Елена Коллегова/ Соловей НКВД / Драматургия

Монопьеса Елены Коллеговой "Соловей НКВД" о трагичексой судьбе знаменитой русской певицы Надежды Плевицкой. Читает заслуженная артистка Астраханской области Екатерина Cпирина. #Левитанский #драматургия #соловейнквд #еленаколлегова #екатеринаспирина #монопьеса

Соловей НКВД (монопьеса для актрисы).

⁣Действующие лица:

Плевицкая – Надежда Васильевна (29. 01.1884, д. Винниково, Курская губерния – 1.10.1940, Ренн, Франция), знаменитая русская певица и агент советской разведки.

Франция.1940 год. Женская каторжная тюрьма. г. Ренн.

Плевицкая ходит по камере, держа в руках карандаш и блокнот, изредка делая пометки.


ПЛЕВИЦКАЯ. 14 декабря 1938 года в Парижском Дворце Правосудия прокурор вынес приговор мне, Надежде Плевицкой: двадцать лет каторжных работ за похищение генерала Миллера… которого я не совершала.

Процесс был громким, длился четырнадцать месяцев. Его освящали во всех газетах мира. Скандал был неслыханный! 22 сентября 1937 года в центре Парижа, генерала Миллера, главу Русского общевоинского союза похитили средь бела дня. И с тех пор его никто не видел.

Мой муж, генерал Скоблин, которого обвинили в похищении генерала Миллера, исчез. Его неизвестные помощники тоже. Судить оказалось некого.

За неимением другой подходящей кандидатуры, перед судом предстала я. Меня привлекли к ответственности за то, что как верная жена, была сообщницей мужа и знала о его планах.

До процесса мой адвокат говорил, что меня не осудят, что французское правосудие очень гуманно к женщине – перед судом предстанет мой муж, а я пойду, как свидетельница. На деле оказалось иначе.

Теперь ясно вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычайно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан, из шантана – в Царское село перед светлые очи Государя Николая II.

А сейчас, после стольких лет славы и успеха, я – знаменитая русская певица стала каторжанкой № 9202 женской тюрьмы города Ренна. Сижу с воровками, наркоманками и убийцами.

Сегодня, гуляя в тюремном дворе, я слышала, как одна воровка обсуждала с другой местные новости: в тюрьму прибыла женщина, убившая трёх человек и за это она получила два года тюрьмы. Я думала, вот она европейская мораль, двойные стандарты, француженка за убийство троих получила два года тюрьмы, а я получила двадцать
лет каторги только потому, что являюсь бесправной русской эмигранткой!

Мой адвокат не теряет надежды, написал кассационное письмо, но суд его отклонил. И в моём прошении о помиловании, обращённое к президенту Франции, также было отказано.

Мой адвокат не теряет надежды, оставил блокнот с карандашом, просил записывать всё, что я вспомню, любые подробности, даже самые незначительные, чтобы найтиоснование для пересмотра дела.

Факты, факты… Вот вам факты.

На суде меня обвиняли в том, что у меня было много мужей и любовников, что я была слишком порочной, что именно я была «злым гением» своего мужа-генерала Николая Скоблина. Господи! Ты же знаешь, я всегда была верной женой. Так меня воспитали мои набожные родители-крестьяне. Ведь блуд в деревне считался большим позором.

Я рано познала всенародное признание. А женщине – певице моего уровня, соответствовать очень сложно. Ни каждый мужчина справится с бременем славы своей жены.

Первым моим мужем был польский танцовщик Эдмунд Плевицкий, мы с ним встретились в балетной труппе Штейна. Он был очень элегантен и галантен, красиво ухаживал, но я чести своей женской не забывала. Как только моя матушка дала разрешение на брак, мы поженились, и я взяла фамилию мужа. Так девятнадцатилетняя Надя
Винникова стала Надеждой Плевицкой.

Первые годы были очень счастливыми, мы выступали с мужем на одной сцене вместе. Но всё изменилось в один миг, когда на мой концерт пришёл знаменитый оперный певец Леонид Собинов послушать меня, а потом пригласил выступить вместе с ним на благотворительном концерте. Успех был настолько ошеломительным, что после этого на меня посыпались новые контракты и вскоре я уже выступала в Царском селе перед царём Николаем II.

