⁣* * *

Во веки веков!
Во веки венков
одуванчиковых,
мать-и-матчеховых,
круглоликих,
во имя детских пальчиков,
перепачканных
соком липким.

Во веки веков!
Во веки трамвайных звонков-
бубенцов, колокольцев вечности,
с небом венчанных,
с этой ширью,
во имя любви и верности
человеческой,
нерушимой!

Во веки веков!
Во веки речных завитков,
кос фонтанных,
ручьев русых
и растрёпанных,
во имя нам Богом данного
слова Русского,
завострённого.

Во веки веков!
Во веки всех стариков
не ушедших,
и не забытых,
сильных в слабости,
во имя лесного шелеста,
неба быстрого
Бога славящего!

Во веки веков!
Сейчас не по ком
этот колокол,
только по сердцу,
только по небу
изначальному,
во имя того что просится
изнутри,
что бессмертьем полнится,
не кончается!



* * *

Боль уходит, время лечит,
изживается тоска,
я – песочный человечек,
сын балтийского песка,

хрупкий, слепленный небрежно
голопузым пацаном,
человечек центробежный,
целотонный и цепной.

Стынет воздух колокольный,
стонет ангельская рать,
мне не страшно, мне не больно,
мне не долго умирать.

Догорает солнца свечка,
слов расходятся пути,
я янтарное сердечко
вынимаю из груди,

пусть оно теперь посветит
тем, кто рядом был со мной,
а меня развеет ветер
над волной.



* * *

А был ли мир, ты спросишь, был ли мир,
когда в далёком детстве, с другом Костей
мы находили черепа и кости
и прятались в воронках из-под мин,

тогда в плохое верилось с трудом,
и каждый первый был исконно местным,
когда с землей, большой погост немецкий,
сравняли и построили наш дом.

Мы жили в нем огромною семьей,
то на безрыбье, то на безрубежье,
серди руин, среди бомбоубежищ,
засыпанных кровавою землей,

несли в музей трофейные ножи,
переплывали Прегель дважды брасом,
ещё не зная, что в могиле братской
под Кёнигсбергом, дедов брат лежит.

Забыв про гул мартеновских печей,
про хлеб блокадный, про огонь и порох,
на стену Кафедрального собора
влезали мы по грудам кирпичей,

и свет несли, и верили в себя
так искренне, как только в детстве верят,
и в волосы морской вплетали ветер,
под самым сердцем речь его селя.

В Кройцкирхе возрождали русский храм,
из Прегеля вылавливая доски,
и ночевали на валу Литовском
у бабушки, в груди Закхаймских врат,

и становились разными людьми,
за упокой былого, ставя свечи.
А был ли мир, ты спросишь, был ли мир?
А что тебе на это я отвечу?



* * *

Изыди покой, изыди,
ломается время с хрустом,
я – колокол безъязыкий
на звоннице кирхи прусской,

я – горестный стон набатный,
я – благовест-пересмешник,
клади, тишина, на ватман
небес боль мою, не мешкай,

беззвучные перезвоны,
серебряные трезвучья,
меня не лишили воли,
язык мой, отняв могучий,

меня не лишили веры,
пустив мне по жилам темень,
я – колокол Кёнигсберга,
в своём погребённый теле,

своим умерщвлённый веком,
своей тишиной бесшовной,
не сломленный человеком,
но голоса им лишённый,

до срока, а не до смерти,
да радости многоликой,
в моей колокольной меди
осенняя песнь отлита,

вся боль её неземная,
вся сила её и мука,
я – звона святое знамя,
я – крик беспредельный Мунка,

я буду звучать, покуда
звенят золотые липы,
мучительным перегудом,
рассыпчатым переливом,

трезвонами млечной зыби,
набатом листвы несметной,
я – колокол безъязыкий,
но слово моё – бессмертно.

Рассказ "Пульсация сердца"

⁣Высокий, худой мужчина средних лет, рыжеватый и коротко стриженный, с чуть оттопыренными ушами, стоял на остановке и, широко улыбаясь, махал рукой автобусу за окошком которого, то прижимаясь носом к стеклу, то просто строя забавные рожицы, на обитом синим велюром сидении, ёрзала и егозила смешная рыжеволосая девочка 7-ми лет. Несмотря на её очень откровенную щербатость, веснушчатость и на две слегка растрёпанные косички, увенчанные нелепыми зелёными бантами, сходство между мужчиной и этой девочкой были столь очевидны, что даже у сидящего на ступеньке автобуса очень грустного кондуктора, не возникало сомнения, что это отец и дочь. Автобус, дабы не нарушать графика, всегда стоял на этой остановке минут 10-15. Конечная...ЦПКО. Мужчина то садился на скамейку, то вскакивал что-то жестикулируя. В ответ девочка изображала на стекле невидимое сердце и на манер воздушного поцелуя отправляла его отцу. Папа ловил это сердце и, прижимая его к груди, руками изображал пульсацию преисполненную отцовской нежности и любви.

