⁣ИМЯ МОЁ - СОФИЯ.

Монопьеса.

Действие, описываемое в пьесе, происходит, в конце июня 1704 года в Москве, в Новодевичьем монастыре, в келье царевны Софии Алексеевны Романовой, дочери царя Алексея Михайловича Романова (второй русский царь из династии Романовых) и его первой жены Марии Ильиничны Милославской.
После подавления стрелецкого бунта (1689) и поражения в борьбе за власть с Петром I (братом по отцу Алексею Михайловичу Романову и его второй жены Натальи Нарышкиной) София Алексеевна была заточена в монастырь и пострижена в монахини под именем Сусанна.
Через четырнадцать лет заточения, царевна решает принять схиму и, тем самым, вернуть себе имя София. Она трепетно готовится к священному таинству, вспоминает жизнь, взвешивает свои деяния, анализирует отношения с современниками.
Особое внимание в думах она уделяет отцу Алексею Михайловичу, самодержцу Российскому и своему фавориту князю Василию Голицыну, фактическому главе русского правительства во время её регентства при младших братьях Иване и Петре, в 1704 году находящемуся в ссылке. Так же вспоминает она и активного сторонника её идеи восшествия на престол, Главу Стрелецкого приказа Фёдора Шакловитого, казнённого Петром Первым при подавлении Стрелецкого бунта (1689).
Пророческий сон Софии рассказывает о шутовской свадьбе князя Михаила Голицына (внука Василия Голицына, фаворита Софии), на тот момент придворного шута Анны Иоановны, с придворной шутихой Авдотьей Бужениновой. Свадьба по велению императрицы Анны Иоановны была устроена в Санкт-Петербурге на берегу Невы в доме изо льда. (1740). Анна Иоановна, племянница Аннушка - дочь единоутробного брата царевны Фёдора Алексеевича Романова, с которым София шесть лет практически разделяла управление государством от самого его помазания на царство до кончины (1682).

Пьеса написана современным русским языком с вкраплением старорусских слов в такой степени, чтобы можно было легко понять их смысл, так как старорусский язык значительно отличается от современного.

При невозможности сделать запись голосов внесценических персонажей, данный текст может произносить артистка, исполняющая роль Софии.

Словарь прилагается.






ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.

СОФИЯ, царевна София Алексеевна Романова (17 сентября 1657 - 3 июля 1704) , дочь царя Алексея Михайловича Романова, сестра Петра (I) Алексеевича Романова.
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ, царя Алексея Михайловича Романова (9 марта 1629 - 29 января 1676), отца царевны Софии.
ГОЛОС СИМЕОНА, Симеона Полоцкого (1629 – 1680), наставника царевны Софии.
ГОЛОС ГОЛИЦЫНА, князя Василия Васильевича Голицына (1643 - 1714), государственного деятеля, соратника царевны Софии, её фаворита.
ГОЛОС ПЕТРА I, царя Петра Алексеевича Романова
(30 мая 1672 - 28 января 1725) , брата царевны Софии.

Сцена первая.

Богато обставленная монастырская келья с зарешечённым оконцем. Одна стена увешана дорогими иконами, вторая – многочисленными полками с книгами. На одном краю большого стола лежат рукоделье, листы бумаги, чернильница с перьями. На другом - на золотом подносе яства. В углу у двери небольшой комод с принадлежности для умывания.
На кровати спит СОФИЯ.
По нарастающей начинает звучать какофония из звуков бубенцов, людских выкрикиваний и смеха, блеяния овец, мычания коров, ржания лошадей - и всё это под мажорный аккомпанемент балалаек, труб и барабанов. На заднике появляются беснующиеся тени людей и животных.
СОФИЯ мечется в постели, протяжно стонет.
Неожиданно звуки обрываются, СОФИЯ вскакивает, панически размахивая руками.


СОФИЯ (кричит). Изыди! Изыди, нечистая!

Тяжело дыша и прижимая руки к сердцу, испуганно оглядывается, присматривается и, наконец, облегчённо выдыхает.

Сон. То был сон… (Растерянно.) Морока…

Покачиваясь, тяжело идёт к столу, наливает в кубок воды.

Ох и страшный. А к чему? (Пьёт, смотрит в окно.) Светает уж… Вон и брезг заалел… Что погружаться в думу, что зазря голову трудить? Забыть! Куда нощь – туда и сон. (Устало вздыхает, качает головой.) Ох и шугающий, выстращающий… Вресноту страшный сон.

СОФИЯ идёт к комоду, наливает из кувшина в таз немного воды, заглядывает в кувшин, недовольно качает головой, открывает дверь, кричит.

Ульянка! Опять воды не нанесла! Где ты там?! Скокмо можно тебе выговаривать?! На заступника своего обнадеиваешься? Тьфу, пакость! Дрянная девка!

СОФИЯ возвращается к комоду, умывается, приглаживает волосы, задумывается.

А не спокойно, видать, на сердце, раз такое привиделось… Вот к чему?! Мура, а в голове всё крутится и крутится – не выместь! (Вспоминает сон.) Сын его, что ли?.. Васеньки моего ненаглядного, зельного князя Голицына… Или не сын - не возьму в толк… Но точно не он сам, не Васенька. Сидит сизый такой, понурый… в клетке железной и во льду весь… А рядом… то ли карлица – шутиха смердящая, то ли нежить – страхолюдна-угрёбищна… и дрожит вся, и жмётся к нему… А вокруг нелюди беснуются, твари-гады и животины прочие мычат-блеют-мекают да шипят злобно… И трубы трубят на погибель им. А над ними над всеми бабища саженная глазами сверкает да грохочет-заливается… И зубы так страшно скалит, и стрелы огненные от них отскакивают и в ледяной дом зашвыриваются.
В ледяной дом? Что за виденье такое?.. Но истинно – в ледяной. То ли над рекой какой замёрзшей, то ли над канавой… Не разберу… Где ж такой может быть?.. Нет, не ведаю. Расспросить надо будет…
Ледяной дом. Фу, страх какой - прямо холодом повеяло.

Берёт со стула платье и, повернувшись к двери, кричит.

Ульянка, девка нелепая, да где ж тебя носит?! Вчера говорила тебе, чтоб платье мне отпарила! Вот не в келье б я была сейчас, а в тереме, так поумничала бы ты у меня, паскудница.

Вздыхая, рассматривает платье со всех сторон, вертит его, наконец, надевает. Снова задумывается, вспоминает сон.

А вот бабищу ту словно знаю… Постой, постой… Так голос же был: то дщерь Ивана, брата твоего, племянница твоя родная - Анна…
Анна? Анна Иоановна?! Братика моего единоутробного Иванушки доцерь? Дщерь Иоанна V, красавца и добрейшей души человека? Накануне только ж вспоминала её – одиннадцать годочков ей этой зимой минуло. Славный пупышек, цветинка! Прибегала тут ко мне намедни под оконце, девкой сенной прикинувшись, чтоб не узнали. Слава Богу, царь наш Пётр, братец мой Петруша, не сторожит царевен так, как нас когда-то сторожили. Упросила, видать, Аннушка маменьку свою, вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну, в такой дальний путь сняться! Это ж подумать - из самого Измайлова да в Новодевичье... А, может, и не упросила, может, мимоездом. И скорее даже мимоездом, потому как ох и тяжёлая на характер матерь Аннушки, вдова брата моего Ивана… (Снимает икону, на которой изображён Алексей Михайлович Романов, оглаживает её, целует.) Вот икону с ликом батюшки Алексея Михайловича передала тайно через послушницу. Как сумела? Чрез отдаривание, конечно. Чрез откуп. Благодарствие тебе за это, Анна Иоановна. (Умилённо.) Аннушка… (Удивляется воспоминаниям.) Про неё, что ли, во сне мне указали? Да она ж мала совсем, а в муровине моём видалась бабища! И дом ледяной у речки. Вот что это значица?.. (Задумывается, поднимает указательный палец вверх.) А вот токмо что сейчас ещё припомнилось: карлица, что жалась к тому сизому, что в железной в клетке, шептала ему что-то тихохонько… А что ж шептала-то?.. Да что ж она шептала… О, разобрала: «Мишенька, - вот как сейчас слышу, - Мишенька, князь мой яхонтовый Михаил Ляксеич…»
Ляксеич… Так не сын тогда Васеньки… А похож на Голицына - не отличить совсем… Ляксеич… Кто ж тогда такой будет?.. Сродник какой-то его, Василия Голицына, что ли? А к чему тот дом ледяной предстал? И люд со зверьём пляшущие… (Берёт шаль, укутывается.)
Боязно мне - зачем пригрезилось эдакое?! (Смотрит вверх.) Зачем, Боже, решил пугать меня перед схимою? Иль знак какой хочешь подати? Случилось что с Васенькой, другом милым моим, в ссылке дремучей? Или с потомством его? (Изумляется своей тревоге.) А мне это знать зачем?! Душу токмо тревожить… Ни я к нему теперь из кельи монастырской, ни он ко мне из ссылки северной… не приедем больше друг к другу… (Достаёт спрятанный на груди медальон, открывает.) Васенька мой… Василий Васильевич… Князь Голицын… Боярин… Не посмел-таки ослушаться брата своего Бориса, явился на поклон в Троицу к Петру, к брату моему, от меня же там тогда в Лавре и хоронящемуся… (Стоит спиной к окну, оглядывается, вздрагивает, шарахается, испуганно крестится.) Фу, свят, свят… привиделось… То моя же тень в оконце отразилась, а мне уж вновь стрельцы показались… Как вспомню – мороз по спине продирает! (Поднимает глаза вверх.)
Господи, да что ж со мной сегодня! С ночи всё скребёт-смущает! То предвещание какое-то про людей неведомых, а будто сродников, снится; то былое, что поминать не хочется, в оконце заглядывает да расправу Петрушину над стрельцами мне снова кажет… (Смотрит на икону с изображением царя Алексея Михайловича Романова.) Что, батюшка, смешна твоя доцерь сейчас? Всё трясётся да пугается… А потому что страшно мне. Чего страшно – сама не знаю, но сердце борзо трепышет. А был бы ты рядом… Разве б не приголубил?
Эх, рано без матушки я осталась… Двенадцатый годок мне шёл, когда Мария Ильинична Милославская, супруга твоя, преставилась… (Вспоминает.) О, так вот ровно столько же, как сейчас Аннушке, доцери Ивана. Ах, Боже ж ты мой! Так ведь она, Анна-то, уж осемь годков, как без батюшки. Ну так у неё зато матушка жива. Хоть и крут нрав её, а всё ж не отодвинет дитятко своё.
А моя матерь, Мария Ильинична, мученица святая, доброй-предоброй была. Тринадцать чад народила, а с последней, Евдокией младшей, и отошла. (Обращается к иконе.) Помню, горевал ты, батюшка, сильно. Вот тогда-то горе горькое сцепило нас с тобой, связало. Беседовать ты часто со мной стал, слушать, хвалить… Отмечал, что разум имею не по годам. На собирания разные стал с собой брать, а после потом расспрашивать: о чём на том совете речь шла? Кто из бояр верно говорил, а кто нелепо? Теперь только и осознала, что ты, батюшка, царствовать меня обучал. И теперь только осмыслила, зачем… Чтоб братов моих опекать на их царствовании да приучать к делам государственным. Али нет?
А помнишь, как спрошала я тебя, самодержца Алексея Романова:
-Разве ты не видишь, что я лучше учусь, чем все братья мои и сёстры? И умом здорова, и телом… И в житие уже понимаю. Разве сможет так кто из братьев моих? Почему не отмечаешь это? Почему не признаёшь?
Улыбался ты, гладил голову мне, вздыхал и говорил, что по закону предков живём, что не можешь подобное про царевен объявлять…
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Да, не хозяин я в этом был.

СОФИЯ удивлённо смотрит на икону, прислушивается, поднимает глаза кверху.

СОФИЯ. Да, батюшка, так тогда ты и сказал мне.... Так и было! Не хозяин, мол… А я же опять к тебе липла:
-Разве не зришь, как понимаю дела державные? Разве не зришь, как братьям помогаю? С послами уже говорить могу – ты же знаешь… И понимают меня, и принимают меня, и бумаги доверяют. И бояре ко мне ходют, и купцы. И любят все. И сильно благодарные. Разве не ведаешь того? И что опять отвечал ты мне, батюшка? (Прислушивается.)
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Помню. «Не забивай светлу голову свою, – говорил тебе, - ты девка. Девки всегда глупее отроков. Учись, коль охота есть, живи, радуйся. Но супротив братов не смей…»
СОФИЯ. Да, мы с сёстрами - девки, а науки ведь постигали лучше. А я - ещё и лучше всех сестёр. Сам наставник мой Симеон Полоцкий говорил тебе про ум мой острый. Разве не помнишь? Он оды мне посвящал.
ГОЛОС СИМЕОНА (нараспев тихим эхом).
«О благороднейшая царевна Софиа,
Ищещи премудрости выну небесныя.
По имени твоему жизнь свою ведеши:
Мудрая глаголеши, мудрая дееши.
Ты церковныя книги обыкла читати
И в отеческих светцех мудрости искати…
СОФИЯ (прислушиваясь). Слышишь, батюшка? Помнишь? А я помню, как ты тогда взялся смеяться…
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Не смеялся. Но предрекал. И ныне настаивал бы: не обольщайся, царевнушка, угодила ты в ту пору Симеону Полоцкому - задумку ума его одобрила. И боярам про академию Славяно-греко-латинскую рассказала. Вот он и подольстился.
СОФИЯ. Несправедлив ты, ай как несправедлив! Ведь не один раз Симеон в честь мою писал, и не один он… Философ Сильвестр Медведев ещё, что университет в Москве просил утвердить. И почтенный пиит Карион Завулонский. И даже служка монастыря Новодевичьего Осип Титов славил меня.
А помнишь, я и сама вирши творила. Ах как я любила это! Да, славно было у нас в ту пору. С тобой, батюшка, славно. Ты просвещение любил. И искусство. Даже театр настоящий устроил нам. (Гладит и целует икону.) А я пиесу сама написала. И ведь играли её. И хвалили все. Помнишь, как хвалили-то?
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Помню… Я всё, царевнушка, помню… Но, видать, много хвалили - меньше надо было. И говорил я тебе, и предвещал, да ты не вняла… А Симеон Полоцкий славный был просветитель. Жаль, ушёл рано, без подсобки тебя оставил. Сколько было тебе тогда, Софиа?
СОФИЯ (продолжает разговаривать с иконой). Двадцать два. А тебя на ту пору уже, почитай, годка четыре как не было с нами... И была я круглой сиротой.
Симеон же гороскоп мне составил - ты уже не застал того. Обещал он, что вскоре вспыхнет звезда моя на небе, и вознесусь я на высоту небывалую.
Усомнилась я тогда. Разве есть путь, на котором царевна может вознестись и прославиться?!
Усмехнулся Симеон и рассказал мне историю Пульхерии Августы, дочери греческого кесаря Аркадия. Она после смерти отца своего стала править греческой империей вместо брата, скорбного главою.
Успел предсказать мне это Симеон и отошёл тихо. А тут вскоре и засияла моя звезда - комета-«хвостушка»!
ГОЛОС СИМЕОНА (нараспев тихим эхом). И вспыхнет звезда твоя. И будет она ярче всех звёзд…
СОФИЯ. И ведь вспыхнула! А сияла как долго! Моя звезда. Мне предсказанная! Благодарствую! И вот как тогда, скажи, было не поверить старцу? Не раз вспоминала потом и о правительнице греческой Пульхерии. Поверяла её судьбою собственную жизнь. Да видно, из сходного семени на Руси другие совсем цветы вырастают. (Горько усмехается.) Ведь на Руси законы старины великой славятся более всех законов. Потому ты, видать, самодержец Алексей Михайлович, и не хотел надежд моих поддерживать? Девка – вот и не мечтай.
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Потому, царевна… Раз положено жить так – так и живи. Как и я сам жил, как и детям своим завещал.

СОФИЯ согласно кивает, гладит икону, целует, ставит на место.

СОФИЯ. А разве не мог он исправить закон тот древний? Разве не самодержец был? Вон как Петруша, отпрыск его, всё свернул-повернул – и что ему те законы предков далёких?! А батюшка наш родной, выходит, не осмелился. Пусть бы не про власть для нас, царевишен, пусть бы хоть токмо про волю - как скрасил бы житие наше. Повелел бы позволить нам замуж итить за принцев да рыцарей заморских – где б убыло? Нет, вера не та. Да и нельзя, чтоб плодились - чтоб потом во власть шли… Да… Власть…
По обычаям нашим древним самодержцем стать можно, токмо ежели ты у самодержца уродился, ежели он, самодержец, сам благословил на царство, и самое первостепенное - ежели ты не девка… Девке, царевне, ход во власть заказан. Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь хоть сильно любимой царской детятей – заказан.
Матерь ещё может к сыну пристать и от имени его править, а царевна никогда. Царевна жить житиё своё будет укрытой в тереме. А потом укрытой в монастыре… И всё. Вот и вся красна царевешна жизнь. Да, я знала: с нарождения самого путь цесаревны определён. Но такое житие казалась мне хуже, чем даже у девки–простолюдинки, потому что у неё хоть какая-то свобода да была. У нас же либо терем, либо монастырь. А это ли ни есть полон? (Указывает на свою келью.) И зачем нарождаться нам надо было, коли наперёд уже известно, что не пригодны мы в царстве нашем?! А ведь мы могли бы служить верой и правдой Отечеству равно как и мужи…

Сцена вторая.

Келья СОФИИ.
СОФИЯ подходит к столу.

СОФИЯ. Сколько яств… Поисти, что ли? (Вертит поднос, горько усмехается.) Кто на скудной пище живёт, тот о сытых и смачных обедах мечтает – видит счастие в том. Кто в лохмотья одет, тот боярским завидует шубам. Кто совсем одинок, тот без устали ждёт – не дождётся, что в сплочённую задругу кликнут. Кто покинут, тот верит, что вернётся покинувший и уже не уйдёт…

Идёт к креслу, поднимает облачение схимника, прикладывает к себе.

Кто ж прошёл это всё, тот цены в этом больше не видит. Кто прошёл это всё,
тот к Богу склонится, тот в Боге покой свой найдёт… (Поднимает глаза к небу.)
Господи мой, вот я вся пред Тобой, как есть…
Что Ты про меня не знаешь – не ведаешь? Вся жизнь моя у Тебя на ладони – от зарождения до сегодняшнего моего заточения. Скажешь, что монастырь – не полон, а обитель-приория для духовного возвышения и исповедания православной веры? Для единения свято верующих? Так это для добровольно избравших сию стезю, а меня ж насильственно постригли! Да ещё Сусанной нарекли! Но ты знаешь - не покорилась я, не приняла того имени. Не моё! Софией я родилась, Софией я и к Тебе уйду. Много думала я об этом, выход искала, смириться пыталась – не возмогла! Уж почти пятнадцать лет я тут… София я! Софией и уйти должна!
И ведь пошёл-таки Ты мне навстречу – подшепнул-надоумил схиму принять и имя своё возвернуть! Ведь это же Ты надоумил, Боже? А кто ж ещё, если не Ты… Ты, конечно… Благодарствую от души всей моей, от сердца и от разума тоже.
Завтра! Завтра всё это свершится – на ступень стану выше и ближе к Тебе - говорить с Тобой станет мне легче. И Тебе видней будет в душу мою заглянуть. Готовлюсь. День и ночь думаю, что скажу тебе, как схиму Софией приму… Ох как ожидаю уже… Ох как чаю…

Кладёт облачение назад, оно соскальзывает за кресло, но
СОФИЯ не видит этого.