Да, он любил слушать, как я пою русские народные песни, называл меня «курским соловьём», а журналисты окрестили меня «царёвой любимицей».
Так в одночасье я стала модной знаменитостью и самой высокооплачиваемой певицей России. Однако первый брак мой оказался несчастливым. Вот она обратная сторона успеха! Эдмунд вместе со мной на сцене уже не выступал, даже на мои концерты не сопровождал и вскоре вообще прекратил творческую деятельность.

Зачем мужу зарабатывать, когда он всё равно не сможет заработать больше, чем жена? Зачем мужу видеть успех жены, когда он сам не сможет повторить такой успех?

Кто из артистов это выдержит? Я не встречала ни одного.

Эдмунд нашёл себя в другом: он стал играть в рулетку и карты. Много играл и большей частью проигрывал.
Я терпеливо оплачивала все его долги и содержала его. Мы отдалились, детей у нас не было.

Господи! Я так хотела ребёнка! Клянусь, ради него, я бы сохранила наш брак. Но ты мне его не дал! Я стала размышлять почему и решила, что виной всему ложь, в котороймы живём с мужем.

У меня было всё: слава, богатство, поклонники, но не было любви. А мне ещё не было и тридцати. Я была молода, хотела любить и быть любимой.

Господи, разве можно за это обвинять женщину, как это сделали присяжные на суде?..

Благодаря личному покровительству государя стало модным ангажировать меня на всевозможные
светские рауты.

Однажды я получила приглашение от великой княгини Ольги Александровны приехать к ней во дворец и встретила там того, кто должен был стать моим вторым мужем – молодого красавца-поручика кирасирского Её Величества полка, кузена великой княгини, Владимира Антоновича Шангина. Я влюбилась, и он ответил взаимностью.

В глазах света это был мезальянс: аристократ-офицер и дочь крестьян из Курской губернии, хотя знаменитая, богатая, да, к тому же ещё замужняя.

В те времена развод не считался серьёзным нарушением приличий, в высшем свете уже разводились, но браки между офицерами и певичками были запрещены. Нарушивших этот запрет офицеров тотчас же отправляли в отставку. Однако Шангина это не смутило, он хотел жениться на мне. Его не отправили в отставку только потому, что мой развод и разрешение на новый брак лично благословил Николай II.

Но накануне нашей свадьбы летом 1914 года грянула Первая мировая война. Поручик Шангин отправился на фронт, а я не могла сидеть и ждать его в неизвестности. Хотя официально ещё не была его супругой, я, как верная жена, отправилась вслед за будущим мужем на фронт, сестрой милосердия, в составе 73–й пехотной дивизии, в которой он служил.

Удивлялась, как легко я переносила все тяготы войны. Любовь меня окрыляла. Я терпела всё: холод, голод, грязь, отсутствие удобств и средств гигиены.

Мне приходилось отстаивать своё право находиться на линии фронта. Меня, знаменитую певицу, хотели отправить в тыл, но я не могла жить без Володи. Я была единственной женщиной на передовой, и даже не подозревала, что о моём подвиге во имя любви слагались легенды.

Я просто знала, что жена должна быть рядом с мужем всегда и везде. Помогала раненым, чем могла, перевязывала, успокаивала, писала за них письма родным, устраивала маленькие праздники и пела…

В январе 1915 года мой жених погиб в Восточной Пруссии. Так я стала вдовой, ещё не будучи женой. А меня в бессознательном состоянии вывезли с линии фронта. Мы чуть не оказались в плену у немцев.

Рассудок мой не выдержал и меня уговорили полечиться в дорогой психиатрической клинике для благозвучия называемой «водолечебницей». Докторам удалось подлечить мои нервы, но исцелить душу было не в их силах. После перенесённых ужасов войны привыкнуть к мирной жизни было трудно.

Мой импресарио предлагал мне новые контракты, говорил, что в концертном турне я забуду постигшие меня утраты, что мне станет легче. Легче мне не стало, но я снова принялась гастролировать.
Жизнь только начала налаживаться, но случились новые беды.