Уже два с половиной года, как каждую субботу он забирал Юлю к себе. Его однокомнатная квартирка с постоянно царившей в ней атмосферой творческого беспорядка и следов котячьего хулиганства была для Юли островом свободы, где можно было не взирая на инфекционные заболевания, так пугающие Юлину бабушку - "терапевта высшей категории", до одури играть с тремя котами, которые, как говорил папа сами к нему пришли на Пасху. Где можно было объедаться мороженым, китайской лапшой и особенно магазинными пельменями в кошмарных снах являющихся всё той же бабушке. Где можно было не спать допоздна, а сидеть и дуть чай до бултыхов в животе... Можно было всё. Ну...или почти всё. Ей нравились запахи этого жилища. Пахло деревом, пва-клеем, и ещё чем-то непонятно чем.. Отец работал декоратором в театре кукол и марионеток. Всех этих покалеченных зайцев, бармалеев и прочих кукольных артистов отец словно Айболит лечил, пришивая им новые ножки, заменяя суставы и разбитые глаза. Надо отметить, что в свои 7 лет Юля довольно умело управлялась с марионетками и в театре её все знали. Она как-то даже высказала маме, что хочет работать в театре, но слов одобрения и поддержки так необходимых всем маленьким девочкам в ответ так и не услышала. Шквал заумных доводов и упрёков обрушился на Юлю и больше всего обидела бабушка, назвав папу восторженным идиотом. Уже три года, как "восторженный идиот" живёт один, но это как говориться совсем другая история. Юля учится во втором классе и ждет эту свою волшебную субботу. Она очень находчива и для своих лет весьма интеллектуальна. У неё даже есть стих собственного сочинения посвящённый папе....

"На улице Пушкина пушки стоят.
И в небо задумчиво пушки глядят.
Они не стреляют уже на рассвете.
По ним как макаки лазают дети.
На Пушкина кукольный театр стоит.
В нём папа работает, как Айболит.
Сломатую куклу он нежно возьмёт
И ей оторватую руку пришьёт.
Хочу я у папы почаще бывать.
И с ним то и дело в парке гулять."

В выходные,после спектакля они всегда идут в кафешку напротив, пьют кофе и едят блины с сыром. Юля как никогда сегодня счастлива. Ей в первый раз доверили роль в спектакле "Ай да братец кролик" Она озвучивала в микрофон черепаху. Накануне они с папой весь вечер репетировали и сегодня Юля, можно сказать, овладев искусством перевоплощения, уверенным специальным хриплым голосом вопрошала "А где финики,финики где?", и так два раза. Всем было смешно. Юля конечно волновалась. но черепаха ,как сказал папа, получилась превосходная и аплодисменты несомненно заслужила. Но почему всё приятное так быстро кончается? Опять воскресение. Опять вечер. Опять домой. Несправедлива к ней их взрослая жизнь. Спустя годы, имея за плечами два высших образования, Юля всё же будет работать в театре кукол и марионеток. Она будет жить в папиной квартире с двумя кошками и (кто бы мог подумать) и с черепахой. Но всё это будет потом-припотом... А сейчас она улыбается отцу и посылает ему воздушные, невидимые, но так ощутимые им сердца. Автобус ещё стоит и даже есть время сыграть с папой в СУ-ЛИ-ФА. Папа нарочно мухлюет, чтобы полюбоваться таким смешным выражением негодования на её личике. Шофёр уже запустил двигатель и закрыл двери, но автобус стоит и они машут, машут, машут друг другу... Почему они прощаются словно навсегда? Ведь Юля каждый день будет звонить ему, и через пять дней они снова встретятся...

Нет! Не друг с другом прощаются они, а со временем, с этими секундами, которые будто лава ползут по пологому склону, сжигая всё и застывая навечно. Но, как когда-нибудь, кто-то отколет молотком эту застывшую нелепость и обозвав её пемзой шаркнет по омертвевшей коже, так и мгновения эти, спустя годы превратятся в воспоминания, которые вдруг сами по себе или под воздействием случайных звуков и ароматов яркими, короткими вспышками в памяти осветят тот или иной ушедший сюжет, и немыслимо быстро также исчезнут куда-то, задев за что-то живое где-то там внутри! Автобус трогается с места, и высокий худой мужчина не оглядываясь шествует по улице "Пушкина" на которой приваренные к постаменту гаубицы, пустым и навсегда остывшим взглядом смотрят в небеса и под восторженный визг детей провожают ещё один закат.

