. Она прекрасно понимала, что, возможно папка погиб, но Алёна
думала: «Чей-то отец тоже воюет и ждёт технику…, снаряды…
продовольствие… орудия…подкрепление…» Тело становилось ватным, перед
глазами вверх и вниз скакали непонятные тени, сознание медленно
уплывало. Девушка крепко держала баранку, но её саму болтало во все
стороны.
Грузовик подпрыгнул, «чихнул» и встал, как
вкопанный. Алёну вытряхнуло из полубессознательного состояния. Пальцы на
руле свело судорогой, и она их с трудом расцепила. Несколько раз
попробовала нажать на стартер. Ти-ши-на. Из холода кабины девушка
выбралась в горячий холод ночи. Откинув капот и подсвечивая фонариком,
увидела, что выскочил провод из катушки зажигания. Благо, папка учил не
только вести машины ровно. Она старалась не поддаваться панике и не
думать, что у неё может что-то не получится.
«Главное
двигаться, главное делать» – твердила она сама себе. Воткнув провод,
она повернула голову и увидела светящиеся огоньки. Алёна остолбенела.
Они передвигались скачками, невысоко от земли.
«Люди
вдалеке с фонарями? Каратели? Ночью – исключено. Северное сияние от
земли? Зимний мираж?» – Алёна терялась в догадках, строя просто
невероятные предположения. Она двинулась навстречу скачущим огням.

Из темноты стали прорисовываться силуэты. Волки! Первых трёх
уже хорошо можно было разглядеть. Позади были ещё, сколько – не ясно, но
и трёх волков вполне хватит.
Алёна замерла. Волки стояли,
скаля свои морды, на расстоянии короткого прыжка. Бежать к грузовику? Не
успеет, волки накроют одним скачком.
– Ну, ешьте! Ну? Много вы насытитесь с моих костей? – спокойно заговорила девушка, медленно делая шаг назад.

Волки, рыча, двинулись за ней. За спиной она услышала рык и
вытянулась, как струна, поднявшись на цыпочках. Волки окружили. Алёна
осторожно повернулась. Вот..вот…сёйчас стоит одному напасть и кинется
вся стая и её растерзают.
– Меня не разорвали бомбы, зато
разорвёте вы! – девушка закричала во весь голос, – Чего медлите?
Предвкушаете игру с жертвой? Ну, же, давайте!
Волк в центре
оскалил весь ряд зубов и внезапно кинулся на своего соседа справа,
схватив его за загривок. Тот пригнулся, по щенячьи завизжав. Нападавший
волк развернулся и пошёл обратно, за ним побрели, скалясь и рыча
остальные. Пятясь задом, девушка следила за стаей, которая, нехотя
уходила, оборачиваясь на неё.
Алёна вскочила в кабину и
стала заводить грузовик, проговаривая и путая сразу все молитвы, какие
знала. Двигатель затарахтел и машина поехала. Девушка выжимала из
движка все, на что он был способен. Колёса бойко выбрасывали
из-под себя снег. Алёне чудилось, что стая вернётся и нападёт на
грузовик, грузовик заглохнет, и она, или замёрзнет в нём, или волки, всё
же, выцарапают её из машины. Но нет, серая вереница хищников тянулась к
лесу. Скоро она скрылась из вида.
В лобовое стекло
мелкими снежинками пристально смотрела ночь. Алёна играла с нею в
переглядки и точно знала, что она переглядит ночь. Вскоре во мгле
замелькали огни. Опять волки? Или галлюцинации?
Она встряхнулась, словно нахохленный, замерзающий воробей, вгляделась. Выделялись очертания дома.
Навстречу бежали люди.
«Свои? Враги? Всё равно.» – думала Алёна, теряя сознание. Последнее, что она помнила – это открывшаяся дверца кабины.

– Пей, маленькая, пей, – капитан поддерживал голову Алёны,
поднося к ней в чашке что-то парящее, – ты нам чуть дом не разнесла!
Спасибо Петьке, успел запрыгнуть в кабину да зажигание выключить. Ты ж
на руки нам и вывалилась тут же.
Алёна, закутанная во множество одеял, лежа на койке, беззвучно попыталась разлепить потрескавшиеся губы.
– Отдыхай, милая, – капитан поднялся с табурета. Он чем-то очень сильно был похож на батьку...

Алёна отвела взгляд к окну. В маленькой створке виднелся синий
клочок неба, перевязанный, как подарок, красным лучом восходящего
солнца.

⁣Елена
Антипова



Анкина
родня



Я и раньше замечал, что картошка с поля
пропадает. То тут кустик, то там. И, главное, всё вразброс, одна
закономерность: лишь бы от дороги подальше. Мне-то и не особо жалко, всё одно
потом пыльные мешки грузить в багажник и везти Маринкиной родне: «Мы же сами
всё равно не съедим». Но она так этого картофельного вора возненавидела, что
вторую неделю не отступается: «Сходи, покарауль!» Боится, наверное, что мать её
зимой оголодает без нашего урожая. Пошёл в отказ, а Маринка прищурилась и
ласково так спрашивает: «Ты, Серёженька, мужик или ссыкло?».

Посидел-посидел и думаю: а что б и не
проследить? Не дело всё-таки, плохо это, воровать. Представил себя в
камуфляжном костюме, фуражке и непременно с ружьём за плечами. Ружья во всём доме
предсказуемо не нашлось, но на антресоли обнаружился бинокль, дедов ещё, на
кожаном ремешке. Таким и прибить можно, если добросишь. Дождался вечера, надел
«горку», дождевик на всякий случай, бинокль на шею повесил. Обернулся на
треснутое зеркало в дверце шкафа, сам себе понравился и побрёл на дальний усад.

От деревни дотуда – километра два по
бывшему колхозному полю. До конца деревни шёл всё заборами, заборами. Мы с
Маринкой, чем хуже? Как решили тут поселиться, тоже заказали себе, глухой, из профнастила.
До того у деда забор стоял чуть пониже, дощатый, увешанный по верху горшками и
тряпьём. За таким всей жизни не скроешь, но в баню по огороду без порток ходить
можно вполне. А с новым забором, что хочешь твори, не видно-не слышно.

Вечер
тёплый, сухой, с леса тянет пожарищем. Шёл, оглядывался на шорохи, но никого по
пути не встретил. Луна светит, что твой фонарь, звёзды колючие, предосенние. Не
как днём, конечно, но вполне себе светло. На месте огляделся и понял, что
засаду тут устраивать как бы и негде: поле – на то и поле, далеко тебя видать.
Можно было бы окопаться, но лопаты я с собой не взял, да и как потом объяснять
Маринке внезапную яму между грядками с капустой? Пятился вдоль протянутой по
границе проволоки и угодил ногой в щель между створок, закрывавших соседскую
компостную яму. Компост – вещество органическое, будущая земля, – ни разу не
противно. Так я решил и, откинув сколоченную из досок дверцу, аккуратно
спустился на прелое месиво из сорняков и ботвы, заправленное настоянной на
колорадском жуке водой. Не очень приятное место, но укромное. Затаился, в щель
между створками веду наблюдение.

Она пришла за десять минут до полуночи, и
я узнал её сразу. Под луной и платок разглядел и извечное пальто, потерявшее
уже всякий цвет.

Анка Першина, хоть и считалась блаженной, первой
была на деревне красавицей. Я, когда малой был, сто раз слышал об этом, и
старался представить её девушкой, но никак не выходило в мерзкой бабке с лицом
прошлогодней воблы разглядеть хоть что-то живое и свежее. Да и видел я её
нечасто. Ни в храм, ни в клуб она не ходила, а в магазине появлялась в первый
после открытия час, когда летом все были заняты на огородах, а зимой только ещё
завтракали. Когда все сплетни заканчивались, продавщица любила прибавить
очередную историю про то, что Анка: – «Анка-то!» – снова целую сумку «рыбок»
набила или скупила всю манную крупу: – «Пенсия-то – копейки. Куда запасы? Сто
лет жить собралась?» Все, конечно, дивились гастрономическим предпочтениям
одинокой старушки, но не сильно её осуждали. Мало ли, ну, любит баба кашу, но
ведь и худого ничего не делает. А вот и зря, получается.

Первого мужа Анки, как говорят, убили на
войне. На какой, никто не уточнял. Да и знали о нем в деревне в основном по
рассказам соседей. Потом, вроде как, в доме её на выселках завелся бывший
уголовник. Откинулся, пошёл себе искать счастья в окружавших колонию деревнях и
нашёл Анку. Но счастье было недолгим. Залез по пьяной лавочке в клуб, вынес
срытый «Рубин» и вернулся в обстановку более для себя привычную. Анка снова
осталась одна, нанималась на сезонные работы, но брали её неохотно, хозяйство
тянула с трудом. Вот тогда, как рассказывал мне одноногий Прошка, и стали к ней
ходить мужики, помогать. В основном не наши, а с соседних сёл. Я его ещё
спросил, откуда ему, калеке, про такое знать, а он только подмигнул, и губу
нижнюю закусил.

Я в компостную кучу будто бы уже и
врастать начал. Медленно ноги погружаются в скользкую прель. Интересно, оно как
вообще, отстирывается? Анка уж и лопатой махать перестала, молодую, едва со
сливу размером картошечку мою от земли отряхивает. Я навёл бинокль, пересчитал
клубни: семь. Момента лучше не будет, понятно же. Вцепился пальцами в рамку, к
которой петли крепятся, вдохнул, поднатужился, как на турнике, и башкой
распахнул створки. Не придумал только, дурак, заранее, что кричать буду
воровке, только и выдал что радостное: «Опа!»

Анка как стояла, свалилась на межу, сидит,
за ботву к сердцу картофельный куст прижимает. Не померла бы бабка, думаю, а то
ведь сам виноватым стану. Говорю ей: «Всё нормально, мать, я стрелять не буду.
Картошку на родину, но чтоб больше ни-ни». А она всё никак не успокоится.
Платок назад, космы серые из-под него, лицо сухое и худое, аж жуть. Подошёл.
«Давай», – говорю, – «помогу». Она глядит на меня снизу, обе руки вперёд,
кукла-Маша-детский-мир. Нагнулся к ней, за подмышки стал поднимать, а она и
весит-то, как ведро картошки, будто нет под пальто никакого тела. С испугу
пошутил: «И куду это у тебя, мать, всё уходит? Ты ж, как послушать, по десять
раз в день себе кашу варишь».

Она толкнула меня в грудь, отряхивает с
полы землю. А сама взглядом по низу шарит, куда обронила картофелину. Я первый
увидел, возле башмака её, на живую нитку подшитого, поднял. «Так уж и быть», –
говорю, – «раз выкопала, забирай себе. Обратно всё одно не засунешь». Я
надеялся хоть «спасибо» услышать, а вместо этого она мне: «Мало это. Надо ишо».
Ну, думаю, старуха совсем обезумела. Твёрдо ей так: «Нет, мать!» А она стоит и
по всему видно, что никуда не собирается. Так мы друг на дружку и пялились. Я
первый не выдержал: комары одолели, спать пора, и штаны компостом воняют,
скорей бы стащить их с себя. Говорю ей: «Ну? Домой пойдём или как?»

В ответ Анка подняла с земли лопату и с
невиданной прытью подковырнула кустик картошки. От наглости такой я все слова
растерял. И что с ней делать? Не драться же мне с немощной старухой? «Эй, мать!
А ну брось лопату!» – кричу, машу руками, а она клала с горой на мою волю и
частную собственность, ещё два соседних куста выкорчевала. Прямо с ботвой
скинула добычу в мятый пакет из «Пятёрочки», лопату под мышку прихватила:
«Пойдём».

«Куда», – говорю – «пойдём? Я этого так не
оставлю». Анка уже по меже шлёпает, как не слышит. Кричу: «Завтра полицию
вызову, пусть они сами…»

– Завтра – будет завтра. А сегодня пойдём.
Покажу чо.

Захолодало, тишина такая, даже медведки не
поют. Только Анкин пакет вперёд-назад мотается, задевает по пути полынь и
репей. До дому её нужно всю деревню пройти, это если по главной улице. Но она
другой путь выбрала. Как заправский вор, повела меня околицей по едва заметной
в осоке тропе. Из-за заборов на нас заводились редкие собаки, но всё чаще мы
просто шли в тишине, будто вдоль противошумового заграждения на скоростной автотрассе.
Когда заборы закончились, я понял, что мы на месте.

Конечно, не раз, особенно в детстве, я
пролетал на велике мимо Анкиного дома, но и в мыслях не было, у нас, мальчишек,
останавливаться здесь хоть на пару минут. Взрослые только поддерживали наш
трепет, подкрепляя его страшилками про живущих обыкновенно на выселках ведьм и
колдунов. Я хоть и вырос теперь, но, честно признаться, едва в штаны не наложил
от этого ночного приглашения в гости. Хотя, тут ещё поспорить можно, что
страшнее: быть заживо сваренным в котле ведьмой или снова услышать от Маринки
сомнения в моей половой принадлежности.

Мы подошли к дому, отделённому от
остальной деревни хлипким штакетником едва мне по пояс. И вот тут уже я всерьёз
стал выглядывать за кривыми яблонями сортир: в окнах горел свет, и я поклясться
могу, что видел, как там внутри что-то движется, мечется, скачет. Анка открыла
дверь в сени и зачем-то втиснула мне в руки пакет с картошкой:

– На, поди, поди. Отдашь им. Они ох рады
будут!

А сама лыбится ещё! Я тоже попробовал
улыбнуться, но ничего, кроме идиотского кособокого оскала не вышло. Из сеней
поднялись по скрипучей лестнице в дом. И как только Анка распахнула дверь в
горницу, пакет выпал у меня из рук, картошка раскатилась по полу: за длинным
самодельным столом, по обе стороны которого были составлены в ряды лавки,
стулья и кривые табуреты, сидели и лежали, обёрнутые в пёстрое тряпьё здоровенные
то ли личинки, то ли черви с человеческими лицами.

Об Игошах мне ещё бабушка рассказывала, но
я был уверен, что они исчезли после революции и прихода большевиков, не терпевших
нечисти и прочих идеалистских выдумок. Лишь раз в детстве я видел у пруда
Анчутку, угостил его конфетой, но играть с ним не стал, побоялся, что бабушка
заругает.

– Встречайте, папка пришёл! – Анка
толкнула меня вглубь комнаты, к столу. Безрукие-Безногие закопошились,
извиваясь, начали соскакивать со своих мест, поползли мне навстречу, как
гусеницы. Они причмокивали, пищали и посвистывали, глядя на меня снизу своими
блестящими чёрными глазками. О запахе компоста от одежды своей я тогда уж не
вспоминал, потому что в избе вонища стояла неописуемая, будто рота солдат после
марш-броска обделалась. Я пятился к двери, но Анка обошла меня и задвинула
железный засов:

– Да ты не бойся. Думаш, они своих настоящих
папок в лицо не знают? Садись. И вы тоже. Щас жрать дам.

Она указала мне на кресло, в котором, по
видимости, обычно сидела сама. Я отодвинул неоконченное вязание и слегка прикоснулся
ягодицами к засаленной обивке. Анка собрала картошку в эмалированный таз, поставила
его на стол, залила водой. Игоши расползлись по местам и внимательно следили за
каждым её движением, изредка отвлекаясь на меня.

– Знаш, кто такие?

Я кивнул.

– Ну вот. И как их прокормить, таку орду?

Попробовал пересчитать Безруких-Безногих,
Анка продолжила:

– Ты парень хорошай. Сколько лет не
спрошал за урожай.

Я подумал, что впервые заслужил похвалу за
собственную лень и нерачительность.

– Всё им. Мне много ли чо надо.

Самый крупный из Игош, обёрнутый в свитерный
рукав и подпоясанный атласной лентой от торта, подполз было к тазу, но Анка щёлкнула
его по носу:

– Мишка, а ну брысь! – она взяла губку и
стала отмывать картошку от налипшей земли.

– Это старшой, Игошка-Мишка. Как уж я его
ждала! Загодя имя придумала. Всё говорят, шо нельзя. Не доходила три месяца,
нежилец был. Пётр – царство небесное – прикопал его за домом, вот он и
повадился у меня столоваться.

Она замолчала, перекладывая картошку в
пожелтевший салатник. Нужно было поддержать беседу, я и спросил, невежливо
ткнув пальцем в Игошу поменьше, запелёнатого в постельное бельё с розочками:

– А этот кто?

Анка подняла голову:

– Игошка-Второй, разбойничий сын. На бане
угорела, выкинула. Там и лежит, за баней. А этот Игошка-Зимний, – она кивнула
на свёрток с малиновым личиком, – чой-то его обсыпало опять, смородин, чоль
нажрался, а?

Игошка не ответил, но сжался пружиной и
уменьшился вдвое.

– Ну и сам смотри, дальше чо?
Игошка–Юбилейный – двадцать лет Победы было в тот год. Это уж дальше я сама
наладилась, когда горчицей, когда дустом. – Она заглянула мне в лицо и
продолжила, оправдываясь:

– Горько, конечно, горько. Но куда дитё
без мужика, без родни, без помочи. С
работой отказали, чо на птицефабрике, чо в колхозе, в частну не взяли. Говорят,
на башку убогая. Так и пошло. Вон, сидит, вишь? Игошка-Иностранец. Папка его
торгаш был, из заграницы.

Называя имена, Анка раскладывала мытые сырые
клубни по тарелкам Безруких-Безногих. Они всасывали их беззубыми ртами и
проглатывали целиком.

– А эти: Игошка-Строитель,
Игошка–Тракторист, Игошка–Шофёр и Игошка–Коммерсант, перестроешный.

Я смотрел, как пустеет салатник с моей
картошкой.

– Я-то всё думала, чо, если не у дома, так
они не найдут меня. А вон как. Не сразу, но все приблудились. Ишь, зайцы! –
Анка ущипнула Игошку-Строителя за щеку.

«И что», – спрашиваю, – «их каждый день вот
так кормить надо?»

Анка засмеялась сквозь сухой кашель:

– А тебя самого не каждый, чо ли?

Она подняла на руки Игошку-Мишку,
сожравшего уже свою порцию, и протянула мне:

– На, ты чо? Дитё ни разу не видал?

Я принял извивающееся тельце, уложил, как,
бывало, племянника, на локоть левой руки. Безрукий-Безногий рыгнул и улыбнулся
мне.

«А как же вы..?» – не давал мне покоя вопрос,
–«как же вы их от всей деревни скрываете?»

Анка села на освободившееся на скамейке
место:

– Чо скрывать? Будто кому дело есть.
Поставили себе заборов. Шоб вас никто не видал, ага. Да сами как ослепли.

Мы сидели, Игошка-Мишка сосал кожаный
ремешок бинокля, рука затекала, когда Анка, спохватившись, вскочила:

– Тьфу, глупая баба, чаю-то гостю и не
дала!

«Ой, что вы», – говорю, – «не стоит. Мне
уж и домой пора».

Протянул ей младенца, тут же захныкавшего.

– Твоя правда. Спасибо.

«Не за что», – говорю, – «вы приходите. Вот
так же на огород приходите». Подумал немного и добавил: «Вам, может, ещё чего
нужно?»

Она пожала плечами и отодвинула засов. На
пороге уже спохватилась:

– У бабы свой спроси тряпки какие стары.
На пелёны им.

Я кивнул.

– Лучше трикотажны. А то хлопок-бязь
жёстко им, натират.



Светало уже, и пел соловей. Пока шёл,
ботинки от росы стали блестящие.

У своего дома остановился, открыл калитку,
но заходить не стал. Приподнялся на цыпочки, положил пальцы на острую верхнюю кромку
забора, потянул на себя. Упёрся коленом в ребро профинтила, надавил, продолжая
тянуть за макушку, а потом и вовсе повис на слегка подавшемся краешке. Со
скрежетом несколько секций заборного полотна начали под моим весом выворачиваться
из земли. Подставил ладони, принял их бережно, уложил плашмя на траву. Не такой
уж он и тяжёлый, за сегодня управлюсь.

Маринка не проснулась. Чмокнул её в лоб,
погладил блондинистые космы.

– Чем это воняет? – прогнусила, шмыгнула
носом.

«Ничем», – говорю, – «ты спи-спи».

– Выследил вора?

«Да», – говорю, – «это зайцы».