В начале 1917 года произошла Февральская Революция… В марте было объявлено об отречении Николая II от престола. К власти пришло Временное правительство… Затем грянула Октябрьская Революция...Потом началась Гражданская война...

Я ничего не понимала в происходящем. Всегда говорила: «Я – артистка, вне политики, я пою для всех. Меня не убьют». Самонадеянно верила, что меня такую знаменитую певицу никто не посмеет тронуть.

Но, как и все граждане нашей страны, попала в кровавый водоворот событий, из которого каждый выбирался как мог.

Тогда же, в Москве, я встретила Леонида Собинова, он сказал мне: «Надежда Васильевна, раз закрыта казённая сцена, езжайте за границу. Время бежит, а голос – хрупкий инструмент и не долговечный, спасайте его». Я его не послушала, хотела жить в России. Я так гордилась своей страной, такой огромной, великой державой. А что с ней стало? Во что превратило её налетевшее чёрное вороньё?

Я была в растерянности и не знала, как жить. Без пения свою жизнь не представляла, но кому петь? И главное – что петь?
Я уехала на родину в Курск, чтобы переждать ситуацию в спокойной обстановке. Курск вскоре заняли большевики. Мне поступило предложение выступить перед красноармейцами.

Я была в руках красных, на их территории. Как я могла отказаться петь для них? Отказаться и героически умереть? Во имя чего? Когда мои песни, мой талант были всегда для всех. Не делила я людей ни на партии, ни
на расы, ибо песни все слушают и все любят!

На суде меня обвиняли, что я ещё тогда, в тот страшный период, продалась Советам и пела для красных. Они на афишах печатали «наша красная матушка Надежда Плевицкая». Никому я не продавалась, просто была молодой женщиной, запутавшейся в происходящем. Кто втом хаосе мог разобраться? Власть постоянно менялась!

Красные – белые! Белые – красные! Кто свой? Кто чужой? Если все мы русские!

Наступили голод, разруха, противоречивые известия шли со всех сторон. Нужно было на что-то жить и мой импресарио уговорил меня поехать с гастролями на юг, где ещё были дешёвые продукты.

Так я оказалась в Одессе, в которой власть менялась с калейдоскопической быстротой…

Как я выжила в тех условиях? Да так, что не хочется вспоминать.

Однажды, когда в Одессе, ко власти вновь пришли красные, после моего выступления, мы с моим импресарио вышли из клуба. К нам подошёл революционный матрос Шульга, заместитель самого Домбровского, коменданта Одессы, направил револьвер на импресарио и сказал: «Она идёт со мной», – и взял меня под руку.

Что мне оставалось делать? Я пошла. Импресарио был перепуган до смерти и сбежал.

Когда мы пришли к Шульге, он, играючи, направил на меня револьвер и сказал: «Теперь ты будешь моей женой. Раздевайся.» Такого унижения я не испытывала до этого ни разу. Я стала вещью, модной вещью, обладанием которой можно было хвалиться, как трофеем.

Он мной и хвастался – перед всеми своими товарищами, что это певица-буржуйка, которая пела перед самим царём, теперь живёт с ним.

Кто меня мог от него защитить? Только такие же! Он был страшным человеком. Я это знала, но хотела жить. Шульга меня отводил на выступления и после окончания приводил обратно домой. Как-то раз он отсутствовал трое суток, вернулся в совершенно возбуждённом состоянии, грязный, его одежда была в каких-то бурых пятнах. Не сразу поняла, что это. Он мне сказал, что был с товарищами на деле и они в расход пустили сто белогвардейцев за одного убитого чекиста. Приказал снять с него сапоги и отмыть. От
сапог шёл такой сладкий запах запёкшейся крови, что меня чуть не вырвало. Я изменилась в лице. Шульга спросил меня: «Тебе, что, жалко своих? Я смотрю в тебе ещё буржуйская кровь играет. Ты не думай, если ты со мной… Если что – мы и тебя к стенке поставим. Гнида!».