И вот что скажу Тебе попервой: грешна я, Боже… От пути цесаревны, искони всем понятным-известным, признаюсь - отступить хотела. Верно наказывал ты меня. Но потом ведь зачем-то поднимал, возвышал, власть великую мне над людьми вверял. Зачем же, если снова тут же своим повелением меня на расправу им и бросал? (Вскидывает вверх руки.) Но спасибо, не покидал – всегда был со мною, всегда был во мне!
Заступничество Твоё в мои младые лета я как-то должна была растолковать и к жизни допустить, но не сумела. Безумная ещё тогда была, бестолковая. Теперь-то всё осознала. Тебя почитаю, голову свою склоняю, мудрость Твою восхваляю.
И всё же не ведаю, как можно было бы мне смириться? Учили меня смирению да не доучили – и в чём же тут моя виновность? Знать, Ты сам меня такою создал – так такой и примешь. Хоть и много грешна была… (С наслаждением вспоминает.) Много, отрицать не стану. С Васенькой вот моим хороводилась… Признаюсь. С дружком славным, соколом ненаглядным… Любилась… (Целует медальон, прижимает к груди.)
Как глянул он на меня в первый раз взором своим пронзительным, как усмехнулся хитро, но по-доброму, так и не смогла я уже зрак оторвать от лика его небесного. По-польски он со мной заговорил - я ответила. На латинский он перешёл – я ответила! По-немецки тогда ещё затарантил – я смолчала… Ох, и смеялся он. Как сейчас слышу…
ГОЛОС ГОЛИЦЫНА (бодрый, весёлый). Что, царевна, не одолела ещё язык неметчины?
СОФИЯ (смеётся). И посмотрел так, словно в самое сердце заглянул и место себе там умостил. Вася. Васенька… Да что я тебе, Боже, представляю его – ты и сам всё знаешь: Василий Васильевич Голицын, потомок известного литовского князя Гедимина. Своеобычный, живописный. Не князь, а картина. А образован как... Языками разными владел, в музыке разумел, в искусстве. Но, правда, на держав западных сильно заглядывался – считал, умению их и нам надобно учиться. Так же живо пытливость свою и на их культуру направлял. А сам-то был – щёголь! Головерт… Как к такому было не прикипеть?! Скажешь, венчаный он был, отец семейства. Знала. Но поделать с собой ничего не могла. Ещё и старше он намного был, а мне казалось, что моложе молодых… Но так ведь и он же прилепился ко мне! Взрослый и мудрый, а совладать с собой не смог – вот и что ты предъявишь мне, девке, в первый раз тогда возлюбившей…

СОФИЯ снова целует медальон, прижимает его к сердцу, кружится, задевает таз, он падает, вода разливается. СОФИЯ резко открывает дверь, кричит гневно.

Ульянка! Девка поганая! Где тебя носит?! Немедля объявись! (Возмущённо грозит пальцем.) Ну, ничего-ничего, явишься – куда денешься. Вылизать тебя всё здесь заставлю, куроедка подкупленная…

СОФИЯ возмущённо хлопает дверью, но она вновь приоткрывается.
В это же время падает икона с ликом Царя Алексея Михайловича.
СОФИЯ подбегает, осторожно подхватывает её, прижимает к сердцу.

Батюшка мой родимый! Ну чего так полошиться? Всё обыденно, присущно… Завтра избавлюсь уже от девки этой. Да и от всех других постывших, обрыднувших… Завтра. Всё будет завтра, батюшка мой родимый. Всю жизнь тебя поминаю – взгадываю. За науку благодарю. За доброту твою. Милостивый ты был, сердобольный. Вниклый... Покуда не затосковал вдруг мужескою своею тоскою да вскоре жену молодую в дом не привёл. Она ж на шесть годочков старше всего от меня была. А Евдокия, дочь твоя первая, ижно на год старше самой мачехи получалась – молодицы нашей Натальи Кирилловны, урождённой Нарышкиной... что из (иронично) «великих» мелкопоместных дворян.
А до Евдокии, сестры моей, ведь у вас с матушкой ещё дитя было - первенец Дмитрий. Правда, до годочка он не дожил, помер. А так бы на целых три года старше нашей мачехи был, сам бы женихом ходил.

На мгновенье задумавшись, СОФИЯ вздыхает, разводит руками, идёт к столу рассматривает продукты, наполняет свою тарелку.

Так вот как оженился ты во второй раз, батюшка мой, царь-самодержец, так на том и кончилось моё дочернее счастье сиротское. Нарышкины Кремль заполонили, в Коломенское набились. Это при живом-то самодержце! (Задумавшись, всхлипывает.) Так тебя на пять годков с ними только и хватило… (Крестится.) А когда преставился ты, они и пошли править именем царя Ляксея Михайловича… Мне тогда осьмнадцать было. А Натальи Нарышкиной, вдове царя российского, двадцать четыре. Я - царевна-сирота, гелот бесправная. А она царица, вдова Князя Великого. Да и троих деток уже успела народить. И среди них сын Пётр. Наследник царя Руси. Пётр Ляксеич…

Сцена третья.

Келья СОФИИ.
СОФИЯ берёт кусок пирога, откусывает, довольно качает головой.
Продолжает разговаривать с иконой с ликом царя Алексея Михайловича.

СОФИЯ. Вот это истовый пирог! Постный - с капустой, а до чего ж хорош! Умеют в монастыре печь. (Смакует.) Петруша раньше тоже пироги любил. А вот теперича не знаю... Ныне, может, только заморское и отличает.
Братец Петруша… На тебя, батюшка, не похож совсем – в Нарышкиных пошёл, лупоглазенький. Не любила я его – что греха таить, но себя смиряла, понимала: брат. Да и ты, батюшка, упреждал, чтоб супротив не была… Я и не была. Но с самого его малолетства чуяла – будет править. Да он ведь и сам сызмальства это знал. А как он это себе думал? Как сбирался во власть попасть при двух других старших братьях Фёдоре да Иване? Знать, что-то ведал... Так ведь одно дело попасть во власть, а другое удержаться на царском троне. Петруша, видно, сразу понял: чтоб устоять – тут не только родовитость да ум-разум нужен, да вёрткость, да здоровье, да твёрдость, да жёсткосердие - тут лютость нужна. Тут не на словах – на деле про сродников своих да содружеников позабыть надобно будет. И думать уже только за державу да за власть свою. А порой и убить… Ведь и убивали. Может, кто мнит, что царевич Дмитрий, Дмитрий Иоанович, последний Рюрикович, играючи, сам ножичком себя порезал? Да ещё ловко так – сразу насмерть. Э-э-э… Канонизировали нонеча благоверного царевича за муки его – Дмитрий Угличский теперь он. Но за что убили-то? За злато-серебро? Аль мошна у кого не полна была?.. Нет, не за это… За власть.
Петруша с детства это понял, с десяти годочков. С того самого стрелецкого бунта. Ох, как он тогда смотрел на стрельцов, что с Нарышкиными расправлялись… Сразу стало ясно – всё запомнит. И никогда уже не забудет. А если править будет, так уже ничего не побоится – со всеми расправится. (Снова обращается к иконе.)
Да, тяжелые то были времена - усобица с Нарышкиными. Они ж считали, что после твоего ухода, батюшка, царство ихним стало. Словно не было у тебя больше сыновей…
А с какого-такого испугу Нарышкины решили править да на царский престол сразу малолетнего Петра садить? Допустить того было нельзя! Наталья Кирилловна хоть и доброго нраву была, добродетельного, токмо не прилежна и не искусна в делах. Потому что ума была легкого – ей только «править». Но она лазейку нашла - вручила правление брату своему, боярину Льву Нарышкину, и другим своим министрам. И началось «правление» от судей её - и мздоимство великое, и кража государственная... А ведь вывесть эту язву трудно. О, сколько недовольства было и обид - и от бояр, и от народа. Вот стрельцы и пошли требовать.
Да, много тогда Нарышкиных и родичей их убито было… Но после бунта стрелецкого смирились они. Перед силой-то куда денешься? Вот тогда и повенчали на царствование обоих братьев Ивана V и Петра I. А из-за малолетства оных поставили при них меня, царевну Софию, а не мать Петра Нарышкину. Я сама и предложила это, а стрельцы поддержали. Так и сказали, чтоб правила, раз Нарышкина, мачеха наша, умом не вышла. (Смеётся.) А у меня к тому времени уже и опыт был, и задруга крепкая. Я же после упокоения батюшки с Федей вместе правила. Вот как повенчали его, наследника Феодора Ляксеича Романова, на царствие в четырнадцать лет, так и позвал он меня советницей. Любила я Федора, да и он меня. Он не был силён здоровьем, но и немощным тоже не был – и в царской охоте участвовал, и на богомолье ездил. Эх, если б не то несчастье… Неловко однажды седлал коня да и упал под полозья. Эх… А духом и умом Федя был здоров. Во многих науках толк знал, читать зело любил, музыку сам вельми складно слагал. Братик мой единоутробный Федя.
Времена те были тяжёлыми, но мне моя жизнь сказкой казалась. Мне, опёршейся на руку сильную и тёплую, чего было бояться?! В сущности, Русью правила я. Пусть повенчаны на царствование Пётр с Иваном, но я приставлена к ним была в законном порядке. Царский титул наш гласил так: «великие государи и великая государыня царевна и великая княжна София Алексеевна».
И что, мало я сделала за это время? Мне тут всё про атлас да бархат вспоминают да восхваляют – благодарствую, а про то, сколько обновлений я повелела учинить, не помнят. А расколу в церкви положила конец! А народ российский переписать повелела. Петруша забыл об этом… А может, и намеренно не вспоминает – чтобы принизить. Хотя один только «Вечный мир» с Польшей чего стоит! По нему же навсегда закреплены были за Россией все земли Левобережья, Киев и Смоленск. Ещё в восемьдесят шестом. Все довольны были, говорили, что по-царски свершено. А ведь этого я добилась. С князем Голицыным. По-царски.
А первый русско-китайский Нерченский договор? Уже в восемьдесят девятом. Были и тут разговоры, что, мол, с уступкой подписали, так зато раздоры на границах прекратили, торг вести начали. Дружить… А это не по-царски?
Почему же тогда мне было не закрепить свой царский титул указом? Потом уже Пётр в вину мне ставил, что, мол, и указ я самочинный неправосудный вымыслила да самодержецей себя в указе том объявила, и что монеты повелела чеканить с ликом своим на них… Так самодержецей я и была.

Сцена четвёртая.

Келья СОФИИ.
СОФИЯ трапезничает. Неожиданно слышится шорох. СОФИЯ оборачивается, прислушивается, видит, что дверь открыта. Стремительно идёт к двери, распахивает её, выглядывает.

СОФИЯ. Кто тут?! Что надо?! (Гневно.) Подслушивали! Так это ты объявилась, Ульянка-гнусь, Петрушина наймитка, позорянка мутная?! Ты прислужница моя Колужина со своей подружкой Васютинской! Знаю, брат Петруша указал вам следить за мной да наушничать, сквернавки бездомовные! Ничего, скоро кончится ваш подгляд – в схиму вас ко мне не допустят! А что с вами дале будет – Бог весть. (Оглядывается на кресло, не видит схимнического облачения, приходит в ярость.) А облачение где? Облачение где?! Ах, дьявольское отродье! Одеяние моё выкрали?! Мерзавки поскудные! Да это ты, Ульяшка, ты! Девка мерзкая, я же всё про тебя знаю-ведаю! Мне сам Пётр указал, что повелел тебе надзирать за мной да ушанить! А я ж тебя брезела-берегла! От отца твоего бутыльщика прелютого хоронила. Где была б ты ныне, коль не я? Так ты мне за всё уплатила! Ты ж меня, псица лупленная, как оговорила перед Петром тогда! Ты ж измыслила, будто кто-то зрел, как я стрельцам грамоту писала да потом от них челобитную получала… А теперь вот одеяние моё заветное выкрала! Чтоб имени мне своего не воротить! Ничего, всё мне возвернёшь – деться тебе некуда! На загибинах ко мне заползёшь! В кровушку их издерёшь! А я ещё солью присыплю! Не обнадёживайся, что Пётр заступником будет – что ты для него?! Мшица-блошка. Перстом шевельнёт – и нет тебя.

СОФИЯ швыряет в открытую дверь, что попадается под руку.

Возверни одеяние, девка! Всё равно в схиму уйду! Не в этом облаченье, так в другом – ещё сошьют. А прикажу, так и дюжину изготовят. Я царевна София! Была, есть и ко Всевышнему Софией уйду. Не получится Петруше вымарать имя моё, вычеркать дела мои, словно и не было меня. (Вдруг до чего-то додумывается, гневно взмахивает руками.)
А Сусанной меня ведь, как пить дать, по его наущению нарекли, когда постригли! Знал, антихрист, что ненавистно имя мне это. Сусанна, Сосанна, Шушаника – тьфу! (Плюётся.) На всех иконах она святая мироносица. Но про Сусанну - мироносицу упоминает только один евангелист Лука и только единожды. А вот про Сусанну-«несчастницу» из греческого Ветхого Завета кто только не поминал… И картин, где она обнажённа-нага сидит, видимо-невидимо! А не сама ли она себе вырей-рай земной устроила и гола там хаживала, нечестивых старцев блазнила? (Крестится.) Свят, свят, свят… А братец -поганец Петруша блудливый меня принизить захотел! Да и весь народ московский! Бояр праведных, служилых верных как поругал! Стольный град Москву, землю предков великих в грязь втоптал: увесил замученными стрельцами, уставил кольями с головами на них бояр честных! В буйвище-гнойвище град превратил. И хоть он сам диавол богомерзкий, но жить в геенне невмоготу стало, так вот и подался себе новую столицу строить, а вы, мол, оставайтесь – майтесь, томитесь, мыкайтесь... И бойтесь: а ну как возвернётся ваш царь да ещё казни тмотмущие учинит. Тихохонько сидите и не ропщите! А то и вас как тех стрельцов-бунтарей замучат да повесят. А спросите, за что? Да не за что! Скажете, что, разве не бунтари? И те, что повешены, не бунтари? А вот и не бунтари! Вы хоть ведаете, был ли тот бунт?! Его-то и не было вовсе. Стрельцы, что в боях да в походах пустых на Азове да в Луках Великих вымучились, волочились к Москве, чтоб к семьям вернуться да правду найти у царя. Так не только правды, самого царя в то лютое время на Руси не было. Ещё в пути прознали они об этом. А когда пошёл слух, что онеметчился, мол, Пётр, а может, и вовсе сгинул, встревожились они, заспешили… Так ведь перехватил их шотландский Гордон, лизоблюд Петрушин, с армией у Новоиерусалимского монастыря да расправу там и учинил. И что? Был бунт?
А когда летом вернулся Петруша из неметчины, тут и доложил ему лиходей-шотландец Гордон неправду свою, как правду. Извратил помыслы стрельцов измученных – и взвился царь! И пошёл крушить! Знаю, почему! За страх свой перед отважными витязями! С малолетства ведь лязгал зубами, вспоминая силу стрельцову, что не дали Нарышкиным править.
Да! Не дали Нарышкиным править! Так вот и решил Пётр поквитаться со стрельцами за страх да за расправы над родственниками да Артамоном Матвеевым. А вместе со стрельцами и меня наказал… Да так, что до сих пор вспоминать тошно. Спасибо, голову не отрубил. Всё признания требовал в том, что, якобы, грамоту стрельцам писала, чтоб на царство меня саму вызвали… Не было грамоты! Не было! И челобитной от них не было! А лиходей Петруша верить мне не стал и в устрашение троих стрельцов прямо под окнами моими повесил, а у среднего к рукам челобитную привязал. Ясно, что не сама челобитная, а свиток пустой. Потому что не могло быть у Петеньки той челобитной.
Полгода в окно смотрели на меня те стрельцы. Да гремели друг об друга замороженые.
По-христиански это?! Власть хотел свою показать, антихрист! Людей, что скотину безмозглую рубил! Сам рубил да прислужников своих лизоблюдов принуждал. И те рубили! Рубили! А потом в карнавалы наряжались да пили беспробудно! Да бесчинства творили. Или скажете, не измывался Петруша над супружницами своих прихвостней? Ещё как! Их ведь тоже пить-плясать принуждал. И блудить понуждал. И не смотрел, хворые они, иль тяжёлые – выполнять волю царя – и всё тут. И помирали прям там на балах-карнавалищах, и плоды недоношены из материнского чрева от натуг-страданий выкидывались – вот до чего доводил.
Я с детства знала – волчонком вырастет! Чуяла, мстить будет. А смерти ему не желала. Боле того, учила и опекала, ведь брат мой, сын отца моего. Нет, не будет тебе прощенья ни у Бога, ни у наследков!
И Васеньки, дружка милого, меня лишил! Где теперь свет мой ясный, сокол ненаглядный? Помнит ли про меня, про дни наши сладкие? Любил ведь! Любил…
И ведь сколько великих дел мы с ним сотворили! Для Руси, для Родины, для народа! Кто Киев, мать городов русских, откупил?! Мы с Васенькой! А кто Чернигов да Смоленск вернул?! Мы с Васенькой! И «Вечный мир» подписал канцлер и начальник Посольского приказа князь Василий Голицын. И никто другой. А Грамота та в веках сохранна будет! И все последки знать об этом будут – не вымарать нас из бытописания Руси! (Негодующе.) Вот каким был князь мой! Великим и прекрасным! И этот великий человек любил меня. Любил! (Замирает, всхлипывает.) Любил, а продал ведь, аспид проклятущий, змей ненавистный, Васенька мой! (Бросает в угол медальон, закрывает лицо руками, всхлипывает.)
Вот Шакловитый, сторонник наш, до конца со мною был. Глава Стрелецкого приказа! Не какой-то там стрюцкий пустой. Федя… Вот с кем любиться надо было! Вот кто заслужен был! Казнил его Петя. Казнил…

Сцена пятая.

Келья СОФИИ.
Неожиданно раздаётся звук разбивающегося тяжёлого стеклянного предмета. СОФИЯ вздрагивает, оглядывается.

СОФИЯ. Что это? Что это было?! Разбилось что-то? Где?

СОФИЯ подбегает к окну, выглядывает, потом бежит к двери, дёргает её, но видит, что та плотно закрыта. Тяжко вздыхает, смотрит вверх, обращаясь к Богу.