⁣Пасхальный сувенир

Каждый год в нашей любимой «рисовалочке» мы готовимся к выставке «Пасхальный сувенир».
Я занимаюсь уже второй год. В прошлом году рисовали пасхальный натюрморт, а в этом уже учились яйцо расписывать, как это делали раньше перед Пасхой.
Снова Татьяна Михайловна нам много рассказывала про этот праздник.
На занятии выяснилось, что во многих семьях Пасху не отмечают. Некоторые дети даже не знают, что в других домах пекут куличи и красят яйца.
Мы обычно отмечаем у бабушки с дедушкой. Накануне праздника я остаюсь у них ночевать, чтоб с бабулей украсить яйца, поговорить о Боге, и о воскресшем сыне его — нашем Иисусе Христе.
Ещё я люблю смотреть, как бабушка готовит пасху из творога. Бабушке всё время не нравились те формы для пасхи, которые продавались. Она ворчала: «Одно мученье». Дедушка, когда это слышал, говорил, что готовить, особенно к празднику, нужно только в хорошем настроении. И поэтому в этом году сам форму деревянную вырезал и заранее бабуле подарил, чтоб она успела к празднику всё, как ей нужно приготовить.
Бабушкины дети и внуки — «самые желанные гости», она постоянно это повторяет. А нам от этого всегда радостно, хоть и слышали всё это уже раз сто, наверное. Я люблю, когда мы все собираемся за празднично накрытым столом. Люблю своих двоюродных братиков, да и тётю с дядей тоже люблю.
Перед каждой Пасхой возле Воскресенского собора прямо на улице батюшка обряд освящения проводит. Я однажды с бабушкой ходила на такое. Народу много, все с корзинами, в которых яйца и куличи с любовью каждой хозяйкой разложены. Все радостные, разговаривают. Довольные и нарядные. Настроение у всех предпраздничное.
А сегодня мне уютно вдвоём с бабулей на кухне. В луковой шелухе большой кастрюли варятся на завтра яйца. Бабушка считает, что это самая лучшая покраска, самая пасхальная. Другие яйца для нас, детей, мы будем украшать наклейками. Ну, это чуть позже.
Мне не терпелось рассказать то, чем я занималась и что нового узнала, пока мы не виделись. Обычно про Бога мне бабушка рассказывает, а тут и мне есть, что сказать про светлое Христово Воскресенье.
— Мы вот с тобой, бабуля, настоящие яйца украшаем, а я на рисовании училась деревянное яйцо расписывать.
— Сувенирное что ли?
— Точно, сувенирное! Так вот я так хорошо расписала, что его на городскую выставку отправили. Может, даже какое-то место займу, — я мечтательно закатила глаза.
— Как же ты его так расписала? — спросила бабушка.
— А там всё просто. Нам Татьяна Михайловна показывала, нужно было только аккуратненько всё повторять. У нас было необычное занятие. Мы играли. Будто бы мы дети — подмастерья пришли в мастерскую к мастеру учиться расписывать яйцо так, как это делали люди, жившие до нас. Забыла это слово, когда каждый год одно и то же делают и гордятся тем, что сохраняют… Как же это?
— Традицию? — спросила бабушка.
— Да! Яйцо расписывали, соблюдая традицию. Раньше почти все люди были крестьянами. А земля — их кормилица. Что нарастёт, то и ели весь год. Не было же столько магазинов, где всё можно купить. И для людей самое главное было, что? — я хотела, чтобы бабушка догадалась.
Но мимо кухни проходил дедушка и сказал:
— Урожай.
«Ага, значит, он всё слышит, о чём мы тут с бабулей разговариваем».
— Думали люди раньше о том, чтоб в году был хороший урожай. Иначе есть было бы нечего. И когда расписывали яйца, то молились. Но не словами, а росписью.
— Как так росписью? — бабушка даже дела делать перестала.
— Ну, вот брали деревянное яйцо, насаживали его на шило. Помнишь, я у деда недавно брала. Так вот для этого! Собирались в какой-нибудь избе, и начинали рисовать полоски по окружности яйца.
Я взяла варёное яйцо и начала водить по нему пальцем, чтоб бабушка всё поняла.
— Вот здесь, — я обвела вокруг яичка двумя пальцами, — по центру — широкая жёлтая полоса, она означает божественный солнечный свет. В самом низу тёмно-коричневая полосочка — это земля глубоко, там, куда семечко сажают. По коричневому рисовали маленькие кружочки беленьким, чтоб хорошо было видно. Это были семена, посаженные в землю. Над коричневой полоской по всему яйцу рисовали охристую полоску.
— Какую-какую? — не поняла бабушка.
— Ну, охра, бабушка, есть такой цвет жёлто-коричневый, дети называют его песочным.
— Ишь, чего! — бабушка дернула вверх подбородком.
— Вот на этом слое земли уже рисовали кружочек на палочке тоже беленьким. И было понятно, что в это время мысленно молились о том, чтоб зёрнышко начало прорастать. Через землю пробиваться к солнечному свету. Выше над охристым слоем рисовали полоску зелёного цвета, — я провела вокруг яичка пальцем. — И там рисовали уже всходы, на которых потом вырастало много зёрен. Из них делали муку для того, чтобы весь год печь хлеб до следующего урожая. В самом верху рисовали жёлтым солнышко и лучики, молились о том, чтоб хватило всходам света тёплого. Голубая полоска — это небо, по ней — белые облака, как скобочки делали. Снизу синяя полоска — это дождевая тучка. На ней белые полоски — это означало дождик. Молились, чтоб не было засухи.
— Да, без дождика ничего не вырастет, — подтвердила мои слова бабушка.
— Рисовали символами. Но все люди понимали значение каждой точки и каждой полосочки. Вот тут солнышко, вот тут дождик. А для хорошего урожая нужно и то, и другое.
— Мудрые были наши предки, — бабушка подняла вверх указательный палец, — ничего просто так не делали. Всё было продумано.
— А вот здесь, — я показала в самый центр яйца, — на жёлтом фоне — в божественном свете рисовали птицу в полёте. Она как бы соединяла небо и землю. Её рисовали очень красивой. Птица была символом светлой Души. А ещё вестником весны. Она будто на крыльях своих весну приносила после долгой зимы.
— Да, — улыбнулась бабушка, — вон, как птицы заливаются на все голоса, только солнышко выглянет. Так расчирикаются с утра, если проснёшься, больше не уснуть. Так и приходиться вставать с рассветом.
— Но, самое-то главное я ещё не сказала.
— А что же важнее Души? — бабушкины брови показали удивление.
— Самое главное, что над птицей и чуть ниже облаков оранжевым рисовали пояс вечности.
— Ишь ты! Я никогда не слыхала о таком.
— А это как раз о том, о чём Иисус приходил людям напомнить. Что жизнь вечная, что Душа человеческая живёт и после земной жизни. И чтоб люди помнили об этом. Всё нарисованное как бы говорило о том, что земные дела нужно делать и делать вовремя. Но нужно помнить и о том, что Душа вечна. И если Душе суждено жить на Земле, то жить нужно по божественным законам. И всегда помнить о своём божественном начале, о своей бессмертной Душе. Пояс вечности старались очень красиво украсить листиками зелёными — символами жизни. Будто веночек на яичко надевали.
— А ты знаешь, внученька, что яйцо и есть символ жизни?
— Это потому, что из него детёныши птиц и некоторые животные появляются?
— Да. Жизнь происходит из яйца.
— Вот почему яйцо — символ Пасхи! — я закружилась по кухне.
— А ты знаешь самую главную библейскую историю? — стараясь утихомирить меня, задала вопрос бабушка.
— Когда Мария Магдалина пришла к царю сказать о том, что Иисус Воскрес? Да-да, помню, она была очень бедная и принесла царю куриное яйцо. Больше у неё ничего не было.
— И, самое удивительное, — продолжала мой рассказ бабушка.
Она вообще-то сама очень любит поговорить. Я даже удивлялась, что она меня так долго слушала. Наверное, ей было по-настоящему интересно. Ладно, думаю, пусть рассказывает. Она перед каждой Пасхой мне напоминает эту историю, а я её уже всю наизусть знаю. Но посижу и помолчу.
— Так вот когда Мария пришла к царю и рассказала, что она видела живого Иисуса, это после того, как его распяли! — бабушка снова подняла вверх указательный палец. — Она принесла эту благую весть, а царь ей не поверил! Он сказал, что верит в то, что кто-то может воскреснуть, так же как это яйцо красное. И тут же яйцо в руках Марии Магдалины стало красным.
— Так вот почему крашеное яйцо стало символом Пасхи, — прокричала я, соскочила с табуретки, схватила яичко и поскакала с ним к дедушке, чтоб рассказать и ему о символе вечной жизни.

Автор: Татьяна Малашина

⁣Для премии Левитанского я прочитаю две сновеллы из своей книги "Ливень лун". Презентации книги еще не было - все впереди. Сновелла - сновидение, сон, бережно сохраненный и обрамленный восхищенно самоцензурой и саморедактурой.


Сон Мандельштам-Эйнштейн

Он появился стариком, взъерошенным, волнующимся. Мчащимся. Внутри — идеи, доказательства. Он на сцене, я вижу из зрительного зала. Кроме старческой суеты запомнился циферблат.

Наверное, я повернулась на левый бок, и циферблат увидела под другим углом. Но опять большая стрелка и другая указывали — 3 часа. Он с кем-то ругался, оправдывался, но больше возмущался неслышно. Мне показалось, что Осип Эмильевич очень напоминает мне Альберта.

Время в миропонимании Эйнштейна и место гибели Мандельштама возникли черно-белой картинкой. Я рассматривала их долго. Рука затекла.

И я повернулась на правый бок. Сон продолжился с циферблата, на котором те же 3 часа. Мандельштам рвал и метал, но уже рядом, уже направляя гнев не к конкретным, а к общим, что ли.

Я слушала его благородно-упрямую речь и сострадая, и как совсем чужая, посторонняя. Ничем не могла ему помочь. Моё сочувствие оказалось примитивным, никчемным, неисторгнутым. Я чувствовала себя бессильной пред цунами. Нас скоро не будет.

Появился голос, и было сказано: «Останется элементарная, линейная, общая, универсальная алгебра, алгебраическая комбинаторика».

Родная рука, мне показалось, поправила одеяло и коснулась моего плеча. Потом Фалес Милетский взял под руку остывающего Мандельштама-Эйнштейна, и они вышли.

Глядя им вслед, Петрович (Овчинцев), как свойственно ему, изящно проматерился и подумал:
«Не плюй в колодец с видом молодца,
В нем отраженье твоего лица».



Сон про Женю Лукина

Москва. Метро. Станция «Белорусская». Кольцевая. Я спускаюсь с радиальной. Женя Лукин меня ждет. Подхожу. Смеюсь: «Ты сегодня такой, ха!» На нем полупальто, большое, в клеточку, зеленое, коричневое и по диагонали голубые полоски. «Жень! Ты неотразим!» Он: «Это мне подарил великий. Соратник по фантастическому цеху». — «Твой тезка, походу? Ха! Ну, поехали!»

Мы поднимаемся вверх на эскалаторе. Выходим.

Площадь. Идет снег. Много людей маячат туда-сюда. Среди них узнаю Славу Ананьева. Он в костюме, выправка офицерская. На Славе висит плакат «Продаю цветочки...» Я наивно смотрю на снег. А Женя бьет себя по карману, огромному, на пальто в клеточку. Смотрит серьёзно — как будто забыл мобильный или что-то другое. Опомнившись, говорит (такой же, слегка небритый, такой же, как с близкими людьми, очень близкий, открытый): «Слушай, мы не там вышли!»

Мы оказываемся на станции «Улица 1905 года». Подходим к Ваганьковскому кладбищу. При входе нам предлагают цветы. Много солнца, уже весна. Какой-то предпасхальный период. Он покупает восемь гвоздик. Мы заходим внутрь. Сидит дядька-узбек. Просит подаяние и улыбается.
Я откликаюсь: «И все опять, все здесь же?»

Он — узбек. Раньше я приходила, он водил меня к святому месту и говорил, что тут похоронен Николай Угодник.

Мы с Женей идем по главной аллее-тропе. Он что-то говорит, он все время что-то говорит, говорит и говорит. Справа Абдулов. Абдулов из памятника вытаскивает руку Жене Лукину. Женя оборачивается, пожимает ему руку. Мы идем дальше. Вдруг Женя говорит: «Наташа, он здесь!»

Я смотрю — справа на этой аллее могила моего деда Михаила Гордеевича Гусакова...
Я: «Жень, я так долго искала своего деда здесь...»
Женя спокойно говорит: «Мы же идем к Сергею Васильеву. Он на краю кладбища».
Я: «Но в Волгограде же он».

Васильев же в Волгограде на Центральном кладбище, а есть Сергей Васильев на кладбище рядом с Михаилом Булгаковым... Мы идем. Впереди вдруг видим, что крематорий превращается во Дворец культуры. Мы спокойно идём. Подходим. Женя: «Эх, гитару бы мне. Я бы в этом дворце спел!» И тут из Дворца культуры раздается пение... Женя поет свою песню: «Жизнь меня бьёт, как оглобля...»

Справа мы слышим, что хоронят кого-то — музыка похоронная. А слева раздаются выстрелы. Я говорю Жене: «Неужели там Синякина хоронят? Слышишь? Сергей же военный!» Женя улыбается и в такт выстрелам отвечает: «Наташенька, кто-кто, а Синякин будет жить вечно, только не произноси его имя». Вспоминаю, что в Волгограде Женя иронично просил: «А то он сейчас здесь возникнет».


Благодарю!

⁣~ЛЕЧЕБНИЦА~

Психиатрическая лечебница № 3 — медучреждение весьма примечательное, потому что уж очень богато на занимательных персонажей. Причём как среди врачей, так и среди пациентов.

Одним из оных является Иван Пантелеймонович Дудка — всемирно известный психиатр. Лучший друг его, что удивительно, — протоиерей Арсений Всезнанский. Странно и чудно сие, ибо неверующий профессор, доктор медицинских наук с мировым именем дружит со священником…

Само это место, психиатрическая лечебница № 3, издавна притягивала людей не от мира сего. Джексон, Пресли, Ленин, Наполеон, Зощенко — лишь малый список «знаменитостей» этого заведения...

Бывали здесь и личности, которые считали себя… Богом. И в этой больнице их было целых три! «Бог Отец», «Бог Сын» («Христос») и «Святой Дух».

Профессор Дудка, которого заинтересовал именно сей случай, несколько лет изучал больных и не раз собирал консилиумы, но никак не решался поговорить об уникальном казусе (или совпадении?) с лучшим другом, отцом Арсением. Но когда доктор зашёл-таки в тупик в своих умозаключениях, то осознал, что настало время обратиться за помощью к священнику.

Батюшка и психиатр, коротко поговорив, направились к «Святой Троице».

Когда друзья зашли в палату, «Бог Отец» сидел на подоконнике скрестив ноги, «Христос», раскачиваясь на краю кушетки, причитал, а «Святой Дух» бегал и громко гулил.

Доктор и священник переглянулись и прошли на середину комнаты.

— Вот, собственно, наша «Святая Троица»… — неуверенно сказал профессор.
— «Святой Дух», как я понимаю, — произнёс отец Арсений, — вот этот замечательный юноша, который бегает по кругу?
— Да! Сын мой! — громогласно заявил «Бог Отец».
— А вы, по всей видимости, «Бог Отец»? — уточнил батюшка.
— Да, сын мой! Имеешь, что испросить?
— Нет-нет, что вы! — возразил священник. — Простите, а что делает «Святой Дух»?
— Покрывает землю благодатью! — нервно воскликнул «Христос».

Батюшка поклонился больным в знак уважения, взял психиатра под руку и повёл его к выходу.

— Ну? Что думаешь, отец Арсений? — поинтересовался доктор.
— Я думаю, они — обычные психи! Ха-ха! — засмеялся священник.
— Так что с ними делать-то? Они ведь свято верят, что являются богами…
— Да ничего! Хотя… Можно поговорить с ними о Священном Писании. Если утверждают, что они — Святая Троица, то обязаны знать основополагающие истины!

На том и порешили. Батюшка достал из портфеля Евангелие и вернулся в палату. Профессор же обречённо побрёл к себе в кабинет. Мучаясь в ожидании, психиатр пытался занять себя делом, пока отец Арсений закончит обличительную беседу. Через час нервы у доктора всё же сдали, и он заторопился к «Троице».

Профессор настежь распахнул дверь палаты и забежал внутрь.

«Святой Дух» по-прежнему носился по кругу, «Христос» всё так же сидел на краю кушетки и причитал, ну а «Бог Отец» расположился на подоконнике. И — о ужас! ― возле батареи примостился батюшка, одетый в больничную рубашку, и отрешённо читал молитвы.

— Чему ты так удивляешься, чадо? — спросил «Бог Отец».
— Что вы сделали с отцом Арсением?! — закричал доктор.
— С кем?! — нервно воскликнул «Христос».
— С батюшкой, говорю, что вы сделали, ироды?!
— А! С царём Давидом? — переспросил «Бог Отец».
— Каким, к чёрту, царём?! — завопил психиатр. — Я немедленно вызываю санитаров!
— Нет уж, дудки! Держи его! Держи Дудку! — заголосили «Бог Отец» и «Христос», обращаясь к «Святому Духу».

«Святой Дух» подбежал сзади и накинул на голову доктора простыню…

Жена профессора так и не дождалась супруга в этот вечер. Она давно привыкла к его ненормированному рабочему расписанию. Психиатр, бывало, частенько задерживался, а иногда и вовсе оставался в больнице на ночь…

В пять утра раздался звонок. Нина Васильевна подняла трубку и услышала испуганный голос соседки:

— Ниночка! Там тако-о-о-о-е!
— Что стряслось, тётя Глаша?
— Быстрее! Включи радио!

Женщина побежала в гостиную и настроила приёмник:

— Всемирно известный психиатр Иван Дудка, назвав себя пророком Моисеем, приказал больным, которых он считает богоизбранными, забаррикадировать подступы к психиатрической больнице...

— Господи помилуй! — воскликнула Нина Васильевна. — А ведь всю жизнь говорил, что не верит в Бога!



Сергей А. Собакин (Серёжа Собакевич ©)

⁣ФРЕСКИ

Бытие вещи

***

Мы сели в троллейбус, хотя и не сели,
Трясется водитель, и кто-то рукою правит лихой.
И кто-то так глухо, нелепо и черство
Билет отрывает тебе по косой.
Трещит командирша: «Давай, выходите!»
На станции жизни ты не один,
Да только колеса как груши обвисли
На дереве старом
Простывшей зимой.
Они уж не едут, нет мочи и искры
Тащить ту котомку да сумку —
Чужую суму,
А ты все стоишь на приступочке жизни
И ждешь тот троллейбус в лихую страну.

Неизвестный автор


Постеля

Взбурленная беспорядком
постеля полна демонами глухонемыми. Убирайте свои кровати! Пространство говорит
с тобой! Пьет тебя, твою энергию, когда смотришь на беспорядок, который ты
должен претворить в космос. Ее белое тело лежит в тишине, но еще встревожено
твоими снами. Позаботься о нем, и постеля с радостью и заботой примет тебя в
свое бытие.


Комната

Комната корчится ужасом
ночи, раскиданными предметами туалета, забытой чашкой с кофейной гущей на дне,
непотушенной папиросой, недолистанной книгой, которая плачет и зовет чтеца. Все
это ты! Твоя комната — твой космос, меональная зона, способная дарить или
радость, или печаль. Помните цветаевские три стены? Четвертая — навылет, полный
провал, присутствие отсутствия. Когда дверь твоя становится окном, когда
выпадаешь в бытие каждый день, а не выходишь, то пора замедлить шаг или
остановиться вовсе.


Стол

Обеденный или письменный?
Съеденный или выплаканный? За первым сидят и говорят, поглощают бытие, шурша
зубами, широко кривя рты, бывает, что и кусаются, дерутся за кусок хлеба. За
вторым выдыхают, порождают бытие. От обеденного стола до письменного в среднем
по России одна комната, а на деле одна тысяча миль, световых лет. Как утробно
урчишь курочкой и картошкой, так утробно молчишь о слове прочитанном и
невысказанном. Молчи! И обед, и письмо потенциально равновелики в проживании
жизни и смерти. Обед, поедание, поглощение и вкушение — смерть для кого-то и
жизнь для тебя. Видимость жизни. Письмо, написание, творение и со-здание — смерть для тебя и жизнь для
кого-то. Видимость смерти. В Логосе умирает часть высказанного, потоком идущего
в твои пальцы, в руки, держащие карандаш, а кто-то невидимым гением ждет нового
воплощения, новой строчки...
Она жужжала и шипела,
Крылом махая не спеша,
Ее осиная душа
Замлела — на виселице
Слов и песен
состаренного
винодела.

Неизвестный автор


Вино

Слова накидываются на
тебя удушающей петлей, когда изрядно выпьешь за столом. Вино — приобщение к
метафизике или отвращение от оной, приближение к имманентной длительности
Другого. Будь осторожен с вином, выбирай со-беседника
мудро, иначе словесное похмелье будет нестерпимо в трезвом состоянии. Вино —
кровь и тайна, способная ввергнуть тебя в космический хаос. Но ты готов к нему?


Шторы

Как шоры. Боишься
заглянуть за них? Там ночь или день. Неважно. Плюшевая малиновая материя тяжело
спадает на пол, как в старом замке раннего Нового времени, и вот ты уже готов
взять тот самый бокал вина, чтобы распить его в одиночестве, чтобы не слышать
крика ворона за окном. Но не у всех такие шторы! Есть легкие и желтые, как
солнечный день, розовые из индийского льна и плотные, которые и в пасмурную
погоду не дадут тебе приуныть. Шторы — это онтологическая граница сегодня,
отделение, ограждение, ошторение от мира, от Другого. Люди любят шторы, но не
любят за них выглядывать нонче.


Одеяло

Шторность тела,
обволакивание, еще большее ограждение от мира и комнаты. Лежишь
подворачиваешься и не чувствуешь страха границы, края, которым пугали еще в
детских колыбельных про серого волчка. На краю спать жутко, неуютно. Окаймления
кровати как корабля, льдины, на которой плывешь в мир сновидений, чем больше —
тем комфортнее. Сегодня мы ищем этот комфорт везде и пытаемся мир вещей
подогнать под себя, поработить эти вещи, а они — говорят!


Подушка

Запоминает твое лицо, как
никто другой, знает твои тайны и помыслы. Обязательно взбивай ее, меняй ей
одежу, она верный друг, но может обернуться и злосчастно — нашлет морок ночью,
а в старости и шейную боль. Тоже весьма онтологическая вещь, ибо разделяет твое
бытие на до и после, до лежания и после вставания. Человек во сне, замирая,
возможно, приобщается к тайне смерти.


Вещи! Вещи! Вещи!

От многих болит голова.
Зачем ты принес их домой? Вот зачем этот фарфоровый слоник, бегущий куда-то на
трех лапах, а четвертая откололась... Зачем вот здесь пустота, которую могли бы
занять в кожаном переплете «Повести Белкина»?... Как ты организуешь свое
пространство? У многих в квартирках и квартирищах вечная канитель на полках,
сотворенная этими вещами, ходящими по ночам. Полки — как елки! Новогодние
невесты, увешанные от пяток до гребенок красными, желтыми, зелеными шарами,
солдатиками, огоньками. Но то елки, два-три дни постоят — и ладно. Пора
возвращаться к аскетизму. Не видно собственной тени в комнате за всей этой пестротой
турецкого рынка.


Выход из комнаты — выход из зримости, привычной осязаемости своего — в город

Не забудь куртку или
шубку. Не может человек голым путешествовать по России, ползти, пробираться по
лицу города, это будет совсем по-босховски. Ты к такому еще не готов. Ты не
можешь полностью выйти из зоны комфорта квартиры.


Забор

Зубы забора, за которыми
язык твой затворен, не слышно тебя и соседей не слышно. Забор — последняя
онтологическая граница, охраняющая тебя от мира и мир от тебя. Вот ты открыл
калитку, взрыв, впрыгнул в улицу.