⁣***

Едут на фронт Иванов и Петров
Клубы, спортбары, холмы
Жизнь наложилась на склейку миров
Смесь капучино и тьмы

Едут, теряя знакомый вайфай
Тянется времени жуть
Ты по старинке овец посчитай
Если не можешь уснуть

Сколько их там, поднебесных отар
Сколько овечьих голов
Не говори про войну, комиссар -
Там Иванов и Петров

Все что осталось нам – сладкий кошмар
Мерзость, обман, миражи
Тело своё покажи, комиссар
Тело своё покажи



***

Остатки разговоров на тарелке:
Объедки ожиданий и тоски
Я в лес пошла, обнять хотела белку,
Но руки оказались велики

Березы оглушительно белы
И раны на коре не лечат мазью
Любовь, ослепнув, бьётся о стволы
Чужих не различая в оверсайзе

Слепая смерть тянула нас в отель,
Лед на реке был призрачен и тонок
И я как дура шла в твою постель
И сладостей просила как ребенок



КОТУ

Всё. Под глазами мешки и морщины,
в сердце опять пустота.
Я изгнала из постели мужчину,
чтоб разместить там кота

Кошки прекрасны. Но им не хватает
гладкости бедер и спин
мне регулярно курьер доставляет
шебу, пурину, канин.

Поздно гадать, что в судьбе это значит
поздно идти к алтарю
вот же я, Господи, в шерсти кошачьей
перед тобою стою



1 CЕНТЯБРЯ

Хорошая осень какая
И день прехороший
И где-то звенит колокольчик
Ты слышишь, Алёша?

И мы погребенные втайне
Убитые втайне
Евгении, Зои и Тани
Услышим и встанем

В изъеденных плесенью фартуках
С землёю на лицах
Вернемся и сядем за парты
И будем учиться

От губ изъязвленного края
До самой ключицы
Мы будем сиять и лучиться
Сиять и учиться




МЕРЛЕН


Не вела обманом к алтарю,

Не пила и даже не курила,

Так за что как мертвая стою

Над палитрой краски Тикурилла?

Если бы почувствовать ты смог

Как смертельно каждый выбор тяжек

Он взрывает мой усталый мозг

На 500 окрашенных бумажек

Мрут во мне писатель и поэт

И звезда пусть небольшой, но сцены

На один вопрос ищу ответ:

В тот ли тон покрасила я стены.

Жизнь моя проносится звеня

Как тележка с красками и тленом

Ты спаси. Ты пронеси меня

Через кассы Леруа Мерлена.



***

Все катится к весне наперебой
И скоро загорать и к речке бегать
Как быть той женщиной, которая с тобой
Когда-то я умела это делать

Так просто, так легко, так невзначай
Не ставя целей, перспектив не строя.
Гулять или лежать. И кофе-чай.
И даже борщ. И прочее второе.

Шестого мая в небе полоса
Заживший шрам арктического фронта
И там, где раньше были небеса,
Гнездо воронье, а не горизонты



***

Тут cегодня засада -
хлещет прямо с утра.
В сером небе над садом
Не видать ни хера.

Ни пометок как в ворде,
ни небесных коней.
Дай мне, что ли, по морде
или чаю налей.

Мокрый кот ошалело
щурит желтый зрачок.
Как Есенин не делай,
не кобенься как Блок.

Тем, кто душу разграбил,
не пиши про любовь.
Я в краю ржавых грабель
и электростолбов.



БЕЛЫЙ ВЕРХ - ЧЕРНЫЙ НИЗ

Вот опять прихожу. И опять – ни тепла, ни привета.
Лишь два слова ответь – и я cнова навеки усну.
Ночь темна. Холодна. Но забористым выдалось лето
cловно плата за то, что они провалили весну

Коридор. Лунапарк. Галерея надежд и затмений.
В захолустном музее туалет на втором этаже.
Мне так нравился ты. И так нравились длинные тени
на зеленой траве. Но поверь, мне не надо уже

перспектив, обещаний. Мне нужно какое-то слово,
чтобы смело шагать, понимая, что лестница вниз.
Мы стоим словно в детстве на празднике школьном сурово.
Только б лечь и уснуть. И уснуть. Белый верх, черный низ



ДАЧА ПОД ВОРОНЕЖЕМ

Всё. Липа отцвела. Отцвёл и клевер.
Отцвёл и ты, мой загорелый друг.
Когда пожар в душе – езжай на север,
а если тишь да гладь – езжай на юг.

Вот в лобовом - отчизны панорама
и сосен корабельных нежный свод.
На даче встретила меня другая мама.
Другая дочь. И сад другой. И кот.

Жужжала муха. Лампочка качалась.
Солдаты где-то шли в последний бой.
И как-то так легко обозначалась
возможность быть и мне теперь другой.

⁣Жажда жизни

Эпизод, о котором я хочу рассказать, произошел зимой на португальском острове Мадейра. Это красивый и очень живописный остров вулканического происхождения, расположенный в Атлантическом океане в тысяче километров от материковой Португалии и в пятистах км к западу от Африки. Мадейра – остров вечной весны, ставший еще в XIX веке известным европейским курортом, местом, где по сегодняшний день собираются мировые знаменитости, лорды, короли. Некоторое время на острове жил Уинстон Черчилль, проводивший время за мольбертом. Когда остров открыли, он был покрыт непроходимыми лесами, из-за чего и был назван “Мадейра”, то есть “лес, дерево”. Там сохранился уникальный старинный лес – “Лаурисилва”, который возник во времена третичной эры и сохранил благодаря умеренному и мягкому климату свою природу.

