Мария Якунина/Дед, подожди/Проза

⁣Дед, подожди


Дед долго смотрел на старую яблоню через мутное

стекло, наконец мрачно задернул занавеску и решительным тяжелым шагом
направился к двери. Лопата стояла у входа наготове. Не глядя, он подхватил ее и уже почти дошел до яблони, когда услышал пронзительное бабушкино:
- Стой, дед! Дед, подожди!
Одинаково щуря плохо видящие глаза, дед и запыхавшаяся бабушка склонились над землей.
Кот лежал, вытянувшись. Признаков жизни не подавал. Рот приоткрыт, видно обломанный клык, половина которого канула лет десять назад в неизвестной битве.

Бабушка протянула дрожащую руку и потрогала Мишу пальцем. Никакой реакции. Дед крепче сжал черенок лопаты.
Бабушка принялась отчаянно тормошить черно-белое тельце, распростертое на земле. Миша еле заметно вздохнул, открыл глаза и уставился в одну точку тем мутным, ни на чем не фиксирующимся взглядом, какой появился у него этим летом.

Дед молча развернулся, вернул лопату на прежнее место и ушел в дом, к телевизору. Бабушка пришла чуть позже, мелко порезала колбасу на газетку, почистила половинку вареного яйца, налила в банку из-под сметаны молока… А вернувшись со двора, принялась накрывать на стол к завтраку. Ни один не сказал ни слова об утреннем происшествии.

***
- Ихний котенок, ну один в один ихняя кошка. Под забор подсунем, это он потерялся, - отчаянно убеждала бабушка, с неприязнью и даже страхом разглядывая черно-белое вопящее существо с большущими ушами, вцепившееся в руку внука.

Но внук Саша, притащивший котенка с прогулки, был непреклонен: подсовывать никого никуда не будем, соседям отдадим, только если представят убедительные доказательства, что их кошка – в самом деле
его мама.
- Не-не-не, не наш, - замахала руками соседка. – Наша не котилась в этом году, слава Богу. Так что берите, вон, внучку какая радость.
Бабушку она, впрочем, не убедила: говорила и все влево косилась бессовестными своими глазами. А бабушка только вчера смотрела по телевизору, что это есть самый первый признак: врет человек. Врет и
не краснеет!

Саша же переговорами остался доволен и по
возвращении домой потащил котенка в баню – топить в алюминиевом тазике блох, которые деловито пересекали белые пятнышки, чтобы тут же спрятаться в черной шерстке.
- Ну куда опять? – чуть не плакала тем временем бабушка в доме. – Сколько мы их уже похоронили? Опять под машину попадет, лезут на эту дорогу, будто салом там намазано, отшкребай их потом от асфальта.
- Чего уж теперь, - сказал дед примирительно. – Не отбирать же у малого.

Малой тем временем старательно намыливал питомца хозяйственным мылом, уговаривая потерпеть. А котенок и не сопротивлялся, понимая, видимо, что судьба его решается в этот момент. На редкость понятливым оказался он и во всем остальном: прожил восемнадцать лет, и ни разу дед и бабушка не видели, чтобы ходил Мишка на злосчастную дорогу. Давно вырос внук Саша, приезжал редко, ненадолго, но не слишком щедрый на ласки Мишка непременно запрыгивал к нему на колени, помурчать минутку.
- Ну надо же, - умилялась бабушка. – Животное – а помнит, все помнит.

Мишка дрался с котами, а иногда и собаками. Носил крыс. Шатался неизвестно где по несколько дней. Только на дорогу никогда не ходил.
Дед и бабушка сами не заметили, как прошли эти восемнадцать лет. Много чего поменялось. А Мишкина мордочка неизменно выныривала каждое утро из заоконной пустоты – чтобы пустили в дом, поесть и отдохнуть после ночных приключений.

А потом с котом что-то случилось. То ли старость подкралась, то ли получил по голове при очередной попытке стащить у соседей что-нибудь
плохо лежащее на столе или поохотиться на цыплят, которые не давали коту покоя с самого детства. Стал кот вести себя странно: останавливался посреди двора, уставившись в одну точку, отказывался есть по несколько дней, какие бы лакомства не подсовывала ему бабушка, и забирался в шкаф, которым восемнадцать лет не интересовался, и лежал там, свернувшись тревожным, насупленным клубком.

А однажды дед вышел на крыльцо, глянул в сторону улицы да так и замер: Мишка вышел через приоткрытую калитку и поковылял в сторону дороги. Дед закричал, кинулся следом, успел схватить Мишку у самой
обочины. А по дороге одна за другой неслись машины, и люди в них с любопытством глядели на странного деда, стоящего у самой дороги и прижимающего к себе черно-белого кота.

Мишка с тех пор совсем перестал ходить. Все спал под яблоней, лишь иногда меняя место и еще реже – соглашаясь поесть.
Тяжело вставал, нехотя прихватывал зубами кусочек колбасы, за которую когда-то готов был продать душу кошачьему дьяволу, как любила говорить бабушка, долго жевал, а потом пил, пил и пил, пошатываясь от усталости, пока силы совсем не покидали его, и ложился обратно.

Дед с того дня потерял покой и сон. Все никак не мог забыть усталую решимость, с которой направился Мишка к дороге, да мрачный
кошачий взгляд, устремленный в неизбежность.