⁣ Ноябрь 86-го
заявил о себе без прелюдий. Вышла я на улицу в сандалиях и гольфах, а первые
заморозки уже схватили льдом вчерашние лужи. Выбор одежды на осень так себе:
гольфы или колючие серые рейтузы в виде ползущих гусениц по коленкам. Мне
пятнадцать. В школе всем говорила, что это особый метод закаливания по йоге.
Поверив в свою уникальность, не болела совсем. Но врать надоело. Кто о чем
мечтал в восьмом классе, я всеми фибрами души – об индийских синих джинсах, как у
Ирки Бритовой. И о работе. Поделилась проблемой с соседкой – почтальоном, она
неожиданно предложила взять пару домов на полставки, разносить почту перед
школой.

Первый подъем на работу в 4:30 не
забуду никогда. Дребезжащий монстр в зелёной жестяной коробке улепётывал с
прикроватной тумбочки, пока не прекратила его душераздирающие вопли шлепком по
кнопке, так что стрелки на будильнике звякнули. Я плелась в почтовое отделение
с видом бурлака вдоль Волги, тянущего лямку. Думаю, лицо мое имело такой же
бледный, изможденный вид, как у тех, чьи стоны трудовые песней зовутся. В
отделе доставки пахло типографской краской, рабоче-крестьянским потом, варёными
сосисками и удушающе – одеколоном "Наташа". Через полчаса обучения со
скоростью машинки, считающей деньги, уже сортировала свежие утренние газеты.
Руки были чернющие. Знатоки тогда пояснили, что в советских газетах текст
печатался краской на основе сажи, свинцовых красителей и смол. Мол, привыкнешь,
только пальцы не облизывать!

К весне уже была почтальоном-профи.
Гоняла на велике, увешанным пятью бегемотоподобными пачками газет, журналов,
писем. Я любила свою работу, ощущала себя дипломатическим курьером. Раньше ведь
не было других способов связи. Порой судьба человека зависела от моей скорости.
В тот день будильник от меня все же сбежал, свалившись с тумбочки, и я с
причёской Гекльберри Финна вылетела из дома. Вскочила на велик, как заправский
жокей, и, не касаясь седла, гнала по улице, вдыхая запах свежего хлеба из
проезжающих ЗИЛов. Сна будто не бывало. Белая ночь отсалютовала и сдала пост
нетерпеливому утру с ласковыми лучами просыпающегося солнышка. Главная в отделе
доставки пробурчала что-то насчёт того, что на почте работает одна она. Спор и
я тогда еще не были знакомы. Изображая слепоглухонемую, проскочила к
разобранным (сегодня не мной) пачкам прессы. Нацепила невинную улыбку,
пробурчав под нос «фак ю», быстро прикрутила тяжеленные баулы резиновыми
жгутами к усиленному багажнику. Спешила, ведь первый урок – алгебра.
Контрольная. Алгебраичка Ирина Силовна – директор школы. Бросила велик у
первого дома. Но магнитного ключа от домофона в кармане не нашла! Дедуктивным
методом попыталась расшифровать код, прильнув носом к замку. В этот момент
дверь резко открылась. Я, словно от порыва ураганного ветра, отлетела к
лестничным перилам. Высоченный парень с ёжиком пепельно-русых волос попытался
поднять меня.

– Блин, чё ты тут под дверью
вынюхивала? – от досады и неловкости ситуации вызверился он. «Конечно,
виновата дверь, я, жаркое утро, залп «Авроры», дефолт, но не он. Мужчина, одним
словом». Я отдёрнула руку. «Слез и жалоб он не увидит». Попыталась проникнуть в
подъезд с кипой газет. Одной рукой судорожно поправляла волосы, напоминающие
наверняка стог сена. Парень, года на три старше, придержал дверь. Ухмыляясь,
наблюдал, как я с ловкостью рук напёрсточника раскидывала газеты по железным
ящикам.

– Чё, на почте работаешь?

– А у тебя есть другие
варианты? – сострила я.

Молодой человек задумался, почесав
лоб, прищурился хитро, и рот растянулся в улыбке. Я хихикнула в ответ.

– Может, помочь? Меня Ромка
зовут, – он по-мужски протянул руку
для приветствия. Я поздоровалась.

– Ого, ты сильная, а на вид
дрыщ! – он убрал руку, изображая человека, скрючившегося от боли.

– Ладно, прощаю. А слабо вон в
тот дом с этими двумя пачками сгонять и все по ящикам раскидать? У меня
контрольная. Опаздываю, – и я, не дожидаясь ответа, вручила зеленоглазому
Ромке тюки с почтой.

– Ну, я ж накосячил, придётся
исправляться! – Роман подмигнул, сердце ушло и потерялось в пятках.

Мне он напомнил фотомодель с обложки
маминых журналов «Бурда Модерн» – такой весь аккуратный, стильно одетый,
пахнущий одеколоном «Дзинтарс Митс». Мой нос не проведёшь, у дяди Саши,
папиного знакомого моряка дальнего плавания, был такой же. Я унеслась на
мгновение в дальние странствия, бороздя морские просторы вместе с капитаном
Бладом, когда чувствовала эти терпкие нотки мокрого сандалового дерева и лимона.
Ромка убежал, оставив мускусный шлейф. Я быстро разнесла корреспонденцию в
соседний дом. Мой синий «Аист» летел, сверкая медной проволокой в спицах.
Багажник, в котором при желании можно перевозить мешок картошки, даже не
дребезжал на виражах. Я могла носиться на велике без седла, без помощи рук, ног
– не зря пацанкой называла мама. А все парни во дворе заглядывались скорее на
велик, чем на меня.

Влетела в класс, когда уже всем
раздали листочки с вопросами для контрольной. У Ирины Силовны и так-то было лицо,
смахивающее на параллелепипед, а при виде меня в фиалковых мешковатых шортах,
как у Майкла Джордана, лицо учительницы преобразовалось в неведомую
геометрическую фигуру. Она нависла над моей партой, находившейся на «Камчатке»,
шипя и припечатывая взглядом в спинку деревянного стула:

– Экзамен ты сегодня не сдаёшь,
родителей в школу, вышла из класса! Клоунесса! – директриса указкой
нацелилась на дверь. Казалось, что вот-вот и раздастся хлёсткий снайперский
выстрел из учительского атрибута.

– Подумаешь, – я схватила
худой портфель, чаще использующийся как сидушка, и испарилась, словно
иллюзионист Кио. Ничуть не расстроенная, через ступеньку перепрыгивая,
выскочила из душной школы. Вытащила велосипед, тренькнув звонком на руле, и
хотела было вырваться навстречу ветру свободы, но планы спутало провидение и он
– Ромка. В белой футболке навыпуск, со спичкой во рту, бегающей из одного
уголка рта в другой, как белка. Его широкую грудь тискала заморская блондинка.
«Эх, дать бы ей. Повезло, что нарисованная».

– Чё ты тут? – слезла с
велика, изобразив невозмутимость и полнейшее равнодушие.

– А что нельзя? –
неизменная спичка перекочевала в дерзко приподнятый уголок рта. Взглянув в его
лунные глаза, вспомнила Франко Неро из любимого папиного вестерна про мстителя
Джанго. От Ромки бешено разило самоуверенностью. «Зачем такому красавчику я?
Любая, кому он подмигнёт, кинется в объятия». Сердечко предательски ныло, мозг
сигналил: остановись, улыбнись, будь девушкой. Я:

– Ладно, давай, я поехала.

– Далеко поехала-то?

– Отсюда не видать, –
огрызнулась.

– А, ну бывай! –
отфутболил Ромка.

«Дура», – чертыхалась про себя.
«Гордая же, ну и крути педали, пока не наподдали». Я снова гнала «Аист» так,
что он взлетал на поребриках. Спина взмокла. Глотая встречный воздух, ветровка,
полная надежд, надулась парусом. Я должна была рассказать Светке о нём.
Немедленно.

– Све-е-ет, – едва
отдышавшись, орала я под окном подруги, – выходи!

Через мгновение за зелёной шторкой
мелькнула белая шевелюра, спустя час я хныкала оттого, что мой личный психолог
вынес вердикт:

– Зачем ты ему нужна? Он же
старше и сто пудов уже тёток тискает вовсю, а с тобой за ручку ходить и на
звезды смотреть? Тебе только пятнадцать, вообще-то это – совращение малолетних!

– Ну, он такой… – я пнула
камень носком потрёпанного кеда. Огрызок щебня обиженно плюхнулся в лужу после
недавнего дождя, обдав нас брызгами.

– Ладно, знаешь, где он живет?
Пойдём посидим в засаде возле парадной, посмотрим, чем дышит этот твой Роман.
Имя-то дурацкое, сразу говорю, все Ромки дебильные, – Света дала понять,
что знает толк в этих делах. Засучив треники, она плюхнулась на багажник позади
меня.

– Водила, гони…– мы рванули в
соседний двор, заливаясь смехом от собственных шуток, проводить расследование.

Ждать пришлось недолго. Притаились в
кустах черемухи с торца дома, где лучший обзор. Совсем не миролюбиво жужжали
осы, белоснежные серёжки осыпались с черемуховых кистей. Пудровый сладкий запах
пьянил и щекотал ноздри. Его я узнала издалека. Как в той песне – по походке.
Так развязно и уверенно, при этом с абсолютно прямой спиной, мог ходить только
он. Закинув джинсовую куртку за плечо, Рома неторопливо шёл к дому, его
оливковая кожа в лучах прощающегося с днем солнца особенно выделялась на фоне
белой футболки.

– Тс-с, – дала я сигнал
подруге.

– Это он? – её глаза
вылезли на лоб. Светка щёлкнула языком с едва сдерживаемым раздражением. –
Нечего тебе с ним ловить, вот увидишь, пошли отсюда.

– Он, он, – психовала я,
отходя ближе к стене и пытаясь остаться незамеченной в сине-красной куртёнке
среди белоснежных кустов.

Ромка кинул взгляд в нашу сторону.
Замер на секунду, всматриваясь. В этот момент его окликнули. Женщина. Светка
порывалась выскочить уже из кустов, нарушив конспирацию. Незнакомка повисла на
шее Ромки. Полы её бежевого плаща порхали, как крылья капустницы, демонстрируя
вельветовую красную юбку, чудом прикрывающую попу. Длинные ноги дамочки в
белоснежных лаковых лодочках с алыми пряжками болтались в невесомости, а
сильный Ромка уже кружил и чмокал её в щеки. Мы, переглянувшись, сделали вывод
– альфонс. Она же старше его.

Я прилипла в расстройстве к стене
здания и, если б не любознательная собака, похожая на болонку, решившая завести
со мной знакомство, тявкая и облизывая руки, сидела бы там до темноты.

– Завтра, короче, в школу не
иди, жди его у подъезда, типа ты почту разносила.

– В смысле? – я поникла.

– В коромысле! Ну нравится, так
сделай что-то, хотя бы поговори, а не убегай, как дурочка.

Я решила воспользоваться советом
подруги. Завтра. Мы выползли из укрытия, сели на велик, и с улюлюканьями
уехали. Светка подпрыгивала над багажником после каждого преодоления бордюра,
но ничто нам не мешало завывать в два голоса: «Перемен требуют наши сердца… В
нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен…».



Утром я не замечала косых взглядов
бабы Шуры, начальника отдела доставки, на мой начёс и неумело накрашенные
маминой тушью «Ленинградская» ресницы. Синтетическую спортивную куртку я
сменила на парадно-выходную – стройотрядовскую с нашивками и эмблемами каких-то
неизвестных иностранных фирм на рукавах. Какие достала – такие и пришила.
Модница. Утрамбовала почту и разнесла за пару часов в несколько домов. Упаковку
писем оставила, прикрутив резинкой к багажнику, для правдоподобности объяснения
моего столбового стояния возле Ромкиного подъезда. С синих кожаных кроссовок,
ни разу до этого не надёванных, уже раза три стёрла пыль листиком подорожника.
Я так радовалась в тот момент, что бабушка привезла эти остроносые, абсолютно
не современные полуботинки из Болгарии. Пусть немодные, зато импортные – Ромка,
стиляга, оценит. А его все не было.



Потрёпанная массивная дверь внезапно
распахнулась, и по ступенькам сбежал взлохмаченный Роман, размахивая
пластиковым ведром. Не глядя по сторонам, насупленный и раздраженный, ускорился
к помойному баку. Я не решилась окликнуть и остервенело поправляла
прикреплённые к велосипедному багажнику письма.

– Опять ты?
Прогуливаешь? – его приятный, низкий, чуть шелестящий голос будто проник в
меня. Захотелось пролиться дождём в его ладони под глубокие раскаты его голоса,
такого волнующего, мощного. По телу побежал ток. Я боялась спугнуть Рому своим
нелепым ответом или угловатым движением.

– Осталось три подъезда, двух
первых уроков нет, – ляпнула я – Да и сегодня после уроков
патриотическая акция, типа галстуки на березы завязывать. А я там уже много раз
с папой была.

– Где это? Вообще, терпеть не могу
все эти стадные собрания, пафос сплошной: «ничто не забыто, никто не забыт»,
бла-бла-бла…

– Ну, не знаю, березы посадили
в память о детях, погибших в Блокаду, мой папа ее пережил, – стало немного
обидно от его слов. Но виду не показала.

– А-а-а. Я в гараж, короче,
собираюсь, хочешь со мной? Ведро занесу, можешь велик у меня в предбаннике
оставить, – Роман направился к подъезду, не дожидаясь моего ответа. Я
послушно, торжествуя в душе от его внимания, юркнула в темноту парадной следом.

– Маме скажу, чтоб не орала,
что велик постоит. Ты её не бойся, у неё просто голос громкий, – Роман
схватил одной рукой двухколёсного коня и легко взбежал по лестнице на второй
этаж. – Лифт не работает.

– Угу, – я была очарована.

– Проходи, здесь постой, я пять
сек!

Застыла на коврике в прихожей. С
кухни послышались стальные нотки женского голоса:

– На учёбу опять не надо? Чей?
Зачем? – выглянула ухоженная женщина в халате, красный шёлк которого
обвивал жёлтый змей. Меня даже передёрнуло. Дама, изобразив искусственную
улыбку, кивнула: – Здрасьте!

Снова послышались с кухни нотки
недовольства в голосе матери:

– Твои новые знакомые одна
хлеще другой. Эту на какой помойке подобрал? Ты – сын дипломата, выбирай для
общения окружение себе под стать. Кто её родители? Работяги с завода, это же
очевидно. В подоле она нам принесёт, знаю я таких.

– Я так, мам, не серьёзно.



Что-то хлопнуло, скрипнуло. Ромка
пытался шептать и просил мать говорить тише. Я открыла дверь и исчезла из
Королевства Высокомерия. Схватила велик и потащила его вниз по лестнице. Роман
нагнал меня за углом дома.

– Я предупреждал, она всегда
такая, как отец ушёл, вечно недовольна жизнью, моими друзьями, бесит. Да ладно
тебе, я для матери так сказал, чтоб отстала! Закатну на мотике. Не
дуйся, – он приобнял и прижал к себе. Рука парня спустилась на талию и
задержалась, я инстинктивно отбросила руку.

– Только целку валдайскую не
строй. Не люблю.

Я напряглась из-за его резко
сменившегося тона. Но любопытство взяло верх.

– Пошли в твои гаражи!

Гаражный кооператив был в пятнадцати
минутах ходьбы, на большом пустыре. Мы с друзьями не раз ползали там по
жестяным крышам коробков, с седьмого этажа, где я жила, они напоминали семейку
опят. Шли молча, Ромка постоянно озирался. Я приняла его поведение на свой
счет, наверное, боялся, что кто-то увидит в моей компании. Так же молча прошли
строй гаражей, пока не упёрлись в крайний, у кирпичной ограды. Ромка гордо
распахнул громыхающие двери в свою вотчину. Захватившие в плен ароматы вернули
меня в детство. Вспомнила дедушкин мотоцикл с коляской. Аккуратно развешанный
инструмент на гвоздях по стенам его гаража. Ощутила, как тогда, восьмилетняя,
душок от промасленных досок полка, витающие пары бензина, запахи железа и
махорки.

– «Юпаха» моя, – Роман,
как ребёнок, прильнул к кожзаменительному чёрному сиденью щекой, поглаживая бак
вороного цвета. – Перекрасил, – он гордо схватился за руль и выволок
мотоцикл на улицу.

Мне стало невыносимо скучно.

– И что дальше? – уточнила,
залезая на свой велик.

– Кататься поедем?

– Я? Со мной?

– Ну, блин, если каждый на
своём, как ни крути педали, «Аист» твой не полетит, – Роман усмехнулся,
засучил рукава и лихо вскочил на «коня». С чёрным «Юпитером» они слились
воедино.



Рома крутанул вниз ручку газа, байк
затрещал, пыхнул сизым дымком и заурчал во всю мощь движка. Я схватила пачку
писем, засунула под куртку, смело прыгнула сзади, обхватив его талию. Ромка
самоуверенно глянул через плечо, и мы ворвались в город, глотая жадно черёмуховый
июньский воздух. Если меня спросите, какой момент хотелось бы вернуть, не
задумываясь скажу – этот. Я прижалась всем телом к нему, мы взлетали над
дорогой. Казалось, что пелерина облаков обнимала, а ветер отеческой рукой
подталкивал нас. В любовь… Все девчонки, конечно, в пятнадцать думают только об
этом.

– В парк? – разорвал
умиротворение голос Ромки. – Костёр разожжём?

– С сосисками?

– Будут тебе сосиски, заскочим
в магазин. – Или одной большой сардельки хватит? – он подмигнул.

– Чего? – не поняла шутки.

– Проехали.



Заскочили в магазин, в парке
свернули на узкую тропинку с главной аллеи. Ромка сказал, что лучше подальше
уйти от собачьего дерьма и чокнутых собачников. Мы затащили байк по кочкам в
наиболее густую и малолюдную часть парка. Он поставил мотик к дереву, скинул
куртку и расстелил на траве, развалившись на одежде, вытянул ноги. Я
почувствовала необъяснимый мандраж. Чтоб унять дрожь в теле и не выдать
беспокойства, принялась быстро собирать хворост, положив письма на куртку.

– О, да у нас тут розжиг, –
Роман выхватил из пачки письмо и прочитал адрес отправителя: –
Горнобадахш… чего? Бадахшанская Автономная область, Хорогский район. Это где
вообще такое?

– В Таджикистане.

Ромка присвистнул.

– Начитанная. От нечего делать,
наверное, письма почитываешь? Все любознательные – самые умные, даже Эйнштейн
считал, что любопытство важнее интеллекта, – я бросила ветки на землю и
выхватила письмо.

– Дурак ты и не
лечишься! – во мне нарастало раздражение. И что я могла в нём разглядеть?

– Давай почитаем, ну любое,
вытащи сама, никто ж не узнает, – Роман похлопал себя по коленке, словно
подзывал домашнюю собачонку. Что-то стальное, злое блеснуло в его глазах. Я
застыла в недоумении. Он прикалывается или ему действительно интересно знать
чужие секреты, новости? Роман вырвал из пачки ещё письмо, с голубой маркой, и
резко дёрнул за уголок. Я вскрикнула:

– Не смей!

– Ещё как посмею, – он с
самодовольным видом вскрыл конверт, перевернул и потряс его. – Там деньги
бывают, знаешь?

– Какой же ты мерзкий!

– Только сейчас это
поняла? – он ухмыльнулся, а я подумала, до чего ж неприятна его надменная
рожа.

Роман, с лицом выигравшего партию в
покер, развернул сложенный вдвое тетрадный лист. Я побоялась делать резкие
движения, не зная, чего ожидать от парня, ставшего незнакомцем за пять минут.
Из письма выпал потрёпанный огрызок какого-то бланка. Ромка, изображая диктора
радио, уже читал первые строки:

– «Добрый день, дорогие. Мы не
знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень
понятно, за ошибки простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком.
Маму угнали, она беременной мной была. Угнали Ostarbeiter. Я
тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, в Германия, хоть и
замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала.
Говорила, в Россия тянет, умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на
река Дон. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я
знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец
был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась
шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы совершаем подлость. И не
хотела в этом участвовать.

– Ну и дураки они, что
сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя
которого, по мне, так было одно – предатель.

Я прошипела змеей:

– Отдай письмо, слышишь, –
мои кулаки сжались, я схватила хворостину и замахнулась.

– Вы все, совковые, такие, у
вас вместо мозгов речь XXII съезда правительства. Я закончу институт, и отец
меня заберёт к себе, буду при посольстве. За бугор надо валить.

– Такие, как ты, не могут быть
в посольстве. Посол представляет лицо страны. А ты первый в войну полицаем бы
стал! За таких как ты, предателей, наши дедушки умирали. Ты ничтожный
человечек.

– А мой не умирал. Мой
прекрасно на брони жил, при институте, всякие зёрнышки и семена редкие
перекладывал. Запасы ценные Союза.

– Ты ничегошеньки не знаешь, он
не перекладывал, а спасал. Да и тратить время, рассказывать – себя не уважать!

– Скучно с тобой, я думал –
оторвёмся! Ты такая бойкая. Секси. Акела промахнулся, – он встал с куртки,
отряхнул её. – В следующей жизни встретимся. Надо было лучше подружку твою
позвать.

– Катись колбаской, –
крикнула вслед, едва сдерживая слёзы.



Роман схватил мотоцикл и, сплюнув,
попёр его к дороге. Будто была терновником, обогнул меня за метр, боясь, что
вцеплюсь намертво колючками. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие
письма и, всхлипывая, побрела к стадиону. Наблюдая со зрительской скамьи за
легкоатлетами, бегающими монотонно по кругу, немного успокоилась. Навязчивой
мухой жужжала мысль. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Я развернула
клетчатый лист и вгляделась в старый потрёпанный бланк. Выпавший мне в ладонь
желтоватый клочок больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге.
Вгляделась в мелко пропечатанные буквы на иностранном языке, перевернула – на
оборотной стороне корявым почерком жирным чёрным карандашом выведены строчки.
Удивительно, что их можно разобрать, было понятно, что обрывок бумаги очень
старый. Глаза непроизвольно побежали по тексту.

«Липа. Не увидимся ужо. Эту записку
отдал женщине с кухни. Не кори её почём свет, ей детей сберечь надо, мужа
ейного скинули в шахту. У неё дети. Ходила она туда. Водопад крови замерзшей,
говорит, и децские шапочки по шурфу. Завтра и меня на Красина. Липа, если
смогу, хоть одного фрица да утащу в ад. Береги детей, матушку. Прощевайте.
Крепко обними всех. Навеки твой Остап».