Это ты, Боже? Ты знак подал? Разгадала я: Ты! Давно знака Твоего ждала… За Шакловитого это Ты мне, знаю… Поняла, что хотел сказать: не прощаешь, что я сама выдала Фёдора…
Да, сама я выдала его. Сама. Фёдора Леонтьевича. Споборителя своего…
Но ты же, Боже, видел всё – всё и знаешь: мне пришлось… Стрельцы, что перекинулись к Петру, требовать его ко мне явились. Помнили они строгость Шакловитого, не забыли. Озлобились так, что злоба эта в них клокотала и из горла выплёскивалась! Я одна тогда совсем осталась – некому меня было ни заградить, ни сохранить. А как стрельцы расправляться могут, я знаю. Помню, как кидали на копья князей Нарышкиных, когда погромы чинили в защиту Милославских... Но тогда-то кидали в мою защиту. А теперь вот за Петрушу… И что ж мне было делать? Испужалась я, Господи! Ох, как испужалась! Такой жах на меня напал, что ни охнуть, ни вздохнуть… В кутёнка малого дрожащего превратилась тогда, не владела собой. Потом вельми жалела, слезами умывалась… Теперь понимаю, у кого прощения мне просить надо было – у самого Фёдора. Да не решалась я, не смела… (Крестится, смотрит вверх.)
Федя… Фёдор Леонтьевич… Прости ты меня, друг мой верный, собрат любезный! Не раз уже я вымаливала за это прощения у Бога – вот теперь решилась у тебя просить - прости! Прости… Дня не было, чтоб не думала о тебе, ночи не было, чтоб не мучилась… Прости! Слаба оказалась, оробела… (Вдруг задумывается.) Так вот и Васенька мой тогда, видать, тоже оробел. Тогда к Петру в Лавру и поехал. В чём же тогда его вина передо мной? (Становится на колени, ищет медальон.) Мне можн

Исповедь

Пролог

⁣Придумай меня

Придумай меня просто так. Со скуки. Со всеми недостатками и достоинствами, победами и поражениями, я обещаю с честью принять их все.

Отправь меня хоть в царство небесное, хоть на поиски пропавшего голоса русалочки, я пройду все испытания, только придумай.

Я ведь видел, как ты складываешь свои гениальные идеи на пыльных полках своего чердака, почему бы тебе не показать их миру?

Я готов стать первым убитым в перестрелке или последним выжившим, сражаться во имя добра или стать предателем и перейти на тёмную сторону.

Пусть меня полюбят твои читатели за сладкую ложь или до дрожи в пальцах возненавидят за горькую истину. Распнут или коронуют, сожгут или восславят.

Просто дай мне шанс, и ты увидишь, что произойдёт.

Пожалуйста, придумай меня.


***


⁣Свет пробивался сквозь мозаику витражей и оставался лежать на полу карамельными осколками. Изнутри храм выглядел совсем не так, как я представляла его, будучи снаружи: неф обрамляли высокие колонны, стены были расписаны фресками, тёмные скамьи стояли двумя рядами, обращённые к высокой кафедре, за которой святой отец обычно читал свои проповеди. Я медленно шла к исповедальне в глубине зала, в которой мгновение назад скрылся молодой священник, и чувствовала, как скорбные лица, увенчанные сияющими нимбами, наблюдали за каждым шагом и сообщали ему о моих намерениях…


Я увидела его впервые шесть месяцев назад, когда он спускался по лестнице в оранжерею. В бледных солнечных лучах его вороная сутана, белоснежная колоратка и капелло романо казались чем-то мистическим, нездешним. Внизу его ждал какой-то старик. Когда священник подошёл к нему, тот начал его благодарить — кажется, говорил что-то о пожертвовании. Святой отец внимательно слушал его, но на долю секунды перевёл взгляд на меня, точно почувствовал, как в отдалении застыла чья-то душа. Два янтарных камня сверкнули и тут же спрятались под полями надвинутой шляпы. Я опешила и выронила из рук ножницы, которыми подрезала дельфиниум.


Священник часто появлялся в нашем саду: бродил по аллеям, разговаривал с прихожанами, которых встречал по дороге, а, бывало, застывал над усыпанным цветами кустом шиповника и, созерцая его, о чём-то размышлял.
Он был добр, много шутил и всячески развенчивал навязанные обществом стереотипы о священнослужителях, а после каждой прогулки наведывался в оранжерею. Однажды он спросил у меня о мальве, и с этого началось наше общение. Раз за разом я рассказывала ему о новом растении и очень боялась, что, когда рассказывать мне будет не о чем, он перестанет приходить. Этот предлог был для меня так важен! Его образ собирался по крупицам, по обрывкам фраз, жестам и взглядам. Тогда-то я и подумала: раз он может так врываться в мой мир, почему бы и мне не заглянуть в его. Наверное, именно поэтому я отодвинула ткань ширмы и зашла в исповедальню. Он как будто ждал меня и готов был услышать.


— Я не знаю, как начать, — робко прошептала я.
— Уже начала. — Уверенность в голосе святого отца успокоила моё дрожащее сердце.
— Наверное, я согрешила. Я полюбила человека, которого мне любить нельзя. Человека, который всегда будет выбирать кое-кого другого. И самое смешное, что я толком-то и признаться ему не могу. Потому что боюсь потерять его.


Он молчал. Уже догадался.


— Я читала о целибате и знаю, что все эти чувства ни к чему не приведут, но мне стоило сказать.
— «Ибо если будете любить любящих вас, то какая вам награда?» — как будто бы в пустоту произнёс святой отец и вышел.


Я спешно отдёрнула занавеску и едва не налетела на него. Теперь между нами не было тонкой ажурной стенки. Он взял мои руки в свои и едва коснулся губами лба. Так отцы, прочитав сказку на ночь и погасив свет, целуют своих дочерей перед сном. Нет, даже не так, он не поцеловал, а как будто приложился к иконе.


Не отпуская моих пальцев, он продолжал молчать и смотреть в глаза. Может быть, отпускал мои грехи, а может — замаливал свои, борясь с искушением.


«Ибо если будете любить любящих вас, то какая вам награда?» — эхом бродили во мне его слова.

⁣Вдали от тоскливого Макондо, где всегда идет дождь, в землях, не отмеченных ни на одной карте, в мире живой фантазии и вещественного мифа – где творят волшебство когтистые игуаны и заносчивые джинны тянут за собой шлейфы ветров, – они согрешили.

Брат и Сестра.

Когда Брат влюбился, Сестра подшучивала: почему ты раньше не выбирал никого из нашего племени, почему всегда отводил взгляд от обнаженных грудей, почему не горел злым пожаром страсти под луной? И вдруг нашел себе женщину из другого племени, чужую с той стороны острова – как и зачем? Не говори, добавляла Сестра, что тебя словно молнией ударило. Громовержцы не встревают в людские дела, у них свои заботы – иначе кто будет проливать дожди на наши земли, кто будит дарить легкий бриз и наказывать разрушительным ураганом?

Брат только отмахивался, разделывая крабов – камнями о панцирь.

Хруст-хруст.

Хруст – проходил день, и Брат томился, не зная, куда податься.

Хруст – проходил второй день, и Брат, словно заколдованный,
смотрел на океан.

Хруст – и Брат ушел; целую ночь его не было с племенем. Сестра не спала – встретила рассвет молча, с опущенной на колени головой, наблюдая, как лениво зарываются в песок крабы. Брат вернулся почти в унисон с рассветом.
Кинулась ему на шею.
– Куда ты пропал? – спрашивала Сестра.
– Ходил к ведьме, – отвечал Брат, зевая. От Сестры у него не было тайн.


И тогда Сестра расплакалась: как же так, Братец, ревела она, зачем ты ходил к этой старухе у пуповины земли; у дыры
Обукула, откуда выползли все поганые игуаны тува-у, разносчицы черного колдовства – ведь говорят, старая ведьма снашивается с ними под полной луной, чтобы, как и первые люди, пришедшие из-под земли вместе со змеями, лягушками и крабами, не стареть. Лишь сбрасывать шкуру по весне.

Барт трепал волосы Сестры, черные, как обугленное дерево, и улыбался. Потом, когда Сестра перестала реветь, когда подняла заплаканные глаза – две сверкающие звезды, – успокоил ее. Шептал: не бойся, видишь, я здесь, все хорошо. Духи не забрали меня. Духи сказали – все будет. Так передала ведьма, так насвистел ей ветер голосами предков.

На другое утро, когда солнце поднималось над океаном, подозрительно ласковым в тот день – ни одного ската у берега, ни одной ужасающей волны, – Брат привел в дом чужую женщину. Мужчины говорили, она умна. Мужчины говорили, она хозяйственна. Мужчины говорили, она красива.

Сестра этого не знала. Не верила чужим словам, ненадежным, как хлипкое каноэ. Но эта женщина – чужая в их племени, – всегда улыбалось. Так, будто видела искры радости в каждой вещи: в высоких пальмах, пестрых птицах, унылых камнях и изощренных ракушках. Брат, Сестра, мать, отец, тети и дядья ели костлявую рыбу и мягких крабов, сваренных в кокосовом молоке с сочными фруктами, пили хмельные напитки из чаш – половинок кокосов. Каждая, как
говорили, «слепая» – без трех дырочек. Чтобы не узреть лишнего. Не положенного человеку.

Сестра разговорилась, рассмеялась – так обворожительна была улыбка чужой женщины, – и случайно перепутала напитки: ее и свой. Странный привкус на губах – соленый, словно пила чужую кровь; словно прорезались клыки, как у летучей мыши в священной пещере, куда, еле волоча ноги, входили только старики и дети, слишком беспечные, чтобы соблюдать правила, надиктованные строгими взрослыми.

Чужая женщина только улыбнулась в ответ.

Брат, когда узнал, побелел.

Ему уже не пришлось рассказывать Сестре, как, вернувшись в унисон с рассветом, спрятал под тростниковым ложем заговоренные для любовного зелья цветы, как подмешал их по наказу ведьмы в напиток, чтобы чужая женщина точно полюбила его. Чтобы желала его, мучаясь и истлевая, как истлевает пораженное болезнью дерево.

Ему не пришлось рассказывать это Сестре.

Сестра уже возжелала его.

Всю жизнь, все мимолетные годы – никогда не вела счет, – Сестра смотрела на загорелых соплеменников: когда те ныряли за раковинами и ловили рыбу в лагуне, глуша ядом, когда отдыхали в гамаках в полуденный зной и грелись у ночного костра. И никогда никого из них не желала так безнадежно, как Брата.

Ночью сестра, вопреки всем острым, будто прибрежные скалы, словам, повалила Брата на мокрый песок, стянула то малое, что прикрывало его пах, провела мокрыми холодными руками по животу и овладела им, жадно, как голодная дика кошка при виде куска сырого, еще кровоточащего мяса. И звезды смотрели – всем бесчисленным
скопищем глаз, – на их грех, и грозно завывали духи в порывах ночного ветра, и шептались игуаны в высокой траве. Брат плакал от горя – потом стонал от удовольствия, позволив себе забыть обо всем.

Той же ночью Брат и Сестра ушли.

Оставили на берегу бусы и браслеты из ракушек – кто они вдвоем, после совершенного ночью, если не дикие животные? Высокая трава хлыстала босые ноги, насекомые копошились в волосах, солнце жгло спину. Брат и Сестра шли, пока не отыскали темную пещеру, забытую людьми и, казалось, даже мохнатыми летучими мышами, так ценившими прохладу. Брат с Сестрой остались там, жили суровыми аскетами – сколько? целую вечность или только ее мимолетную часть? – пока не побелили глаза и не высохла кожа, пока не выпали зубы и волосы, пока теплая плоть не обратилась холодными костями. Как отличить теперь, человеческими или звериными?

И через их скелеты – чудом или волей черной магии порочных игуан, – проросла густая трава, плачущая обжигающим соком, цветущая даже в темноте мелкими багровыми цветами. Когда в пещеру случайно забрели другие, из их племени, то вырвали траву с корнем. Принесли к хижинам – месяц, год, и та разрослась по всем острову. Стала самым сильным мороком желания в ведьмовских отварах. И даже осторожные слова, сказанные о Брате и Сестре, которых помнили еще старики, не останавливали любовников от соблазна заручится помощью игуан тува-у.

Прошло время – как отмерять его под солнцем, вооружившись одной лишь игрой теней на песке? – и на остров приплыли другие люди: белые, будто морская пена, в шелковых жилетках и высоких хлопковых штанах, в очках и моноклях, они без конца извинялись, вытирая бархатными платочками раскрасневшиеся, мокрые от пота лица. Суетливые и неуклюжие, они носились, теребя в руках нашейные крестики на дорогих цепочках или протертых веревочках, извинялись, срезая траву, и, потея, возвращались на огромные корабли, плыли на родину, в мрачные земли за краем океана, где дым застилает солнце; курили сигары, играли в карты и пили виски, а потом, расцелованные любовницами, женами и дочерями, развозили траву желания с мелкими багровыми цветами по аптекам и клубам. Недели спустя на стол подавали настойки в бутылках с бежевыми этикетками «Госпожа Кайлаваси»: незамысловатые, из одной лишь травы и спирта, но дороже выдержанного шампанского, дурманнее морфия, слаще эдемского яблока.

Дамы и господа, обжигая горло настойкой, глотая будто жидкую страсть, все такие же раскрасневшиеся и потные, с удушающими накрахмаленными воротничками, рассказывали истории о Брате и Сестре, выведанные скромными священниками у туземцев, и возмущались, и охали, и причитали. А потом – смеялись, пили вновь, позволяли «Госпоже Кайлаваси» – слаще эдемского яблока, дурманнее морфия, дороже выдержанного шампанского, – течь по жилам, смешиваясь с кровью. И, захмелевшие, счастливые, потерянные в лабиринте фантазий и желаний, пыхтя, запирались в комнатах, задергивали плотные занавески и возвращали к жизни миф, выведанный скромными священниками у туземцев земель, что никто никогда не нарисует на картах. А после – крестились, курили прямо в постели и смачивали пересохшее горло очередными жадными, ненасытными глотками «Госпожи Кайлаваси», чтобы потом, вновь собравшись душной гостиной, вновь пустив по венам дурман, вновь запершись в спальне, вновь задернув плотные занавески подарить мифу свою плоть – снова и снова.

⁣ Пасха


Пасхальным светом ночь горит,
Клубится фимиамом воздух,
Под куполом легко парит
Священный иерея возглас.


Врата отверсты - пир Любви!
Престол живым огнём пылает,
Там песня ангельской хвалы
Ни днём, ни ночью не смолкает.


Христос восстал из мертвых днесь,
С Собой совоскресив Адама,
Проникла в душу эта весть
Глотком целебного бальзама.


В ту душу, что ещё вчера
Тебе, Христе мой, сраспиналась,
С Марией плача у Креста,
Во гробе тесном полагалась.


Веселье льется через край
И дароносица сверкает
Лучами Солнца; новый рай
Христос воскресший отверзает!


И пенья крюкового вязь
Пространств, времен стирает грани,
С потоком ладана слиясь
В виток парящий ликованья!


Христос воскрес! Христос воскрес!
Нет страха больше, смерть распята,
Пьянящим капает вином

Благая весть,

Гремит набатом!


Люблю


Преодолев все средостения,
Пространств немую пустоту,
Сквозь тусклых дней коловращение,
И лет унылых череду.


Ко мне, из дивного свечения,
Кометой разрезая мглу,
Несётся полное горения
Твоё всегдашнее "ЛЮБЛЮ".


Как купидонова стрела,
Блаженства райского полна,
Пронзает всю насквозь меня
До основания существа.


Как дротик или как копьё
Врезается в моё нутро,
Победный клич иль зов трубы,
Песнь серебристая струны.


Как факел, брошенный в ночи,
Огонь не гаснущей свечи,
Иль путеводная звезда
В мерцании млечного пути.


Простое слово как ядро
Души мне прободило дно,
В нём средоточие бытия,
С ним рядом блекнут все слова.


С ним не страшна мне ночи мгла,
Или унылых дней тоска,
Пока горит эта звезда,
Пока зовёт меня и плачет,
Твоё "ЛЮБЛЮ" издалека.

Птица Феникс


Свою жизнь на бумаге оставлю,
Никому не скажу я - прости,
Все акценты над прошлым расставлю,
И сожгу все мосты впереди.


Свою душу чернилами вылью
На прозрачном тонком листе,
Расплещу её звездною пылью
По загадочной Млечной реке.


Я бумагу сложу эту птицею,
Свиток жизни доверю ей мой,
Запечатав навеки страницу,
И пущу её в небо стрелой.


Понесётся в свободном парении,
Избежав тяготения земли,
Моя птица, презревшая тление,
С пламенеющей строчкой в груди.


Не оставлю я вовсе раскаяния,
Или знаков, следов на песке,
Только птица, унесшая тайну,
Будет петь обо мне в вышине.


Соловей


Соловей вдохновенною трелью
Пел сегодня всю ночь напролёт,
И казалось, что песней свирельей
Он любовь свою пылко зовёт.


А он пел все и пел, заливаясь,
О какой-то мечте своей,
Струн души потаённых касаясь,
Не давая сомкнуть мне очей.


Может быть, чтоб из дальнего края
Прилетела подруга к нему,
Так он пел, о любви всё вздыхая,
И качалась ветвь на ветру.


Пел он, сон и тоску отгоняя,
Выводя рулады в тиши,
И я слушала, чутко внимая,
Эту исповедь птичьей души.


За его мелодичные речи
Я ему благодарна была,
Ведь сказал он на птичьем наречье
То, что выразить я б не смогла.

⁣***

Заплачет музыка тонко-тонко,
И тает жизнь моя льдинкой в мае.
И что-то сломлено в глазах ребенка,
И как исправить это не знаю.

Забудем судьбы свои – как птицы,
Взмахнем в высоту легко, беззаботно,
И пусть все это, все нам приснится,
Без сожаленья, без боли, ровно.


⁣Ни льду, ни темноте,
Водам семи морей -
Хочу предать тебе
Черты земли моей.

Моей родной земли
С лесами до небес,
Чтоб ветви проросли
В тебе как рок, как крест.

Чтоб чувствовал меня
Корнями сосен, трав
Сплетеньем, соловья
Звучаньем. Нараспах

Душа - слиянье рек
И поля летний зной,
Весны моей разбег
И темных волн прибой.

И как, скажи, разъять
Любовь к тебе и к ней?
С кем быть? И как не знать
Тебе земли моей?



Я⁣ была мертвее всех утомленных,
Я теряла веру в людей и в бога,
Я бросала пылью стихи под ноги
Уходящих прочь и своих знакомых.

И покажется, что все это морок.
Я решила быть, но куда деваться?
Кто-то скажет "нет" и будет сорок.
И попросит кто-то не раздеваться.

Я хочу собрать в ожерельях зори
И подбросить ввысь, и себе быть верной,
И уйти куда-то, ни с кем не споря,
Растворяясь в море шипящей пеной.


⁣Пастернаковское настроение
С нами травы пели славно,
Стройны речи в лоне речки,
Вдаль устало и туманно
Плыли отблески от свечки.

Лица томные внимали
Бликам, сотканным из тени.
В предвечернем ритуале
Этом было откровенье.

Губы тихо повторяли,
Ты их следовал примеру,
Поминутно отдаляя
День, завернутый в портьеру.





⁣Время замрет в печи,
Напоминая закат.
Всякий - путник в ночи,
Всякий приюту рад.

Кто-то колет дрова,
Кто-то топит камин.
Сутки до Рождества,
Значит, ты не один.