Страх парализовал меня. Беспрекословно стянула с него кровавую обувь. Шульга сразу уснул, а я выбежала во двор к колодцу, чтобы вымыть сапоги. Посмотрела на свои руки, они были в крови, отшвырнула сапоги подальше и стала отмывать руки в ведре из колодца. Приведя себя в порядок, с тоской посмотрела на дом Шульги и решилась! Бросилась бежать в чём была…
Удрав из Одессы, я встретила молодого красного комиссара Юрия Левицкого, своего довоенного поклонника. Я не спрашивала его по какой причине бывший поручик перешёл к красным и стал их командиром. Мне нужна была защита и опора в это смутное и непростое время, хотя бы на какой-то срок, чтобы прийти в себя от потрясений. Мы поженились.

Потом мы оказались на территории белых, Левицкий перешёл на их сторону, сохранив чин поручика и был включён в состав Корниловской ударной дивизии. Я следовала за вторым мужем всюду. Помогала, как сестра милосердия и пела. Конечно, же я пела, чтобы подбодрить бойцов.

Левицкий поначалу был галантен и учтив. А я простодушно думала, что муж-военный – это гораздо лучше, чем муж-артист, самовлюблённый и ветреный, что на мужа-офицера можно положиться во всём и, если он дал клятву верности перед Богом, она для него не пустой звук.

Как же я ошибалась! Я ему хранила верность, а он завёл себе любовниц. И где он их только находил среди боёв? Я попросила у Левицкого объяснений. Он обозвал меня «деревенщиной» и отказался говорить. Куда делся тот галантный поручик, который вскружил мне голову? Я приняла решение развестись…

Однажды во время боя я оказалась в плену у красных, и в числе других была приговорена к расстрелу. Я уже стояла под прицелом и прощалась с жизнью…

И вдруг, в последний момент, перед расстрельщиками на лихом скакуне появился он! Полковник русской армии Николай Скоблин! Схватил меня, перекинул через седло и ускакал прочь! Коля был храбрым, статным, ниже ростом, моложе на девять лет и… давно влюбленным в меня… Я ответила ему взаимностью…

Ситуация складывалась двусмысленная. Я имела – одного мужа, с которым ещё не развелась, и другого мужа, с которым ещё не обвенчалась. Но шла война…

Лишь только когда с остатками Корниловской дивизии мы покинули Россию и оказались в турецком Галлиполи, я получила развод от Левицкого. И в сентябре 1921 года обвенчалась с Колей.

После того, как мы с мужем получили нансеновские паспорта – международные документы для беженцев без гражданства, мы обосновались во Франции.

Я вновь начала гастролировать благодаря поддержке моего супруга.

Мой третий муж, в отличие от предыдущих, сопровождал меня на всех концертах, куда бы я ни отправлялась, и был кем-то вроде моего импресарио. Его частые отлучки раздражали соратников по Корниловской армии, они считали, что генерал преступно пренебрегает своими обязанностями в ущерб своей карьере в белой армии, которая преобразовалась в РОВС – Русский общевоинский союз.

Естественно, Скоблину завидовали. Офицеры-корниловцы прозвали его «генералом Плевицким», «подкаблучником жены».

Не мог им быть человек в двадцать шесть лет ставший генералом-майором, командующий дивизией, имеющий георгиевский крест и золотое наградное оружие. Уж если кто и был «под каблуком», то это я у мужа, так как обожала его и делала всё, что он хотел.

Именно потому, что была старше мужа, я панически боялась быть брошенной им и соглашалась на любые его авантюры. А как же иначе? Жена должна во всём поддерживать своего мужа. Детей Господь нам не дал, и Коля стал для меня всем.
После моих успешных гастролей в Америке у нас появились деньги. Коля решил заняться бизнесом и вложил их в виноградники на юге Франции. Но в тот год случился неурожай, и мы потеряли всё.

Мои гастроли по странам Европы улучшили наше материальное положение, но не настолько, чтобы покрыть все наши долги. Более того, мы купили в рассрочку на десять лет дом в пригороде Парижа и хорошую машину для Коленьки. Денег катастрофически не хватало…

В один из сентябрьских дней 1930 года у нас на пороге появился бывший сослуживец мужа по Корниловской армии, Пётр Ковальский, с письмом из России от брата Николая.