Боль, словно паяльником, выжгла шрам
на сердце. Снаряд страха взорвался внутри и сдетонировал, обдав холодом. И
ошметками прошлого. Мне казалось в тот момент, что не узнать историю до конца я
не имею права.

«Мама никогда не говорила, что
случилась с отцом. Да и я даже фотографии его не видела. Пишу и плачу. Вырастил
меня немец, чужой человек. Мама вернулась в Россия, поселили её в коммуналка,
комната в большом доме. Никого родных не осталось. На фабрике работала. Но не
оправилась, дома хуже ей стало. Säufer становилась. И на письма не отвечала.
Сошлась там с одноногим инвалидом, у того был дом. Пили водка вместе. Вместе и
сгорели. Уцелевшие вещи отдали администрация. В железной коробке среди
документы нашла эта записка. Важная записка. Не отдала она, значит. Или не
нашла. Я хочу исправить. Это мой долг. Муж мой человек со связями. Запросы
делали. Много запросов. Архивы. Узнали, что Липа в Змиевской балке с дочка,
могила общая. Сочувствую страшно. Читала. Сколько людей невинных там все
находят и находят в земле. Но был сын у той Липы. Он парнишка сбежал на фронт.
Из архив нашли его. Жив был. Последний адрес этот. Знаем, что дали ему квартиру
ваше государство недавно. Так и нашли. Так и породнились. Жду ответа. Не знаю,
есть ли у Михаила Колософ, того парнишка, дети, внуки, очень надеюсь, что
письмо получит те руки. Буду ждать гости. Родные мои люди. Простите за маму».

Я неслась на ту улицу, в тот самый
дом, не разбирая дороги. Мне было всё равно, что скажут, подумают, увидев
надорванный конверт. Дверь открыла девушка в чёрном. Бесцветное лицо, впалые
щеки:

– Вы на поминки?

– Нет. А Михаил Колосов здесь
живёт? – запыхавшись, выпалила вопрос.

– Жил. Умер. Позавчера.
Инфаркт, – девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Это вам, – протянула
конверт.

Незнакомка быстро открыла конверт,
развернула листок и сначала бегло пробежала глазами письмо из далёкой Германии.
Затем вдумчиво, вытирая и размазывая слезы по лицу ладонью, прочла ещё раз
послание из прошлого.

– Прошлому закон не писан, оно
тебя найдёт, кого-то осудит, кого-то вернёт. Правда же? Уже и не знаю, где я слышала
эту фразу. Спасибо, что вернула нам деда. А так, может, и не вскрыли бы письмо.
Нам сейчас не до этого.

Девушка крепко
обняла меня. Казалось тогда, что я тоже породнилась с этой семьёй. Позже я
прочла всё, что нашла в библиотеке о Шахтинской трагедии. Запомнила книгу
Валентина Ющенко «Вечный огонь» о жертвах, навеки оставшихся в адском
колодце – заброшенном шурфе. Так узнала о беспримерном подвиге перед казнью на
заброшенной шахте Красина: девушка, красноармеец и партизан смогли утащить с собой
в шурф перед смертью по фашисту. Хочется верить, что один из героев – наш
Колосов, вернувшийся домой.

⁣Роман Назаров. На премию Левитанского. Проза

НА ПОРОГЕ СЕРДЦА

Да как же его звали? Не то Сергей
Андреев, не то Андрей Сергеев. Не помню его ни в первом классе, ни во втором.
Появился в третьем, исчез в пятом. На фотографии – это 82-й год, 19 мая, День пионерии.
Солнечно.

А он был маленький, худенький,
болезненный. Но умел так нахмуриться и зыркнуть – холодело внутри. Умел
посмотреть на тебя и с нравственным укором, по-взрослому, и презрительно – «да
кто ты такой». А чаще взгляд его был опрокинут куда-то в себя, застывший. Губы
складывал в шарики, когда выдувал гласные «у», «ю». Речь его была слегка
дефектной. Какие-то буквы он неправильно произносил, особенно, когда
волновался. И, в общем, его никто не любил, и дружить с ним никто не хотел.
Прозвали его Нытиком.

Сколько эпизодов с ним помню?
Три-четыре. Вот Юра Фурсов – полненький, умненький – пригласил к себе в гости
троих друзей – меня, Андрея Тимофеева и
Толю Шустрова. А Нытик за нами идет, ноет. «Возьми-ите меня с собой, возьми-ите,
ну, пожалуйста…» Юрка ни в какую. Мы пробыли у Юрки час-полтора. Мама угощала
конфетами, а Юрка показывал свои игрушки, гитару, на которой уже учился играть,
и, как нечто невероятное – газету с японскими иероглифами. Выходим из подъезда,
а Нытик под грибком в песочнице стоит. А осень холодная. Ветер ледяной дует,
моросит неприятно. И он, мокрый, стоит, ждет, словно часовой из рассказа
«Честное слово»...

И как-то мы с ним сошлись, что ли.
Помню, был у Нытика дома. Играли в солдатики. Его великолепную армию я
разгромил без потерь жестким лимонным теннисным мячиком. Нытик обиделся,
поднялся с пола и заявил взволнованно: «А у меня порог сердца! Я могу умереть в
любую секунду!». Я понял, что он имел в виду слово «порок». Я слышал это слово,
связанное с другим словом – «порочный», которое прочитал в одной взрослой
книжке, и означало оно что-то плохое, постыдное. И слово как-то не вязалось с
моей победой, с его поражением. Ну, проиграл и проиграл. Думаю: «Ну давай,
умирай. А я посмотрю!». Но не сказал этой глупости. А Нытик мне новую порцию
информации выдает: «Все умрут! Даже звезды и планеты умирают, а вотОн никогда
не умрет, потому что бессмертный». Что еще за «вотон»? Загрузил он меня,
конечно. Ушел я от него озадаченным.

И еще один эпизод. Я был по уши влюблен
в одноклассницу Лену Четверикову. Я провожал её часто из школы, нес портфель. И
Нытик знал о моей любви. И вот однажды, после уроков, он остановил меня,
рассказывая какую-то чепуху, а Лена ушла вперед, и я все порывался как-то
вежливо остановить Нытика, дать ему понять – разговор закончен, я иду по своим
делам, ты – по своим. И он мне заявляет: «Ну и иди к своей Червяковой!» И
смотрит презрительно… «Червякова»… Если бы у меня тогда было чувство юмора! Но я
маленький безумец – с ее именем засыпаю, с ее именем просыпаюсь, в сказках Марьи-царевны,
Елены Премудрые и Василисы Прекрасные – это все она, моя Лена Четверикова.
«Червякова!» Я повалил Нытика на землю и избил в кровь, разбил губу, порвал ему
куртку… У Лены миллион лет как отдельная счастливая жизнь, дети, семья – мы
никогда не были вместе. А я избил Нытика за одно слово.

Потом он исчез. Говорили, что он уехал в
другой город.

Лет через 12 я оказался на похоронах,
провожал в последний путь хорошего знакомого, убитого в бандитской разборке.
Когда народ поехал в ресторан на поминки, какая-то свинцовая тяжесть на душе
заставила меня прогуляться среди могил. Сколько молодых людей тогда унесли
проклятые 90-е, страшно подумать.

И вот передо мной выросла мрачная плита
и до боли знакомое лицо одноклассника – с нравственным укором во взгляде. «Сергей
Андреев 1972-1990». Я остолбенел. Никуда он, оказывается, не уехал, и, прожив
еще 8 лет, умер от порока сердца...

Еще через 20 лет с небольшим я пытаюсь
вспомнить, как же его звали. Точно ли Сергей Андреев? А может быть Андрей
Сергеев? Съездить на кладбище, найти его, убедиться?.. Почему внутри все дрожит
от этих далеких, никому не нужных и тающих воспоминаний? Да как же его звали?
Имя десятилетнего мальчика застряло на пороге памяти, на пороге сердца…

⁣ЗА ЧЕРНЫМИ ГРУЗДЯМИ
(рассказ)

Местные, пригласив нас в гости, угощали картошкой с солеными груздями. На стол ухватом выставляли парящий чугунок, рядом – блюдо, нет – тазик, где слоями пластались иссиня-черные, а то и фиолетовые сверху грибы, точнее, их шляпки, некоторые величиной с колесико детского велосипеда. Пока мы снимали мундиры с картохи, хозяйка пересыпала шляпки колечками репчатого лука и плескала из бутыли янтарного подсолнечного масла.
Скользкие тяжелые грузди на зубах приятно хрустели и вкуса были такого, что не променял бы ни на какие конфеты! Мама пугала, что живот прихватит. Ничего подобного не случалось, и я мечтал о новом приглашении на такой обед.
...Прибежал Борька Федотов:
– Тёа Тамара! Бондари приехали! Бочки перед магазином продают!
– А что же я делать-то буду с бочкой?
– Как что? Грибы солить! Скорее, а то расхватают!
И мы втроем побежали. Там рядом было – всего-то за два угла свернуть, но мама успела вслух посомневаться: где столько грибов взять, как солить? Да, еще: бочка – не кастрюля, как ее вымыть, подготовить правильно? Борька смеялся и обещал все растолковать. Мать поглядывала на него с сомнением: откуда такие познания у второклассника?
Мы с мамой глаз положили на аккуратненькую, с тремя обручами бочечку. Борька одобрил:
– На пару ведер будет. Куда вам больше, вас всего-то двое!
– На два... Это же сколько грибов надо?!
– А вот хоть в воскресенье и начнем. Завтра я вам покажу, как бочку вересом пропарить, а после с баушкой в лес и сходим.
С утра уже потный Борька заглядывал к нам дважды. Сначала принес охапку пахучих на изломе разлапистых веток с мелкими зелеными игольчатыми листочками, потом, широко расставляя ноги, приволок, неся перед собой, тяжеленный гранитный булыган. Тут же заставил меня взять старое ведро, и мы набрали в него на краю колхозного поля голышей размером поменьше.
– Тёа Тамара, кипяти воды на полбочки! – раскомандовался Федотов. – А мы пока камушки в костре прожарим.
Мать растопила плиту и с крыльца опасливо поглядывала, как мы между грядок в огороде окружили каменья деревянным хламом и развели огонь.
– Где у вас кипятильный бак? Давайте крышку с него! И пора заливать! – продолжал верховодить дружок.
Мать безропотно подчинялась. Вылила в бочку всю воду и отскочила, едва не обжегшись: из щелей сочился, а где и бил тонкой струйкой крутой кипяток. Она расстроилась, мол, обманули нас с покупкой.
– Щас затянется! Вместо чтоб переживать, давайте простынку, что ли! И еще кипяточку!
Борька накрыл бочку сложенной в несколько раз материей, а поверх бухнул крышку от бака.
– Чего стоишь? – взялся он за меня. – Неси-ка рабочие рукавицы!
Хорошо хоть, они у нас были – грубые, брезентовые, а то, похоже, Борька бы мне наподдал. Глаза у него горели азартом. Дальше по его команде мама сполоснула бочку, собралась за новой порцией кипятка, но Федотов не дал заливать, пока не уложил на дно пол-охапки вереска. Ошпаренный, он дал крепкий приятный смолистый дух. Большой камень Борька теперь выкатил из костра совковой лопатой. Передал мне ее черенок, а сам в рукавицах ухватился за лезвие. Поднимая, попыхтели, но сбросили горячий булыган в воду. И так-то было полно пару, а тут в бочке все забурлило.
– Воды еще, бегом!
Пока мать развернулась, Борька разложил остатки вереска сверху, и вместе мы покидали горячие мелкие голыши в шипящую утробу бочки. Оставалось снова нахлобучить на нее простыню и накрыть крышкой.
– Смотрите: не течет больше! – обрадовалась мама, когда мы втроем уселись на завалине. – Но откуда, Боренька, ты все это знаешь?
– А то! – на первую часть восхищений гордо ответил он. На вторую сообщил: – Откудова-откудова, баушка всегда так делает! – И добавил, кивнув на бочку: – Пускай мокнет, а грибов принесем – можно будет солить.
…У избы Федотовых собрались, когда поселок еще спал. Из тумана выплыли трое моих одноклассников, мы с мамой да Борька с бабушкой Марфой. По улице шли гурьбой, а когда поднялись на железнодорожную насыпь, под ветерком, разогнавшим дымку, вытянулись цепочкой.
Впереди шагала бабуля. Ростом не выше нас с Борькой, худенькая, даже резиновые сапоги ей было не подобрать по ноге, и голенища громко хлопали по щиколоткам, обтянутым линялыми фиолетовыми трениками внучка. Под их цвет и застиранный рабочий халатик. За спиной бабушка несла серый от времени берестяной плетеный короб в половину ее роста, а в руке – корзину, в которую легко влезли бы моя и мамина. С непривычки ходить по шпалам компания без конца спотыкалась и еле успевала за старушкой.
– Куда идем-то, бабушка Марфа? – окликнули сзади.
– В Ямский лес! – за нее ответил Борька. – Тама грибов! Орехов! А у разъезда и патронов наберем, партизаны в войну немецкий поезд подзорвали, много чего еще валяется.
Мама насторожилась:
– С войной шутить нельзя! Там неразорвавшиеся патроны и снаряды могут быть. Не дай Бог, что случится!
– Солдаты все проверили, сам видел.
– Не дай-то Бог! Вот говорят...
– Ладно вам, щас, как грибы пойдут, Борька про все забудет, – перебила бабушка Марфа. – Идем за черным груздем, но и другие добрые берем – на жареху. А у кого сумления, несите мне, враз ядкие выкинем!
Через час, наверное, пути она не сбила дыхание, как почти вся артель, и не дала постоять, а сразу двинулась дальше. Федотов насчитал с десяток черно-белых полосатых придорожных столбиков.
– Еще километр прошли, – авторитетно заявил он. – Баушк, может, хватит?
– А может! – подтвердила она. – Значить, так: идем по праву руку! На ту сторону, за насыпь – пока ни ногой! Далеко не забредай, следи за мной. А что – я вот так окликну: и-ей-ей-ей-е! – прокричала она неожиданно зычно, тогда как
всегда говорила сипло, и надо было прислушиваться.
– Хучь знаешь, где черный груздь искать? – взялся поучать меня Борька. – Где береза! А самые – под елками растут, не ленись на карачках ползать!
Бабушка Марфа и мама потуже завязали платки, мальчишки надвинули поглубже вязаные шапочки (снова федотовская наука – это против лосиных липучих блох), и все спустились под откос, где на легком ветерке трепетали пожелтевшие листочки чахлых березок и пестрел орешник.
– Залазь лещины потрескать! – позвал с большого куста Борька, когда я срезал первый подберезовик.
Припав к грибу, я увидел чуть поодаль еще. Конечно, мне было не до орехов, крикнул дружку, показав находку:
– Опоздаешь!
– Можно подумать! Эти мне не нужны, а черняшка – дальше, успею!
Дно моей корзинки было укрыто, когда я напал на первое «колесико» груздя. Стоило приглядеться внимательнее, а тем более разворошить палочкой мох с опавшей листвой, как я обнаружил целую семейку соляников. Нашел глазами маму, подозвал. Договорились, что годные на жарку грибы буду ссыпать ей. Компания сошлась вокруг, все с «уловом».
– Эт ктой-то – так? – бабушка Марфа склонилась над маминой корзинкой и перевернула ее своей клюшкой. – Эх, городские… Ладно хучь мухомор не брали...
– Кто ж его не знает! – покраснела мама.
– Ты, что ль, раньше по грибы не ходила?
– И не помню, когда...
– Дык и не мети все вподряд!
Снова разбрелись. Через стволы и ветки видно было: попеременке каждый ныряет на землю, а после встает не сразу, ползает то на коленях, то на животе. Это черные грузди пошли! Вообще-то шляпки у них до засолки и коричневатыми, и темно-зелеными бывают, и фиолетовыми, но их ни с чем не спутаешь – приземистые такие, крепкие, пружинистые.
– И-ей-ей-ей-е! – разнеслось по лесу.
Собрались возле бабушки Марфы, уже тяжело неся свои корзинки. У нее же было больше всех. Она с натугой сняла со спины короб, села на поваленный ствол и предложила:
– Пора поись!
Оттерли влажным мхом вперемешку с листьями почерневшие от земли и грибов пальцы, достали бутерброды. Когда ела наша проводница, я не заметил. Она занималась перекладкой соляников из корзины в заплечное хранилище.
Перешли на другую сторону железной дороги. Редколесье здесь было поуже, чем прежде, за ним сразу стеной стояли ели, а под ними много грибов.
– Давно никто не шастал, никаких следов, – подметил Федотов и затребовал подтверждения, – да, буля?
– И делать тута после нас неча, – подхватила она. – Завтра пойдем в друго место.
– А школа?
– Дык после. Поближе, за Египетьский мост...
По дороге домой Борька пересказал маме баушкин рецепт засолки. Конечно, сначала грузди надо очистить от прилипших листочков, елочных иголочек, смыть песок, затаившийся кое-где в пластинках снизу шляпок, и залить водой, чтобы горечь исчезла, хотя бы денек так подержать и слить. Потом уложить на дно бочки укропу, слой грибов шляпками вниз, нарезанного чесночку, посыпать крупной солью. И дальше – в том же духе, только еще добавлять между слоями груздей то смородиновый листок, то вишневый, хорошо бы и листья хрена кое-где устроить. Конечно, без борькиного надзора, но все так и сделали...
Уроков назавтра у нас было всего два, поэтому еще до полудня той же компанией, только без мамы, снова двинулись в путь, в другую сторону, туда, где солнце садится. С погодой в первые сентябрьские деньки повезло, стояли сухие и теплые, грязь на дороге подсохла, и мы, не успев оглянуться, оказались среди леса... на прямой, местами мощеной булыжником и уходящей вверх аллее, по краям которой росли дубы.
– Идем на Графьи горы, – пояснила бабушка Марфа. – Дерева графьевы люди и садили – еще когда!
Только Борька промолчал: бывал здесь уже. Остальные окружили старушку, забросали вопросами:
– Настоящий граф? И замок будет в лесу? А по этой аллее кареты ездили?
Она только улыбалась, прикрывая сухонькой, навсегда загоревшей ладошкой почти беззубый рот, а потом похвалила:
– Ить начитались! Сказывали, так и было в давню пору. В девках видела там развалины, а теперя все затянула землица.
Довольно скоро мы и сами увидели это. А еще – запруду на ручейке, который тоненько журчал нам навстречу по краю аллеи, едва мы в нее вступили. Недалеко от остатков фундамента вода разливалась в озерцо.
– Тама булькнешь с головкой, – сообщил Федотов. – Наверно, барчуки купались. Я пробовал, но холодно, должно, ключ бьет.
Постояли немного, пофантазировали, но проводница тронулась дальше. Тут уже никаких аллей, только тропки бежали в разные стороны. Бабуля уверенно выбрала одну из них.
– А далеко еще?
– Как за Египетьский мост зайдем, так и грибы...
– Настоящий мост? Будет река?
– Еслив! Дожидайтесь! Две жердины через ручеек – с бычий хвост, – засмеялся Борька. – Буля говорила, тама у графьев когда-то каменный переход был сложен, вот тебе и мост.
– А почему Египетский?
– Так им любо было, – подала голос Марфа.
По ту сторону ручейка лес начал расступаться, появились полянки с березками и осинками, изредка тянулись вверх елки.
– По прогалинам, по бугоркам сбирать станем! Тута не заблудитесь. Гля: пень, за ним – малинник. Сперва – грибы, а у пня отдохнем на обратку, ягодкой и посластимся, – наметила бабуля.
Мы не успели проголодаться, а теперь родительские бутерброды только мешали в корзинках, поэтому еду до поры сложили на пне.
Груздей вокруг выросло видимо-невидимо! В основном на коленях передвигались. Влажный мох пропитал брюки, но не холодил, только раззадоривал. Вот иголки с листьями набивались в сапоги, приходилось время от времени снимать и вытряхивать. Ну а как, если не ползком, залезть под нижние ветки ели, накрывшие шатром приствольный круг?! Именно там пучили землю самые жирные грибы.
Под такой елкой я столкнулся лбом с Борькой, который тянулся за моим груздем с другой стороны.
– Тебе места мало? – выдали в один голос и засмеялись, глядя на перепачканные носы.
– Была охота самому шастать, вона – смотри, сколь за тобой набрал, – показал Федотов полведерка грибов. – Ты чего, слепой, на них чуть не наступаешь?
– А мне не жалко, режь, если такой беспомощный!
– Это я-то? – запетушился Борька. – А кто тебя груздь от поганки научил отличать?!
– Мальцы, чего не поделили?
– А чего он? – поник Борька.
– Дайте-ка гляну, – бабушка вынула несколько грибов. – Ай вам не говорила: ножки не берем? Толку от них – место тратить.
И мы разошлись. Обследовали край еще одной полянки на бугорке и потянулись вслед за другими на обед. Расселись вокруг пенька и молча трескали в основном колбасу с хлебом. У бабы Марфы только два кусочка черного были, какие-то влажные. Отломила немного на пробу: сладко! Оказалось, это она дома хлеб сахарным песком пересыпала, в Борькину кальку для обертки тетрадок завернула – и в карман. Пока ходили, сахар растаял, впитался.
– Само то для новой силы, – пояснила она, – и места не занимат.
– Буля, а скажи про медведя-шатуна, – насытившийся Федотов развалился на травке, – говорят, фулюганит! – это он для нас постарался, сам-то, судя по всезнайному виду, уже слышал.
– А чего там! Дорогу ему не переходи! Любой мишка злой, а такой – особо...
– Шатун? Деревья, что ли, шатает?
– Не, шатается без дела, спать на зиму никак не лягет. Потому – голодный, жиров не нагулял. Это когда год пустой – ни тебе ягод, ни корешков любимых, ни зайцей, а откуль им взяться, коль неурожай, к примеру, сухо лето стояло, все выгорело в лесу и поле. С голоду и звереет...
– А нынче было, что ему есть?
– Нонче – да.
Успокоились, посмеялись, разлеглись, как Борька, даже лень малинку пощипать стало, хотя и висела сочная – только руку протяни.
Кто первым присел, насторожился – разве вспомнишь! Только мигом вскочили все: со стороны кустов валежина выстрелом хрустнула, сразу сплошной треск пошел, кто-то ломился в нашу сторону через малинник.
– За бугор! – страшно просипела бабушка Марфа, и нас отсюда сдуло.
– И-ей-ей-ей-е-е-е! – диким визгом разнесся обычный сигнал сбора, но теперь на него никто не реагировал. – И-ей-ей-ей-е-е-е-е! – и все стихло.
Мы лежали ничком под разными елками, не решаясь оглянуться. Первым с корягой в руках встал Федотов, сразу пнул меня:
– Не боись!
Высунув голову из-за кочки, я увидел: на пеньке стояла вроде бы и наша старушка, но как бы и не она, а крест. Или огромное огородное пугало. Оно широко распахнуло руки: в левой – большая корзина, в правой – блестящее Борькино ведро. У чучела сильно горбатилась спина и топорщился фиолетовый халат. За этой устрашающей фигурой виднелся... дядька в высоких болотных сапогах и с коробом за плечами вроде бабулиного. Он пытался отобрать у Марфы ведро, но она держала его мертвой хваткой.
Федотов со своим дрыном бросился туда. Незнакомец отступил. Вся наша команда не без опаски окружила их. Бабушка как закостенела.
– Буленька, – ластился Борька, – все хорошо! – он обнял ее за ноги.
Дядька подхватил Марфу за талию, поставил ее возле пня, затем и усадил на него. Теперь пальцы у нее разжались...
– Ш-ш-шатун! – угрожающе зашипела старушка.
– Чего?
Быстрее других пришедший в себя Федотов пересказал, как было, начиная с разговора о шатуне. Мужик долго смеялся, под конец начали и мы улыбаться, только бабушка Марфа хранила молчание и глядела в одну точку.
– Буля, дай-ка короб с тебя сниму. Как только ты его без меня напялила?! – продолжал хлопотать внучок. – И зачем он тебе, бежала бы с нами!
– Беда сил ей прибавила, – объяснил дядька. – И все она правильно сделала, вас прикрывая. Знает ведь, что зверя может испугать более крупный зверь, вот и обвесилась корзинами, и на пенек вскочила да закричала, чтобы его отогнать. Ты уж извини, старая, что так вышло, – обратился он к нашей защитнице, но она по-прежнему безучастно молчала. – Может, вам помочь с ней до дому дойти? – предложил незнакомец.
– Еще чего! – встрепенулась бабушка.
Мы собрали рассыпанную в суете добычу и уселись ждать, когда Марфа сможет двигаться. За малиной уж никто не полез, голодному мишке ее оставили...
Потом мы с Борькой с трудом подняли за лямки баушкин забитый грибами до самого верху короб и надели ей на спину. Она опять без устали шла впереди, только время от времени перекладывала свою корзину из руки в руку.
Вернулись засветло. Мы с мамой еще успели во дворе почистить, помыть и замочить новую порцию груздей. О нашем приключении я промолчал, а то бы мои походы за грибами на этом и закончились.
Борьку всю неделю спрашивали в школе, как там бабушка Марфа?
– А че ей? Еще тут в лес сгоняла...
Поэтому наша компания, включая мою маму, в следующее воскресенье опять с Федотовыми по грибы напросилась. После этого наша бочечка заполнилась до краев даже раньше, чем мы предполагали. Последний слой соляников мы прикрыли марлей, положили сверху разрезную деревянную крышку и прижали гнетом – тем самым булыганом, которым пропаривали бочку. Камень во всю свою толщину так и остался торчать снаружи. Требовалось подождать с месяц, и можно было приглашать гостей на пробу собственных груздей. Первыми намечались, понятно, Федотовы.
...Как-то Борька не появился в школе. После уроков пошли его проведать, не заболел ли, а может, сачок, опять с бабулей в лесу? Ввалились толпой к ним на темную кухню с задернутыми среди дня занавесками... В черном платке из дальней комнаты мимо, пряча глаза, протиснулась на веранду Борькина мама... Сам появился зареванный...
– Баушка вчера померла, – огорошил нас во дворе. – Прибежала, как всегда, с грибами, присела у входа. Дай-ка, говорит, внучек, водички, чой-то устала ноне. Ведерко рядом, вы же знаете, зачерпнул ковшиком, поворачиваюсь к ней, а були и нет уже...
–Так только очень хорошие люди уходят, без мучений и никого не изводя! До чего же жалко бабушку Марфу, – расплакалась мама, когда я рассказал. – Сколько лет-то ей было? Вроде еще и не такая старая... И все-то не присядет, все-то для других старается...
– Сколь-сколь... Девяносто три! – сообщил Борька после похорон.
– Наверное, она тебе и не бабушка, а прабабушка?
– Ну дык! – и скрылся в избе, больше в тот день не выходил.