Время мчит в никуда,
Обдирая нутро.
Провода, провода
И столбы за окном.

Будут ещё кресты,
Страх да обман,
Выход из темноты
Превратится в туман.

Если напрячь свой слух,
Слышен протяжный вой.
Буду считать до двух:
Мертвый не злой.

Выгораешь внутри -
Остаётся зола.
Стреляй на счёт три.
Раз, два...



⁣
Мишке, читающему мне Алису

Очертаний белизна,
Немота и боль.
Та, что ночью вместо сна
Мне дала пароль

От дверей и от цепей -
Разберись теперь!
Стелет зябкую постель
Снег-мохнатый зверь.

Заповедные места:
Водяной там - быль.
«Там в полях трава густа» -
Шепчет мне ковыль.

Был бы лес, и брег, и стон
Замшевых болот.
И, заглядывая в сон,
Улыбался кот.



⁣***
Разделены, как два крыла
И параллельны.
Летим туда, где немота
И звон расстрельный.

Моя душа горит в костре:
То где-то бродит,
То ищет счастья на земле
И не находит.

Нет суеты, горит закат
При ночи белой.
Ромашки прелой аромат
И яблок спелых.




⁣Ворона – птица такая земная,
Не чужды ей канители будней,
Но знает птица ворота рая,
И знает птица про день наш судный.

Засеяв мыслью проблем насущных,
Сырую поросль превращая в рощу,
Нет здесь такого, что день упущен,
Найдешь решенье во мраке ночи.

Когда забудут во всей вселенной
Войн и раздоров гнилую вату,
Тогда узрим свое воскресенье,
И кто-то сверху каркнет нам дату.

Аршалуйс и Верочка


– Давай мальчиков навестим, Вера. Ты не всех знаешь, я познакомлю.
Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека:

– Это Серёжа Ломакин, Сергей Фёдорович, командир стрелкового батальона, он из моих женихов самый красивый. Глаза прозрачные, серые, будто вода в Чепси. Люблю в них смотреть, отражение своё искать. Смотрю и молчу. И Серёжа молчит. По вечерам спать его укладываю, как
маленького, колыбельную армянскую пою, ему нравится, быстро засыпает. А это Стёпушка, джигяр. Белобрысенький, хорошенький, самый молодой здесь. Любит, когда полковые газеты вслух читаю. Сохранились штук пять, искрошились на сгибах. Уже наизусть могу – одно и то же по очереди. Мальчишке обе ноги выше колена оторвало, какой фронт? А так кажется Стёпке, что он сражается, а не лежит без дела, мамалыгу почём зря ест. Ваня Василенко, старший сержант; не смотри, что полноватый: бегает быстро, стреляет метко. Мыкола. Ранение в голову, зрение потерял.
Коле письмо от жены читаю. Одно письмо пришло, больше не приносили; видать, неживая она. Кудрявый, черноволосый – Игорь Саркисян. Тяжёлый был, три недели его выхаживала, супом с ложки выкармливала, точно птичку. Не хотел есть. Иногда завлекал: поправлюсь – женюсь на тебе, Аршалуйс. Единственный из них знал, как моё имя переводится.
– Как? – спрашивает подруга.
– Рассвет. У тебя хорошее имя, военное. Для врача подходящее.
– Вера? Вера – военное имя?!
– Конечно. Нельзя на войне без веры. Тем более докторице. Мальчики все, кроме Игоря, Шурой кличут, а Шусей – только ты. Да и не случилось других подруг, сама знаешь, ты у меня разъединственная, разговариваю – наговориться не могу. Надоело, поди, про белого бычка слушать? Терпи, моя золотая, ведь никого на хуторе нет, одна векую. Кроме тебя, не с кем словом
перекинуться. Брат и племяшка в Горячий Ключ звали: там электричество, телевизор, вода из крана. А как солдат оставить? Они просили – не бросай; клятву я дала, что не брошу, пока жива. Днём в колхозе работала, вечером к ним бежала – кому сказку рассказать, кого песенкой порадовать. Радио слушала, новости ребятам рассказывала. Так полвека и усвистало.

Ездила я в город. Красиво, не спорю, удобства всякие. Провода, как прыгалки, между столбами висят, на них птицы – чернавые, клювастые, что мой Игорёк. Ночью светло: фонари на улицах. Домой вернулась – скала нависает, Чепси шуршит по камням, убаюкивает, любимки спокойно спят. Вон там – братская могила, двести человек лично похоронила, чуток левее – ещё триста, а всего – почти две тысячи в Поднависле. Каждому камень приносила, отмечала, кто где упокоился. Под розовым большим камнем – командир. Запомни место.


Сколько за них перед скалой молилась! Храма нет, отсюда до ближайшего села – двенадцать километров. Помнишь бои в сорок втором, Вера-джан? Страшные какие бои… Гитлер здесь на Северный Кавказ хотел прорваться, в газете писали – главный удар: за нефтью шёл. В нескольких
километрах от Поднавислы его остановили. Не вышло ничего у фрица. Папа и братья на войну ушли. Дедушка, царствие небесное, всем Ханжиянам наказал: русская земля нас приняла, кров дала, братья по вере армян от турок спасли, и теперь свою новую Родину мы защищать должны до последнего.

Сначала пять раненых в дом принесли. Потом ещё, ещё. Я не санитарка, никто и звать никак, никем и не числилась – доброволец. Ничего, всему научилась – уколы ставила, капельницы держала, разве что не оперировала. В одной комнате операционную сделали, в других – лазарет. Дома ступить негде, новеньких под деревья клали. Жара, осы, мухи роятся, зато фруктов много. Пациенты плакали, кричали, еле успевала от одного к другому бегать. Мы с хирургом спали по три часа. Потом тебя на помощь прислали, солнышко рыжее, конопушчатое. Вер, до чего же мы молодые были! По двадцать восемь, кажется?

Иду с ведром воды однажды, гляжу – сидит лейтенант носатый, длинный нос повесил совсем. Поздоровалась по-армянски – барев дзез. Не понял. Спросила – армянин? Нет, грек. Совсем расклеился: руку оторвало, кому калечный нужен? Я рявкнула: чего удумал – духом падать! На фронте нужен, одной рукой запросто стрелять можно! Меня и дед, и отец к оружию приучили: охотники. Ружьё одной правой схватила, в воздух пальнула, зыркнула построже. Наверное,
жёстко, но так надо. Ожил парень.


В другой раз безногий Володя-тракторист скис. Вовке мягче сказала: после войны мужчин мало уцелеет, каждый наперечёт, женишься на доброй красивой девушке, детей нарожаете. Учись, мозги хорошие, образование получай! Обе руки на месте, одна нога имеется, необязательно трактором управлять. Владимир Петрович в восемьдесят пятом приезжал: Шурочка, помнишь меня? Молоком поила, жить учила – так выучился я, нынче сам учу – детей в школе.

В октябре хирург вызвал, сказал – все на фронт уходим, раненых подводами вывезем, тебя защищать некому, собирайся в эвакуацию. Отказалась. На кого могилы оставлю? Кто ходить за ними будет?

Так крепко ты на прощание меня обняла... на всю жизнь слово твоё запомнила, Верка, – что вернёшься. Твёрдо пообещала – вернёшься, глазищами намокла и к грузовику помчалась, а я стала ждать, пока довоюешь. Терпения, чай, не занимать. Слезу не подпускала: бойцы хныканья не любят, к чему их огорчать?

Шептала-журчала, перекатывалась на голышах год за годом Чепси, уносила тревоги, смывала горести.

Днём в колхозе, вечером с солдатами – так и сложилось. Женихов немало сваталось, да не вышла замуж: предназначение другое. Не рассказывала никому, открою историю давнюю. Лет пятнадцать мне было, через реку переправлялась – арба перевернулась, и понёс меня горный поток, притопил в
холодной воде. Я за воловьи хвосты схватилась – дотащили волы до берега. Долго в горячке лежала, с неделю, родители не верили, что поправлюсь, глаза выплакали.

Где-то в других мирах оказалась. Сначала увидела лестницу с резными перилами, по ней поднялась – открылся сад, на местные не похожий. Беседки каменные в рядок выстроились, возле них – фруктовые деревья невиданные. Кипарис лианами навроде глицинии до верхушки опутан, а глициния – каких на земле не встретишь: ярко-синяя, сыплется сверху бархатным дождём, под
исцарапанные босые ноги коврик стелет; до чего хорошо, до чего благостно на сердце! Полупрозрачный старик в белых одеждах наверху стоит, смотрит не на меня, а словно внутрь меня – и ни слова не произносит. Так захотелось в том саду поселиться! Прилечь на топчан, кожицу диковинного плода отшелушить, сладкую мякоть попробовать… Спросила – можно? Старец губами не шевельнул, но я услышала: нельзя, главное предназначение на земле не выполнено, а какое – узнаю, когда время придёт.

Спит моё предназначение под скалой. Смотри, оградки из ивы сплела, чтобы слаще спалось. Командиру куст посадила. Тощенький прутик за столько лет расщекастился, живым зонтом накрыл.

Привыкшими к работе руками в оплётке толстых сизых вен Аршалуйс ловко выдёргивает сорняки, переходит от могилы к могиле. Худая жилистая фигура закутана в тёмную самовязаную кофту, на седой стриженой голове – пёстрый платок. Подруга рядом, «роднулечка», так Аршалуйс её зовёт. Куда Шуся – туда и Вера, хвостиком всегдашним. В тысячный раз Шусин рассказ слушает; помочь не может, зато слушать – сколько угодно.

– Колхоз перестройкой растрепало. Растила кукурузу в огороде, держала несушек – прокормилась. Захотел местный буржуин дачу в урочище строить, бульдозер пригнал. Захолонула душа, Вер. Выскочила, растопырилась. Выглядывает паренёк – уйди, бабушка, у меня приказ, расчистить территорию надо. Не растерялась, отвечаю – у меня тоже приказ, покажу, только домой сбегаю,
обожди! Тот вылез, прикурил, а я за ружьишком метнулась. Перед ковшом встала, осадила: убирайся отсюда, здесь святое место, солдаты спят, да не шуми: разбудишь. Передай своему начальству: захоронения военных времён, ничего перекапывать не позволю! Дурак молодой рассердился, своей гремучей железякой попёр, я первый выстрел – в воздух, упредила, второй – в лобовое стекло. Удрал на бульдозере.

Потом чиновница приехала. Понимающая баба оказалась: у самой деды в войну сгинули. Распорядилась богатеев не пускать, денег раздобыла на железные ограды. Мальчики довольны, и мне легче. Готовые оградки помыть быстрее, чем из лозы плести: силы-то не те уже, глаза подслепли. Умру скоро, чувствую. Умирать нестрашно, страшно с солдатиками разлучиться, вся жизнь моя – за их могилами ухаживать и тебя ждать. Ты же тогда, в сорок втором, обещала
вернуться, с той поры и жду. Пятьдесят лет жду!

– Здесь я, с тобой всюду хожу, за плечом твоим, – успокаивает Верочка старуху, – просто ты меня не видишь. Хочешь, расскажу, что дальше случится?
– Хочу, матахгнэм.
– Ты потеряешь зрение. Когда умрёшь, племяшка твоя станет хранительницей. На поляне выстроят армянский храм, сможешь молиться не скале, а настоящей иконе. Местные жители соберут миллион рублей, представляешь, целый миллион! Хотя как ты представишь, если даже пенсию отродясь не
получала... Вот здесь поставят большой памятник: немолодая женщина, опустив голову, сидит на скамье, справа от её руки – простреленная каска. У ног всегда живые цветы – гвоздики, ромашки. Шуся, это ты! Не бросила своих солдат, осталась при них.

По вечерам невидимая Вера подсаживается к бронзовой подруге, гладит родные морщинистые щёки. Скамейка длинная, места обеим хватает. Аршалуйс под шёпот любимой Чепси негромко и ласково напевает бойцам армянскую колыбельную.


_________________________________________
А.К. Ханжиян признали Женщиной 1997 года в номинации «Жизнь – судьба». В 1998 году её не
стало. Аршалуйс Кеворковне присвоили звание Почетного гражданина Горячего Ключа, того самого города, куда она отказалась переезжать.

Рашид Мулеев
12 стихотворений


1. "Потерпите! и откроются глаза…"
Вы, культурная Европа!
Где же вы, на Украине! Небосвод узрели мирный.
Сплошь фашистский. Марш нацистский.
С твердым шагом Реваншистским.
Или за любовной вашей блажью, Не видать угрозу вражью! Потерпите! Я уверен! Все придет… к вам … в свое время.
Все, что НАТО прописало… Все привезут и к вам … в избытке.
Не проспите, завывая,
Ваши оды Незалежной!
За подмогу , за потроны! За ту кровь, что льется ныне.
Вы в ответе, матерь вашу, и у нашего народа!
У Луганска, У Донецка! У народов Украины!
У дедов России нашей! Вы в долгу За все, поверьте!
Вам аукнется… Плебейство!
Мир совсем другой отныне.

2. "Малая родина. Дом."
Далеко далеко моя милая родина.
Ненаглядный мой дом Без огня, не согрет.
Как люблю я твой двор. На пружине калитку.
Там отец мой стоит в гимнастерку одет.
Теперь я в заботах, там редко бываю.
Жизнь всех ставит на место, как на войне.
Даже в страшном пророческом сне не представить,
Что? нам должно!
И что нам оплатят в двойне...

3. "О вечном "
Как плавны и беспечны облака.
откуда и куда они плывут?
Приход мне не понятен человека.
Уход его куда?
И чей здесь суд!

4. "Сожалею"
Люблю ее безмолвно, неподвижно.
Но хочется всегда ласкаться к ней.
Цветы прекрасны,
Вянут только быстро.
Лишь нож сверкнет обьятием страстей...

5. "Философия..."
Огонь и Дым.
Несовместимы!
Хотя... Нет дыма
без огня.
Воскрес Огонь! и...
Нету Дыма.
А дым пришел -
И нет огня.
Огонь Остер.
Дым Туп и Едок.
Огонь ласкает,
Дым гнетет.
Огонь горит и
Душу греет.
Но...
Близок дым и...
Тлен грядет.

6. "Попытка... ( сон?)"
.... а пруд большо′й.
И чи′стая,
нежне′йшая вода!
В него Родни′к
бежит,
Искря′сь,
криста′льный...
Во′льный.
Вода холо′дная
прозра′чна...
Как слеза′.
Я пью ее , любу′ясь
этой
( Кра′ткой) волей.
Смотрю я вда′ль
На чи′стый горизо′нт.
Глаза цепля′ют
гребешки′
Волне′ния.
И пе′на на волна′х
блестит.
И бры′зг поле′т!
Все ярко!
Кра′сочно.
Игра′ет
В синеве творения...

7. "Далёкая юность.."
Щу′рясь глазами,
на со′лнце смотрю′...
Улыба′юсь.
А на се′рдце Тепла′
беспоко′йный...
Щемя′щий ую′т.
И Круги′ , как в воде′...
Пробега′ют.
И снова рожда′ясь,
Ощущени′я прино′сят
восто′рга, и чувствам
нахо′дят приют.
А коле′са часо′в
добавля′ют
горя′чего па′ру.
Позади′,
далеко уж,
родные леса и поля.
Моя милая улица,
Так близко - далёкая
родина.
И Прости′шь ли, ты сына,
мне се Родна′я
′рдцу Земля′.
И чем дальше Друзей голоса
- все отчетливей
слышаться.
И зелёный платок, что
без ветра
трепещет крылом.
Все′ трудне′й мне
сегодня
С собо′ю живё′тся
и... ды′шится.
Как от шра′ма
большо′го, что
Таи′тся у меня
под ребро′м.

8. "На рыбалку..." (Детские Воспоминания)
... На рыба′лку на лёгке′
С дя′дькой с позара′нку.
Выезжа′ем на′ реку,
Не берё′м пала′тку.
Солнце ра′ннее ... Лучи′
Бле′щут чудеса′ми.
Ли′ца наши раплыли′сь
Кру′глыми блина′ми.
Едем ти′хо, в ро′ст трава′.
Здесь вода′ по чи′ще.
Берег бли′зко... И песо′к
Ви′згает под дни′щем.
Зашуме′ли камыши′...
Гля′нуть бы по бли′же.
Со′м!... Игра′ет на мели′.
Бры′зжет в грязной жи′же.
Ра′дость рве′тся! Полна гру′дь.
Та′к всегда′ быва′ет
"Хорошо′, родно′й, живё′м!"...
Дядька мне кивает...

9. "Понимание живого..."
...понимаю все.
Чуственно.
Люблю с нетерпением.
И погоду желанную...
Лёгкий бриз...
летним вечером.
И луну
ясной полночью.
Солнце красное...
сладкое.
И Простор... Понимаю!
Синь небес...
Бесконечную.
Недосягаемое!
Невообразимое!
Ко всему беспечное!
Понимаю...
С трудом!
Все на свете,
Живое сегодня -
не вечное!

10. "Яснее"
Тепло . Уют.
Как хорошо.
Его всегда нам не хватает.
В твоих глазах
сейчас
Светло.
И на душе Уют,
Тепло
Теперь так редко в нас бывает!

11. "Зазеркалье"
Снег изнемог и ...
как- то иссяк .
Теперь Немота, но
все видно.
Впереди -
перевала блестящий
кинжал.
Почему- то смешно ,
немного обидно.
Сани, гружены. И лыжи....
торчат.
Зачем?
Полозья бы
смазать.
Смотрю с надеждой в
оконный квадрат.
За дверью Простор, но...
Страшно и ...
Слабость.
Идти.
Надо идти.
Зачем же всегда
робчем.
Хотим тепла, понятной
тропы.
А впереди холода,
валуны.
Не обойти. Но кутаемся.
Лезем.
Топчем.
Оглянись.
Обязательно оглянись!
Посмотри, вокруг,
Насколько возможно.
Затянись, если куришь.
Вздохни во всю грудь.
Время в Пространстве...
Все можно.

12. "Светает" (оторопь)
И совсем я теперь не мальчишка.
Мне так много седых десяток.
Но веду себя как шалунишка,
Жизнь которому дали в задаток.
Время спешки прошло! я смеюсь, спотыкаясь.
И видны мои редкие зубы.
Но все чаще бывает, я маясь.
Тереблю посиневшие губы.
Утром, жестко скрипя челюстями,
Попытаюсь душой встрепенуться.
Впереди день –
ПРОЖИТЬ
постараюсь.
Жизнь зовет!
Дай нам бог улыбнуться.

⁣Люблю
Преодолев все средостения,

Пространств немую пустоту,

Сквозь тусклых дней коловращение,

И лет унылых череду.
Ко мне, из дивного свечения,

Кометой разрезая мглу,

Несётся полное горения

Твоё всегдашнее "ЛЮБЛЮ".
Как купидонова стрела,

Блаженства райского полна,

Пронзает всю насквозь меня

До основания существа.
Как дротик или как копьё

Врезается в моё нутро,

Победный клич иль зов трубы,

Песнь серебристая струны.
Как факел, брошенный в ночи,

Огонь не гаснущей свечи,

Иль путеводная звезда

В мерцании млечного пути.
Простое слово как ядро

Души мне прободило дно,

В нём средоточие бытия,

С ним рядом блекнут все слова.
С ним не страшна мне ночи мгла,

Или унылых дней тоска,

Пока горит эта звезда,

Пока зовёт меня и плачет,

Твоё "ЛЮБЛЮ" издалека.