Мы не догадывались тогда, что Коля давно попал в разработку для вербовки советской разведки. Внимание советского правительства привлёк мой «странный поступок», когда во время моего турне по Америке – деньги от
одного из своих концертов из милосердия я передала советским беспризорникам. Тогда газетчики подняли шумиху: «Плевицкая продалась Советам».

Мой жест милосердия извратили. Все эмигранты отвернулись от нас. А генерала Скоблина в РОВСе отправили в отставку. И хотя впоследствии его восстановили в должности, это подкосило его веру в товарищей…

И, конечно же, решающим фактором для вербовки стало личное знакомство Петра Ковальского с Николаем Скоблиным. Но тогда мы ни о чём не подозревали…

А с радостью встретили своего соотечественника. Пётр Ковальский передал письмо от брата Николая, служившего в органах: «Россия в опасности, иностранцы хотят поделить её между собой. Коля, брат, служили мы с тобой в белой армии, а в общем-то воевали на пользу Англии и Франции. Теперь французы укрывают у себя белых, ещё раз надеясь использовать их против России. Я перешел на сторону Красной армии, о чём не жалею, амнистирован и работаю в органах. 70 % офицеров генерального штаба перешли от белых, создали Красную армию, укрепили её и выгнали из России интервентов. Коля, ты способный офицер. Ты должен работать с нами. Ты нам очень нужен. Любая помощь от меня и нашего правительства гарантирована…»

Письмо содержало то, что о чём мы и так давно догадывались… Белое движение проиграло…

Пётр Ковальский стал часто появляться у нас и, как «змей-искуситель», вести беседы на тему, что как хорошо было бы вам, Надежда Васильевна, с триумфом вернуться на Родину и петь для своей публики, вас там любят и помнят.

Я понимала, что одна не смогу вернуться в Россию, а если с Колей – его расстреляют. Но «змей-искуситель» говорил, что выход есть, если Николай Владимирович обратится в штаб Красной Армии и попросит об амнистии, его простят и разрешат вернуться на Родину, такой ценный кадр нужен стране.

Муж отвечал, что связан присягой и тесной дружбой со своими подчинёнными по Корниловскому полку. Они сочтут его переход к красным, предательством.

Ковальский ловко разбивал все «но», много говорил о том, что патриотизм – это верность Родине, а не группе сограждан, разбросанных по всей Европе, что русский офицер давал присягу не царю, которого нет, а народу, значит, он не нарушает присяги, напротив, следует ей, порывая с врагами народа. И за это Родина поможет с возникшими финансовыми трудностями.

Как я сейчас понимаю, Коля был обманут, ибо не предполагал, на что его толкает Ковальский и на какую страшную организацию он работает. А я, в силу того, что имела лишь три класса церковно-приходской деревенской школы вообще мало что понимала в происходящем.

Коля устал быть только моим импресарио. Он был кадровым военным и всегда хотел служить на благо Родины, а уж как она называлась теперь, не столь важно.

Николаю обещали высокий пост в генштабе Красной Армии, если он выполнит ряд важных поручений в РОВСе.

Генерал Скоблин написал заявление в ЦИК СССР, что раскаивается в своих поступках против трудящихся СССР, просит о персональной амнистии, даровании прав гражданина СССР и поставил свою подпись.

Муж был для меня всем и что скажет он, то нужно делать. Я поставила свою подпись рядом с его. Так мы оказались в ловушке НКВД: Коля выполнял задания спецслужб, а мои гастроли служили для него хорошим прикрытием.

Мне не нужна была политика, а меня в неё втянули. Я, рождённая для песни, для красоты, была вынуждена заниматься жестоким делом. Так «курский соловей» стал «соловьём НКВД».

На суде меня обвиняли, что я знала о похищение генерала Миллера моим мужем с неизвестными сообщниками. Но в том-то и дело, что это было неправдой. Похищение генерала Миллера стало неожиданным для меня.

Я только знала, что 22 сентября 1937 года Коля должен был встретиться с каким-то важным человеком. Я обязана была на время его полуторачасового отсутствия создать ему алиби в модном магазине «Каролина» на авеню Виктора Гюго.