По ночам дед ворочался, лезло в голову всякое. То вдруг вспоминал, как Мишка гонялся за скакалкой Нины, Сашиной подружки, которая каждое утро перебегала через дорогу поиграть, когда Сашу привозили на каникулы, и всем подряд показывала, как может прыгать с перекрещиванием
рук. А теперь эта Нина вышла зачем-то замуж за местного чудака, родила уже трех детей и весит, наверное, сто килограмм… Какая уж тут скакалка…

С трудом дождавшись утра, дед полез на чердак – посмотреть, не остались ли там внуковы игрушки. Но замер на верху лестницы: на что они тебе? Так и стоял, пока бабушка не собралась в пекарню за хлебом.
- Ты чего, дед?
Дед только махнул рукой. Но услышал, как бабушка тихо шепчет «Господи помилуй», удаляясь по дорожке.

Бабушка бегала к Мишке по десять раз на день. А дед не ходил вовсе. Только смотрел иногда из окна на неподвижно лежащего кота да не мог понять, куда делись эти восемнадцать лет. Был он бодрым, катал внука на велосипеде аж до самой железнодорожной станции, а Мишка стрелой
проносился через двор, стоило только показаться в огороде коту-чужаку. И вот теперь птицы клюют из Мишкиной миски прямо у него перед носом, внук, взрослый, красивый, приезжает раз в год, а он, дед…

Дед сидел перед телевизором и не слышал ни слова. Только понял внезапно: надо найти место, где Мишку похоронить. Кот умрет
на днях, и отпустит деда эта мучительная, въедливая, дорожная тоска… До того уже дошло, что стал дед сам сторониться дороги, будто и ему нельзя
приближаться, будто и его может затянуть что-то неумолимое, зовущее издали.

Дед прошелся по саду с лопатой, примеряясь то к одному, то к другому участку. Вот тут, на сваленных сто лет назад досках любил Мишка погреться на солнышке. А тут, в наполовину закопанном в землю старом ведре (это, кажется, Саша еще делал укрепление для своих роботов, которые
должны были спасти Землю, как возбужденно объяснял он деду), устраивал засады на бабушку, выскакивая в последнюю минуту, когда она наклонялась, чтобы поднять с земли спелую до черноты сливу. Дед постоял еще минуту и решительно направился к одинокой яблоне в огороде. Не глядя на неподвижного Мишку, воткнул лопату у ствола. Вот тут. Сам он выбрал тут умирать, тут и останется.
- Помер? – всхлипнула бабушка, неизвестно как оказавшаяся рядом.
Дед покосился на кота.
- Не помер еще, но скоро помрет. Тут похороним, - сказал он, чтобы не оставалось уже никаких сомнений. Ни у бабушки. Ни у него. Ни у Мишки.

Дед не выдержал, еще раз глянул на кота. А тот, как назло, открыл глаза. И снова накатила на деда волна нездешней, ничем не усмиряемой тоски.

Телевизор пылился в своем углу, обиженно поглядывая на деда черным экраном. Даже с Сашей дед не говорил по телефону, хотя слышал, как шепчет, причитает бабушка за плотно закрытой кухонной дверью –
должно быть жалуется, что дед совсем спятил.

А он теперь все стоял у окна и смотрел, смотрел, смотрел, как лежит Мишка. И ничего больше в его жизни никогда не произойдет.

Иногда дед не выдерживал – снова брался за лопату и шел к яблоне в надежде, что закончится эта пытка. «Подожди, дед», -
неизменно бежала за ним бабушка.

А Мишка все не умирал. Лето шло на спад. В августе приехал на несколько дней Саша. Наколол дров, привез и деду, и бабушке новые очки, посидел с Мишкой в огороде.
- Чего ты, дед? – Саша подошел к окну, посмотрел, как и он, на огород, на старую, рассохшуюся яблоню. Дед молчал. Было время – внук спрашивал у него все, чего не знал. Пришло время – дед не знал, что отвечать.

Саша уехал, а жара окончательно ушла. Стали прохладнее вечера. И с возвращением прохлады Мишка постепенно ожил. Сначала все дольше стал сидеть над полной миской. Потом начал съедать не один кусочек, а несколько. Дед видел в окно, как воркует бабушка, гладит сидящего кота.

Однажды утром дед глянул по привычке в окно и увидел, что нет Мишки под яблоней. Дед кинулся на крыльцо. Мишка сидел возле лопаты и смотрел прямо на деда – усталым, сонным, но вполне обычным Мишкиным взглядом, каким смотрел он на людей восемнадцать лет. Снова стал выпрашивать у бабушки фарш, когда готовила она котлеты, неуверенно, но все же – залезать на окно, чтобы пустили в дом, и даже ворчать по своему
обыкновению, если чья-то нога оказывалась слишком близко.

Дед отнес лопату в сарай, огляделся по сторонам. Ящик с заржавевшими инструментами, сломанный радиоприемник, старые часы… Сдернул покрывало, которое лет пятнадцать назад накинула бабушка.
Потрогал руль, погнутый багажник, звякнул слегка охрипшим звоночком. «Еще, деда, еще!»

Вывел велосипед за двор под пристальным Мишкиным взглядом, неуверенно забрался, нащупал педаль, одну, вторую. Велосипед повело,
но дед удержался, тронулся с места тихонечко, а потом все быстрее. Набрал
скорость и поехал смело, освобожденно, чувствуя, как щекочет ветер лицо и седые волосы.