Любовь Головина/ К Ванечке/Проза

⁣⁣Джип ехал по настоящему русскому бездорожью. Белая пустыня раскинулась
на многие километры,а в ней, как изюм в творожной пасхе, чернели редкие заросли
да заброшенныеизбы. Снег предательски скрывал неровности пути, отчего наш
автомобиль то и дело подбрасывало на кочках, а мы в салоне подлетали к потолку
и весело смеялись. Почему-то человек всегда начинает смеяться, когда какая-то сила
подбрасывает его вверх. Вспомнилось, как папа подкидывал меня маленькую. Страх
сковывал всё тело, но в полёте как будто вырастали крылья. И вот уже нет ни
страха, ни детских печалей, есть только огромный мир, в который тебя отправляют
родители, как будто выпускают голубя. Огромное небо свободы. Но ты знаешь, что
при падении тебя опять подхватят папины руки.
От этого тело наполняется радостью, и ты заливисто смеёшься.

– Хорошо,
что подвеску успел починить, – сказал Александр. – Не вернули бы машину, никуда
бы с вами не поехали. – Он потёр уставшие глаза, на которых уже проступили
красные сосудистые прожилки, как на свекольной ботве. За рулём Александр был с
самого утра. Когда выезжали из Москвы, только рассвело. Сейчас смеркалось, и по
сметанной белизне неба черничным соком растекалась темнота.

– Надеюсь, в мастерской не схалтурили. Хотя и это не гарантия,
что не встрянем где-нибудь. Как говорят бывалые, чем круче джип, тем дальше
идти за трактором.

Он отшучивался, видимо, чтоб
взбодриться. Мы с Машей бросали неопределённое «да уж» – говорить не хотелось.
Да впрочем было и не о чем: разные мы, из разных поколений и эпох. Александру
около пятидесяти. Хотя сколько на самом деле, я не знала, а спрашивать
неудобно. Да и зачем? Мы виделись примерно раз в месяц. Он помогал
благотворительному фонду, водительствуя на дальних выездах в области. За бензин
денег не брал, за работу тем более. Из каких-то разговоров с волонтёрами
услышала, что был он одинок. Точнее, жил один. А был ли кто из родных, то уж
неизвестно. Но почти каждые выходные он отправлялся в дальние поездки, в дома
престарелых, чтобы привезти еду, одежду, лекарства и то, о чём даже упоминать
неловко, но в чём там нуждались острее всего — памперсы.

За окнами
стелились саваном снежные просторы. Было ощущение, что в последний раз здесь
ездили в XIX-ом веке на телегах, а с тех пор ни нога человека, ни уж тем более колесо
на этой земле не оказывались.

– Скоро доедем, – сказал Александр,
устало улыбнувшись. – Если только не
заблудимся, конечно.

Девушке в
навигаторе мы уже давно заткнули рот кляпом, чтобы она не пыталась сбивать нас
с толку. Было очевидно, что дорогу она знает плохо, но, несмотря на это, уверенно врёт. Несколько раз мы её уже
послушали, о чём пожалели. Теперь руководствовались исключительно картой. Маша
была штурманом: долго водила пальцем по испещрённому всяческими знаками листу,
пытаясь понять, где нам свернуть. Наконец она вскинула голову и всмотрелась в
пейзаж за окнами:

– Сейчас мы должны проезжать
кладбище. А после него дорога уходит направо, по ней – до упора, и мы на месте.
Ну это если я ничего не перепутала, - на всякий случай уточнила она.

В этот момент я начала
различать в мареве сгущающихся сумерек чёрные, как обугленные головёшки,
кресты. Они торчали из снега огородными пугалами, прикрывшись сверху
треугольной шляпой и широко расставив палочные объятия. И вдруг вдали в лучах
заката полыхнули купола церкви. Стало понятно – уже не заблудимся.

Через двадцать минут мы въезжали в
небольшую деревеньку, в центре которой высился храм, который и послужили нам
маяком. Рядом грибом торчал небольшой
двухэтажный домишко – пансионат для престарелых. Советская типовая
постройка, без изысков и ремонта. На
фоне огромного монолита храма, увенчанного золотом куполов, здание казалось
совсем убогим. Он и был такой « у – Богий», жавшийся к церкви, как цыплёнок к
большой белой курице, будто искал защиту под крылом у Всевышнего.