Он привёз меня в магазин и уехал. А я всё это время примеряла платья и делала вид, что муж ждёт меня в машине снаружи. После встречи он должен был приехать, забрать меня из магазина, и мы должны были поехать на вокзал провожать дочь покойного генерала Корнилова.

Но что-то случилось непредвиденное и Коля за мной не заехал. Я взяла такси и в беспокойстве отправилась одна. Лишь спустя пять минут после моего прибытия на вокзал, на перроне, появился, озабоченный чем-то, Коля. Объясняться на виду у всех было опасно. А потом его вызвали в РОВС и предъявили обвинение в похищение генерала Миллера. Миллер, на всякий случай, оставил на столе записку с просьбой немедленно вскрыть её,
если он спустя некоторое время не вернётся обратно.

В записке Миллер указал точное время и место встречи с генералом Скоблиным и двумя немецкими офицерами. Мужу из РОВСа удалось бежать до приезда французской полиции и с тех пор его никто не видел.

Коля, Коля… Куда же ты исчез, Коля?

Вот она, лукавая жизнь моя, трагическая сказка, в которой двадцать лет оглушительного успеха, где-то там, на небесах, приравняли к двадцати годам каторги...

Все обвинение против меня строилось на косвенных уликах. Придя к неопровержимому выводу о причастности моего мужа, генерала Скоблина, к похищению генерала Миллера, следствие оказалось бессильным доказать моё
пособничество.
Но суд поставил вопрос ребром: виновный должен быть наказан по всей строгости французского закона в назидание всем этим наглым русским эмигрантам, осмелившимся на такое злодеяние в центре Парижа средь бела дня.
Чтобы Колю больше не искали и дать ему возможность спастись, я взяла его вину на себя. Для этого достаточно было просто отказаться отвечать на вопросы судьи. И в похищение генерала Миллера обвинили меня. Молчит, значит, виновна. Это её рук дело.

И сразу же нашлись свидетели обвинения. Они кричали на суде: «Плевицкая умная, сильная, всё знала, хорошо жила с мужем, подстрекала его, а он совершил злодеяние по её наущению. Судите её. Пусть гниёт в тюрьме.»

И маховик правосудия закрутился. Суд обвинил меня ещё в одном нераскрытом преступлении: в похищении генерала Кутепова, предшественника Миллера. Виновника же не нашли. Плевицкая молчит. Значит, тоже к этому причастна.

Сразу нашлись доброжелатели, которые подтвердили, что Плевицкая давно работает на Советы, её во время Гражданской войны завербовали, большевики называли её «нашей красной матушкой», она виновна.

Мой адвокат говорил мне, что я потеряла разум, необходимо дать показания против мужа и тогда меня освободят. Как я могла обвинить того, кто мне был дороже всех на свете? Осознавала, что в сложившейся ситуации меня уже ничто не спасёт. Я стала жертвой обстоятельств. Но ведь Колю я ещё спасти могла.

Господи Всемогущий, молю, спаси раба божьего Николая! Я буду и дальше безропотно нести свой крест до конца своих дней! А этим людишкам на суде, обвинявшим меня в преступлениях, которых я не совершала, вот, что могла бы сейчас сказать в своё оправдание: вы не можете осуждать меня за верность мужу. Потому что любить мужа в болезни и в здравии, такого каков он есть, чтобы он не совершил – это не грех, а счастье, которое выпало мне.

Апостол Павел говорил о супругах: «Друг друга тяготы носите». И я несла их столько лет. А сейчас хочется улететь из этой тюрьмы в светлое прошлое и снова быть вместе с Коленькой, и больно – больно думать о нем, о моем счастье, думать и рыдать.

Коля, я верю, ты сейчас в России! Живи, ради меня, живи. Я знаю, что моя жертва не напрасна! А мы обязательно встретимся там, на небесах!

Не плачьте над участью каторжанки № 9202. Но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: «Блаженны неплодные и утробы неродившие».
К счастью, в жизни я знала две радости: радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания. А я к вам вернусь. Я обязательно к вам вернусь со своими песнями.