⁣Пасха
Пасхальным светом ночь горит,

Клубится фимиамом воздух,

Под куполом легко парит

Священный иерея возглас.
Врата отверсты - пир Любви!

Престол живым огнём пылает,

Там песня ангельской хвалы

Ни днём, ни ночью не смолкает.
Христос восстал из мертвых днесь,

С Собой совоскресив Адама,

Проникла в душу эта весть

Глотком целебного бальзама.
В ту душу, что ещё вчера

Тебе, Христе мой, сраспиналась,

С Марией плача у Креста,

Во гробе тесном полагалась.
Веселье льется через край

И дароносица сверкает

Лучами Солнца; новый рай

Христос воскресший отверзает!
И пенья крюкового вязь

Пространств, времен стирает грани,

С потоком ладана слиясь

В виток парящий ликованья!
Христос воскрес! Христос воскрес!

Нет страха больше, смерть распята,

Пьянящим капает вином

Благая весть,

Гремит набатом!

⁣ Птица Феникс
Свою жизнь на бумаге оставлю,

Никому не скажу я - прости,

Все акценты над прошлым расставлю,

И сожгу все мосты впереди.
Свою душу чернилами вылью

На прозрачном тонком листе,

Расплещу её звездною пылью

По загадочной Млечной реке.
Я бумагу сложу эту птицею,

Свиток жизни доверю ей мой,

Запечатав навеки страницу,

И пущу её в небо стрелой.
Понесётся в свободном парении,

Избежав тяготения земли,

Моя птица, презревшая тление,

С пламенеющей строчкой в груди.
Не оставлю я вовсе раскаяния,

Или знаков, следов на песке,

Только птица, унесшая тайну,

Будет петь обо мне в вышине.

...

Соловей
Соловей вдохновенною трелью

Пел сегодня всю ночь напролёт,

И казалось, что песней свирельей

Он любовь свою пылко зовёт.
А он пел все и пел, заливаясь,

О какой-то мечте своей,

Струн души потаённых касаясь,

Не давая сомкнуть мне очей.
Может быть, чтоб из дальнего края

Прилетела подруга к нему,

Так он пел, о любви всё вздыхая,

И качалась ветвь на ветру.
Пел он, сон и тоску отгоняя,

Выводя рулады в тиши,

И я слушала, чутко внимая,

Эту исповедь птичьей души.
За его мелодичные речи

Я ему благодарна была,

Ведь сказал он на птичьем наречье

То, что выразить я б не смогла.
.

⁣Ольга Баракаева / Подборка стихов / Поэзия


Лакримоза


Кинув сахара в чай, произнёс ты легко и просто:
– Выйдет мать в магазин – я послушаю лакримозу.
Замотав поясницу от холода козьей шалью,
Удивилась:
– А, собственно, мать чем тебе мешает?

Позвенел медяками, как бубном, внутри карманов,
Отозвался:
– Нельзя, видит бог… напугаю маму:
Вдруг решит, что прощаюсь, поэтому выбран Моцарт.
Ты пластинку берёг, ставил редко, боясь покоцать.

На пару́ кучевых варят звёзд рассыпное просо,
А добавки той каши небесной никто не просит:
Не стремятся живые приблизиться к лунной фаре,
Но горшочек без просьбы дымится и варит, варит.


Стол клеймён следом кружки с твоим недопитым чаем.
В церкви мышь не проскочит. По очереди прощались.
Не умея молиться, ревела светло и чисто
Пара сотен тебя провожающих атеистов.


Раз в году я решаю: отцу никогда не поздно
Дать послушать на флешке любимую лакримозу.
Где-то там, где вы с мамой лежите в кашлатой хмаре,
Заливается скрипка, небесный горшочек варит.



Пять граммов мёда


Я проживу в заботах месяца два,
Это ещё неплохо, скорее, меньше.
Время для взятков, а не для баловства:
Улей на торсе липы уже повешен.

Так происходит сто миллионов лет,
Предки мои вписались пчелиным роем
В то, чтобы утром ты говорил:
– Налей
Чаю послаще! – женщине.
В час неровен

Кажется: труд никчёмен – мизер и пшик!
Божий сценарий слишком небрежно смётан:
Что для меня простая целая жизнь –
То для тебя каких-то пять граммов мёда.

Неоценённый дар мой, липовый мёд,
В чашкином брюхе тянется жижей талой.
Тот, кто любил, конечно, меня поймёт:
Пусть и недолго, всё-таки я летала.




Знаменосцы


«Со стороны казалось, что солдаты наверху исполняют

какой-то бешеный нервный танец» (Степан Неустроев, комбат).


В задымлённом Берлине – сержанты с серпастым стягом.
Под фашистскими пулями протанцевав в огне,
Водрузили Егоров с Кантарией над Рейхстагом
Красный символ Победы – а значит, конец войне.

Каждый школьник начитан о подвиге знаменосцев,
Люди верили: вскоре начнётся другая жизнь.
Поднимались за мирную Родину гордо тосты
И печально – за павших, кто головы положил.

Восславляя друзей, о героях писали сагу
Летописцы – советские перья большой страны.
Оставалась незыблемым знаменем над Рейхстагом
Вера в то, что не будет бомбёжек, смертей, войны…

Михаил Алексеевич умер в семьдесят пятом,
Под Смоленском на «Волге» влетел в грузовой фургон.
Разболелся Кантария, но перенёс утрату:
Слишком много работы, нельзя уходить вдогон.


Бригадиром в колхозе, шахтёром, потом завмагом
Был неграмотный плотник по имени Мелитон.
Не хвалился наградами, даже с победным флагом
По учебникам шествовал скромно из тома в том.

Он грузин из Абхазии. Это совсем не страшно:
Все мы дети единой державы – СССР,
Пережившей потери безжалостных рукопашных
На обстрелянной немцами гибельной полосе.

На грузино-абхазской войне в девяносто третьем
Разорили семейный простой деревянный дом.
Мелитон зря надеялся: в Грузии лучше встретят…
Там он тоже чужой, и причины нашлись на то.


Статус беженца дали в итоге в России власти.
В зимнем поезде, в долгом, тоскливом пути в Москву,
Что-то в нём разломалось, разбилось тогда на части –
На последней войне…


Благодарна.
Ценю.
Живу.


Он считал, что прошёл с сорок первого, от начала
До конца – за грузин и абхазов родной земли.
О случившемся все – руководство и СМИ – молчали.
Представители к телу прощаться не подошли.


Разбудите, спросите, стащив с меня одеяло,
Две фамилии эти всегда в голове несу.
Распадалась империя, рушились идеалы,
А Егоров с Кантарией в памяти – наизусть.


Много пишут сейчас, не краснеет от слов бумага.
Не историк я… умным, конечно, оно видней…
Но Егоров с Кантарией, вставшие над Рейхстагом, –
Символ мира – из детства и до современных дней.

Моя милая Роза…

Будильник противно молчал, звеня абсолютной тишиной. Я проснулся вчера в полночь. Нет, кажется, завтра. Эти шестьдесят секунд всегда ломают мою временную прямую, заставляя её плавно изгибаться, словно змея под ботинком грубого путешественника.

Кривая. Я буду нежно двигаться по кривой очередного дня. Пожалуй, выберу позавчерашний. За последнее время он удался мне как-то по-особенному.

Змея. Она старательно пытается выбраться из-под тяжелого ботинка обстоятельств, отчаянно выпуская свой ядовитый сок прямо в кровь обидчику. Нога отрывается от земли, наконец-то освобождая чешуйчатый хвост.
Облегчение. Новая глава кривого дня. Вдох. Выдох. Во временной воронке множество чувств, но это я люблю больше всего. Позавчерашнее сегодня принесло мне облегчение, поэтому я выбрал его.

В пустынной тиши не дует ветер, поэтому я широко шагаю по гладкому стеклу из песка. Шаг. Второй. Третий. Четвертый. Замри.


Сухой воздух разрывает мои лёгкие на мелкие песчинки. Пятый станет для меня последним — ядовитым. Словно змея, кусающая меня прямо за ногу в тяжелом ботинке, придет Самум.

Самум. Красный, словно кровь пропавшего без вести здравого смысла. Буря накроет меня с головой, принеся Самум. В песочном безумии я снова увижу её. Песочную девушку, которая станет для меня еще одним облегчением. Ветер закончится завтра вместе с пустыней, потому что придет она.


Она придет холодным тропическим дождем для моего горячего тела, и я растаю, будто сладкая сахарная вата под струей горячей воды.

Тогда замолчит будильник. Зазвенит своей противной тишиной и начнется новое вчера. Я подниму голову и снова увижу пустынную гладь. Тишину и её глаза, смотрящие на меня сквозь ночное небо.

* * *

Здравствуй, моя дорогая Роза. Я знаю, что ты злишься на меня и я этого заслуживаю.

Я пишу тебе первый и последний раз с момента нашей разлуки. Мне уже не будет места в твоем мире, когда ты получишь письмо. Где я окажусь после смерти мне не известно. Надеюсь, ты помнишь, что я всегда любил исследовать новые места, моя милая девочка. Уверен, и на том свете найду себе занятие по душе. Поэтому не волнуйся за меня.

В тот день, когда мы расстались, я сказал, что отправляюсь в экспедицию по спасению редких краснокнижных животных. Я помню, как ты поддерживала меня перед моим отъездом, однако я не был честен с тобой.

Помнишь, как я читал тебе сказки перед сном? Сейчас ты наверняка выросла и уже перестала в них верить. Мне жаль, что я не был рядом с тобой, но я всегда помнил твои голубые глаза, моя милая Роза. Они были для меня словно полярная звезда. Знай, что до самого своего последнего дня я видел их перед глазами.

Всю жизнь я винил себя в том, что оставил тебя, уехал в тот июльский день. Если бы я только знал, что никогда больше не вернусь, я бы точно остался дома.



Я расскажу тебе обо всем по порядку, чтобы ты попыталась понять меня. О прощении я уже не прошу. Это было бы очень дорогим и незаслуженным подарком для меня.



Моя работа никогда не нравилась твоей матери. Мы не спасали краснокнижных животных, как я тебе говорил. На самом деле мы искали грань между явью и миром мифических существ.



Наша организация занималась поисками существ, которых не должно было существовать в нашем мире. Мы искали снежного человека в лесах Северной Америки, Лох-несское чудовище в Шотландии, исследовали Бермудский треугольник и искали Кракена у берегов Норвегии и Гренландии.


Твоя мама не верила в эти сказки, она просила меня найти нормальную работу. Мой старый друг даже предлагал мне место в исследовательской лаборатории. Они хотели, чтобы я занимался генными мутациями, но это было не для меня.

Меня всегда манила неизвестность. В тот день я уехал в Пакистан, незадолго до этого там видели настоящего единорога. Конечно, моя группа не могла пропустить эту новость, и мы отправились на поиски.
Позже, должно быть, скажут, что кучка сумасшедших ученых без вести пропала около Мохенджо-Даро. Недаром это место называли городом мертвецов.

Мы прибыли в Пакистан ближе к полудню. Нам нужно было найти проводника, не привлекая лишнего внимания, поэтому действовали мы очень осторожно.

Видишь ли, милая Роза, мы никогда не были желанными гостями. Наших людей ненавидели во всем мире, только лишь потому, что наша работа — вторгаться в самое сердце культуры. За грань реальности.

Гид нашелся не так быстро, как нам бы хотелось. Времени было мало, волшебное существо видели всегда в полнолуние. Нам хотелось как можно быстрее закончить расследование и вернуться домой с доказательствами. Эта мысль будоражила наши сердца. Еще никому не удавалось заснять потустороннее.


Рахул, наш проводник, долго отговаривал меня от этой затеи, но я был непреклонен. Он отказался идти с нами в Мохенджо-Даро, но пообещал показать нам это место при свете солнца, чтобы мы смоги найти его самостоятельно. Так и началась эта запутанная история. Признаться честно, мне так и не удалось понять все происходящее, но я попробую описать тебе как можно подробнее.

Рахул довел нас до города мертвецов еще до полудня. Он сказал, что это самое время, чтобы не разбудить духов. Какое-то время мы гуляли по древнему городу. Величие его впечатляло. Хотел бы я показать тебе фотографии, которые я сделал в тот день. Я делал их для тебя, моя маленькая Роза.


Первое время я вел свой археологический дневник, чтобы потом рассказать тебе о моем путешествии как можно больше, но со временем я потерял всякую надежду на возвращение и забросил это дело, только изредка записывая какие-то важные события.

Надеюсь, мой дневник и накопитель с фотографиями дойдет до тебя в целости и сохранности и не превратится в пепел.

Все началось, когда мы гуляли по древнему мертвому городу. Нам казалось, хотя точнее будет сказать — мне. Мне казалось, что кто-то смотрит на нас с неподдельным интересом. Чем дольше мы там находились, тем ярче я слышал окружающих нас духов. Рахул ошибался, когда говорил, что все они спят.

Древнейший город долины Инда был жив в моем сознании, я слышал шум торговых площадей, детский смех в жилых кварталах, дружеские разговоры на незнакомом мне языке. Ден предположил, что у меня просто разыгралось воображение и я согласился с ним.

Город был прекрасен, но тогда я еще не понимал насколько! Я прочувствовал всю его красоту позже. Но обо всем по порядку.

Мы разбили лагерь недалеко от города и стали ждать единорога. Мне казалось, что солнце садилось так медленно и лениво. Сложно сосчитать, сколько раз я посмотрел на часы. Уже не помню кто предложил раскинуть пару партий в дурака, но это действительно помогло, остаток времени пролетел незаметно.


Погода в это время года была жаркой и я, привыкший к холодному северному климату, не сразу адаптировался к местному климату, хотя и был к нему готов.

Понимаешь ли, милая Роза, я никогда бы не смог отказаться от своей идеи. Даже если бы я отказался от этой экспедиций, даже если бы я остался тогда с тобой и твоей матерью… Я бы никогда не перестал искать грань нашей реальности. Вероятнее всего — сошел бы с ума. Я не оправдываю себя, но надеюсь на твое понимание. Если у тебя, моя милая, есть дело, которым ты горишь так же, как я горел экспедициями, то я счастлив за тебя.

Вернемся к моему рассказу. Близилась полночь, и я отошел от лагеря подышать. Ребята веселились и пели под гитару, для них это был простой поход, а не научная экспедиция. Сейчас мне кажется, что именно искренняя вера спасла меня в ту ночь…

Первое время было спокойно. Мы играли в карты, рассказывали страшные истории у костра и жарили привезенную с собой картошку. Рахул уже давно ушел от нас, пообещав вернуться за нами утром. Кажется, он был сильно напуган. Тогда мы не понимали, почему он так торопился. Он знал, что из этих мест не возвращаются живыми, поэтому попросил оплату вперед. Наверное, дома его ждала семья. Я часто думал об этом. В Индии люди хватаются за любую работу, а мы предлагали огромные деньги. Интересно, куда он потратил этот заработок? Вспоминал ли он о нас хоть раз после того, как весь наш лагерь замело песком? На эти вопросы у меня нет ответов и уже никогда не будет.


Чем ярче была луна, тем четче я слышал голоса. Тогда я не понимал, что они говорили, но это важная деталь моего рассказа, поэтому я немного забегу вперед.

У меня было достаточно времени, чтобы выучить их язык. Он не имеет названия, потому что настолько древний и невозможно красивый. Очень жаль, что я не смогу тебя научить…
— Уходи. Он идет. Он идет за тобой. — говорили те голоса.

Отступился бы я, если бы понял то предупреждение? Нет. Это непередаваемое чувство, пробирающее тебя до костей — ожидание чуда. Мне не было страшно ни в тот момент, ни потом, когда пустынный песок поднялся вверх. Буря началась неожиданно. Красный, раскаленный песок открыл свою пасть, чтобы пережевать нас своими песчаными зубами. Мы видели, как стремительно он приближался и, я клянусь тебе, он выглядел словно огромное лицо из песка! Ребята бросились в рассыпную, а я замер не в силах пошевелиться.

Помнишь, когда-то давно мы читали с тобой книгу про мальчика, который попал в мир мертвых, чтобы найти свою маму? Огромный дух из песка тогда загадал ему простую загадку и смелый юнец, конечно же, ответил, верно. Ты спросила меня тогда: «Папа, а если бы он ответил неправильно?», — тогда я не смог ответить тебе, потому что не знал.

Я видел, как люди, с которыми мы только что общались и веселились, кричат и корчатся от боли, а острый песок забивает им рот и нос. Вот какая участь ждет тех, кто не угоден богам. Я не буду мучать тебя этими страшными подробностями, моя милая девочка, лучше я расскажу, как я выжил в ту ночь.

Я просто стоял, не в силах пошевелиться и смотрел на творящийся вокруг кошмар. У меня не было сил молиться, не проносилось жизни перед глазами, я был абсолютно беспомощен перед злодейкой судьбой. Наверное, я так бы и остался стоять безмолвной статуей, погребенной под тоннами песка, если бы не тот самый единорог.

Я увидел его случайно. Он стоял неподалеку, светился лунным светом, наблюдая за мной своими горизонталь зрачками. Тогда я подумал, что это мираж. Предсмертная фантазия больного искателя.


Подумать только. Я так долго искал доказательства существования сверхъестественного, а, после того как нашел, осознал, что не могу даже описать как он выглядит.

Сказки про принцесс, которые мы с тобой читали, показывали нам крупного коня, обязательно с роскошной радужной гривой, реальность же, моя милая Роза, совсем иная.

В лунном свете стояло маленькое копытное существо. Козел, с маленькой козлиной бородкой. Его огромные рога скрутились в один посередине, белоснежная шкурка немного блестела, а желтые, словно солнце, глаза, казалось, смотрели прямо в душу.

Я не зря сравнил его глаза с солнцем. Если вдруг тебе повезет повстречаться с этим существом ты поймешь, что я имею в виду. На солнце хочется смотреть, но его сила не позволят тебе.

Мы смотрели друг на друга целую вечность и все остальное как будто бы перестало существовать.
«Иди за мной», — прочитал я в его взгляде. Наверное, ты сочтешь меня сумасшедшим, но это сущая правда. Он, конечно, не говорил, но ему это было не надо. Я понимал его без слов.

Наконец то я смог побороть себя и сделал шаг в песочную пучину. Меня обожгло раскаленным песком, но я продолжил шагать. В тот момент, я клянусь тебе, я увидел твои глаза в это песчаной буре. Я шел к ним, мечтая снова поцеловать тебя перед сном, обещая себе, что это была последняя экспедиция и больше я никогда не оставлю вас с мамой.

Наверное, это была какая-то магическая сила единорога. Вскоре я вышел из бури. Она все еще бушевала за моей спиной. Я это слышал, но мне было страшно обернуться. Не помню сколько времени я шел, в моменте мне даже показалось, что я все еще стою там, в этой буре.