⁣
Мужчина сидел на поваленном бревне, выброшенном на берег после давнего тайфуна, и пил кофе из бумажного стаканчика. Он держал стаканчик обеими руками, чтобы чуть согреться, потому что напиток был горячим, а на улице стоял апрель, и только вчера еще шел снег. Нет, теперь-то
было тепло! Даже, наверное, слишком тепло для апреля. Но память от снегопада и недавнего холода еще жила в теле этого человека отдельным самостоятельным фактором. И человек мерз.

Иногда по берегу мимо бревна проходили парочки или одинокие гуляющие. Пожилой гражданин поодаль уютно расположился в раскладном кресле, гладя на море и попивая чай из термоса.
Две дамочки устроили фотосессию, и одна была с фотоаппаратом,
а вторая смеялась и позировала. Фотомодель была рыжая, огненно рыжая, должно
быть специально окрашенная в этот безумный цвет для съемок. Ему показалось, что
рыжая – не профессиональная модель. Она словно стеснялась и баловалась
одновременно, а фотограф строго качала головой и давала указания. Но та все
равно смеялась и баловалась.

Всем вокруг было тепло и весело.


Подъезжали машины на парковку, люди выходили, шли гулять. А кто-то, нагулявшись, возвращался домой. Такое время – еще нельзя купаться или загорать, но море уже манит и волнует души неосознанными обещаниями.

- Можно присесть? – раздался голос.
Рыжая «фотомодель» подошла к бревну, пока ее фотограф удалилась по каким-то своим профессиональным заботам.
- Пожалуйста, - мужчина чуть отодвинулся на край, скорее из вежливости, чем по
необходимости: бревно могло уместить человек пять. Хорошее бревно.
- Сегодня теплый день, - сказала она, глядя на море.

Человеку не хотелось общаться. Но он понимал, что скоро строгая подруга позовет эту рыжую хохотушку обратно работать, и его оставят в покое. Поэтому решил чуть поддержать разговор.

- Теплый, - согласился он.
- На Шаморе всегда прохладнее, чем в городе. Наверное, на любой бухте прохладнее
– это же море.
- Весной – да. Осенью – наоборот.
- А у вас есть имя? – спросила она вдруг.
- Конечно, - сказал мужчина, но вдруг растерянно нахмурился. Имя точно было!
Кажется, его звали Марат или Матвей…
- Но вы его все еще не помните? – догадалась рыжая.

Он ничего не ответил. Открытие оказалось для него неприятным.
Что-то резануло слух.
- Все еще? – переспросил он.
- Да… И меня вы тоже не помните, да?
- А должен?
- Пожалуй, что и нет, - задумчиво сказала она. – Предыдущие разы вы тоже не
запоминали. Я вас часто вижу на этом бревне. Или на обломках моста, вон там, -
она кивнула в сторону.
- Я здесь первый раз.
- Да, вы всегда так говорите.

Мужчина внимательно посмотрел на незнакомку. Она не шутила и не заигрывала. Она вела себя так, словно была обязана с ним поговорить, но не знала о чем. А, может быть, все темы были уже оговорены, и ей не хотелось повторяться.
- Обычно вы теряетесь на этом вопросе, но никогда не грубите, - сказала она. – Я
больше не буду ни о чем вас спрашивать, вы все равно не знаете ответов и просто расстраиваетесь. А сегодня такой день, когда не хочется никого расстраивать.
- Тогда я спрошу, - усмехнулся он. – Часто вы разговариваете о подобном с
незнакомцами?
- Только если они не оставляют следы на песке.

Он нерешительно вытянул ногу и провел ботинком по песочному холмику. Ни одна песчинка не двинулась с места.
- Можно? – она показала на стаканчик.
- Кофе? – переспросил он.
- Сегодня это кофе?

Он протянул горячий стаканчик, женщина осторожно принюхалась, потом отхлебнула.
- Всегда было интересно, что вы там пьете, но вот только сейчас отважилась попробовать.
- И как?
- Удивительный вкус. Знаете, я не была уверена, что смогу удержать этот стакан.
- Почему?
- Вас насквозь собаки перепрыгивают… Ну, в смысле, для других вы точно не существуете.
- Не замечал…
- Да, в прошлый раз вы очень этого испугались.
- Если я все время вас забываю, зачем вы снова подходите? – задал он вполне
логичный вопрос.

Рыжая кивнула, задумалась и ответила:
- Мы пока не понимаем, кто вы и почему здесь.
- Мы?
- Вы и я. Мы предполагали, что вы чье-то сновидение, или свое собственное
астральное тело, или, может вы из другого мира – путешественник. Но большинство
версий как докажешь? И сфотографировать вас нельзя, я пробовала. И вы никогда
не приходите: просто появляетесь и исчезаете. Одежда у вас меняется по сезону,
а прическа и стаканчик – нет. И мы однажды решили, что надо попробовать найти
вас в этой реальности, ну, вдруг вы настоящий живой человек, надо же проверить!
- Как же вы собираетесь это проверить?
- Сейчас учусь рисовать портреты и составлять фоторобот лица. Пока не очень
получается. Но я стараюсь. И стараюсь запомнить ваше лицо.
- Сложно?
- Уже нет.

Рыжая протянула ему стакан обратно.
- Не знаю, стоило ли вам пить этот кофе, - произнес мужчина.
- Стоило. Такой вкус так просто не забыть, он особенный. Буду еще искать, кто
такой кофе варит.

Несколько чаек с воплями пронеслись в
сторону прибрежных ресторанчиков.
- Отъединись от бревна! – раздался крик женщины-фотографа. – Работаем!
- Мне пора, - сказала рыжая. – У меня есть еще несколько версий на ваш счет,
потом проверим. Может, что-то да прояснится. Вы, конечно, забудете, но я все
равно скажу: вы не в одиночестве, и я не сдамся.

Она встала и пошла по берегу.
Если она обернется и помашет, загадал он, все будет хорошо. Рыжая дошла до середины, обернулась, но не помахала, наверное, не желая привлекать внимание посторонних. Вместо этого она улыбнулась тепло и обнадеживающе.

С другой стороны бухты раздался собачий лай. Мужчина повернулся на шум: два пса на выгуле бежали за брошенной хозяином палкой. Они пробежали мимо сидящего в раскладном кресле пожилого мужчины, чуть не сбив стоящий рядом в песке термос. Потом с задорным лаем забежали в воду, выбежали, одна из пёселей держала в зубах добычу, но возвращать хозяину такую
замечательную палку не торопилась.

Собаки побежали дальше по берегу, обогнав нескольких гуляющих и миновав двух дамочек, устроивших здесь фотосессию. Одна была с фотоаппаратом и постоянно давала указания. Вторая,
невероятно рыжая, хохотала и баловалась. Она то молилась невидимым богам, то изображала какой-то индийский танец. Наблюдать за ней было забавно и как-то радостно.

Внезапно рыжая повернула голову и посмотрела прямо ему в глаза. Мужчина чуть неловко улыбнулся, как улыбаешься, столкнувшись взглядом с незнакомцами, перевел взгляд на море и отпил остывающий кофе.


Апрель 2022

⁣Галина Долгая



Дождь



Со мной с утра не расставался Дождь.

— О,
отвяжись! — я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно

вновь шел за мной…

Белла
Ахмадулина







Тяжелые капли
дождя с каким-то особым остервенением колотили по козырьку над окном. Начавшись
ранним утром, с каждой минутой дождь набирал силу и, казалось, хотел выбить
душу. Его стук отдавался в голове, доводя до слез. Никуда от него не спрятаться,
никуда не скрыться…

Настасья открыла
глаза. На потолке длинными тенями от потускневших бронзовых рожков отражается
люстра – древняя, как она сама. Сил нет добраться до ее пыльных плафонов! Каждое
утро одна мысль: помыть бы.

Струи дождя
слились воедино, водопадом заслонив внешний мир от окна. Настасья медленно вздохнула.


«Как же я тебя
ненавижу!»

От такого
откровения дождь поперхнулся, стена воды разомкнулась на рваные полосы и словно
застыла. Только грохот от нее, как от листов жести, трясущихся на ветру.

Отвернувшись от
окна, Настасья села на кровати, повела седой головой из стороны в сторону, нехотя
спустила ноги на коврик. Холодок обнял их, пробежался по сухой коже. Пошевелив
пальцами, Настасья пошарила ступней по коврику и, нащупав тапочек, всунула в него ногу. Где-то лежит и
другой… Нашла! Встала. В голове болью отозвался стук дождя. Злость подкатила к
горлу. Настасья дошлепала до окна и захлопнула форточку. Стало тише.

Пока закипал
чайник, Настасья вспоминала дожди своей жизни. Разными они бывали: и
счастливыми, и печальными, но один вытеснил все невосполнимой потерей. С тех
пор, стоило только первым каплям упасть с небес, как сердце снова и снова
переживало роковой миг, с которого началось ее одиночество. Именно тогда стена
дождя разделила жизнь на «до» и «после», оставив ее по одну сторону, а семью –
по другую.

Чайник запыхтел, задохнулся
от пара и разразился свистом. Настасья вздрогнула и выключила плиту; сурово
взглянула в окно.

«Будь ты неладен!
Льешь, льешь с самой рани и никак не выльешься!»

Чайник протяжно выдохнул и стих, приняв упрек
на свой счет.

Струя кипятка,
обжигая руку паром, наполнила чашку с пакетиком заварки, и вода на глазах
окрасилась в яркий каштановый цвет. Настасья поставила чашку на блюдце и,
сосредоточившись на ней, дошла до кресла в углу спальни.

Маленький круглый
столик. Книга с закладкой посередине. Очки... Блюдце с чашкой поместилось
рядом. Настасья присела в кресло, на миг забыв о дожде. Ароматная струйка пара
поднялась было к лицу, но вдруг изогнулась в сторону: форточка приоткрылась,
дует из щели. И дождь стучит… Стучит…

«Да и пусть
стучит! – она отхлебнула чаю. Приятное тепло просочилось внутрь, согрело
сердце. – А помнишь…»

Дождь за окном
прислушался. Капли зависли в воздухе. Он помнит! Он также низвергался на землю,
но только еще зеленую, полную цветов и трав; цеплялся за хвою, повисая на
иголках набухающими каплями; скользил по листьям лещины. И тоже стучал! По
скатам палатки стучал! Дразнил их – молодых и красивых, мечтающих о будущем и
вечной любви. Когда она родила двойняшек, он приветствовал детей гимном жизни,
хвастался птицам и деревьям в округе, как заглянул в окно и первым увидел
младенцев. Солнце тогда не дождалось конца ненастья и просочилось сквозь тучи
яркими лучами. Так они и светились в воздухе вместе: дождь прозрачными каплями,
а оно перламутром на них. Помнит ли она тот миг?..

«Помню! Разве
такое можно забыть?.. Ох, какими же сладкими они были…»

Рука затряслась,
чай пролился на рубашку.

Настасья поставила
чашку на блюдце и откинулась на спинку кресла. Скорбные складки в уголках губ,
тоска в запавших глазах, утративших цвет. Она выплакала его. Весь, до капли.
Теперь глаза такие же пустые, как дождевая вода.

Стало невыносимо
душно, камнем придавило грудь. В ушах шум. Но не от дождя – от нахлынувших переживаний.
Она нащупала початую облатку с таблетками, выковыряла одну, положила под язык.
Раз, два, три… ох, отпустило… Но как хочется свежести, как хочется вздохнуть
полной грудью и впустить в себя дождь!

Настасья оделась. Ноги
– в ботинки без шнурков, плащ – на плечи, прикрытые шарфом, зонт – подмышку. Задвижка
отползла в сторону, дверь поддалась слабой руке, и свежий воздух дохнул в лицо.


Настасья
спустилась во двор; глубоко и с удовольствием дыша, пошла по мокрой дорожке,
забыв открыть зонт. Она с наслаждением вбирала в себя влажный воздух и витающий
в нем аромат прелой листвы. Дождь спохватился, раздвинул струи, разогнал капли.
Мокрые, безлистые ветви деревьев сплелись над ней в ажур и застыли, словно
боясь уронить вниз хоть каплю. Когда Настасья вышла на отрытое место, тучи
разбежались, и луч солнечного света вспыхнул в напоенном влагой воздухе
радужным мостом.

Стая грачей
пронеслась в голубеющей выси. Кошка выбралась из укрытия, потянулась и с
вопросом в зеленых глазах взглянула на одинокую женщину.

«В такую рань
гуляешь?..»

Настасья
улыбнулась.

«Гуляю!»

Дождь облегченно
выдохнул последними каплями: оттаяла, простила. Простила до следующего
ненастья. Уж сколько лет так! Ничего. Он понимает. Это жизнь. И он с ней
слился…

Ташкент, ноябрь,
2020 г.

⁣
Дождь лил неделю, а то и больше. Он сожрал все яркие июльские краски, расплескался хлябью по улицам и переулкам. Редкие прохожие бесплотными тенями мелькали в серых утренних сумерках.
“Черт его знает, что за лето, - подумал Сокольников, стоя у зарешеченного окна кабинета. Грязь и мерзость. Сигарет - последняя пачка, и до зарплаты три дня”.
Оперуполномоченный закурил, вновь присел за обшарпанный стол, взял в руки исписанный аккуратным убористым почерком белый лист. Покосился на видеокамеру. Мигает. Пишет.
- Значит, гражданин Кузьменко, - скучно спросил Сокольников, - как следует из явки с повинной, вы сегодня утром убили жену, погрузили ее тело в багажник автомобиля и отвезли в лес, чтобы скрыть следы преступления?
Сидящий напротив оперуполномоченного мужчина, на вид лет пятидесяти, невзрачный, лысоватый, нервический, вздохнул, как всхлипнул.
- Убил. Увез, - уточнил он и, словно с недоумением, посмотрел на свои скованные наручниками крупные руки.
- Почему же решили сознаться?
- Передумал, - пожал плечами мужчина.
Дверь кабинета скрипнула. Заглянул Паша Тягалин. Призывно мотнул квадратным подбородком.
Сокольников затушил сигарету, вышел в коридор. Исписанный лист прихватил с собой.
- Я пробил. В психах твой Кузьменко не значится, - усмехнулся Тягалин. - Участковый съездил по адресу. Дом на замке. Во дворе злющая собака. Соседи жену видели, то ли позавчера, то ли еще раньше, а так ничего не знают и ведать не ведают. Что делать? В КУСП* оформляем?
- А варианты? - поморщился Сокольников. - Явка имеется. Оформляй. Следаку звони. Поедем тело искать.