На острове производят знаменитое вино Мадера, здесь очень популярна эшпада (рыба-шпага) с жареными бананами. Мадерьянцы также очень любят местную разновидность шашлыка - эшпетаду. По всему острову в лавровых рощах установлены гриль-камины, в которых жители жарят местную говядину, нанизывая её на своеобразные вертела из лавровых веток. Традиционные блюда на Мадейре обычно состоят из местных ингредиентов, одним из самых распространенных среди которых является «mel de cana», в дословном переводе «мед сахарного тростника» — чёрная патока. Традиционный торт Мадейры называется «Bolo de mel» («Медовый торт») и он никогда не разрезается ножом, а разламывается руками.

В Фуншале – столице Мадейры, много интересного: выложенный из лавы собор Се, потолок которого инкрустирован слоновой костью и деревом, монастырь францисканцев, церковь “Санта Клара” и знаменитые ботанические сады. Среди развлечений - популярные карнавалы, фестиваль Атлантического океана и Колумба, праздник цветов и вина, водные прогулки вдоль каналов. Интересно прокатиться на фуникулере на вершину горы. А спуститься на деревянных санях с бешеной скоростью. Погода на острове всегда прекрасная – от 16 градусов зимой до 28 градусов летом. Климат Мадейры определяется течением Гольфстрим, Канарским течением и удалённостью архипелага от больших массивов суши. Очень много зелени, вода сочится из каждой щели и расщелинки в горах. Длина побережья составляет 150 км.

После этого предисловия понятно, что это остров-сказка, остров-рай. И это хорошо знают английские пенсионеры, для которых зимой перелет из Манчестера в Фуншал стоит всего 25 евро в оба конца.

Несколько лет назад я с супругой в зимние дни отдыхал на острове Мадейра в четырехзвездном отеле недалеко от столицы острова. Большая часть отдыхающих были англичане, проводившие время у океана, берег которого изобиловал большими камнями вулканического происхождения и очень крупной галькой. Вода в Атлантике, даже при наличии теплого течения, редко бывает выше двадцати градусов. Да еще и крупная, бегающая вслед за волнами галька не позволяла купаться в океане. Поэтому отдыхающие купались либо в бассейнах с морской водой, либо в специально отгороженных загончиках. Побережье острова очень красивое, гористое и зеленое, с изобилием цветущих деревьев и кустарников, маленькими водопадиками.

Завтраки, обеды и ужины проходили в шикарном ресторане гостиницы, расположенном на первом этаже с окнами и террасами, выходящими на океан. На второй день пребывания, утром во время завтрака я увидел стоящее немного в стороне от столиков, на тележке с маленьким подносиком, ведерко со льдом, из которого торчала бутылка французского шампанского брют и рядом бокалы для него. Несмотря на поговорку, что по утрам шампанское пьют только аристократы и дегенераты, большая часть отдыхающих наливала себе бокальчик к завтраку. Ведь этот благородный напиток входил в меню без дополнительной оплаты. Мы уже сидели за столом и завтракали, когда в конце зала вдруг показалась пара, скорее всего супружеская, состоявшая из двух очень пожилых людей, которые с большим трудом передвигались по направлению к еде и напиткам. Им приходилось поддерживать друг друга под руки. Казалось, что поодиночке они не пройдут и шага. Супруги заняли место за соседним столиком, рядом с нами.

Мужчина – ему было, наверное, под девяносто лет, был худ, согнут и очень морщинист. Остатки когда-то пышных кудрей в беспорядке свисали вокруг сморщенной лысины. Старик был одет в модный в 50-е годы 20-го века двухбортный синий костюм в полоску, черные, тупоносые штиблеты и белую крахмальную рубаху с широким воротом. Его худые, костистые пальцы украшало несколько перстней и обручальное кольцо на левой руке. Джентльмен держал в руке маленькую сумочку из крокодиловой кожи, которую он поставил на стол, предварительно вытряхнув из нее несколько упаковок таблеток разного цвета и размера. Отколупнув от каждой пачки по одной-две таблетки, он сложил их на тарелочку. Получилась довольно внушительная горка. В это же время его супруга, примерно тех же лет, выше мужа на пол головы, с такой же согнутой спиной, крашеными в ярко рыжий цвет редкими волосами и крючковатым, длинным носом, расположилась за тем же столиком, напротив.

Одета она была в темно-зеленый, с рюшечками на рукавах, костюм и ярко красную блузку. Поверх блузки висело несколько кулонов и крест на серебряных цепях различного диаметра. Уши престарелой модницы украшали серьги с крупными бриллиантами. При этом на ногах у нее были обычные белые кеды и чулки со швом. Подобно мужу, дама высыпала горку таблеток на тарелочку, но ее горка оказалась значительно меньше, чем у супруга. Это могло означать, по-видимому, что старушка была немного здоровее своего супруга. Это и предопределило дальнейший ход событий.