Буду честен с тобой, милая, я боялся обернуться и увидеть свое мертвое тело там, на песке. Я до сих пор не знаю, умер ли я в ту ночь, или нет. Я шел не оборачиваясь, до тех пор, пока не встретил её. Маленькую девчушку с причудливыми красными перышками на голове. Она увидела меня и так по-взрослому строго на меня посмотрела… Я все еще не понимал их языка и попытался заговорить с ней на английском, но теперь уже она не понимала меня.
В глупых книжках про попаданцев все было описано совсем по-другому. Здесь же чуда не произошло. Я попал в совершенно другой мир, но магия не обучила меня местному языку. Грета, та самая девочка, стала моим первым учителем. Я прожил в их деревне почти шесть десятков лет и многому научился. Они называли себя ингами. Года они, конечно, считали по-своему, поэтому я не могу даже примерно описать насколько далеко я от тебя, но зато я знаю, что сейчас сорок седьмой год красного сокола. Я, как оказалось, неплохой переводчик. Мою предрасположенность к языкам быстро заметили и уже через семь лет я говорил на всех диалектах ингов, немного на ахаре и спокойно общался с атлантами.

Глупый искатель, наконец-то нашел то, что хотел. Я доказал самому себе, что мир за гранью все-таки есть. Представляешь, милая Роза, завтра у меня будет десятая экспедиция в Атлантиду. Она еще стоит обособленным островом посреди мира.


Помпеи, кстати, очень красивый город. Я люблю бывать там время от времени. Конечно, путешествия здесь занимают месяцы, а чаще годы, но я вхожу в торговую группу.

Мы часто бываем в центре бермудского треугольника. Там и правда пропадают корабли. Я сам видел, как огромный кракен тянет их вниз.


Кстати, меня родился сын. Я назвал его Рэгаром. Не знаю, как это отразиться на временной петле, но надеюсь, все будет хорошо. Теперь у тебя есть брат. Жаль, что вы никогда не встретитесь. Забавно. Твой младший брат будет старше тебя на несколько десятков тысяч лет.

Единорог приходил еще пару раз, но никогда не подходил близко. Он просто смотрел на меня своими глазами-солнцами и чего-то ждал. Однажды я сказал ему спасибо, и он мне ответил.
«Судьба плетет свои косы ближе, чем вы думаете. Благодари её за мою милость.»

Это была последняя наша с ним встреча. Иногда я чувствую на себе его взгляд, но он больше не показывается мне.
Я счастлив здесь, хоть и безмерно скучаю по вам. Это заставляет меня думать, что я все-таки умер в ту ночь. Не знаю, что про наше исчезновения сказали в вашем времени, но теперь ты знаешь правду.


Я буду писать тебе письма всю свою жизнь. Они будут приходить тебе каждые пять лет. Если я все правильно посчитал, то сейчас тебе двадцать пять. Буду надеяться, что это письмо найдет тебя. Я положил его в шкатулку, которую сам привезу тебе из экспедиции. Там будет сложный механизм, который однажды просто откроется сам. Надеюсь, что старик Эрдар не ошибся со своими расчетами. Следующее письмо откроется ровно через пять лет. Не пытайся открыть её раньше, у тебя не получится. Ингам не было равных в механизмах. Уверяю тебя, они будут работать даже когда последний человек закроет свои глаза.


Я очень люблю тебя, моя милая девочка и никогда не забуду. Ты все так же будешь мерещится мне в пустынных бурях и грозовом небе. Я буду слышать твой голос во снах и молить богов за твое благополучие.
Твой папа.

* * *

— Мама! Я правда не специально! — маленький мальчишка в слезах забежал на кухню.
Солнышко тихо опускалось за горизонт создавая красивые узоры из штор и закатного света.
— Я видела! Это он был! — следом забежала белокурая девчушка с голубыми, как у мамы, глазами.
— Что у вас случилось? — спросила женщина, отрываясь от телефона.
— Ярик разбил твою шкатулку! — победно вскинула подбородок девчушка.
— Я правда не специально. — мальчик виновато смотрел в пол.
Шкатулка — последнее что досталось ей от отца… В комнате на полу лежала раскрытая резная деревяшка.
«Вроде целая…» — внимательно осматривая дорогую сердцу вещь, подумала девушка.
— Мам, оттуда выпало, — Ярик, виновато шаркая маленькой ножкой протягивал маме скрученный в трубочку свиток.

«Здравствуй, моя дорогая Роза. Я знаю, что ты злишься на меня и я этого заслуживаю.» — до чертиков знакомый по дневниковым записям подчерк отца больно режет душу.

Маленькая-большая Роза сидела на кухне. Яркое закатное солнце медленно уходило за горизонт, пряча горькие слезы ребенка, чей отец не вернулся домой.

Пасхальный звон

⁣...Так старенькая церковь на селе
Рядится к Пасхе яблоневым цветом.
Дрозды по веткам, звонница под ветром,
Ушедшие до времени - в земле.
В белёных хатах ставят куличи,
Спешат за вербой к речке быстротечной.
Автобус доезжает до конечной.
Ордой с берёз срываются грачи.
Навоз и тлен, вода и чернозём.
Смеются одуванчики с обочин.
И каждый третий дом - не заколочен.
И каждый, кто раскаялся - спасён.
И баба Маша бродит по дворам,
Внучонка потеряла - не видали?
На ветхой кофте звякают медали,
В руках - ни коромысла, ни ведра.
Весна дождем снисходит на село,
Травой скрывая ржавые воронки.
И Пасха отменяет похоронки.
И звон летит - светло, светло, светло...

С юга на север

⁣Настанет день, когда они поедут,
Вагоны до краев заполоня.
И рваное нечеткое «победа»
Прочертит дым на обороте дня.
В плацкартах будет сонно до упаду -
Тяжелый храп, случайный матерок.
Бессчетные, бесценные награды,
Ошметки глины пройденных дорог.
Усталость, что своих не выбирает.
Два уголька от шквального огня...
Кому-то тишина важнее рая,
Кому-то рай – местечко у окна.
Там продают сырки и газировку,
Ведут в детсад ревущего мальца,
Игноря град, бегут на остановку,
Целуются до самого конца.
…Их позабудут – быстро и неловко,
И кинутся с размаху дальше жить.
Война отступит с громких заголовков,
Подешевеют фляги и ножи.
Все устоится поздно или рано.
Они вернутся, сплетням вопреки.
Такие молодые ветераны.
Такие мировые мужики.

Колыбельная беженки

⁣Баюшки-бай недолюбленной девочке.
Куклы пропали, ку-ку.
Кровь перемешана с пенкой оттеночной,
Трещина по потолку.
Рацию выруби, выруби рацио,
Выйди на свет и пали!
Цели взрываются протуберанцами.
Мертвым не хватит земли -
Воинам, беженцам, бабкам-безумницам,
Тощим вокзальным котам.
Смерть королевой гуляет по улицам,
Хлещет из горла «Агдам»,
Бьет по кварталам, карает ракетами,
Рубит по сердцу навлет.
Девочка смертница – только поэтому
Пуля ее не убьет.
Жмись же щекой к гимнастерке прокуренной,
Губы губами лови.
Время отмерено, доля обдурена,
Мальчикам не до любви.
Баюшки-баю, ни хаты, ни деревца,
Пеплу снега суждены…
Девочка, девочка, надо надеяться –
Завтра не будет войны.

Бунтарь

⁣Прячутся бояре по подвалам да амбарам -
Топору без разницы кто прав, кто виноват.
Искры воскресенья стали бешеным пожаром.
Едет Стенька Разин государя воевать.

Во церквах Царицына колокола охрипли.
Зелено вино не успевают разливать.
Девка ль над болотами исходит криком, выпь ли.
Едет Стенька Разин государя воевать

Кречеты да вороны маячат над столицей.
Крутятся упрямо, мелют души жернова.
Смерти скоморошничать, плясать да веселиться –
Едет Стенька Разин государя воевать.

Вырос дуб зеленый, стал колодою для плахи.
Не рыдай мя, матушка, прости да помяни.
Сохли пятна красные на вышитой рубахе...
Ехал Стенька Разин, небо плакало над ним.

⁣Колечко

Рассказ

И в городе плакало
утро...

Его звали Толька. Анатолий Иванович Белов. Так его называли редко или вообще не
называли. Для всех он был просто Толька – балагур и весельчак, который хорошо
играет на гитаре и еще лучше поет. В отряде он слыл за этакого «сорвиголову», которому «сам черт не
брат и море по колено». На войне ему
всегда удивительно, просто сказочно везло.
Не раз попадал в засаду и выходил без единой царапины. И дело было не в
том, что им владело бесшабашное безрассудство или чрезмерная осторожность. Вряд
ли, просто было что-то, а что – Толька особо не задумывался. « В рубашке, ты,
батя родился, - шутили товарищи».

Он относился к войне
как к затянувшейся жестокой игре, похожей на ту, что он играл в детстве.
Единственной разницей было то, что тогда в ребячестве, игра обрывалась после того как бабушка,
высунувшись по пояс в окно звала его на ужин.

Оперировали его в
сосновой рощице. Он лежал почти последним, это была внутренняя очередь, очередь
непосредственно к хирургическому ножу. Хирург - высокий, худощавый, желтый с
лица человек с красными от бессонницы глазами – орудовал у самодельного
деревянного столика. Движения его были резкие, частые. Доктор часто уставал и
останавливался на минуту, перевести дух и тогда Толька видел лицо раненого,
бледное с каким-то желтоватым оттенком. У него были небольшие серые глаза и
короткие, стрижкой-бобриком седые
волосы. Время от времени раненый постанывал, тихонько, как бы про себя окликая:
«Доктор!»

На его широкой белой
спине, оголенной до самого живота, с каждой минутой увеличивалось и
расползалось большое багряно-красное пятно.
Раненый сосредоточенно вглядывался в толпу и даже бессмысленно водил
пальцем по небесной лазури. Неожиданно
он счастливо улыбнулся жуткой неестественной улыбкой и замер, глядя ясными
серыми глазами в верхушки чернеющих сосен.

Толька вздрогнул, он не
мог привыкнуть к смерти, особенно, когда она была так близко, хотя воевал уже
не первый год.

- Следующий, - бросил
врач.

Толька совсем не
помнил, как он оказался там, на этом самодельном деревянном столике. Как не
помнил, как появилась жгучая боль сначала чуть повыше локтя правой руки, а
потом где-то в боку. Не помнил шепота медсестер и усталый взгляд доктора, быстро
окинувшего глазами всю его могучую грузную фигуру. Зато отчетливо всплывал
голос Васьки Прохорова: «Толька, левее гад сидит!» И Толька рванулся вперед.

- Ну-ка, браток,
полежика-сь так.

Тольку подхватили
чьи-то руки и последнее, что он слышал сквозь сладкое забытье болезненного
беспамятства, которые называют обмороком,– был хриплый голос хирурга.

- Ишь какой, лихачить
вздумал! Это лишнее!

Пожилой уже капитан
настойчиво и убедительно втолковывал Мишке Самойлову военную премудрость,
добавляя в рассказ свои соображения.

- Я те вон и говорю, за
себя, за себя в первую очередь бойся, а потом ужо за другого!

И дед довольно
поглаживал серебристые виски. Мишка же весело хохотал и с наигранной серьезностью продолжал слушать
старика-капитана.

В конце палаты у самого
окна лежал Толька. Все раненные в небольшом
одессовском госпитале знали: у этого молодого еще лейтенанта
ампутирована правая нога и половина левой кисти. Он был замурован в сплошной
нагрудный гипс, из-под которого виднелись лишь большие черные глаза.

- Как он сегодня? -
кивнул на Тольку Андрей Куприя.

- Отходит маленько, -
откликнулся Мишка.

- Медалей видать много
навоевал, - с завистью шепнул Андрей.

- А ты, шкура, за
медальки что ли воюешь? - со злостью ответил Самойлов.

- Просто любопытно, -
протянул Куприя.

Толька слышал
разговоры, но не принимал в них участия. Он уже знал, что тот последний бой
отнял у него ногу и руку, а еще лучшего друга Ваську Прохорова, об этом ему
написал товарищ. Тольке казалось. Что все это происходит не с ним. И каждое
утро, просыпаясь, он убеждал себя, что когда откроет глаза – увидит не зеленые
стены госпиталя, а свой дом, старого кота Микула и Глашку. Он помнил эти
светлые волосы, цвета спелой ржи,
голубые глаза, с цветной крапинкой и милые веснушки на вздернутом
носике, который она смешно морщила,
когда смеялась.

Он любил руки жены, то
ласковые и легкие врачующие его обмороженную спину, то энергичные, уверенные,
варившие ему самые вкусные борщи, то изящные и пленительные, рисующие большой
беличьей кистью на холсте дивные морские пейзажи. Хотя Глашка его отродясь не
видела моря, и он только дивился ее фантазии. Он соскучился по ее голосу –
грудному, низкому, всегда такому щедрому на ласковое и слово и неиссякаемому на
песни, которые Глашка так любила петь перед сном маленькой Юльке. Дочка...

Но открывая глаз он
видел то же, что и вчера – зеленые стены и белые халаты.



Осенью на имя Тольки
пришло письмо - голубенький косячок из школьной тетрадки. Медсестра поднесла
конвертик к его глазам, он молчал, вглядываясь в знакомый до боли адрес.

Толечка,
– писала ему Глашка, – узнала где ты.
Попробую приехать. Соскучилась. Два месяца не знала что с тобой. Голодаем с
Юлькой, она совсем слабенькая. Поэтому ее не возьму с собой, дорога ей вряд ли
будет по силам. Жди меня.

Твоя
Гликерия.

«Глашка!»

Лицо медсестры
просветлело, когда она увидела, как счастливо улыбается этот угрюмый и
неразговорчивый раненный.

«Какой же он молодой
еще, – подумала она, - видимо из дома
весточка. Хоть бы приехал кто!» И от всего сердца пожелав ему желанных гостей,
молоденькая сестричка неожиданно для себя кокетливо улыбнулась Тольке и убежала
смущенная.

А Толька перечитывал
письмо и вдыхал запах бумаги. Письмо из дома. О, у него особый запах. Толька вдруг нахмурился: «Голодаем с
Юлькой»... Ах, Глашка, Глашка! И с этого дня Толька отказывался от хлеба и
консервов. На тумбочке стоял холщовый мешочек, куда Толька бережно складывал
пищу. И ждал Глашку, долго ждал. Даже когда началось неожиданное воспаление перед операцией он
думал только о том, как бы Глашка оделась потеплее, и страстно желал, чтобы она
не продала свой пуховый платок.

- Ну как он доктор?

Врач неодобрительно
кинул взгляд на невысокую женщину, жену раненного Белова. Легкомысленная челка
и подумать только, накрашенные губы. Неслыханно вызывающе, особенно в такое
время...

Как он? – повторила
свой вопрос Белова.

Доктор встал и подошел
к ней.

- Началось воспаление,
мы не ожидали...

- Что теперь? – нервно
перебила доктора Белова.

- Мы сделали все
возможное. Он должен очень хотеть жить.

Женщина неуверенно
тронула доктора за рукав:

- Я хотела спросить... Товарищ
Толика не сказал все, я чувствую это. Он сильно пострадал?

Доктор обратил на нее
пристальный взгляд:

- У товарища Белова
ампутирована нога и левая кисть по локоть.

Женщина сильно
побледнела:

- Проводите меня к
нему.

- Только никаких
разговоров, он после операции. Сами понимаете.

Белова торопливо
кивнула.

Грязно-зеленые стены
больницы пугали ее, запах крови, спирта и человеческого тела кружили голову.
Она стояла не в силах переступить порог палаты, где на чистой белой простыне
лежал ее муж. Глашка смотрела и не узнавала в этом спящем человеке Тольку,
Толика, товарища Белова, ее мужа... Она закрыла глаза, стараясь не замечать
косых взглядов раненых и бессильно прислонилась к косяку. Перед глазами Глашки продолжал стоять молодой
здоровый, крепкий, как могучий дуб
Толька. Каким она помнила его, каким провожала его на войну. И тот Толька на
больничной койке - изможденный калека, с запрокинутой худой шеей и глубокими
желтыми морщинами на постаревшем лице. Глашка открыла глаза, как очнулась.
Медленно утерла слезинки. Решительным шагом направилась к кровати мужа. Толька
лежал, широко откинув здоровую руку и как-то беспомощно улыбаясь во сне. Глашка
опустилась перед ним на колени, обдавая его горячим дыхание своим. Взяла
здоровую руку его в свои ладони. Украдкой поцеловала ее и долго-долго смотрела
в родное лицо.

Потом она прошептала:
«Прости, Толечка...» и что-то блестящее стукнулась о поверхность тумбочки.

Толька проснулся рано.
И взглянул в окно. Серые тучи совсем закрыли и без того неяркое осеннее солнце.
Толька перевел взгляд на спящих товарищей. Подложив голову под кулаки и сладко причмокивая, спал Мишка Самойлов,
совсем еще мальчишка. Нервно вздрагивал дед Тимофей. Радостно говорил что-то
сквозь сон общий любимец всей палаты Гришка Кудрин. Толька улыбнулся им всем.
Он чувствовал странную слабость во всем теле, но слабость эта была приятней
боли, какую он испытывал в последнюю неделю во все теле.

Он потянулся. Завтрак
уже принесли. Толька по привычке потянулся к холщовому мешочку. Чтобы положить
туда хлеб и вздрогнул. Переливаясь в лучах неяркого осеннего солнца на тумбочке
посверкивало колечко. Он узнал его немедленно. Это было оно, Глашкино колечко.
В этом не было сомнения, он носил такое же на груди.

Да, это было оно, с
причудливым камешком, которым Глашка так долго и изумленно любовалась, целуя то
его, Тольку, то колечко в день их свадьбы...

Он понял все.

***

Толька умер осенью. Раньше, чем думали врачи и
позже, чем думал он сам.

И в городе плакало утро...

1. ⁣
я с тобой как Ахиллес которому
никогда не догнать черепаху
эти вечные недозвоны и плеск
моих мыслей об плаху
твоей невозмутимости и равнодушия
мне душно
но свежий воздух тут будет неуместен
ведь открыть окно
это значит смириться с тем что
ты можешь упорхнуть в него
слишком быстро
не дав возможности попрощаться
и узнать
что все-таки ты обо мне думаешь.
2.
⁣мы твёрдо стоим на земле
не двумя даже - четырьмя ногами/лапами.
в глубине мы такие же звери,
но теперь стали мамами/папами.
и живем мы все в том же лесу,
но уже с ипотекой и алиментами.
где вместо нор и ловушек - тинькоф.
сбер. аптека. вкусвилы и ленты.

нам так страшно жить эту жизнь,
мы бежим. мы спасаемся с ужасом,
смотрим в будущее - с псевдомужеством,
в прошлое - без оглядки.

«привет, дорогой, как дела?»
«я в порядке. А ты?»
«Я в порядке»
…судорожно поправляем укладки/
рукоятки/плащ-палатки/свои опечатки.
играем в прятки.
водишь ты. считай до десятки.

мы точно знаем как надо и как не надо.
пьем вино, фенибут и другие противотревожные с бадами.
уговаривая друг друга: скоро закончится, потерпи малость.
мы проживаем сейчас 2-й круг ада, впереди еще 5.
а сил совсем не осталось.