* КУСП - книга учета совершенных преступлений
Сокольников вернулся в кабинет. Полтора, а то и два часа ждать, пока соизволит пошевелиться следователь, соберутся эксперты. Работка, мать ее.
Кузьменко растекался по стулу.
Оперуполномоченный присел. Опять закурил. Уставился в повинную бумагу. Красивый почерк, разборчивый.
- Утверждаете, что совершили убийство в приступе ревности? Давно этак ревнуете?
- Давно.
- Появился соперник?
- Конечно, - твердо сказал Кузьменко.
- Жена призналась?
- Нет.
- Застукали?
- Нет.
- Тогда с чего ревность?
- Вы человек еще очень молодой.
- Выбирайте слова, - оскалился Сокольников.
- Простите. Это я, конечно, человек немолодой. Мы с Викой вместе почти одиннадцать лет. Были. Мне не надо доказательств, чтобы понять, что у нее кто-то есть.
- И все таки?
- Месяца три как. В четверг. Или все таки в пятницу? Не важно. Она вернулась домой и я заметил на воротнике ее плаща волосы. Два рыжих таких волоса. Не могу сказать, что мужские, просто волосы, но раньше такого никогда не было. Она очень трепетно к таким вещам относилась. Если шла в люди, у нее специальная щеточка была, ролик. Чистила одежду тщательно. А тут вдруг волосы эти. Дальше - больше.
- Продолжайте.
- Она изменилась. Очень быстро. Раньше как. Сидит на кухне в халатике, чай пьет, допустим. Я любуюсь. Если вдруг халатик соскользнет, или распахнется где - поправит машинально и улыбнется, лукаво так. Перестала потом улыбаться. Сидит как мумия нечесаная. Мыслями где-то далеко. Плевать ей на халатик и все остальное. Много еще такого проявилось. Я спрашивал напрямую, мол, что происходит? То смеется, то плачет. То обниматься бросается, то игнорит - на диван с ногами и молчит часами. В гардеробе могла долго копаться, выбирать что надеть. И - как отрезало. Что нашла, в том и пошла.
Человек в наручниках замолчал, приложился к стакану с водой, зашевелил кадыком. Пил.
“Кретин”, - подумал Сокольников.
- Еще, - продолжил Кузьменко, - перестала смотреть мне в глаза. Совсем. И оправдываться научилась. Она с недвижимостью работает. Всякое бывает. Если показы там, домой возвращалась поздно и - ничего. А тут, если последнее время так случалось, она подробно объясняла: где пробка была, где клиент опоздал. Объяснять могла долго и все время при этом куда-то в сторону смотрела.
- Может беременная?
- Нет, детей Бог не давал.
- Кузьменко, - иронически скривил губы Сокольников, - вы что набожны?
Кузьменко не ответил, а все нудел взахлеб о своем.
- Я понял, что у нее кто-то появился. Как озарило меня. Кто-то очень важный. Тот, кто не обращает внимания как она одета, с кем живет. Для него важна сущность, если можно так сказать. Душа там, внутренний мир и прочая карма. Понимающий, типа. Как только допёр - такая ревность и злоба взяла. Я значит не понимающий? Не гожусь?
Сокольников посмотрел на часы. Следователя все не было.
- Допустим, - сказал он. - Ну зачем жену-то убивать? Наваляли бы сопернику.
- А за, что? - изумился Кузьменко. - Не он же мне изменял.
- Ну да, конечно. Расскажите, как убивали.
- Задушил. Руками. Вот этими.
- Почему именно сегодня?
- Последняя капля, наверное. Собрался утром по делам. Гляжу в коридоре сумка. Обычно в кладовке, пустая хранится, а тут битком. Открыл - ее вещи. Я к ней. “Это что?” - спрашиваю и сумкой трясу. Она равнодушно так отвечает не оборачиваясь: “Возьми другую рубашку. Я эту постираю”. При чем тут рубашка?! То есть вообще меня не слышит. Уже там, с ним мыслями. Сумку собрала, стоит у окна спиной ко мне ждет, когда я уберусь уже наконец. И как накрыло что ли. Ну, в общем, подошел сзади, кинулся, и руки разжал на ее шее, когда уже всё.
- Дальше. Тело перенесли в машину?
- Не сразу.
- Почему?
- Понимаете, когда душил, увидел что у нее пробор, прямо перед глазами моими, посередине, на голове неряшливый. Она хрипит, мои руки разжать пытается, а я давлю сильнее и смотрю. Корни волос отросли. Она раньше такого себе не позволяла. Красилась всегда вовремя. И вот я подумал, что это ерунда выходит. Положил ее аккуратно уже мертвую на пол. Потом в магазин за краской съездил. Покрасил волосы. Получилось хорошо. Потом уже в багажник, в лес.
- Стоило ли стараться?
- Конечно стоило.
Мужчина в наручниках поднял глаза на опера, и взгляд его Сокольникову совсем не понравился. До такой степени, что захотелось прессануть этого “убивца” до кишок отбитых. Но лень, и дождь, и - смысла никакого.
В дверь кабинета постучали.
Два “бобика”**, взрёвывая моторами, месили грязь, ныряли в лужи, торили раскисшую лесную дорогу. В первом подрёмывал следователь и травили анекдоты эксперты. Во втором Тягалин залипал в смартфоне, а Сокольников думал о хорошей дозе правильной согревающей нутро водки. Кузьменко был надежно пристегнут наручниками к бдительному молодому патрульному.
Ехали.
- Забавно вспоминать, - вдруг сказал Кузьменко. - Вика же моложе меня была. Мы познакомились, я бизнес делал, а она в оркестре на домре играла. На концерты к ней ходил. Да ну же - ерунда, тренькает. Но я все равно ходил. С цветами. И улыбался все время, так снисходительно. Мол, балуйся, чего там. А она как-то это все понимала. И вот однажды, женаты были уже, дома дождалась меня и с порога встречает с домрой этой. Смеется и домру, раз, и об стену. Только тренькнуло и щепки полетели. Я ошалел. А она меня обняла и кричит: “Все хорошо! Хорошо же?!” За домру стыдно мне. Нравилось ей.
- Слышь, - осерчал вдруг Тягалин, но наткнулся на взгляд
** “бобик” - УАЗ-469, или УАЗ-3151, грузо-пассажирский автомобиль повышенной проходимости
Сокольникова и смолчал. И правда. Не время. Вот предъявят обвинение - тогда.
- Здесь, - вдруг тускло обронил Кузьменко.
Машины остановились. Дальше люди вязли в промокшем насквозь мхе, запинались о коряги и колдобины, ломились через кустарник.
Наконец добрались до поляны, ровной, как утюгом разглаженной. Картину портила лишь большая куча свежесрезанного елового лапника.
- Там, под ветками - клацая зубами заявил Кузьменко. - Не могу, не пойду дальше.
Не обращая внимания на патрульного, к которому был прикован, остановился, заскулил, привалился к мимоходной сосне. Лбом бился до крови. Патрульный растерянно моргал.
На поляне уже сверкали вспышки фотоаппарата, бубнил в диктофон следователь. Сокольников вздохнул, прикурил очередную сигарету, сделал несколько шагов по направлению к куче веток. Услышал за спиной судорожный выдох.
Обернулся.
Молодой бдительный патрульный оседал на мокрый мох, то ли оглушенный, то ли раненый. Неузнаваемый и опасный как загнанный волк Кузьменко уже успел выудить из кобуры патрульного пистолет и нашаривал в кармане его формы ключ от наручников.
Сокольников остолбенел.
Щелкнуло.
Кузьменко освободился.
Сокольников было потянулся за пазуху, где в кобуре таился штатный “макаров”, но Кузьменко прижал палец к губам, а ствол его оружия неотлучно следовал за опером.
- Тсссс!
Кузьменко нахально подмигнул Сокольникову, отвернулся и побежал, куда-то к обрыву, где шумела налитая дождем река. Еще чуть-чуть и исчезнет в перелеске.
Он ни разу не оглянулся и не видел, как Сокольников сначала прицелился ему в ноги, а потом ствол резко порскнул вверх.
“Не хрен, мудак, подмигивать” - подумал Сокольников и нажал на спусковой крючок.
Поздним вечером двое курили в коридоре райотдела.
- Да - “прициндент”, - не первый раз уже за сегодня повторил Тягалин. - Когда мы эту кучу веток разворошили и нашли футляр с балалайкой, то есть с домрой этой, я думал со стыда сгорю. Второй раз так думал, когда свежеиспеченной вдове, которая вечером дома объявилась жива-живехонька, рассказывал, что ее мужик провернул и что мы с ним устроили. Но она как-то без истерик. Только все повторяла: “Зачем? Зачем?”. Так я ее и оставил, автоответчиком сломанным.
- Дурацкая история, - согласился Сокольников. Один идиот себе напридумывал. Вторая идиотка разлюбила первого идиота и не сочла нужным ему разъяснить, что не в сопернике дело. Третий идиот - я, на все это повелся. Получите жмура, служебное расследование, преступления и наказания. Хрен мне, а не капитана. Лучше бы этот влюбленный идиот сам повесился. Но - набожный оказался все-таки, сволочь.
- А знаешь, - в доме ее фотографий много. И нигде в объектив не глядит. Все в сторону глаза. Что думаешь? Может чего и было?
Сокольников помолчал.
- Думаю, займи мне пару тысяч до получки. Курить ну совершенно нечего.

⁣Дефолт


Жизнь Максимова была простой, как пять копеек, и стоила примерно столько же. Родился, женился, армия, завод. К 1987-му дошел до 6-го разряда,определил дочь в институт и встал в очередь на «Жигули». К 1994-му,забросив станок, освоил челночный маршрут в Стамбул и начал копить наподержанный «Фольксваген». Накопил аккурат к лету 98-го, но решил, чтолучше уж потерпеть и взять осенью «Ауди». В начале сентября похолодало, а доллар выиграл у рубля в очко – курс установился 21/1, и «Ауди»подорожал втрое. Жизнь Максимова окончательно обесценилась.



- Никогда хорошо не жили – нечего и привыкать! - по-соседски утешила его Хмылёва, цепко держа в руке две бутылки «Столичной» и слегка опирая их на обширный бюст, – ты бы лучше закусь какую-нить продавал, возле моей водки пошла бы на ура.


Уже который день стояли они рядом в суровой шеренге продавцов, на которую выплескивался выходящий из метро народ. Чего только не предлагали в этом строю – от сомнительного вида дамских сумочек «Луи Виттон» до столь же сомнительных бледно-синих цыплят. Продавцы стояли молча, устало глядя перед собой, кто разложив товар на картонных ящиках, кто просто держа его в руках – торговля была запрещена, и так было легче исчезнуть. Большинство людей – таких же хмурых, как и продавцы, в таких же темных бесформенных одеждах - проходили мимо, отвернувшись, иные, наоборот, приценивались, торговались. Хмылёва предлагала «Столичную», и ящик легко уходил за день – прибыли хватало на продукты для парализованной матери и сына-второклассника. Максимов продавал хлеб – свежий, вкусно пахнущий. Его выдавали работающей на хлебокомбинате Максимовой вместо денег, и это было удобно и надежно: голодать не придется.

- А чего, плохо живем? – ответил Максимов, - лишь бы войны не было, да и ладно. Хлеб и водка есть – значит, выживем. Нас дерут – а мы крепчаем! В 91-м похуже было. Чеченов еще бы вот только успокоить…

- Это Америка нам гадит! – пояснила Хмылёва, - сделали нам дефолт, а сами хотят землю нашу скупить по дешевке, будешь ты у них пахать за гроши.

- А то я сейчас миллионер, – засмеялся Максимов, - да я на ваш дефолт забиваю болт! Денег-то, конечно, нет, но нас-то хрен сломаешь - держимся! Всегда так было и так будет! Руки-то на что? – он потряс зажатыми в крепкой ладони двумя батонами, упакованными в полиэтилен.


- Это у тебя руки, а старикам как быть? – спросила стоящая рядом с ними старуха Даниловна в нелепой розовой панаме, торгующая вялеными лещами и дачным овощным ассорти, - кончится сезон, как выживать?

У Даниловны была своя история, с опорой на десять огородных соток и грузом в виде крепко пьющей дочери. Сорок лет, проведенных медсестрой в Воркутинской больнице, высушили её и закалили, так что вопрос насчет выживания был своего рода кокетством. Хмылёва открыла уже было рот, чтобы сообщить ей об этом, как вдруг на Максимова налетела, обняв его и прижавшись, худая низенькая женщина в такой же как у него замусоленной куртке. Жена. Какое-то время она стояла, замерев и вдыхая хлебный дух, которым пропах Максимов, а он, отведя руку с батонами, приобнял ее другой рукой и тоже замер.


- Ну что, родила? – спросил он после долгой паузы.


- Да! - жена оторвалась от Максимова и посмотрела на него снизу вверх, - внук, три четыреста, хорошенький, лохматый как ты. Всё в порядке… Только знаешь, Коля, меня сегодня уволили, - она опустила голову, съежилась и беззвучно заплакала.



- Вот и отлично, не будет тут больше торчать с этими батонами, позориться! – влезла Хмылёва, и, выставив вперед бутылку, скомандовала: - Давай-ка лучше за внучка! Жизнь – это жизнь. Даниловна, доставай огурцы!


Они отошли к лавочкам у ближнего дома, и Максимов приладил пустой фанерный ящик вместо стола. Даниловна расстелила полиэтилен, разложила овощи. Как-то слаженно получалось у них всё, как в сработавшейся бригаде, и жена Максимова уже не плакала, а достала и быстро нарезала ломтями «Бородинский». Хмылёва, опасливо оглядевшись, выдала каждому по картонному стаканчику, затем сорвала резьбу со «Столичной» и плеснула уверенной рукой по равной доле.

- Это вам не говённый «Рояль», на экспорт делали! – гордо сказала она, и все оценивающе понюхали стаканчики.

- Ну что, за внука, – сказал, волнуясь, Максимов, - новый человек родился! Представьте, пройдет лет двадцать, и будет он жить в богатой красивой стране, весело, бесстрашно и свободно, не то что мы тут…

- Пей, не болтай попусту, пока менты не нагрянули, - оборвала его Хмылёва, - главное, чтобы здоровенький был, а что там впереди – лишь Господу ведомо.

Картонные стаканчики бесшумно сошлись над ящиком. Все улыбались.

Люди живут в городах, городках, сёлах, деревнях, в поле, в лесу, в тайге тоже живут, у речки или озера, на берегу моря или океана, живут и в горах, гулкое эхо которых разносит приметы жизни далеко-далеко между хребтов по-над проседью снегов прямо по лесным макушкам и далее вниз через равнины полей к Человеку. Эхо остаётся в каждом звонким колокольчиком, пробуждает все чувства души и сердца, пьянит своей полной гаммой, оставляя на языке привкус похмелья; вдыхая запах свежести, аромат которого отрезвляет и побуждает к новой весне, новому труду, новым достижениям. Всё это снова ждёт тебя, обитая до поры до времени в душе, разговаривая с сердцем и памятью. Жилище теснит угаром. Не вдохнёшь так свежо пыль, крыльям давно уже тесно в стенах и надоело чесаться о потолок. Даже прелестный гламур кривых улиц, уличных витрин, стёкол и зеркал, так щедро и вроде бы честно, полноценно согревавших тебя всю зиму, становится привычно чуждым, облезшим в подворотнях заборами, бытом каждого дня... обузой, мешающей сделать новый шаг. И вот ты её сбрасываешь, как хитин!
-
Снова проносятся мимо тебя поля, леса, луга, реки и озёра, сумерки вечеров, жара дней, утренняя хмарь, будильник... и снова по-кругу, по-кругу всё. Мимо, всё проносится мимо тебя, настоящего. Улыбнуться навстречу мечте так просто, порой нелепо и наивно, но просто, очень. И проникающий солнечный луч в каждую комнату, обращённую к югу окном, в каждый кабинет, за офисные перегородки, на твой служебный уголок, неприкосновенный не от того, что запретный, а от того, что ты настоящий к нему не прикасался ни разу, а ждал... Ждал, когда же ты вспомнишь наконец этот солнечный луч, освещающий не сервант зайчиками себя, а весь горизонт в предрассветном тумане, опускающемся от прогреваемых Солнцем воздушных масс атмосферы, что над тобой ощущается через палатку. Чтобы не пропустить такой волнительный момент, ты покидаешь тёплый спальник без капли сожаления и вот ты уже видишь, что Солнце светит всему в этом мире, тебе, им, птицам, вечным камням на склоне горы, камням в долине, давящим неспешно деревья, выражая так свои чувства к непостоянству жизни... Светит всему годы, века, тысячелетия, эпохи придуманных людьми цивилизаций, особенно волнительно светит утром, ибо ты видишь великолепие Пробуждения жизни, частью которой и являешься ты сам. Ты един с природой именно сейчас, наблюдая её вокруг.
Ручьи на горе тоже пробуждаются, отвоёвывают своё место под Солнцем у этого вечного льда, и зачем только этот лёд так блестит, ведь ручьи делают это куда веселее, звонче и полезнее, из ручья можно попить, умыться, набрать воду для готовки, полной грудью свежий вдох тоже только у горного ручья так сладок, что прям до слюны, пусть даже ты напился только что, а что ледник... Ледник должен уступить смелости и важности ручейков и он уступает, с оговоркой лишь на день, принимаясь к вечеру за своё. Но до вечера ещё далеко, ещё не зажжена свеча, ещё Солнце стоит в зените и такая жара становится, что невыносимо. Конечно, бывает и ветра нет, тогда можно раздеться и погреть себя, но это недолго, до первой тучки, которые всё равно ходят рядом, стараясь обойти гору стороной чтобы не разбиться, некоторые облака не успевают разойтись с горой и вынужденно дрейфуют прямо на неё, но тогда стараясь подняться повыше и оставить вершину ниже себя, но чаще они просто разбиваются о гору, украшая её седины своими останками, останки же начинают жить своей самостоятельностью и расчёсывают седины гор, а горы довольно, молча прорастают выше и выше, в бесконечность окружающего мира, который всё же лежит далеко под ними, под горами, вокруг гор, и собирает останки облаков по ущельям в свежие дожди, стараясь донести их до равнин и полей.
И всё это видишь Ты. Как облака плывут под тобой, как их гладь расходится по водостокам, как они, переваливая через седло или перевал, стекают кипящим молоком в урочище, ущелье, в них же и остывая без пенки и запаха, молча, как горы этого требуют, стекая дальше. Ты же, насытившись белизной и ветром, мечтаешь уже о другом, грезишь встречей с самими горами. Скоро она случится...
---
Когда восходишь по леднику в ясную, безветренную и необлачную ночь, а это всегда почти ночь, чтобы успеть в погодное окно, которое приоткрывается ранним утром, постоянно поднимаешь глаза вверх, чтобы посмотреть, много ли ещё осталось до полки, но перед собой видишь уже не ледник, не ночь, не ветер... Видишь красоту звёздного неба, тёплый и манящий свет каждой звезды, чёрную синеву между ними, молочномягкий млечный путь, да нет, молочную тропинку на столь близком сейчас небе со своими ответвлениями лабиринта, зовущего вверх, это помогает, очень; звёзды в августе успевают упасть, тобой замеченные, трижды, а то и четырежды, по-смелому долго горят в своём падении, вселяя в тебя свою смелость, и надежду вселяют, Надежду на то, что ты их видел, ты заметил, ты запомнил, ведь падали они для тебя, чтобы исполнить твоё желание, мечту, и передают они тебе эту стойкость надежды; надежда же порождает Веру в реальность мечты, потому как каждый твой шаг реален, ты, палки, ты, кошки, ты, снова палки, ты, снова кошки - эта изнуряющая реальность! Отдых манит и требует себя, отдых через сто, отдых через восемьдесят, отдых через сорок, потом даже двадцать и десять шагов... а каждый шаг делает тебя ближе к мечте. И эта мечта сбывается. Там. Наверху. Как сбываются выходные после рабочей недели. И такая мечта порождает Любовь в тебе ко всему, что тебя окружает, а окружают тебя родные и близкие тебе люди, которые ждут тебя дома, Надеются и Верят в тебя, в твоё возвращение, Любят тебя от этого ещё больше, особенно в своём тревожном сне... А ты любишь их, в это мгновение, там на вершине, когда дойдёшь, а ты обязательно дойдёшь, ведь оттуда будет видно даже детей твоих, прильнувших к тёмному окну и смотрящих в ту сторону, где должен быть юг, как ты их научил, где должен быть самый дорогой им Человек, а он, раз самый дорогой, обязательно помашет им с самого верху, с вершины, с облака, с неба. Вот так Любовь и крутится с небес на землю, с земли в небо, с горы в город к ним, а от них к тебе на ледник, как приводной ремень в твоей старенькой машине крутится Любовь.
Поднимаешься по леднику Эльбруса долго, считай всю ночь, а твоим спутником среди этой красоты, окруженной твоим бессилием, выступает, не спросив тебя, Малая Медведица. Звёзды вообще никого не спрашивают, они такие, но они знают, когда нужно пожертвовать собой и упасть, сделать это для Человека. И вот Малая Медведица садится на восточную вершину, медленно; быстро звёзды не умеют, ведь что быстро - не важно, а что важно - не срочно, потому как надо обдумать; ты ещё только вышел из лагеря, а её ковш уже ждёт тебя повыше над Эльбрусом, чтобы осмотреть всё вокруг, погоду, ветер, сильный ли?, тропу, блестящий лёд сосулек замёрзших на ночь ручьёв, твою одежду, снаряжение, кошки, палки, термосок, шоколадку, которую ты потом не разгрызёшь - застынет, фонарик; впрочем выключай, говорит тебе Медведица, фонарик, ясно, от снега бело вокруг, будем ты и я, и звёзды, и ледник, и тишина, и только наше дыхание, одно на двоих, и когда пар отлетает от тебя, снег начинает хрустеть под твоими шагами, ты идёшь кошками по нему, а он всё одно хрустит, ты копаешь ступеньку, а он опять хрустит, сейчас снег и нравится как раз таким, за то, что белый и хрустит, и пар изо рта; сядет она своим ковшом прям на восточную вершину, но лишь только тогда, когда ты уже поднимешься на полку, перед рассветом, и будет ждать тебя. А ты уйдёшь на западную вершину, возьмёшь и уйдёшь, всю ночь был с ней, а сейчас пора уходить...
-
На вершине ты уже утром. Ясно. Ветер. Ещё редкие облака... И ты. Счастливый. Пьяный. Пьяный от свободы и счастья. Счастья её ощущать - свободу, в тебе, вокруг, в тебе и вокруг тебя сразу, единомоментно. Уставший. Довольный. Не миг, не мгновение, а песня! Ты Добрый и детский. Да, детский. Ведь в детстве закладываются самые невероятные мечты покорений. И вот ты покорил одну мечту. Одну вершину, самую главную для тебя сейчас, да, единственную. Под тобой тысячи пройденных тобой же шагов, сотни тобой шагов обдуманных, десятки шагов в туманной пелене нависающего забвения бессилия... когда силы на исходе, заканчиваются, но "заканчиваются" они только в прошлом, в прошлом тебе, поскольку ты настоящий до сих пор идёшь, стоя на вершине, идёшь в своё будущее. Что тысячи, что сотни, десятки? Важен один, всего лишь один! шаг выполнения мечты. Тот шаг Человека, которым ты шагнул на вершину. Ты смог.
И в эти мгновения под тобой не то что вся Европа, а вся Россия, бескрайняя, своими просторами провожающая Солнце и тут же его встречающая. А ты... ты это сейчас всё видишь. На весь мир сейчас ты смотришь, а тебе тесно. Оттого тебе тесно, что смотришь ты не глазами, нет. Своей всей сущностью, пониманием. Тем, что ты мыслишь, а значит и существуешь, тут же, выше всего, что было до этого момента, до того шага, которым ты шагнул в паузу времени своей жизни. Ты это понимаешь и знаешь, что ничего другого для тебя сейчас не важно, подождёт. Но надо будет снова времени напомнить, что оно вечно, а пауза твоя - нет, не вечна, только на время, до момента пауза, того момента, когда жизнь снова потечёт во времени, но уже тем горным смелым звонким ручьём, и останется от паузы только похмелье твоей памяти, но сладкое, такое сладкое, какой течёт сейчас твоя жизнь во времени горным ручьём... на всю жизнь?, нет - мало же, на полгода... когда ты снова пойдёшь на штурм.
Не важно, что лицо обморозилось за ночь на подъёме и обгорит за день на спуске. Не важно, что там внизу, те, кто торопится или слаб, полгоры прокатились на машине, пол-ледника проехали на ратраке, может и кислород взяли с собой... Жаль только, что побывав тут, на вершине, рядом с тобой, им не дано своей личной природой понять все те чувства, которые испытал и испытываешь ты, Добрый и детский, ощутивший всю бурю эмоций, шквал переживаний от того, что мечты сбываются. Да. Они всё увидели сами и даже не догадываются, что увидели лишь глазами... ну мы же знаем, что зорким может быть только сердце.
СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕКА ЗОВЁТ РАЗУМ К ПОБЕДЕ, СУТЬ КОТОРОЙ ЕСТЬ ОПЬЯНЯЮЩАЯ СВОБОДА.
А САМАЯ ВАЖНАЯ ПОБЕДА - ЭТО ПОБЕДА НАД СОБОЙ!
И чтобы всё описанное увидеть, прочувствовать, Человек идёт в горы.