Скорее всего английская пара только прибыла с берегов туманного Альбиона. Мужчина, увидев у нас на столе шампанское в фужерах, показал жене глазами, что им тоже неплохо было бы его взять. Бабуля встала и шаркающей походкой пошла к ведерку. Достала бутылку и, не дожидаясь помощи официанта, дрожащими руками наполнила два фужера. До стола она донесла не все. Часть вина пролилась по дороге. Старик взял свою тарелочку с таблетками, опрокинул ее в рот и запил шампанским. Его супруга последовала примеру мужа. Но у него было так много таблеток во рту, что одного фужера шампанского не хватило, чтобы их запить. И бабушка по просьбе мужа повторила весь ритуал с самого начала. Теперь можно было и слегка позавтракать. После аперитива с таблетками.
Вот так жажда жизни побеждает старость!



Дверь

В маленьком посёлке ближнего Подмосковья, в старом деревянном доме столяра Василия, я висела на новых, свежесмазанных петлях, старая, но ещё достаточно красивая и элегантная. Передо мной был лес, поля, небольшой ручей и родная дубрава, за мной – небогатое жилище старого деревянных дел мастера.

Я родилась в густой дубраве, из жёлудя, упавшего осенью в густую пожелтевшую траву и опавшую, прелую листву рядом со своим отцом - высоким, толстым и разлапистым 120-летним дубом. В детстве я была тоненьким прутиком, потом выросли маленькие веточки и резные листочки нежного салатового цвета. Шли годы, я росла, толстела и вытягивалась в длину, окрепли ствол и ветви, листья стали большими и тёмно-зелёными, появились и жёлуди, как реальное продолжение рода.

И вот однажды, рядом с поляной, где я провела своё детство и юность, раздался визжащий, противный звук бензопилы, скрип и грохот падающих на землю моих лесных родственников, крики лесорубов: «Заводи, направляй, отходи». Меня спилили под самый корень и вместе с другими отвезли на лесопилку, оставив от 40-летней красавицы, маленький и некрасивый желтовато-коричневатый пенёк. На пилораме некогда живое и насыщенное древесными соками тело превратилось в доски, а затем столяр Василий изготовил прекрасную тёмно-жёлтую дубовую дверь из самого красивого, с прожилками материала.

В магазине, продающем окна и двери из различных пород деревьев, долго залёживаться не пришлось. На третий день молодожёны, недавно въехавшие в новую квартиру, приобрели приятно пахнущую свежей древесиной дубовую дверь, и повесили ее на кухне. Были подобраны матовые, в цвет дерева, петли и деревянные ручки. Началась новая жизнь среди людей.

Вначале меня холили и лелеяли, протирали поверхность и ручки специальным составом, смазывали петли. Прошло несколько счастливых лет среди любящих хозяев. Хозяйка часто запекала в духовке мясо и овощи, жарила на плите картофель, и кухня заполнялась паром и гарью от готовящейся пищи. Это отражалось на моём самочувствии и внешности. Холить меня перестали спустя 3-4 года. Пару-тройку раз соседи сверху заливали кухню – доставалось и мне.

Однажды, когда хозяева уехали в отпуск на юг с уже подросшим сыном, из засорившегося стояка хлынула грязная и вонючая жижа, покрывшая пол на высоту нескольких сантиметров. Я простояла в этой жиже два или три дня, пока вода впиталась в перекрытие. Дуб – водостойкое дерево, но видимо в составе разлившейся грязи было что-то такое, от чего мою нижнюю часть повело и немного искривило. Когда хозяева вернулись через неделю, они отремонтировали полы и кухонную мебель, а на меня внимания тогда не обратили. Из-за пережитых коллизий я перестала плотно закрываться и противно поскрипывала и повизгивала при каждом прикосновении. Моя нижняя половина была перекошена и потемнела от въевшейся грязи. От постоянного пара, копоти и протечек на кухне узор по некогда красивым прожилкам покрылся ржавой коростой.

Первое время после всего, что приключилось, меня пытались закрыть руками, а когда это перестало получаться, подталкивали и били ногами, хлопали со всей силы. Потом и это перестало помогать. Деревянному телу было очень больно от такого обращения некогда любивших его людей. Я страдала так, как может страдать тот, кого постоянно и незаслуженно обижают. Всё болело, от обиды и побоев я тихо плакала, раскачиваясь на сквозняке, скрипела петлями, открывалась и закрывалась невпопад, то есть всё делала назло и наоборот. Через постоянную щель между дверным косяком и полотном все запахи с кухни проникали в коридор, а потом и в комнаты. Эти запахи, скрипы, неопрятный внешний вид, искалеченный низ, постоянное противодействие хозяевам, в конце концов, вынудили их избавиться от меня.