Александр затормозил у крыльца. Стали
разгружать доверху набитый багажник: упаковки сладостей, шерстяные носки,
пижамы, игрушки, мягкие и ёлочные – для украшения комнат к Новому году. Краем
глаза я видела бабушек и дедушек в
оконных проёмах. Они боязливо стояли за занавесками, как бумажные человечки в
прорезях картонной коробки... На шум, который мы устроили в кромешной тиши
деревеньки, уже вышла директор дома Клавдия Петровна:

– А мы уж вас и не ждали. Думали не приедете.
Морозец ведь, – сказала она, переминаясь с ноги на ногу, так как выскочила нас
встречать в тапочках.

– Ну
как-так не приедем? – искренне удивился Александр. – Они же ждут.

Они действительно ждали, хоть им и не верилось,
что абсолютно чужие люди могут в преддверии Нового года наплевать на личные
дела и стоящий на улице мороз и приехать в гости к старикам. К ним, больным,
дряхлым – многим обитателям здесь было за девяносто – слепым и почти не ходячим
приехали молодые и здоровые. Просто невидаль какая-то!

Мы обходили это серое здание, заходили в каждую
комнату, украшали её, дарили подарки. Мрачно смотрелись голые стены в
преддверии праздника. Мы с Машей развешивали гирлянды на окнах, ставили
маленькие пластмассовые ёлочки на прикроватные тумбы. Сначала на нас,
раскрасневшихся, пахнущих морозом, смотрели настроженно. Изучали. Из каждого
угла с любопытством наблюдала пара чьих-то глаз. Те, чьи глаза не могли
наблюдать, прислушивались – понимали, что происходит что-то необычное, из ряда
вон. Однако настороженность быстро прошла. Глаза потеплели, на лицах появились
улыбки. Получив подарок, бабушки и дедушки не бросались его разворачивать, а
бережно прижимали к груди, так, как будто это было что-то невероятно ценное.

– А какой вам больше нравится: с котятами, природой
или с цветами? – мы вытащили несколько календарей из мешка и разложили перед
старушками.

Они хором залепетали:

– Ой, девоньки, да любой.
Мы же, почитай, не видим ничего.

– У меня вот один глаз на
восемьдесят процентов ослеп, другой
получше. Вот вторым вас немного вижу, правда, только очертания. Но вы
говорите-говорите. Так приятно слушать молодые голоса. А здесь их нет совсем.

В каждой комнате мы оставались хоть
ненадолго, хоть на пятнадцать минут. Просили рассказать нам о делах, о прошлой
жизни, обо всём, что захотят. Чтобы разговорить их, познакомиться поближе, сами
рассказывали о себе: дескать, простые девчонки из Москвы, учимся, работаем. Но
вообще-то мы не москвички, а из маленьких провинциальных городов. В столицу
приехали в институт поступать, а, поступив, остались. Бабушки слушали, а потом
и про себя начинали говорить. О многом: о молодости, о своих домашних питомцах,
о работе на селе. Чаще – о жизни уже здесь, в пансионате: как кормят, какой
концерт им устраивали на прошлый праздник, как удаётся или не очень справляться
с болячками. И только об одном молчали – о родственниках.

Именно поэтому, когда мы познакомились
с Анной Ивановной, больше всего меня
удивило, как много она рассказывает о своей семье. Как будто мы машинистки, а
она нам надиктовывает материал для книги.
На вид ей было лет семьдесят пять. По здешним меркам, молодая. У неё
сохранился ясный голубой взгляд и стройная, очень женственная фигура. С её плеч
ниспадало шерстяное манто – видно, связанное своими руками. Изысканное одеяние
и благородная осанка выдавали интеллигентскую породу, в то время как
большинство здесь было из простых рабочих. «Ну какая же она Анна Ивановна? – отметила
я про себя при виде её царских манер – Анна Иоанновна, не иначе»…

Нянечка-медсестра принесла в комнату уже
закипевший чайник. Разлили по чашкам. Стола не было, каждый пил на кровати, а
мы с Машей, сидя на стульях. Старушка начала свой рассказ:

– А я, детоньки, скоро отсюда уеду. Последний
мой Новый Год в этих стенах. Потом сразу домой
– к мужу и детям. Муж мой Ваня –
лётчик. Сейчас уже не летает – годы не те, а в молодости, где только не был,
во все советские республики слетал. Постоянно нам с детьми оттуда гостинцы
привозил, – вспоминала Анна Ивановна, прихлёбывая чай и закусывая его
шоколадной конфетой. – Помню, как из Казахстана яблоки привёз. Такие крупные да
такие красные. Не сравнить с нашей антоновкой. Я таких никогда не видела
больше. А в Армению летал, варенье привёз из зелёных грецких орехов. Тогда-то
мы не то что варенья из них, а сами-то эти орехи за диковину почитали.
Девчонкам всегда обновки покупал, вот из Узбекистана по тюбетейке приволок.
Дочек у нас две – Катюша и Оленька. Большие уже. Сами бабушками стали. А в
детстве смешные были. Наплетут себе косичек, как узбечки, тюбетейки эти натянут
и смеются. Носили их заместо панамки летом... Эх, к Ванечке и девочкам улететь
бы поскорее. Вот бы мне сейчас самолёт такой, как у Вани в молодости. Он всегда
на туполях летал. (На «ТУ», – догадалась
я).

Мы с интересом слушали рассказ Анны
Ивановны – уж очень удивительным было в этом доме повествование о своей семье,
ныне здравствующей и ждущей свою жену и маму домой. Другие обитатели с удовольствием пили чай с привезёнными нами
сладостями, но свою соседку слушали рассеянно, а некоторые и не слушали вовсе.
Однако никто не прерывал. «Завидуют по-тихому, – грешным делом подумала я. –
Ведь их самих родственники оставили здесь насовсем».

– Анна
Ивановна, а почему вы здесь оказались? – осмелилась спросить я.

– А так у меня, милая,
инфаркт микарда случился. После него я уже не могла сама за собой ухаживать. А
здесь за мной врачи присматривали, спасибо им. Но сейчас я уже в полном
порядке. Отошла, подлечилась. Да и Ваня пишет, что очень скучает. Так что скоро
поеду к ним. Вот только процедуры мои закончатся: медсестрёнки мне сейчас уколы
делают, лекарство какое-то колют. Вот как закончат, так я буду чумодан
паковать. Хорошо, что складываться недолго – два платья, халат, да теперь ещё и
ваша пижама.

В это время в комнату
вошёл Александр:

– Девчонки, пора. До Москвы путь не близкий.
Надо выезжать, если хотим до полуночи успеть.

– Уже? – запричитали
бабули, и в их глазах снова потухли искорки, зажегшиеся с нашим приездом. – Так
быстро время пролетело.

– Скоро приедем ещё. Не скучайте. И хорошего
Нового года, – крепко обнимали мы за худенькие плечи каждую бабушку, держали в
руках эти тёплые старческие руки, которые никак не хотели нас отпускать.
Отпускать людей, которые три часа назад были им ещё даже не знакомы. Кое-как,
скрепя сердце, расстались. На душе было гадкое чувство, знакомое с детства:
когда приласкаешь какого-то котёнка или щенка на улице, покормишь его, а
родители не разрешают взять домой. И вот ты несёшь этот шерстяной комочек,
который уже успел стать тебе другом, снова во двор. И пока несёшь, говоришь ему, как ты его
любишь, гладишь по холке, а он-то не понимает, что сейчас ты плюхнешь его на
землю, оставишь рядом с ним кусок колбасы и уйдешь. Паршиво. И только радость за Анну Ивановну,
которая скоро воссоединится с родственниками, лилась в тот момент елеем на моё
ноющее сердце. «Хоть кто-то здесь скоро будет счастлив», – подумала я.

Мы
уже вышли из дома, как на крыльце нас догнала нянечка и тихонько шепнула: «Нету
у неё никого. Муж-лётчик десять лет назад умер. Дети бросили, жильё отобрали. И
никуда она отсюда уже не уедет».



…Через пару месяцев,
когда в воздухе чувствовалось приближение весны, судьба вновь занесла нас в
этот дом у храма. Клавдия Петровна сообщила, что наша бабушка в манто умерла.
На её кровати уже была другая – новая обитательница этих мест. И только на
тумбочке рядом так и стояла подаренная нами вместе с пижамой игрушка – плюшевый
медведь. В лапах он держал сложенный пополам лист бумаги.

– Письмо, – кивнула на него нянечка. –
Мужу-лётчику и детям. Просила передать им, когда её не станет. Не поднимается
рука выбросить. Может, возьмёте?

Взяли. Вот говорят, что
килограмм пуха и килограмм железа весят одинаково. Не верьте. Даже
двадцатиграммовое письмо может оказаться пудовым. По крайней мере, таким грузом
легло на наше сердце послание Анны Ивановны, до конца верившей в жизнь мужа,
который умер, и во встречу с детьми, для которых умерла она.

А всё-таки, подумалось мне, она улетела к своему Ванечке...