⁣ Алиса курила свои любимые, с ментолом, выпуская струйки дыма из изящного носика.Ухоженные руки с розовыми ноготками, держащие тонкую сигаретку, слегка дрожали. Смуглая от природы кожа покрылась на щеках румянцем волнения.
Вот, пришла к тете за поддержкой. К матери по такому вопросу страшно обращаться. Девушка и представить себе не могла, что когда-нибудь окажется в подобной ситуации. И теперь решительно не знала, что делать.
Тетя, стоявшая сейчас возле окна и любовавшаяся на первый снег - очень крупный из-за теплой по зимним меркам погоды - "своя в доску". Одинокая, не обремененная бытом и детьми, она еще сохранила в свои тридцать лет юношеское вИдение мира и мечтательность, что делало ее более близкой,чем приземленные родители.
Действительно, быт и все материальное тетю явно не сильно волновали. Это было хорошо заметно по ее жилищу - просто обставленной коммунальной комнате в четырнадцать квадратов, без всяких финтифлюшек, свойственных для жилья молодых женщин.
- Теть, посмотри, - Алиса достала из сумки снимок УЗИ и положила его рядом с собою на диван, на котором сидела - это мой ребенок.
На черном глянцевом фоне отчетливо был виден комочек света.
Тетя несколько минут молчала.
- И что ты теперь будешь делать? - наконец, произнесла она с жалостью глядя на обожаемую ею племянницу.
- Не знаю...
- Рожай!Ты еще молодая, вдруг после аборта будут осложнения? Так бывало и не раз. Я уже не выйду замуж, возьму твоего малыша себе.
- Ну, не знаю...
- Хочешь, уедем в другой город? Я найду работу, переждем до времени, пока поздно будет что-то делать? Родителям останется принять все, как есть.
- Да не знаю я! Все в голове перемешалось! - Алиса поставила локти на колени и закрыла лицо руками.
- А как же папаша малыша? Ты ему сообщила?
- Ну да, а он на это сказал, что уверен, что ребенок не его. - ответила красавица.
- Вот подлец!...


Алиса ушла, так ничего и не решив. Уже наступила глубокая ночь, а ее тетя все ворочалась на удобном диване, укрытая теплым цветистым одеялом, переживая за любимицу. Она вспоминала, как впервые увидела ее - крохотулю с ямочками на щечках, черными густыми волосиками и угольками -глазками. Сестра привезла ее к ним в родительский дом и двенадцатилетняя девчонка, впервые столкнувшаяся с таким чудом - рождением нового родного человечка, сразу решила, что красивее этой девочки нет никого на свете. Это невероятно миленькое создание было для нее настоящим сказочным существом. И вот теперь ее крошка в беде...
Наконец, уже под утро, молодая женщина заснула, ей приснился сон.
- Спаси меня! Я хочу жить. Пожалуйста! - детское тельце прижалось к ней, дрожа от ужаса.
- Я обещаю, что помогу тебе, мой хороший.- ласково отвечала она, обняв маленького мальчика, доверчиво уткнувшегося ей в колени своей русой кудрявой головкой...


Алиса приходила к ней еще несколько раз.Казалось, тете удалось ее уговорить стать матерью. Девушка делилась своими планами на будущее - о том, как они будут жить с ребенком, как подружки будут ей помогать, приглядывать за ним. Рассуждения наивной неопытной души о том, о чем она и представления-то не имела никакого. А тетя ей все поддакивала. Лишь бы Алисонька не передумала, лишь бы кудрявый мальчик, который просил ее помощи, остался жив...
А сны все приходили к ней и приходили, как призраки, привязанные к месту их перехода из одного мира в другой - из бытия в небытие. Женщина уже полюбила этого нерожденного, но для нее уже такого родного человечка. Доверчиво-испуганного, прекрасного мальчика, который понимал, что защиту он может найти только у нее.

Но однажды приснился совсем другой сон...

- Прощай - произнес детский голосок.
- Но, как же?.. Прощай?...Она ясно почувствовала, что малыш отдаляется от нее, поднимается куда-то вверх. Его энергия становится все менее ощутимой.

Женщина осталась одна в темноте...

Утром заиграл трек телефонного звонка. Это была Алиса.
- Алло, привет, как дела?
- Теть, я все рассказала маме.
- И что?
- Мы с ней поговорили, я решила, что мне еще рано...Завтра иду в больницу. В общем...
- Я знаю. - тетя нажала на красную кнопку отбоя не дослушав.


Целый день в маленькой комнатке, одной из многих в этом коммунальном муравейнике, звучали рыдания. Единственными свидетелями горя были бутылка вина и бокал. Никто не смог бы понять одинокую странную женщину. Ей не с кем было поделиться своим горем. Она потеряла родного человека. Она подвела того, кто на нее так надеялся. Она - предатель. Было нестерпимо больно и тоскливо.

А за окном шел снег. Девственно - белые хлопья падали на землю, превращаясь под ногами спешащих по своим делам прохожих в грязное месиво...

⁣рассказ из цикла «Записки без корсета»

Хирург был – женщина. Крупная. С хриплым голосом, короткой стрижкой и прищуренным глазом.
Казалось почему-то, что в карманах её просторного, не слишком чистого халата лежит по пачке папирос «Беломорканал». Хирург смотрела на ноги сидящей перед ней женщины и тяжело молчала. Пациентка
уже сказала всё, что могла, причём дважды. И теперь тоже молчала, не зная, что делать дальше. Молчание затягивалось.
- Э-то ко-сточ-ки? – Наконец, протянула врачиха так медленно, как только возможно.
- Ну да, и болят. Не постоянно, но часто. Особенно от каблуков.
- Маша, – процедила сквозь зубы врач медсестре, – ты это видела? И она заявляет, что это – косточки?!
Маша невнятно кивнула, проявляя полное отсутствие интереса и к косточкам, и к врачу, и к пациентке, и вообще ко всему окружающему миру.
Хирург угрожающе набрала в лёгкие воздух, подняла на ожидающую диагноза даму два глаза: один обычный, другой прищуренный, и завопила:
- Да с такими ногами на подиум летнюю обувь демонстрировать! Косточки у неё! Во-о-он отсюда!!!
- То есть как… – Женщина растерялась. – Но ведь вылезли вот… и болят. – Впервые в жизни её так однозначно выгоняли из медицинского кабинета. – Болят, понимаете?.. Вы что?.. - Мадам доктор встала
и нависла над ней всей громадой своей великанской фигуры.
- Вот из-за таких, как эта, настоящие больные в очередях маются! А государственные деньги в трубу вылетают!
- Доктор, я сейчас уйду, но может хоть, мазь какую… Пожалуйста! Болят ведь…
- Э-эх… Да чтоб вас всех…– Сменила, наконец, гнев на милость тётя врач. – В таком возрасте почти у всех и вылезают, и болят. Смирись. Мази – чушь! Массаж – дерьмо. Можно. И то, и другое. Но всё равно
болеть будут. Сильно вылезут – прооперируем.
- Но мне, понимаете, танцевать надо. На каблуках…
- Что-о-о?! Тан-це-вать?! – Снова задохнулась от возмущения хирург. – Маша! Маша! Уведи её, или я за себя не отвечаю…
- Но мне по работе… – Жалобно пискнула болезная танцовщица.
Флегматичная Маша показала глазами на дверь, давая понять, что аудиенция окончена.
- Ко-осточки… та-анцевать… на-а по-одиум… – Громыхала защитница госбюджета с гиппократовой клятвой, данной и тут же забытой в далёкой советской юности.
Пятясь задом, в страхе, что в неё полетит сейчас какой-нибудь тяжёлый предмет, пациентка
выскочила за дверь. Тяжело дыша, опустилась на ближайший стул.
- Что, милая, уже и резать поздно? – Вздохнула сердобольная бабулька, подавая платок. У женщины слёзы хлынули градом, превращая тушь в грязные лужицы под глазами.
- Обидно! За что? Я же к ней за помощью, а она…
- Ну так, бесплатная медицина… – Утешила старушка и тоже вхлипнула за компанию.
Слёзы из перепачканных тушью глаз лились и лились, и лились… А в голове взволнованной
дамы в ритме лёгкого вальса крутились слова: «с такими ногами на подиум летнюю обувь… с такими ногами… с такими…»

Пока она доехала до дома обида немного поутихла, а вот фраза про подиум продолжала звучать.
«Ну что я понимаю в ногах, в суставах? – Думала женщина. – Ну двигать ими могу красиво, и всё. А она – врач высшей категории, даже, кажется, кандидат наук… Эх, зря я табличку на кабинете невнимательно прочла. В любом случае, она – доктор, специалист, а я так, танцовщица почти на пенсии. Да конечно
же, она лучше знает! Даже и сомневаться не надо!»


В ближайшую неделю было много репетиций, и некогда было подумать ни о враче, ни о своих косточках. А через месяц, вернувшись как-то с трудного спектакля, довольная и уставшая актриса вдруг поняла, что ноги-то… не болят… Вот это да!!! Вот это доктор! С одного приёма вылечила! И без мазей! Вот это новейшая терапия!
Надо написать ей благодарность…

⁣ЗАПЕЧНИК
Петрозаводский художник Виктор Сергеевич Чижов после развода купил дешево в глубинке деревенскую избу.
Отчего так поступил?
Душа просила.
Даже, не просила – требовала!
Тринадцать лет прожил с любимой женой, а так и не нашел с ней общего языка. Не понимала Танюша, что, кроме денег, шмотья и машины, есть другие ценности.
Вечные.
Духовные.
Витю с детских лет тянуло в искусство – рисунок с бабой Ягой изобразить, динозавра из пластилина слепить, песню про Деда Мороза исполнить, в школьном спектакле роль сыграть, стишок сочинить…
Хотел после школы в архитектурный институт поступить, но завалил проклятую математику, и пришлось идти на завод. Потом – армия. А в армии, благодаря своим способностям, стал оформлять наглядную агитацию: лозунги писать, плакаты рисовать, стенгазеты выпускать…
Так самостоятельно освоил изобразительное ремесло.
После армии позанимался в изостудии Дворца культуры, да и оказался волею судьбы на должности заводского художника-плакатиста. Женился на молодой и красивой бухгалтерше. Была она в искусстве неопытной, а в быту – молчаливой. Поначалу…
Постепенно набрался Чижов художественного опыта и мастерства. И – созрел! Ощутил, что пора самому что-то эпохальное сказать в искусстве.
Первая масляная картина «Очередь за бриллиантами в Кандалакше» приглянулась Танюше, хотя и вызвала с ее стороны в дополнение к нелепым дилетантским вопросам зачатки мечтаний о богатстве.
– А почему они так выглядят? – спросила она мужа. – Вместо рук – клешни рачьи? И лица – зеленого цвета?
– Аллегория, – пояснил Чижов. – Люди превращаются в животных при виде богатства. Понимаешь? Бриллианты, это – кандалы. Поэтому очередь – в Кандалакше…
Жена постепенно брала инициативу в свои руки. После смерти чижовской матери и доставшегося ему в наследства автомобиля «Жигули» четвертой модели, Татьяна стала мечтать о «Мерседесе».
Потом испарилось вдохновение.
Картины покупать перестали; следом пошли ругань, вопли, визги, сопли и слезы.
Развелись.
И оказался Чижов один с чувством глубокого внутреннего неудовлетворения.
Так вот и купил в конце апреля у одинокой бабки домишко с огородиком.
Место выбрал случайно, когда проезжал в тоске вдоль западного берега Уницкой губы. Приехал на Онежское озеро, осмотрелся…
Лепота!
И повело на лирику.
Вот здесь бы дачку заиметь для творчества!
Проехал вдоль берега, и обнаружил деревеньку. Похоже, заброшенную… Несколько больших избух-развалюх без признаков жизни, а над одной – дымок поднимается.
Подъехал.
Хозяйка – мелкорослая древняя бабка.
Разговорились и – вот так удача! – выяснилось, что она как раз собирается съезжать из своей халупы.
– Места у нас тут хорошие, жалко, что народ поразъехался. Давно уже все в город подались, – шамкала старуха художнику. – А тут столько ягод и грибков растет! И недорого возьму, милок.
Художнику место запало в сердце.
– В монастырь ухожу, – объяснила ему владелица напоследок. – На Валааме грехи отмаливать пора. Я ведь с Жихарькой согрешала, милок. Он попервоначалу-то был добрым. Конечно – маленький, зато нрава веселого. Брагу гнала, ох, гнала, проклятую! До сих пор в погребе остатки стоят. У меня ведь и рецепт был особенный, с клюквой да брусникой. А голбешнику моему это не нравилось. Сам он – из непьющих. Серчал. Так вот счастье наше и кончилось. Шибко нервным он стал. А дочка – вся в него, меня не любит да ругает.
Старуха дальше несла едва различимый вздор, а Чижов рассеянно слушал ее, погруженный в грустные размышления о трудной доле истинного творца.
– Скотина-то у тебя есть? – спросила бабка. – Свиньи, куры? Может – корова?
– Что? – переспросил Чижов, возвращаясь в реальность. – Ах, корова. Нет, коровы нет.
– Он лошадей любит, – пояснила бабка. – Чистоту и порядок поддерживай, не лентяйничай – этого он не выносит. Может наказать.
Тут она снова пустилась в нелепейшие рассуждения о ком-то (вероятно, имея в виду покойного мужа), кто не любит, если его не уважают.
– Будет стучать дверьми да окнами, кидать тарелки, надписи на стенках писать, может кошку сбросить с печки, пряжу попутать, – бормотала бабка, ковыляя из кухни в сени. – Не гневи, милок, дедку. Он ведь ночью может наваливаться, и пойдут у тебя потом перемены жизненные, али нездоровье приключится. На Троицу сплети венок и повесь в сенях. Избушка у меня справная, дрова ещё с прошлого года возле печки остались…
Чижов машинально кивал.
– Когда каравай испекешь, горбушку отрежь, посоли, и забрось под печь.
С тем и расстались.
***
Отпуск Чижов взял в начале июня.
Природа цвела и благоухала, погода благоприятствовала, боль от разлуки с Татьяной постепенно рассасывалась; пора было приступать к новым творениям, начинать этакий «розовый период» – как у Пикассо, например.
Он набил салон машины художественными альбомами, холстами, красками, растворителями, кистями, а также запасами еды и питья, решив полностью отрешиться от старого мира и цивилизации.
Месяц в деревне!
В конце концов, ему уже – тридцать пять; в эти годы все классики достигли высот, а Рафаэль даже успел умереть!
Еще взял с собой магнитолу и кучу компакт-дисков для вдохновения, а также несколько фотографий бывшей жены. Эх, милая, и чего тебе не хватало?!
***
День выдался жарким.
Заброшенный огород густо покрывали высокие желтоголовые сорняки, между которыми проглядывали также широченные лопушиные листы. Над огородными растениями порхали бабочки и пчелы; слышался стрекот кузнечиков и частые восклицания невидимых птах; петух сидел на заборе; ящерица грелась на тропинке, ведущей в уборную…
Замечательная атмосфера для ваяния шедевров!
Чижов установил мольберт в тени березы, что росла посреди огорода, сел на стульчик, и приступил к работе.
Сюжет в голове уже сложился. «Кающаяся Татьяна». Композиция, естественно – с известного полотна Тициана, а вместо Магдалины – портрет экс-супруги.
Он укрепил рядом с мольбертом крупную копию-плакат тициановской картины, и стал широкими мазками срисовывать первичный фон. Сначала – грубые формы: темные скалы с левой стороны холста, синее небо по правой стороне… Тут, кстати, можно и с настоящего неба дерануть: день-то какой солнечный! Ни облачка! Одиннадцать часов, а этакая жарища уже…
Может, оголиться для прохлады, подумал внезапно Чижов. Все равно деревня заброшенная, никого вокруг нет.
Через полчаса, закончив с фоном, он решился: сбросил одежду и, почувствовав оттого легкость, душевно повеселел. Эх, Танюша, еще привезу тебя сюда! Все у нас наладится! А пока… Надо бы сделать перерывчик небольшой. Нарзанчику попить.
Кстати…
А, почему, собственно говоря, только нарзанчику? Бабка же говорила, помнится, про брагу, что осталась в погребе? С клюквой и брусникой.
Говорила.
Отчего бы её не попробовать? День-то – просто чудо! Песня!
Чижов отошел от холста на несколько шагов и придирчиво посмотрел на начало творения. Нормально! Процесс идет в правильном направлении.
***
Очнулся уже ночью. Первой мыслю было: где это я? Затем: как тут оказался?
Почти ничего не было видно, так как лежал он на полу. Было жестко, холодно, и очень хотелось пить.
Во мраке чей-то тонкий голос пропищал:
– Всё равно он мне нравится. Замуж желаю.
– Дура! – прогундосил кто-то глухо. – Он же не из наших.
– Зато красивый. И это – большое!
– Кто здесь? – испуганно спросил в темноту Чижов.
Голоса оборвались, наступила тишина.
Чижов приподнялся и ощупью нашел выключатель. В кухне стало чуть светлее.
Ага, значит, я – у себя, понял Чижов. На своей даче, стало быть.
Правильно: я же картину рисовал.
Помнится, жарко было…
А-а, потому я и голый. То-то холод забирает!
А где одежда?
Он постепенно фрагментами вспоминал события дня.
Значит, вначале все шло своим чередом. Приступил к творчеству. Сделал фон. Было жарко, да. Пришлось раздеться. Вот! Значит, одежда – на улице. На огороде, видимо, осталась.
Он, шатаясь, выбрался из избушки и побрел на огород.
Вон и погреб.
Эх, бабушка, бабушка…
В свете белой ночи он легко нашел разбросанные свои вещи...
Надо затопить печку; дровишки-то старушачьи, вот они, лежат.
А как ей пользоваться?
Эх, не спросил у ведьмы!
Тут надо пояснить, что Чижов – так уж получилось – отродясь не имел дела с печками. Вырос в городе, где сплошное центральное отопление; в армии тоже все было цивилизованно.
Просто напихать поленьев в нее и зажечь?
А куда пихать?
Он осмотрел печку.
Занятное сооруженьице.
Но – нужное!
Какая-то заслонка…
Он отодвинул заслонку и обнаружил огромный да темный широченный зев. Вероятно, сюда?
Снял заслонку и стал швырять в зев поленья.
Побольше накидать, чтоб стало жарко, как в бане!
– Эй, полегче! – внезапно раздался из темного зева гнусавый вопль.
Дрова стали вылетать назад, а за ними вылез…
Чижов моментально забыл про холод и жажду.
Ну и тип!
Рост – меньше метра. Бородища – почти до пола, да и сама рожа – вся в волосьях. Длинная подпоясанная красная рубаха, синие штаны; из штанов торчат ноги, покрытые густейшей шерстью – как у животного какого. Когти огромнейшие…
А уши – кошачьи!
Ничего себе, котик!
Под глазом у типа стремительно рос синяк.
– Ты, что,скотина, безобразишь! – заорал бородач, уставив в Чижова когтистый палец. – Ты меня бревном чуть ока не лишил!
– Позвольте, – залепетал Чижов, – но я же не знал, что…
– Надо знать, пропойца! Почему на мусорной куче валялся, почему спать лег, не поужинав?
Обращение «пропойца» обидело Чижова. Отродясь таковым не был!
– Попрошу без оскорблений, уважаемый, – попробовал он урезонить краснорубашечника. – Меня даже наш главный инженер по отчеству называет. И, потом, какое вам дело, лежал я на мусорной куче, или – нет? Где хочу, там и отдыхаю!
В печке хихикнуло.
– Да я же здесь обычаи блюсти поставлен, пропойца! – снова оскорбительно закричал карлик. – Прасковья нас бросила, так ведь она ж тебя предупреждала о традициях?! Я же слышал, как она говорила, мол, уважай дедку!
Претензии карлика стали раздражать Чижова. Кто он такой, что права качает в чужом доме? Залез в печку, и думает, что ему все можно?
Нахал!
Может, беглый лилипут из цирка?
– Вы по какому такому праву в мой дом забрались? – заговорил художник строгим тоном. – Грабануть решили? На «Жигули» позарились? На магнитолу?
– Шельмец! – совершенно вышел из себя бородач и от ярости так засучил ногами, что скрежет его когтей вызвал на спине Чижова дрожь. – «Твой дом»? Накось-выкуси! Что, никогда про голбешников не слыхал? Печь никогда не топил!?
Господи, что он несет, подумал художник. Вот аферюга, так аферюга!
– Вы мне, гражданин, не вешайте лапшу! Коли лилипут цирковой, так думаете, вам все позволено? А если я полицию вызову?
– Тьфу! – злобно плюнул карлик. – Какие еще лилипуты цирковые? Сказано же тебе: до-мо-вой! Почему вещи на огороде расшвырял, пропойца? Забыл про порядок? Под березой лужу целую сделал, пьянчуга! А уборная на что?
– Я не обязан знать про всяких домовых, – медленно стал пугаться Чижов.
Что-то было в карлике уж слишком зловещее. Ноги с когтями, уши кошачьи… И претензии довольно странные. При чем тут уборная?
– Тем более, наука доказала, что их нет, – продолжил он миролюбивее. – Стало быть, вы – обычный карлик. Лилипут из цирка. Сбежали из труппы? Ладно, бывает – труд тяжелый, не спорю. Но, согласитесь: нехорошо по чужим печкам лазить, дедушка! Могли бы предупредить. И вид у вас, извините… Хоть бы побрились – а то, физиономия – как у столетнего кабана!
Карлик побагровел:
- Ах, срамник! Лилипутом заслуженного голбешника обзываешь! Лизуном сделаю поганца! Будешь волосы у детей, да шерсть у овец зализывать!
- Не надо папаша, - пропищало из печи. – Лучше жени его на мне! Пусть запечником будет! Мы тебе внуков наплодим!
Тут уже настоящий ужас овладел Чижовым. Точно, подумал он, этот бандит – не из цирка! Да еще и не один. Сколько их в печку забралось? Банда карликов! Из лагеря рванули?
Сумасшедший уголовник…
Запросто ножом пырнет!
Чижов почувствовал в организме чудовищную слабость. В горле совсем пересохло.
– А могу и пастенем сделать, и будешь, скотина, тенью на стене, - усилил напор карлик и страшно впился своими недвижными буркалами в глаза Виктора Сергеевича.
Он еще и гипнотизер, мелькнуло у Чижова. Похлеще Кашпировского будет, Вий проклятый!
– Не надо, папаша! – снова провизжал бабий голос из печной утробы. – Нравится он мне. Детей хочу от него!
– Да он в печках ничего не соображает! Какой из него будет домовой? Уж лучше в петуха превращу, потом суп сварим!
Господи, да неужто такое возможно, заколотило Чижова. Неужто этот и в самом деле – домовой? И тут он вспомнил старушачьи россказни. Вот оно что! Это, значит, она про него плела? Не гневи, говорит, дедку, а то навалится… Приплод от него принесла… А почему бы и нет? Человеком-то его назвать с такими когтями на ногах – язык не повернется… Вот и навалился! В петуха обратить хочет… Ничего себе! Вместо рисования картин – в кастрюлю!
Все эти мысли жутким вихрем пронеслись в мозгу Чижова, и нашли неожиданный выход в его судорожном возгласе:
– Не губи, папаша! Виноват, исправлюсь! Только – не в петуха!
– А печку изучишь?
– Богом клянусь!
- Тогда женю! Будешь знать, куда дрова кидать, сынок! – прокричал карлик, и тут нечто подняло Чижова и бросило с размаху в темное нутро печи. Там обхватили его незнакомые жаркие руки, и сделалось ему и тепло, и беззаботно…
А вот про Татьяну он тотчас же забыл!
***
С некоторых пор объявился в Заонежье умелец в подпоясанной красной рубахе и синих штанах. Ходит он по окрестным деревням и дачам, да предлагает бесплатно поставить или выправить жителям печь. Он не пьет и не курит, от денег категорически отказывается, проповедует экологию, порядок и семейные ценности, особенно упирая на любовь.
– Неважно, – говорит вдохновенно мастер, – как выглядит твоя избранница; красавица ли она писаная, или – наоборот, меньше метра в высоту. Главное – душевная чуткость и понимание. Никогда не надо ссориться и пить алкоголь. Если жена ценит мужа, а не деньги, если любит его всей душой, так она для него – и Венера, и – Магдалина в одном лице! Я, вот, например, раньше только на внешность смотрел, а потом понял – нет, не в ней одной дело! И представьте себе, нашел, таки, свое счастье! Деньги ей не нужны, и бриллиантов не просит; а зато как печёт пирожки в нашей печке! И тесть у меня замечательный, хоть и не носит обуви. Деток рожаем помаленьку. Нет некрасивых женщин, есть слепые мужчины!