В один прекрасный день появились двое рабочих, один из которых, по счастливому (как выяснилось потом) стечению обстоятельств был тот самый столяр Василий. Вынос двери из квартиры очень напоминал похоронную процессию, разве что не было музыки и цветов, а также заплаканных родственников. Когда меня уже пронесли через весь двор к помойке и занесли над контейнером, чтобы выбросить, я слабо трепыхнулась напоследок на всякий случай в руках рабочих. И тут Василий по одному ему известным приметам вдруг признал во мне ту самую дверь, которую он изготовил из дубовых досок лет 15 назад и сдал на реализацию в магазин. Он остановился, поставил меня на ребро, нежно прикоснулся к засаленной и неухоженной поверхности и решительно сказал напарнику: - Отвезу-ка я, пожалуй, эту "красавицу" к себе домой. Помоги поймать попутку и загрузить дверь в кузов. Напарник удивился, но зная цену золотым Васиным рукам, понял, что этот кусок старой деревяшки может обрести вторую жизнь. Так оно и произошло. С тех пор я отремонтированная, ухоженная и любимая, повисла, разделяя лес, поля, и дом Василия на два мира. А мои предыдущие хозяева так и не стали ставить новую дверь на кухне, оставив открытый проём в стене и воспоминания о некогда близком друге.



Ледяной дождь

Внезапно выпавший ледяной дождь превратил всё вокруг – стволы и ветви деревьев, кусты, столбы, автомобили в ледяные скульптуры самых причудливых форм. Дождь мгновенно превращался в лёд на мостовых и одежде горожан, замерзал причудливыми надолбами, не давая идти и создавая ощущение полного апокалипсиса, заполнял все свободные пространства, щели, выпуклости, ямки.

Серо-багровое небо высыпало на землю леденящую влагу, словно пыталось покончить со всем, созданным Богом и человеком, на Земле, и дополняло фантастическую картину конца света. Цунами, землетрясение, извержение вулкана были сродни этому природному явлению, хотя, на первый взгляд, и не так катастрофичны по последствиям.

Ветер, звеня хрусталём в ледяных деревьях и проводах, пригибал их к земле вместе с многократно превышающим собственную толщину льдом, ломал, плющил, корёжил всё, что попадалось ему на пути.

Обледеневшие ветки, как клубки спаривающихся змей, звеня и клонясь в напряжении к укутанной толстым ковром снега земле, пели, стонали, кричали, умирали и звали на помощь.

Выпавший потом снег, налипнув многослойно на ледяной покров, создал неповторимую и причудливую картину то ли ада, то ли рая. Глядя на покрытые белыми шапками предметы, можно было представить себе райские кущи, красивых животных и птиц, с головы до пят покрытые блестящими сережками изо льда и снега березы, автомобили, больше похожие на чудовищных зверей. Изломанные стволы и ветки, покрывшись защитным слоем снега, напоминали чертей, кружащихся в хороводе умирающей природы.

И всё это – ЛЕДЯНОЙ ДОЖДЬ.

⁣⁣Виктория Татур. Бабушкино облако
(рассказ)