впереди 20 лет ипотеки и такая же гнусная серость.
таксист все твердит, что приехали,
а ты даже не разговелась
после такого пути. из бара в клуб и обратно.
а таксист все твердит: «выходи».
чувак, погоди, не торопи. дай нащупать твой выход.
ты так быстро домчал,
аж досадно.

3.
⁣Иногда горы ходят в гости к горам
Обнимают друг друга за плечи,
Я - гора сейчас. Ты - гора.
А вокруг - декорации встречи.

И рука твоя так надежно
И так нежно сжимает предплечье…
Горы лес утепляет таёжно
Как бы пряча той встречи сердечность.

Мы стоим друг за друга горой.
Головами остроконечно
Упираемся в синее небо,
Утопая в слепящих снегах.
И, вжимаясь друг в друга, сливаясь - продолжаем друг друга в плечах.

Мы готовы стоять так хоть
вечность.
На предгорье алеет цветок
(то рука твоя ниже предплечья
дарит мне его),
Шепчешь в висок:
«Ты - гора, я - гора,
И нам вечность
ни сегодня, ни завтра - не срок».

4.
⁣этот поезд приехал.
в нем отчаявшиеся, злобные йеху
отказываются выходить из вагонов.
себе на радость, другим на потеху
едят курицу, пальцами жирными кости бросают в окно ради смеха,
на перроны.
молятся богу, будде, аллаху,
трахают своих самок, забивают монахов
пытаясь избавиться от греха.
умирают от страха.
кутаясь в вонючие меха
с умным и важным видом выбирают очередного патриарха,
отправляют на плаху очередного дурака.
у них дикие рожи,
они страшно на нас похожи,
отражаясь в кривых зеркалах,
где добро - это зло и обратно,
где нормальным кажется убийство брата,
где рельсы закончились, солнце пылает закатно
в отражении мутнеющих глаз.
и с уходом его - не найдется тех смыслов впотьмах,
что так сильно хотелось найти,
что горели когда-то в сердцах тех,
кого уже не спасти,
кто пытался сойти безвозвратно,
чьи останки лежат на пути.

5.
⁣утром я встала
посмотрела на себя в зеркало
и умыла очередное свое лицо
затем почистила зубы на нем
поправила волосы влажной рукой
заглянула в глаза налитые свинцом
а там
субботние новости из телеграма
шумят и волнуются
раз
бьются об изнанку черепа
два
выплескиваются из глаз наружу
три
скорбной складкой у рта
остановились
и
я перечитала их
снова и снова и снова
они мне не понравились
потом я вспомнила
какой сегодня день
он уже новый
а складка у рта
говорит о том
что я еще жива
хоть мне и не очень весело
после этого я немедленно взяла
и выбросила искаженное страхом
и ненавистью лицо
прошедшей субботы
прочь.

6.
⁣пока ты спишь,
укутавшись разноцветными снами,
выставив босую ногу на весу,
где-то в лесу,
прямо рядом с нами,
прямо в этот самый момент,
как в фильме феллини фрагмент:
на фоне молочного тумана,
бурелома глубокой чащи,
коричнево-мохнатый,
нежно щиплет за листья,
прижав уши, толстыми губами шлепая-
крутит земную ось,
длинноногий, живой, настоящий,
рогато-трепетный-
лось.

7.
⁣небо бесконечно расслаивается
на тысячи оттенков бескрайности синего
посмотри
там белого линия
ведет нас прямо к омлетному солнцу
оно улыбается когда смотрит тебе в глаза
ты так смешно щуришься
оно смеется
ты такая милая с этими веснушками у рта
с этим облупленным носом
ты похожа на космос
а он на тебя
со своими звездами на лице
и млечным путем вплетенным в волосы.

8.
⁣выписка из папиной медкарты


ведение дневника АДД и ЧСС,
вес тела, диурез;
омепразол 20 миллиграмм 2 раза в день;
эликвиз 50 мг 2 раза в день длительно;
статины 40 мг вечером под контролем,
конечно, все под контролем,
диета средиземноморская с ограничением жиров,
легкоусвояемая, с ограничением соли;
бипросол утром,
цитиколин утром,
цитофлавин по 2 таблетки 2 раза в день утро/обед один месяц;
инсулин
продленного действия;
наблюдение невролога и терапевта,
кардиолога,
эндокринолога,
узи сосудов нижних конечностей с последующей консультацией флеболога.
врач - Минибаева О. А.,
зав. отделения В. Гущин,
а так хотелось жить
вечно.
всегда.
но с этими рекомендациями по лечению последний шанс вероятно упущен.

Просто школа.
Она закрывает двери.
Просто детство закончилось.
Спят усталые мягкие звери,
А на улице бушует весна.

Ты уходишь в июнь.
Это лето подарит город.
Самый лучший, он твой,
Расстегни поскорее ворот,
И беги. Ждёт тебя Москва..

А кого-то июньский Питер:
Треплет нервы и кутает в свитер,
Самый трепетный лучший родитель,
Пряча слезы, открывает дома.

И неважно какой это город,
Просто твой самый честный повод,
Станешь взрослым, но будешь помнить,
Свои первые жизни тома....

***
Мне снилось озеро.
Небес спокойной глади ,
Без ветра тишина, и нет войны.
Ты обнимал уютным, Бога ради,
Я щебетала глупой птицей
Без вины.
И было хорошо на самом деле,
В том мире без тревог и без беды,
И звуки тишины и свиристели,
И мы.

Ты грел меня своим теплом,
Тела сплетались,
Космическая звёздная любовь,
Ты обещал и обещания сбывались,
Ты мне дарил: себя, Луну и эльфов кровь.

Мы пили то вино и улыбались,
Безумные, мы были прощены.
За то, что столько лет мы не встречались.
За то, что встретились и вновь расстались..
За то, что вместе снова мы.

***
Девочка шла босыми ногами
По мокрой холодной траве ,
В руках держала Надежду ,
Пряча лапы и хвост в рукаве.

Девушка шла босыми ногами
По осколкам стекла и гвоздям,
Крепко сжимая Любовь, что кусалась,
Назло всем рождённым смертям.

Женщина шла босыми ногами
По песку, по снегам,по волнам.
Веру неся , что спокойно держалась,
Во славу тем двум якорям...

***
Ох,не думали мы, братцы,
Что спустя года ,
Стоном будет отзываться
Общая беда..

Снова мы в кольце потери,
Мы в блокаде льда ,
Повторяется опять
Общая беда...

Но как сотни лет до наших
До лихих времён
Верят люди в рок расплаты
В час своих знамён!

Верят в Бога. Верят в силу.
Верят вопреки.
Потому что лишь в себе
Главные враги.

Ну а если все мы, братцы,
Весь честной народ,
Будем вместе мы сражаться
В наш победный год.

Кто молитвой, кто работой,
Кто у края дна.
То скорей от нас уйдёт
Общая война .

***
Просто хочу зимы
Снега, колокольного звона .
Я не хочу войны ,
Рвущегося над головой стона..

Я хочу тишины,
Биения твоего сердца рядом,
Мама печёт блины,
Кот провожает их взглядом.

Тёплое пламя свечи
На ели застыли желания.
Горячие угли в камине
Все сгоревшие расставания .

Наши дети ещё не спят ,
Рассуждают о мире и хлебе.
Мы, как и тысячи лет назад,
Ждём Звезду,
загоревшуюся в небе.
***

Если кажется, нет пути назад,
Если брошены кони и сгорели мосты,
Если плачет дракон, а принцесса
Не та,
То берите мечи и щиты ..
То берите мечи и щиты..

Значит новых пора взять коней,
Значит старых пора звать друзей,
Замок наш же един,
Так и враг наш один ,
Так берите мечи и щиты...
Так берите мечи и щиты...

Враг коварен и очень умён,
И предателей полон наш дом,
Но пока есть народ,
Без оков и господ,
Что берёт лишь мечи и щиты..
Что берет лишь мечи и щиты..

Так победа на землю придёт,
В расстояние клинка,
Пусть не дрогнет рука,
Тех, кто правое дело несёт,
Сберегут их мечи и щиты...
Сберегут их мечи и щиты..



***
Раскрой свои крылья, мой Ангел, над мной ,
Укрой тишиной .
Дай силы молится, просить и прощать,
Я в власти Твоей. У Твоих же я ног.
Рассержен, разорван - Ты слишком уж строг.
Нет страха телесной потери моей ,
Но душит сомнения огненный змей.
В груди расцветает болезненный шар.
Нет сердца. Твердят. Душевный пожар.
Есть боль. Все оттенки, все краски её,
Где правда - отступит ли зло - воронье?
Услышит меня, мой Небесный, мой Друг?
И чувствую веру : ,, Оставь свой испуг.
С тобою Я рядом всегда и везде.
Не брошу тебя никогда Я в беде.
Молитва есть якорь твоему кораблю.
Запомни. Тебя я любого люблю. "

***
Однажды среди людей
В какому-то знакомом краю
Грустили два ангела нежных
По дому. О том говорю.

Они много лет и зим
Раздавали за даром добро,
Но эту работу их
Не видел почти никто.

Никто привык не смотреть ,
Не видеть, не слышать и ждать.
Никто привык сытно есть,
Жадно пить и красиво спать.

Но ангелы все равно
Несли свою радость и свет.
Ведь ангелам все равно
Никто их видит иль нет.

Но даже имея крыло ,
Можно тоже устать и грустить.
По дому. По тишине.
По тому кем им можно быть.

Лишь только тот человек,
Который растит по крылу,
Способен им тоже помочь.
Поможешь? Я тоже иду.
***

Я приняла решение.
Я остаюсь .
Одна .
Глади воды отражения ,
Хром ледяного стекла .

В самый ненастный и лютый
В крепкий крещенский мороз ,
Я захожу в иордань ,
Не распуская кос.

Я погружаюсь быстро ,
Забыв о земном и пути.
Я очищаю душу ,
Сердце ещё впереди..

Сердце - ещё предатель,
Бьётся в моей груди ,
Ранено болью потери ,
Всё говорит : иди.

И отпускаю руки,
Ныряю сейчас с головой,
Если возможно, Боже,
Кровь от разлуки смой...
***
Я сотню лет тебя ждала,
Я верила случайной встрече .
Я без тебя и не жила,
Всё изменил короткий вечер.


***
Звучала музыка снегов,
Играла в зале чья-то скрипка,
Ты растопил мой лёд легко,
Одной лишь пламенной улыбкой.

И я смеялась. А любовь
Уже вошла спокойной песней,
И ты сказал : ,, Желать легко.
Любить Вас будет интересней. "

Текло шампанское рекой,
Гусарские звучали речи.
Что я хочу? Ах, Боже мой.
Чтоб не кончался этот вечер.

***

Мне мог приснился сон,
Где ты ещё влюблён,
Где Ты ещё со мной.
И ты ещё живой...

Я жду свой сон сто лет,
Среди зеркальных бед,
Я проклята без сна ,
Вокруг меня война.

Я так хочу уснуть,
Во сне к тебе прильнуть,
Прижать к своей груди,
Не дать тебе уйти..

Но сна я лишена,
Наказана до дна,
Бессмертной тишиной
Оставшейся со мной.

Кругом одна зима,
Урановый распад,
На миллионы лет,
Земля теперь наш Ад.

Мутация во мне
Радиактивный снег
Нет Солнца и в земле,
застывшей смерти бег.


***
Ведьма,я - ведьма,
я просто колдую..
Ты теперь волк, я опять негодую.
Ты убежал от меня в злую чащу,
Воли хотел, без меня тебе слаще?

Глупый, тщеславный
Не видишь ты счастья,
Днём быть волком,
А в ночи сладострастием.

Я же могу изменить своей цели,
Сильные травы, могучие ели.
Я управляю волшебным. Тобою
Но без тебя грустно ведьме.
Не скрою.

***
Она не любит математику
Ей нравится история и литература,
Она не знает ничего про статику
Пуанкаре !? метафора и субкультура,

Когда он пишет на доске,
Считая формулы спирали,
Она сжимается в тоске,
Фиксируя всё на скрижали .

Он тоже крайне удивлён,
Зачем пришла и пишет строки,
Ему однажды снился сон,
Где он свободный, одинокий.

И в этом странном длинном сне,
Она улыбкой робкой девы,
Зовёт его на корабле,
В какой-то мир не чёрно-белый.

Зачем ему она дана?
Как теорема без решения,
К чему другие письмена
И сны все эти без движения.

Быть может именно любовь
Без доказательств и причины,
Везде и всюду правит миром
И открывает нам дома..

Ветеранам.
Ветеран, ты помнишь войну,
Как в ушах грохотало и сердце сжималось от боли!
Ты страдал за любовь, за родную страну,
За родную Россию, за волю!
Ты сознание терял, землю сжав в кулаке,
Мыслью сердце терзал...
И одно лишь стучало в виске,
Колотилось в мозгу:
«Не отдать бы врагу…Землю-мать я отдать не могу! Не могу!"
Было трудно, но ты всё терпел и надежды ты не терял!
Было трудно, но ты всё терпел, за Россию горою стоял!
Так, спасибо же вам, дорогие мои,
Что живу и дышу я в свободной стране,
Что могу я ходить по счастливой земле,
Той, что вами, родные, завещанна мне!
Трава.
Трава не выбирает, где расти
Там, где упало семя, будут всходы.
Траве от сапогов нельзя спастись,
В плену всепожирающих заводов!
Но люди – не трава,
Нас оплетают корни
Сильнее и мощнее травяных…
О Родине в любой стране мы помним,
И ностальгию впитывает стих.
Мы.
Мы живем по законам военного времени -
Все стремления врозь, все желания в пыль.
Мы давно потонули в унылом безвременье,
Нас укрыл одеялом болотный ковыль.
Нашим принципам место на свалке истории,
Мы пропали навек в истерии потерь.
Но мы знаем, что всё не того ещё стоило,
Мы стоим и уже не сдадимся теперь!
«Мирок»
Никого никогда не пущу в этот славный мирок,
Ни любовь, ни вражду, даже дружбу,
В мой потерянный рай, в мой чертог, в тихий мой уголок…
Здесь гармония в моде, а больше?
Что больше – не нужно.
Вечерами люблю, так люблю я сидеть у окна,
И смотреть в неком трансе на звёздную вьюгу.
Звёзды сыплются с неба, снегопад – звездопад.
Звёзды лучше, чем люди понимают друг друга.
«По тропе войны»
Опять иду по тропе войны,
Свои знамёна плету на ходу.
Я знаю, цели мои верны,
Верны и точны как танец на льду.
Осенний бой ритмичен, упрям,
Упрям как мысли мои и слова –
О мёртвом лете твердит тамтам,
Из-под шагов убегает листва.
Как орден в петлице кленовый лист,
Он засиял, потому что потух.
Стихи рождаются, пишет кисть,
И мне не верится, что Бог глух.
«Птица»
Я птица с далёкого севера.
Мой мир-это мир расставанья.
Не в запахе тонкого клевера
Смысл жизни, а в существовании.
Наш страх в смертоносном слиянии
Душа-пелена, плоть как яд.
Лишь иглы цветного сияния
Проткнуть мои крылья хотят.
Я птица с далёкого севера,
Давно мне неведома роль.
Сберечь не могу цветок клевера,
Зима – моя вечная боль.
Доводит меня до забвения
По солнцу трагический голод,
Да только в моём уравнении
Лишь лёд, да пронзительный холод
Но даже минутой подстрелена,
На белом снегу погибая,
Шептать буду чётко уверенно
Я птица, но птица другая.
«Волчица»
Готическою, серой тенью
Проскальзываю за порог.
Меня ведёт моё сомненье,
И в шляпке скомканный цветок.
Мой бег – моё освобожденье
От пыльных окон и оков.
Влечёт к степи перерожденье,
Надеюсь встретить там волков,
Во вьюгу сбрасываю крылья –
Вновь закрываю в небо дверь.
Презренье в волчьем вое вылью –
Похитил моё сердце ЗВЕРЬ.
И вроде я пока живая,
Или пока что немертва…
Хриплю я и дышу, сшивая
Собой два жадных волчьих рта.
Покорность всю, отдав свободе,
Со стаей я в степи, в судьбе!
Мы таковые по природе!
Но возвращаюсь я к тебе.
Пусть не привыкнешь к волчьей морде,
Понять должна, понять могу
Не зря же поутру находишь
Ты сок рябины на снегу.

⁣—ПУТЬ ГЕРОЯ—


По холмам подушек страшным,
Одеялами шурша,
Лезло что-то с очень важным
Выражением лица.


Штурмовало долго горы,
Ждал кровати дальний вал…
Только папа, для опоры,
За ногу рукой держал.


Пробирайся по пещерам,
Пусть горят твои глаза!
Папа твой устанет первым.
А потом уснёшь сама.




—РЕДИС—


На окне стоял цветок:
Красно-белый лепесток.
Я спросил его породу –
Он ответить мне не смог.


Я принёс цветку воды,
Говорю ему: «Кто ты?».
Всё равно не отвечает –
Только рвётся из земли.


Я цветок понёс во двор,
Чтобы дать ему обзор:
Может, вспомнится порода,
Когда выйдет на простор?


Но цветок мой спрыгнул вниз!
И насквозь асфальт прогрыз!
Закопался с головою,
И сидит в земле — редис.


—КАПИТАН МАМАН—


Ты маму за руку держи,
Когда решишь уснуть.
Она с тобою. Не спеши.
Готов во сны нырнуть?


Ты там окажешься один
На гребешке волны.
Среди морей густых седин —
Пиратов корабли.


Звучит на мачте барабан,
И держится за флаг
Лихая мама-капитан,
Стучит рукой — так-так.


И вниз по мачте побегут,
Тук-туки сапоги
И испугавшись уплывут
Пиратов корабли.




—ТОООННЕЛЬ—


Поезд движется в тоннеле,
Он въезжает в темноту.
И плетется еле-еле,
В темноте по огоньку.


Там по стенам бесконечным
Тянется во мрак труба,
И гудит составом встречным
Неприветливая тьма.


Кто живёт в ней за окошком
Посмотри-ка — там удав?
Это чёрных джунглей плечи
Тьму лианами поправ
Обнимают поезд резвый?


Но я смелым быть стремлюсь —
Загляну я за окошко — темноты я не боюсь
Огоньки в тоннеле — крошки
Улыбаются во тьме.
Что-то шепчет понемножку
Чёрных джунглей ветер мне.


Машинист ведёт так ловко
Разноцветный наш состав.
Что такое? Остановка?
И нырнул под низ удав.


Он там в лужице исчезнет…
Вот же скука! Всё равно
Мне в тоннеле интересней
В темноту смотреть в окно.


—НА ПРОГУЛКЕ—


Я добрался б до самого верха.
В эту башенку с красной звездой.
Там касается башенки ветка,
Она вес выдержит, выдержит мой.


Я залезу повыше. Как кошку
Меня громко зовёт высота!


И я лезу наверх, мне дорожку
Уступают листва, облака
Уступают потом самолёты,
Десятки спутников, станция МИР.
И кометы и космо-пилоты,
Луны ищут другой ориентир.