⁣Мечты заветной письмена,
Они хранятся в поднебесье...
Но в ледяные времена,
Вниз устремятся доброй вестью!

— Мешок подвинь к себе поближе! Бороду варежкой разгладь, так...
Стоп, снято! По-моему, что-то вышло! Будешь в кадре, как Морозко. Посох будто взаправду ледяной... Верхушка роскошная. Откуда он вообще взялся? Наколдовал? — спросил фотограф.
— Чудеса инженерии. Подсветка, три секции. «Отморозился» на Ёлке, затем всё разобрал, сложил и домой! Ну, или на следующий утренник, — пояснил я, приглаживая закурчавившуюся от инея бороду.
— Вначале наука, в итоге - магия. Но без Снегурки образ-таки неполный, - хмыкнул фотограф.
— Кого нет, того нет! – я вздохнул. Не беда, без внучки Дед Мороз вполне ходовой персонаж на любой Ёлке. Вон, сам Морозко тоже работал один. Причём на целый лес!
— Логично, — фотограф потёр ладонь о ладонь и подышал на замёрзшие пальцы. — Но грустно. Волшебник идёт домой и один встречает Новый год.
— Вот и сказочке конец, — я развёл руками в вышитых рукавицах.
— Фоток на рекламную кампанию хватит, вплоть до конца декабря. Считай, нам повезло, что снег пошёл в канун зимы. Главное, не забывай ставить хештег "я волшебник"! И пусть будет сказочный мешок заказов, - щедро пожелал мой спутник.
— В Новогоднюю ночь бы ему ещё пойти! Эх, снег-снежок, белая метелица… - я через шапку почесал затылок.
— А в чём твоя сила, Дед? Разве не в бороде? — усмехнулся фотограф, закрывая объектив.
— Сила в образе! Нет подарка, сумей вывернуться, и убеди даже случайного человека в исполнении заветного желания. – возразил я. И пусть даже не сию минуту...
— Ну, это знакомо! Наш брат фотограф закалён вопросами типа: «когда же будут фоточки?» Но мы в этом плане честнее, потому как вожделенные фоточки всё же дойдут до клиента. Рано или поздно. А вот как быть с новогодним чудом для ребёнка, что искренне в него верит?
И ждёт? – поддел меня фотограф.
— Ну как… Отвлекаем внимание зрителя от пустого «мешка с подарками» и привлекаем в дело сторонние образы. Настоящие волшебники это мы сами и...
— ...подарки с неба не падают, а фотки сами себя не обработают, — подхватил фотограф. — Ладно, пойду машину прогрею. А ты чего не собираешься? Посох когда будешь разбирать? Шубу тоже надо сложить грамотно, не в кино-гримёрке же домой поедешь. Помнётся! Ну, идём?
— Успею. Пройдусь туда-сюда по лесу, пока из образа не вышел...

Пусть белый лист хранит узор
Из миллиона тайных знаков...
Шагов невидимый курсор
Направит к месту встречи с магом!

Нина считалась «самостоятельным и ответственным ребёнком». По крайней мере, так хотелось её маме, которая не пресекала свободу действий своей дочери. В нашем мире нет готовых рецептов жизни, говорила она. Те, кто бережёт своих детей от влияния улицы, виртуального мира соцсетей или компьютерных игр — добиваются обратного результата. А самое главное, считала мама, это личный пример и доверие.
Поэтому они не только вместе отправились на лыжную прогулку в пригородный лес, но и могли без паники ненадолго потерять друг друга из виду. К тому же Нине хотелось в день первого снегопада загадать желание. Ну и попутно запечатлеть себя на фоне искрящихся в воздухе снежинок:
— Найду подходящее место, сделаю "себяшку" на память и сразу домой!
Девочка огляделась по сторонам, запоминая место, где мамина лыжня уходила к станции. А вот и подходящая ёлка! Она росла на небольшой возвышенности, в хороводе деревьев поменьше. Поэтому её макушка ещё вовсю грелась в лучах заката, а нижние иголки уже примеряли на себя легкую вечернюю тень. Вот и настроение для образа! Быстренько выбрав подходящее местечко, Нина сняла лыжи, приблизилась к зелёной красавице и сделала несколько кадров. По привычке тут же пролистала все снимки-дубли. Как только на экране появился заключительный кадр «ёлочной» серии, девочка едва чуть не выронила телефон прямо в сугроб. Позади неё на кадре стоял... Дед Мороз! Нина живо обернулась и поняла, что камера не обманула: за ёлкой и в самом деле обнаружился Дед Мороз. Парчовая шуба, шапка, шитая серебром, волшебно переливающийся посох-сосулька…
— Ну, здравствуй и сразу прости меня, Нина! Не хотел мешать, вот и замер, чтобы фотосессию тебе не испортить!
— Здравствуйте! Простите, а откуда вы меня знаете? — девочка на всякий случай отступила на пару шагов.
— Простая внимательность старого волшебника! Это ведь твой? - Дед Мороз указал на лежащий в снегу школьный рюкзак с серебристым бейджиком: Нина Снежаева, 4 "а"".
— Точно, — смутилась Нина. — Это всем классам, давно ещё сделали. Такой брелок свет на дороге отражает, если машина навстречу едет.
— Хорошо, когда заметно, — кивнул Дед Мороз. — В начальной школе в лес дети ходят всем классом. Хотя в наше время дети чаще дома, за компьютерами сидят.
— А я уже в пятом классе! — спохватилась Нина. — Извините, что вас не заметила... Мне ёлка понравилась. А вы артист? Или ёлку на Новый год выбираете, чтобы срубить на праздники?
— Елку срубить? Что ты, какой же это праздник! Лесным созданиям место в лесу, — улыбнулся Дед Мороз. — Кстати, скажу по секрету: у меня на шубе узоры тоже иногда светятся, сами по себе. Но это пустяки. Нынче настоящий снегопад в первый день зимы, уже почти чудо! Так что и твоё заветное желание обязательно сбудется.
— Прямо-таки «обязательно»? А вам откуда знать? — Нина немного рассердилась, что Дед Мороз так вот запросто рассуждал о её личной тайне.
— А вот увидим, юная барышня! — Дед Мороз важно пригладил снежинки, сверкавшие на белоснежной бороде, подкрутил усы. Подмигнул:
— В день первого снега происходят не только неожиданные встречи, но и начинаются настоящие чудеса!
Нина кивнула:
— Знаете, я как-то поспорила с мамой про зиму. Она говорит, что Снежная Королева, это потерявшая Деда Мороза Снегурочка. Она остаётся одна, потому и летает по замёрзшим городам, заметая праздничные Ёлки... А я отвечаю: если весь год какой-то холодный, значит Дед Мороз близко и сказка где-то рядом. И для Снежной королевы!
Нина показала на Деда Мороза, словно призывая его в свидетели. Волшебник кивнул, а девочка продолжила:
- И раз такое дело, то самое важное желание в Новый год обязательно сбудется! Снежной Королевы нигде нет, а главный Дед Мороз — имеется! Пусть даже если это артист в Великом Устюге... Всё равно надо верить в сказку.
— Верить нужно в себя! Мы настоящие волшебники, когда шаг за шагом идём к своей мечте. Особенно, если на этом пути человек не забудет о своих близких… И вообще обо всех, кому одиноко и холодно на душе.
— Да! Да! Я так и думаю, про детей! Нам нужен свой, постоянный Дед Мороз на Главную Ёлку, такой как вы. У ребят из нашего класса папы работают целыми днями. Другие свободны, только… Они даже дошколятам не докажут, что к тем пришла Сказка. А у некоторых вообще отцов нет. И вот...
— Можешь не продолжать! – Дед Мороз слегка стукнул о землю посохом, который на мгновение вспыхнул полярным сиянием. Мне будет приятно исполнить твоё желание, только обсуди его с мамой. А пока — держи волшебную открытку, по ней вы Деда Мороза мигом найдёте...

Средь всех несбывшихся желаний,
Отыщется мечты снежинка...
Настанет время для свиданий,
К любви откроется тропинка!

Я давно не принимал гостей. Сам весь год куда-то уходил. То на работу, то по друзьям... В новогодние дни —«дедморозить» при полном параде. Вот как сейчас. Поэтому когда в коридоре заиграла мелодия, не распознал собственный звонок. Даже глянул на телефон. Но тот лежал спокойно, безучастный к посторонним звукам и моим подозрениям. Чудеса! Возвращаясь в образ, я произнёс:
— Так! Деда Мороза в канун праздника кто-то застал дома. Кто бы это мог быть? — кто бы ни пришёл, откроет ему настоящий волшебник. Образ обязывает!
За дверью... обнаружились целых две Снегурочки в красивых нарядных шубках. Обе с косичками. Маленькая девчушка и симпатичная девушка.
— Видишь мам, всё взаправду! Вот наш Дед Мороз! Ждёт, как и обещал! Знаете - а в лесу вы были немножко другим... Но сейчас совсем не хуже! — радостно выпалила младшая Снегурочка, теребя старшую за вышитый рукав.
— Вы простите нас, Нина уже целый месяц рассказывала про Деда Мороза в лесу. Открытку притащила! Говорит: «вот его визитка». А вместо телефона два слова «желание исполняется»... Я думала, кто-то из артистов подшутил. А вчера... Вместо тех слов проявился адрес! Как вы это сделали?
— Нина? Знаете, мне даже не совсем... – я машинально взял бумажный квадратик из рук молодой женщины и едва не брякнул: «это, наверное, какая-то ошибка».
— Не рассказывайте секрет! Это же волшебство! Новый год же! Главное, что получилось, —маленькая Снегурочка аж подпрыгнула от радости.
— Мы сегодня собрались на репетицию Ёлки в ДК... Если свободны, может, захотите поехать туда с нами, раз уж всё так сложилось? — смущенно предложила старшая Снегурочка.
— На школьном автобусе! — радостно закивала снегурочка Нина.
— Конечно! Проходите в зал, обсудим все наши волшебные дела!
Пропуская снегурочек в комнату, я заметил цветные переливы: в углу засветился чудо-посох Деда Мороза. А перед ним на тумбочке лежал свежий комплект батареек, который я так и не успел в него установить...
Надо сказать, что наша первая Ёлка удалась! А затем мы «всей волшебной семьёй» встретили и наш первый Новый год. И вот ещё что... Утром первого января я ещё раз посмотрел на ту самую визитку. Мой адрес с открытки куда-то исчез. А вместо него появилось пожелание: «Будьте счастливы в Новом году! И не забывайте, что вы - Волшебники!»
А на обороте, вместо надписи «Дед мороз», проявилась другая: #ЯВолшебник

⁣Пуля.

Она медитировала.



(- Я ураган. Я молниеносная
и меня никому не остановить. Все враги меня боятся!)



Внизу ее стального
конусообразного тела значилась цифра 38.
Эта цифра была втиснута в нее несколько месяцев назад. С тех пор она
неустанно медитировала и готовилась к своему предназначению. Весь трёп о том,
что это негуманно, она решительно отметала. Когда где-либо заводили разговор об
оружии и его вреде, она просто погружалась в свои мысли и представляла свое
героическое будущее. В конце концов, её для этого и произвели на свет, чтобы
она несла СТРАХ! И будет так, и никак иначе!.. Щелчок, удар бойка и она
отправится в свой единственный, но славный полет, уничтожая врага! Это её
предназначение - сразить противника, и другого она не приемлет! Да, может
кто-то и рожден, чтобы взбивать крема, крутить мясо, вытирать пыль, лепить,
рисовать, но только не она. Она – это сплав силы и мощи, и её должны бояться.
ТОЧКА.



(- Я мчусь со скоростью
света. Меня не остановить! Враг будет повержен!)



Медитация славная вещь. Она была
с этим согласна. Успокаивает. Прочищает мозги. Настраивает. Развивает
воображение. Вот она, подгоняемая энергией пороховых газов вылетает из ствола и
стремительно приближается к врагу, видит его перекошенное от СТРАХА лицо, слышит
крики. Все бесполезно, она НЕИЗБЕЖНО достигнет пункта назначения. Она касается
своим свинцовым сердечником противника, буквально всверливается в человеческое
тело, заставляя его издать последний истошный КРИК! В предсмертных агониях
купается она в крови, довольная тем, что избавила мир от негодяя и исполнила
свое предназначение!

Враг замертво падает на
землю, а недалеко от стрелка, с металлическим лязгом, падает гильза, недавнее
пристанище ПУЛИ. Пули, которая выполнила свою миссию – УБИТЬ ВРАГА!



(- Да, враг будет повержен!)



Благодаря медитациям она так
ярко и живо всё представляет. Скоро она подарит миру лучший ВЫСТРЕЛ. Главное,
чтобы рука стрелка не дрогнула, а уж она не подведет, даже если тот, кто
спустит курок, не достаточно меток, она в цель попадет. Не важно, что это
будет: погоня, перестрелка, военные действия, облава, засада – она не подведет,
и сразит ВРАГА!



(-Да, я опасная и
смертельная!)



Каждый день она ждет, когда
ее вытянут из коробки, вставят в магазин, и передернут затвор. Досылатель
подтолкнет ее в патронник, и останется только дождаться, когда палец нажмет на
спусковой крючок.



- Всё, тебе КОНЕЦ!!!



(- Что? Это оно? Неужели
началось?!)



Чья-то рука вытащила пулю.



(-Да, это оно!)



На мгновение ее ослепил
яркий солнечный свет, а в следующее мгновение она вновь погрузилась в темноту,
и только запах пороха говорил о том, что она оказалась внутри пистолета.

Звук затвора и она уже в
патроннике. Пуля сосредоточилась на своем полете, закрыла глаза, и тут… Странный
звук отвлек ее от такого важного и ответственного момента, к которому она
готовилась. КТО-ТО плакал. Это был ПЛАЧ.



(-Плач?! Кто плачет?)



- Заткнись! Это тебе не поможет!!!



Она приоткрыла глаза. Сквозь
дульное отверстие на неё смотрели, ей казалось, что именно на нее, прямо в её,
наполненную порохом и свинцом ДУШУ, огромные голубые глаза…



(- А, где ВРАГ?)



… глаза маленького
МАЛЬЧИКА!!! Он плакал, и слезы большими ОГРОМНЫМИ каплями падали вниз.



- Вытри сопли, щенок, тебе это не поможет! Это будет уроком
для всех остальных!



Она почувствовала, как боёк
касается дна ее гильзы, и что-то больно укололо где-то внутри. Через мгновение
произойдет выстрел! Мальчик упадет, и она будет в этом виновата. Она готовилась
ко встрече с жутким ВРАГОМ, у которого тоже будет оружие в руках, но никак не
ждала мальчика с мокрыми от слез глазами.



(- Нет, нет, остановись!)

Но стрелок ее не слышал. Палец
опустился на курок. Мальчик инстинктивно поднял руки и закрыл лицо, в которое
был направлен пистолет. Нужно что-то делать! Щелчок, курок нажат…



(-НЕЕЕЕТ!!!)



Пуля закрыла глаза.

БАНГ!



Капли крови забрызгали ее
свинцовые останки, подарив последнюю мысль:



(- Это был самый лучший
выстрел…)



Пуля была мертва. Мальчик
осторожно опустил руки вниз и посмотрел на стрелка, который хватался руками за
шею и издавал какие-то булькающие звуки. Мальчик в ужасе наблюдал за попытками
стрелка ухватиться за жизнь. Все было бесполезно, через мгновение, тяжелое
грузное тело стрелявшего рухнуло на землю. Его тело было посечено осколками пистолета
и частичками пули 38-го калибра. Мальчик поднял глаза к небесам. Он был всего
лишь в маленьком шажочке от смерти, но какое-то провидение уберегло его от
этого шага. Мальчик ведь не знал всей правды…

В тот день, пуля разорвалась
в патроннике. Пуля, которая находилась в пистолете подонка, который целился в
десятилетнего мальчика. В тот день пуля приняла для себя решение, она,
мечтавшая о славном полете, решила покончить жизнь самоубийством, разорвавшись
в пистолете, тем самым, спасая мальчика. Ведь он не был ВРАГОМ.



«Если ПУЛЯ способна понять, что человеческие жизни она не
имеет права отбирать, может быть и люди когда-нибудь до этого дойдут?»



Конец.

⁣ Смерть поэта

В первый раз смерть предстала перед поэтом N в образе безобразной старухи с косой на плече. Поманила его указательным пальцем и приказала собираться.

– Как, уже! – ахнул поэт. – Но я еще не готов!

– Это тебе так кажется, – зевнула смерть. – Всё, что с тобой должно произойти – произошло, и вряд ли произойдет что-то ещё, ради чего стоило жить дальше.

Поэт тяжело поднялся из-за письменного стола. Взял в руки тетрадь стихов и, перелистав ее, огорченно покачал головой.

– Значит, я так и не успел написать ни одной по-настоящему хорошей книги... Жаль. Зря прожил жизнь.

Безобразная старуха усмехнулась.

– Думать о жизни надо было раньше.

– Раньше я не мог! – воскликнул поэт. – Ведь я только сейчас, понял, что ее сокровенный смысл заключается в ежечасном преодолении смерти!

Безобразная старуха равнодушно пожала плечами – ну, понял и понял, мне-то что с того? – однако поинтересовалась: в чем тогда, по его мнению, заключается смысл смерти. Услышав, что смысл смерти заключается в обретении новой жизни, задумалась.

– Ну да. Убив поэта, я тем самым вызову прилив интереса к нему... Это нехорошо. Я ведь смерть, а не какой-то там пиар-менеджер.

Тяжело вздохнула старуха – раз, другой – и на третий выдохнула:

– Ладно, подожду, когда твое имя окончательно сотрётся из людской памяти. Тогда и заберу. А пока живи.

С этими словами она перевесила косу с одного плеча на другое и ни с чем вышла вон.

Во второй раз смерть предстала перед поэтом N в образе восторженной почитательницы. Села ему на колени и, собирая длинные волосы в тугую косу, сказала, что новый сборник его стихов не остался незамеченным.

– Это плохо. А вот то, что ты расцвел не по годам, хорошо. Меня это возбуждает – я люблю приходить к беспечным, успешным, счастливым... Дай, милый, я задушу тебя в своих объятьях!

Она обвила тугой косой шею поэта и поцеловала в губы.

– Постой! – оттолкнул ее поэт. – Убив меня, ты ничего не добьешься. Меня и потом будут вспоминать!

– Не беспокойся за это, – ответила смерть, – я не сразу убью тебя – медленно... Я буду каждый день приходить к тебе, петь дифирамбы, льстить, поить вином. Обещаю: ты быстро привыкнешь к моим дарам. А когда твое сознание будет отравлено алкоголем и ядом величия, ты разучишься писать. Ты рассоришься со всеми, кто посмеет сказать об этом, ты оттолкнешь от себя тех, кто протянет руку помощи, и однажды поздней осенью, когда день будет особенно хмур, а водка особенно противна, ты намылишь веревку и, взобравшись на табурет, станешь молить меня о скором свидании.

Смерть в образе восторженной почитательницы еще раз поцеловала поэта в губы, встала и, поправив юбку, направилась к буфету за вином.

С этого часа поэт работал как одержимый. Чувствуя за спиной холодное дыхание смерти, он с утра до ночи сидел за письменным столом, стараясь успеть высказать все, что скопилось в душе за долгие годы вынужденного молчания. И ничто не брало его в те дни: ни горькое вино, ни сладкая лесть, ни восторженное внимание почитателей.

А смерть, словно отказываясь верить в то, что ее план не сработал, еще долго кружила подле него – всё ждала, когда он испишется, сопьется, скурвится. Не дождавшись, распустила косу свою и ни с чем вышла вон.

В третий раз смерть предстала перед поэтом N в образе литературной критикессы. Подойдя к книжной полке, взяла его последнюю книгу стихов и, подержав на весу, поставила обратно.

– Надо было тебя раньше прибрать. Опоздала. Боюсь, теперь ты можешь обрести бессмертие.

– Так я не умру?! – воскликнул поэт.

– А вот этого я не говорила. Всё еще можно исправить.

Попросив уступить место для того, чтобы написать статью в литературный журнал, смерть села за письменный стол. Макнула перо в чернильницу и аккуратно вывела с красной строки:

«Прочитав последний сборник стихов поэта N, вынуждена с глубоким прискорбьем констатировать всем почитателям его таланта о том, что поэт N умер».