– Бабушка-а, – в длинной ночнушке до пят я ныряю под одеяло, –расскажи сказку.
Прижимаюсь к мягкому, раздобревшему телу, от которого пахнет сеном и молоком. С шумом втягиваю носом этот запах и готовлюсь слушать.
– Чего рассказывать? Я и рассказывать-то не умею.
– Тогда почитай.
Бабушка тяжело переворачивается на бок и тянется к тумбочке, где лежит потрепанная книжка с цветными картинками.
– Только не ерзай! – она надевает круглые очки в толстой оправе. – «Один раз Павлик взял с собой Котьку на реку ловить рыбу. Но в этот день им не повезло: рыба совсем не клевала. Зато когда шли обратно, они забрались в колхозный огород и набрали полные карманы огурцов».
– Бабушка, ты вчера этот рассказ читала, и позавчера.
– Хороший рассказ, правильный. Слушай и запоминай.
Я слушаю. И запоминаю. На всю жизнь. И каждый раз боюсь, вдруг этот Котька
испугается и огурцы не вернет. Но Котька храбрый, он всегда огурцы сторожу
возвращает.
–Ну, теперь спи, – бабушка аккуратно снимает пластмассовую гребенку с седых волос. И
на голове у нее получаются тонкие бороздки. Она снова поворачивается на бок и
выдергивает провод лампы из розетки.
В темноте я слышу, как она молится, торопливо крестясь:
–Господи благослови, Царица небесная, Матушка родная.
За окном воет соседский пес.
– Не к добру, – заключает бабушка.
А я лежуи думаю, какое оно это недобро? И как сделать так, чтобы оно не
наступило?
Мыслями уношусь высоко-высоко в небо. Там становится темно, а я такая крохотная точка,
вот-вот исчезну. И не будет больше ничего. Меня не будет. И бабушки не будет. И
так страшно становится. Жутко. Бр-р-р.
– Бабушка, – я прижимаюсь к ней еще теснее, – а ты правда молодой была?
– Правда.
– Как моя мама?
– Как ты.
– Не может быть! – отвернув одеяло, я сажусь в кровати.
Бабушка легонько тянет меня к себе. Укрывает ноги и тщательно подворачивает одеяло.
– Спи уже, – вздыхает она. – Утром в лес идти, пока ягода добрая, росой напитая.
– А что, бывают злые ягоды? – я натягиваю одеяло до самого носа.
Кажется, соседский пес перестал выть. Тишина.
– Быва-а-ают, – широко зевает бабушка. – Такие ягоды далеко за горой растут. Баба Шара, которая на хуторе живет, их по ночам собирает. Сушит, а потом в ступе толчет. Слова страшные на них наговаривает.
– А потом? – мое сердце колотится. Мурашки по коже пупырышками вскакивают. И даже
пальцы покалывает.
– Потом она толченые ягоды с мукой смешивает и пироги печет. Узнает, кто из детей
по ночам не спит, так их пирожками и угощает.
– Ой, – я вскрикиваю и закрываю руками рот. – Она вчера мне пирожок давала. Я съела.
– Ну вот, вырастут у тебя теперь заячьи уши и нос пяточком.
– А говоришь, сказки рассказывать не умеешь, – я надуваю щеки и вытягиваю губы.
Снова завыл соседский пес. На чердаке заскребла мышь. Нет-нет, да и скрипнут половицы, словно изредка
переговариваются друг с другом.
– Бабушка-а, – снова тяну я шепотом. – А когда люди умирают, они на небо улетают?
– На небо.
– И ты туда полетишь?
– Полечу. Сяду на облако и на тебя смотреть буду.
– Ты только сегодня не улетай, и завтра. И еще долго не улетай, хорошо? А то мне без тебя скучно будет.
–Ну, это уж как Бог положит.
Я чувствую, что она улыбается. Значит, не улетит пока. А сама представляю, как Бог каждому человеку кладет в тарелку кашу. Кому-то ложку, кому-то две, а кому-то и до краев. Если ты хороший и добрый человек, тебе Бог много-много вкусной кашиположит. И мне кажется, что ее нужно есть неспеша, маленькимb ложечкамb.
– А расскажи, как ты маму нянчила?
– Ой, зыбну люльку об пол и побегу корову доить. Вот и все, – усмехается бабушка. –
Люлька потом долго-онько на пружине качается.
– А тебе не жалко маму было?
– Тогда не жалели. Время другое.
– Какое?
– Трудное.
– А меня тебе жалко?
– Жалко, – соглашается бабушка. – Вот твой дедушка меня всегда крепко жалел.
– За что?
– А ни за что, любил очень, вот и жалел.
Жалеть, значит любить, думаю я про себя. И мне становится всех-всех жалко. И даже соседа Ваську, который в меня из самодельной трубки черемуховыми косточками стреляет. Наверно это из-за того, что у него велосипеда нет, а у меня есть. Завтра днем обязательно дам ему прокатиться.
А рано утром я с бабушкой в лес пойду. Она возьмет огромную плетеную корзину. А я буду срывать маленькие желтые пуговицы цветов пижмы. Кажется, их можно пришить к платью и пахнуть летом. И, чем крепче их пришьешь, тем дольше оно будет.
Но лето всегда заканчивается. А потом еще одно, и еще.

***

– Ма-ам, почитай сказку, – просит меня сын.
Мы лежим с ним в той самой комнате. Правда, не осталось дивана, свидетеля наших с бабушкой ночных разговоров. Но на чердаке я нашла ту самую потрепанную книжку с цветными картинками.
– «Огурцы», – читаю я название.
– Не-е, про огурцы скучно, давай про машины или про роботов.
– А ты слушай. Слушай и запоминай. Этот рассказ еще бабушка мне читала.
– Расскажи, какая она была.
– Бабушка? – я задумываюсь. Трудно подобрать слова, простые и правильные. Наконец
нахожу нужное. – Честная. Бог ей много положил.
– Чего положил? Каши?
Сын смеется детским заливистым смехом, в котором еще нет страха и боли утраты. А я закрываю глаза и чувствую, что бабушка, как и обещала, сидит на облаке, смотрит на нас и улыбается.

⁣ГОРОД КОЛОКОЛЬНЫХ ЗВОНОВ

Несется над лесом, рекою, полями
Малиновым звоном церквей благовест.
В московской Швейцарии, под облаками
Звенигород прячет живительный крест!

На горках высоких, над речкой Москвою
Сияют на солнце церквей купола.
От золота бликов погожей порою
Растопятся в душах источники зла.

Там лики святые под шепот кадила
на подвиг зовущие русский народ.
Сокрытая в храмах великая сила
Божественной сути по-прежнему ждет.

В лихую годину и праздник великий,
Звенят переливами колокола.
Молитва и звоны недаром возникли,
Вершить позволяя благие дела!



СТАРОЕ ЗЕРКАЛО

Когда я в зеркало смотрю -
В нем вижу алую зарю,
Рассвета призрачный дымок,
В двери разболтанный замок,

Тенистый дуб в конце двора,
Где целовался до утра.
Моих любимых и родных,
Еще красивых, молодых,

Дым от костра моей судьбы
С накалом чувства, и борьбы
За идеальный, лучший мир,
Где цель была, и был кумир…

Но в старом зеркале стекло
Туманом вдруг заволокло.
И бородатый, старый лик
Из временных оков возник.