Я добираюсь до самого верха.
В эту башенку с красной звездой.
И внизу круглой вижу планету,
Где меня уже кличут домой.

⁣Земля вставала на дыбы
И солнца протухал желток,
Когда мы были как рабы
И нас бомбил хохол жесток!
Донецк с Луганском под огнем,
И с неба - бомбы в изобилье,
Фашисты думали: "Нагнём
И оторвём у русских крылья!"
И мирных граждан ад застал,
Война пришла на эту землю -
Теперь в подвалах их места,
Они Бандеру не приемлют...
И дети здесь взрослеют вмиг,
Где пуль полет и рев снарядов:
"Ох, мама, мама, к нам летит...
О Боже, Господи, не надо!!!"
Тесней сближаются в семье
И, утверждаясь в христианстве,
Не поперек уж на скамье
И в воинском невольно братстве.
Пятнадцать тысяч жертв уже
Из мирных, ну а может боле,
Огнём как выжжено в душе,
Вдали обломки колоколен.
Детсады, школы и больницы,
Старухи, дети, матеря -
Укронацист глядит в бойницы,
Их проклинает, матеря...
Пройдут года, остынут раны
И заровняет всё земля,
Но не забыть кричал как "мама!"
Малыш, убитую моля...
Потом последнего нациста
Схоронят, чистя города,
Да прозвучит для сердца близко:
"Не повторись же никогда..."

⁣⁣Птица Феникс


Свою жизнь на бумаге оставлю,
Никому не скажу я - прости,
Все акценты над прошлым расставлю,
И сожгу все мосты впереди.


Свою душу чернилами вылью
На прозрачном тонком листе,
Расплещу её звездною пылью
По загадочной Млечной реке.


Я бумагу сложу эту птицею,
Свиток жизни доверю ей мой,
Запечатав навеки страницу,
И пущу её в небо стрелой.


Понесётся в свободном парении,
Избежав тяготения земли,
Моя птица, презревшая тление,
С пламенеющей строчкой в груди.


Не оставлю я вовсе раскаяния,
Или знаков, следов на песке,
Только птица, унесшая тайну,
Будет петь обо мне в вышине.

Соловей


Соловей вдохновенною трелью
Пел сегодня всю ночь напролёт,
И казалось, что песней свирельей
Он любовь свою пылко зовёт.


А он пел все и пел, заливаясь,
О какой-то мечте своей,
Струн души потаённых касаясь,
Не давая сомкнуть мне очей.


Может быть, чтоб из дальнего края
Прилетела подруга к нему,
Так он пел, о любви всё вздыхая,
И качалась ветвь на ветру.


Пел он, сон и тоску отгоняя,
Выводя рулады в тиши,
И я слушала, чутко внимая,
Эту исповедь птичьей души.


За его мелодичные речи
Я ему благодарна была,
Ведь сказал он на птичьем наречье
То, что выразить я б не смогла

Дух и тело


По лабиринтам, - не свернуть, -
Спиралью завиваясь в небо,
Сквозь хаос зла лежит наш путь
К стенам эдемского ковчега.


Но скорбный дух неуязвим, -
Когда пробьет час испытаний,
Он как крылатый серафим,
Склонённый трепетно пред тайной.


За ним вслед тело будто тень,
Спешит, о камни спотыкаясь
Земных лишений и потерь,
Упав и снова поднимаясь.


А дух, теснины одолев
И боль бичуемого тела,
Невозмутимый будто лев
И целомудренный как дева.


Он словно Баховский хорал
Или недремлющее око,
Что смотрит на страстей накал
Со всепрощающим упреком.

Благовещение


Благовествует Деве днесь
Зачатье Сына Гавриил,
Вуалью лёгкой эта весть
Спадает с золотистых крыл.


Рождают вещие слова
Надежды робкие побеги,
Как анемон в осколках льда -
Предчувствие блаженной неги.


И окрыленный вздох души,
Так долго вечностью забытой,
Как сладкий обморок весны,
Благоуханием разлитой.


Ангел


Детство как тень мотыльком пролетело,
Юность - как сорванный цвет,
Осенью плод упал недозрелый
Брезжит нездешний уж свет.


Мечты и надежды как пар испарились,
Небо закатом зажглось,
В алых лучах - трепет ангельских крыльев,
В теле моем - будто дрожь.


Вот - незакатного Солнца предвестник,
С мечом в лучезарной руке,
Вот - вечной правды посланник нелестный,
Зрак его - словно в огне.


Совесть моя тиха и покойна,
Чаша испита до дна,
Ангел возьмёт меня в мир с собой горний,
Взмах его слышу крыла!

⁣
1.
Дождь пройдёт. Перевьюжится вьюга,
И, устав, опадут холода.
Гуси-лебеди с дальнего юга
Возвратятся домой, как всегда.
Выйдет в мир синеокая Жива
Дланью тонкой качнёт колесо,
И природа откликнется живо -
Поле, луг, косогор и лесок…
И в июньские мягкие травы
Упадёт золотая роса,
Зашумят молодые дубравы
И берёзки завьётся коса,
Брызнет луг разливным многоцветьем,
Запоёт голосами цикад,
И вьюнок изумрудною плетью
Обовьёт под окном палисад.
Замелькают стрекозы над прудом,
Станут ласточки в небе кружить…
Ради этого чудного чуда
Стоит холод и мрак пережить.
2.
Солнечный свет разливается негой,
Мягко течёт по горячим плечам.
Стану твоею альфой-омегой.
Станешь моим началом начал.
Ветер щекочет и путает мысли.
Где-то внутри вырастает вопрос:
Может быть нет здесь ни капельки смысла?
Может быть эта весна не всерьёз?
Солнечный ветер пахнет цветами.
Воздух наполнен трелями птиц.
Что-то случилось именно с нами,
Что-то без времени и без границ.
Сон или явь? Засыпать иль проснуться?
Крылья расправь и теченье лови.
Чтобы мы снова могли окунуться
В вечное море вечной любви.
3.
Июньский вечер такой короткий -
Коротким летом короткий сон.
Июньский сумрак текучий, ходкий,
И с моря влагу несёт муссон…
Балтийским летом жара не в моде,
И белой ночи прохладна сень -
Здесь волшебство в самой природе
Смешавшей в сумраке свет и тень.
И облака легчайшей ватой
Застелят неба сквозную синь,
Сирени запах горьковатый
Коснётся с ветром воды морщин.
Похоже, солнцу не спится тоже -
Сирень, муссоны и соловьи…
Щекочет ветер златую кожу…
Июньский вечер - пора любви.
4.
Голубое море,
Золотой песок.
Вьётся, ветру вторя,
Тонкий волосок.
В небе крики чаек.
Силою полна,
Лодочку качает
Мерная волна.
Вверх и вниз танцует
Лодочка моя.
Пальцы мне целует
Свежая струя.
Плавленым червонцем
Сквозь густой озон
Опустилось солнце
Прямо в горизонт.
5. МЫСЛИ
Откуда они приходят?
Уходят потом куда?
То жалят, то сумасбродят,
То льются, будто вода.
То тянутся мёдом липким,
То шепчут, а то кричат,
То кружатся ветром гибким,
То колом в мозгу торчат…
Прицепятся - не прогонишь.
Развеются - не поймать.
И ты уже в мыслях тонешь.
А хочется - управлять.
6.
Обхватила руками колени.
Лоб горячий. И тени у глаз.
Выбираю из мнимых спасений,
Из угара несказанных фраз.
Всё прошло - не вернуть, не исправить
Потерялось иголкой в стогу.
Мне бы встать, мне бы плечи расправить.
Но устала. Пока не могу.
Минет ночь, отлетая на запад,
День впорхнёт, как огромная моль.
Облака в свои мягкие лапы
Заберут мою горькую боль.
7.
Я наверно тебе благодарна.
Я наверно немного пьяна :)
Нет, не больно, но несколько странно
Выплывать из горячего сна.
"Это жизнь. Что поделаешь, детка."
ЭТО жизнь? Нищих мыслей тома!
Вроде складно, красиво и метко…
От ума это всё. От ума.
Тёмно-красным вишнёвым вареньем
Я заем горький привкус от слов.
Ты останешься стихотвореньем,
Лёгким облаком, гостем из снов.
8.
Перелистни страницу
И отпусти синицу,
Уволь к чертям возницу
И выброси ID.
Пусть по ночам не спится,
И боль внутри теснится -
Поёт в душе жар-птица,
Зовёт тебя. Иди!
Иди своей дорогой,
Вершины взглядом трогай
И будь не слишком строгой
С другими и с собой.
Всё в жизни нестабильно,
Земля же изобильна,
А люди льстят обильно
И лгут наперебой.
Ты никого не слушай,
А слушай только душу -
Законы сна нарушив,
Она смахнёт печаль.
Грядущее капризно -
Оно в холсте эскизном.
Но скоро смолкнет тризна,
А дальше - только даль.
10. НА БЕРЕГУ
Всё забудется словно сон.
Разлетятся ветра страстей.
Стать утратят, смысл и резон
Короли четырёх мастей.
Всё развеется словно дым:
Все тревоги, обиды, гнев…
Станет голос чуть-чуть чужим,
Заплетая фразы враспев.
Разольётся в душе покой.
Отразится в глазах закат.
Будет вечер один такой,
Повторённый опять стократ.
Красной нитью в забытом сне
Стёжка ляжет до Ирия…
Растворится весь мир во мне.
Растворюсь в этом мире я.
11.
­­Я стану волной -
Изменчивой и невесомой.
Я стану иной -
Таинственной феей из сна,
Душистой сосной -
Родной и такой незнакомой.
Последуй за мной
Туда, где зимует весна.
Я стану волной.
Тяжёлые воды вздымая,
Упругой, сплошной,
Чтоб жизни придать кораблю.
Я стану луной.
Я стану такая… земная -
Из мглы ледяной
Я преданно землю люблю.
Я стану волной.
Что мне серых скал постоянство?
Длиной, глубиной
И временем буду сама.
Я стану волной.
Незримо пронзая пространство,
Стену за стеной,
До самых окраин ума.

⁣chiaro e scuro



Моё тело состоит из точек притяжения взглядов. В этот час
его не существует отдельно от внимания, прикованного к нему. Внимание сочится
щекотно струйками по моей коже, стекая с головы, задерживается сначала на
ключицах, мягкими штрихами заполняя их впадины, затем едва пробует на вкус плечи,
чтобы поскорее увлечься лопатками или грудью в зависимости от ракурса; внимание
фиксирует мои черты одновременно в десятках этюдников, оттеняет каждое ребро,
спускается ниже и ниже по линии талии, пока не натыкается на выпирающие из-за
естественной худобы передние верхние ости подвздошных костей, и тут же безо
всякого смущения направляется к неприкрытому паху, после чего, наконец, утопает
в полутенях драпировки. Тяжёлая бордовая ткань в золотой узор скапливается на
правом бедре, самым что ни на есть бесстыжим образом оголяя левое, и в конце
своего нехитрого пути спадает к ступням.

Кисти рук: им обычно уделяется больше всего времени. Они
редко получаются с первого раза. Их стирают и начинают заново. Ещё бы —
требуется передать непринуждённость, зашифрованную мной загадку для вечно
голодного до плоти художника.

После завершения небрежного наброска, внимание снова
приковывается к лицу, схватывая безразличное выражение и взгляд, направленный в
самоё себя. Остриё грифеля концентрируется на деталях, уголь, мел, сангина в
ответе за объём. Ушная раковина, скулы, нос, линия едва приоткрытых губ и даже
моя собственная тень — ничто уже не принадлежит только мне, я не принадлежу
себе, ведь я — лишь точка внимания. Ухмыляюсь без улыбки — решить эту задачу
под силу только особо проницательному наблюдателю, а уж перенести на бумагу —
на это способен далеко не каждый мастер, не то что ученик. Я смотрю на них, но
без очков они все мне видятся духами без конкретных черт, притаившимися за
мольбертами. Эта обезличенность помогает скрасить время: я играю в рулетку, кто
из них сможет и сможет ли вообще разгадать меня? Азарт возбуждает, это тут же
выдаёт гусиная кожа и твердеющие соски. Теперь самые чуткие из них знают, что я
в курсе их существования. Я — точка их внимания, а они — точка моего. Пусть.
Помимо этого, тело ничем не выдаёт внутреннюю дрожь, без каких-либо хитрых
приёмов мне удаётся выглядеть абсолютно безучастной. Я просто так чувствую.



Рост: 1 м 71 см

Вес: 54 кг

Объем груди: 84 см

Талия: 58 см

Объем бёдер: 94 см

Чашечка: B



Я — это цифры. Я — экзаменационный билет. Я просто должна сидеть
неподвижно около двух часов. За это по договору я получу столько-то. Спустя час
мне полагается пятиминутный перерыв. Укутавшись в тяжёлую ткань и надев очки, я
с кружкой тёплого зелёного чая без зазрения совести рассматриваю промежуточные
варианты себя.

Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по
лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё
минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не
отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня эмоционально рвутся на части и
летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в
помойку, большую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и
антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в
актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей
за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне
поражён гениальностью весьма посредственной работы.

Сходу замечаю новичков — они пока ещё тушуются или же
наоборот чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком
касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать
безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг
наткнулась на одну работу, выделяющуюся среди остальных. Художница вперила
взгляд в полотно и не замечала меня, а может, делала вид, что не замечала. Я опешила
и не сразу поняла, в чём тут именно дело.

Сделала шаг назад, поправила очки.

Набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя —
почти настоящую, и даже тогда уже была ошеломлена, но чтобы рисунок превосходил
меня?.. В следующий миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого
не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Это мгновение
абсолютной очевидности, против которой нет ни возможности, ни смысла
протестовать. Пора было возвращаться на стенд, а я не могла пошевелиться, не
могла представить, что придётся снова раскрываться перед этим человеком, а она
молчаливо будет съедать меня по кусочкам.

Кто она?

Я видела её здесь впервые.

И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула
желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: это же просто линии, как
линии на плоскости могут превосходить оригинал? А во-вторых, от осознания
неосуществлённой возможности самой воплощать форму так. Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до
натурщицы — то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия
себя и своей телесности — теперь эхом отзывался в памяти злым укором. И это
тоже было зафиксировано, запечатано в её
эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с
момента, как я восседала на декоративном кубе преисполненная собственной
важностью, теперь же — с треском падала вниз.

— Надежда, — кто-то кашлянул в кулак.

— Да?

— Не могли бы вы снять очки.

— Конечно. Извините.

По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но
сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не
нужно было чужое снисхождение, напротив, в этот момент ей больше всего хотелось
опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз
она пробежалась по лицам, с любопытством выглядывающим из-за полотен, но та не выдавала себя. Теперь своей
собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности — прямо
взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу вместе с тем
содержанием, что спрятано между строк, но куда больше — глаза, придавшие смысл
её существованию.

И ведь этому тоже не улизнуть!

Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории
образовался небольшой затор, на местах оставалось ещё несколько размытых фигур,
задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные
комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.

«Они не видят меня, они ничего не видят», — подумалось ей.

Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента.
Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали
очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила
Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в
подробности пустого разговора, и скрылась за восточного вида ширмой.

Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё обнажённое
отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то
время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки,
едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она — копия. Эти
родинки на бедре — копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на
прикосновения — лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем
близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде
акта творения.

Силы выйти из-за
ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась
дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда преодолела
помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к
расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда профаны раздосадовано
выбрасывают свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На
трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была
изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с
творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.

Последняя же часть отсутствовала.

Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было
чем-то большим, чем просто моим, скорее, наоборот, я, как личность, являлась
его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести
откинуть, сохранив при этом самое главное — мою разорванную на части суть.

Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не
запомнила; с четвертой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру
и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она
поднесла зажигалку к.

Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти.

Меня много фотографировали. Карточки Пизанскими стопками
занимали всевозможные полки и ящики, откуда падали, не встречая сопротивления,
на пол и больше никогда не поднимались. Я ходила босиком прямо по своим
собственным снимкам.

Я катаюсь на лыжах, счастливая валяюсь в снегу.

Я за столом перед свечой в полной темноте.

Я плаваю в озере под дождём.

Я выгуливаю дворнягу из приюта.

Мне нравится смотреть на себя и представлять, будто я
существую во всех этих измерениях одновременно. Ложусь на снимки, беру любой и
оказываюсь там. Я в новогодних декорациях перед камином с карамельками в
нарядных носках, представляю лёгкое потрескивание поленьев, ощущаю ладонью
длинный синтетический ворс, меня смешат, и я смеюсь в предчувствии хлопка
шампанского, разливающегося больше на стол, чем в хрустальные бокалы, оживляемые
отблесками бенгальских огней. Следующая. Я взмываю на качелях, майский бриз ласкает
мою шею, меня просят представить что-то сложное, быть чуточку серьёзней, чем
ждёт от меня Крымский пейзаж, и я заставляю себя задуматься о линии горизонта,
на мгновение вырастающей над скалистым мысом и тут же рассекаемой им вновь, — а
я утопаю в копне своих волос. Следующая. Туалетный столик утопает в цветах,
большая часть из которых уже поникшие, сухие лепестки мозаикой застилают
стеклянную поверхность — последствия моего дня рождения, я не помню, как он прошёл,
лишь незнакомые очертания.

В принятии моего тела другими я искала принятие моего тела
самой собой. Оно неожиданно обнаруживалось в желании меня посторонними, их
запахами, звуками, сосредоточенным напряжением, в прикосновениях, диффузией
тепла, в спонтанной нужности — всё это приводило пусть к кратковременному,
пусть к болезненному, но всё же принятию. Интуитивно, я догадывалась, что лёд
под ногами становится тоньше, приближая меня к бездне, но я вопреки считала,
что даже само это разочарование несёт в себе некоторую правдивость.

«Подбородок чуть выше, смотри в камеру, представь, что это
мои глаза, левое плечо отведи назад, расслабься, не забывай, фотоаппарат — лишь
предлог, чтобы быть здесь с тобой наедине».

Чем больше всевозможных снимков, рисунков, скульптур, тем
больше меня. В какой-то момент становится практически невозможно отличить себя
от видимости себя, в этой оптической иллюзии я таю, я подобна калейдоскопу —
вращаюсь в поисках наиболее полноценного ракурса, способного вместить максимум
моих отражений.

И всё это отныне ничего не стоит.

Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все
остальные глаза — мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.

Принятие. Что это вообще такое? На языке прагматического
мира, безо всякого метафизического трёпа? Это какая-то объективно значимая
опция, которая гарантировано избавит от одиночества и скуки, приблизит к
счастью, объяснит причину моего здесь присутствия или же неприсутствия — как вам будет угодно? А может, оно хотя бы освободит
от ноющей боли внизу живота? И кто такие вы?
К кому я вечно обращаюсь?

В последнем абзаце я должна, наверное, осознать,
что принимать себя или не принимать — это тоже мой собственный выбор. Но в тот
самый момент, когда огонёк, обжигая чужие пальцы, поедал настоящую меня,
обращая в пепельные разводы на бортиках ванной, я была ещё далека от этой истины.
Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И
мёрзнуть.