По зеркалу бежала рябь,
Что отразила неба хлябь,
И жизни старые клише
Свечным нагаром на душе.



САКСОФОН

Золотистый, серебристый -
Тенор, альт иль баритон.
Звук волшебный, нежный, чистый,
Слух ласкает – саксофон!

По изгибам медной кожи
Полноводною рекой
Льется музыка, до дрожи
Возбуждая. И покой

На мгновение приходит.
И опять, то вверх, то вниз
Свингом, блюзом колобродит
Саксофоновый каприз.

В вихре тем, импровизаций
Отлетая от земли,
Сквозь биенье гибких пальцев
Звуки плотью обросли,

Мощно вырвались на волю
И в мелодию вплелись.
Страстью, криком, смехом, болью
В сердце вновь отозвались.

То с надрывом, то стихая
Джаза зазвучал мотив.
И регтайм, и блюз Шанхая –
Всех времен речитатив!



СКРИПКА

Маленькая женщина
С талиею гибкой,
Музыкой повенчана,
Имя её – скрипка!

Открывает клапаны
В сумраке душа,
Судорожно-чувственно
Струнами шурша.

К небу поднимается
Тело, и восторг
В невесомость полную
Окунуть нас смог.

Смех сквозь слезы – музыка
Бередит сердца,
С легкою горчинкою,
Счастьем без конца!



ФЛАМЕНКО

(Памяти великого Пако де Лусия)

Необузданная сила
В слаженных движеньях ног!
Только Пако де Лусия
Так играть фламенко мог!

Пот по лбу ручьем струится,
Танец, как горячий грог
Через сердце – в поясницу.
Через ноги – прямо в мозг!

Свежим, предрассветным бризом,
Под гитары звуковязь,
Саксофон предстал сюрпризом.
Песнь фламенко прорвалась

Сквозь столетия страданий,
Боль, любовь, тоску, печаль.
Через призраки преданий
В пламенеющую даль

Вновь уносит ритм фламенко,
Разрывая на куски,
Без привычных сантиментов
Жизни прожитой мазки.



ЛЕТНЯЯ НОЧЬ В РИМЕ

На Рим опустилась ночная прохлада.
Весь день, раскаленный, пылал небосвод.
Фонтанные струи шептали – не надо
Потокам на камни стекающих вод.

Дома и палаццо, старинные храмы,
Брусчатка нагретых жарой площадей
Тепло отдавать не хотят, фимиамом
Курятся над толпами потных людей.

Давно уже за полночь, весело в шумных
Тратториях римских, где льется вино
Рекой бесконечной. В видениях чудных
Дневная жара позабыта давно.

Худой итальянец с красивой собакой
Встречает рассвет у фонтанной струи.
И солнце встаёт перед новой атакой,
На землю лучи простирая свои.

Собака больна. Воспаление глаза.
Хозяин, похоже, не очень здоров.
А в городе вечном сверкают, как стразы
Ночные огни – отблеск римских костров,

Разрушенный Форум, Сент-Анджело в дымке,
Зовущий к боям Колизей-великан.
Пред Тибром, с ночными мостами в обнимку,
Стоит в исполинской красе Ватикан.

Империей мощною, Богом храним,
Над миром в веках возвышается Рим!



НИАГАРСКИЙ ВОДОПАД

Ниагара, Ниагара,
Льётся мыслей водопад!
Хлещет струями в угаре,
Как коктейль сбивает в баре –
Воду, камни – в звукоряд.

На кораблике тщедушном
Проплываем этот ад!
Мощной лавою
бездушной,
Водной гривой равнодушной
Брызги пенные летят.

В жажде вырваться на волю
И грохочет, и свистит!
Накопил он силы вволю,
Так терпеть ему доколе?
В небо радугой глядит.



СЫН

От горы на восток
Бурной речки исток.
За рекой, вдалеке,
В неизбывной тоске

В старом домике мать,
Шкаф, сундук и кровать.
Ждет сыночка с войны,
Видя горькие сны.

Пулеметная трель,
Синих гор акварель,
Алой кровью слеза,
И закрыты глаза.

Сына ей не вернуть,
Не пройти этот путь.
Скал звериный оскал
Тело сына ласкал.

Только горный орел
Над вершиной летал,
Дождь весенний шумел
Исчезая меж скал.

От горы на восток
Бурной речки исток
В старом домике мать,
Шкаф, сундук и кровать.

⁣ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «МИЛАЯ МУЧЕНИЦА»

Слухи как мухи, а сплетни как слепни,
Кровь голубую почувствовав, жалили,
В старых князей, в королей малолетних
Острые жала вонзая без жалости.

В царской России достались укусы
Даме, подаренной нам алеманами,
Той, что пришлась по любви и по вкусу
Доброму отпрыску дома Романовых.

Анна, прости, я витийствую грубо,
Чувствам твоим нанося повреждение,
Фразы безудержно лезут сквозь зубы
И обретают объём рассуждения.

В прежнее время народные массы
Морщились от нелюбви к государыне,
Словно, к обеду не с водкой, а с квасом
Подан бифштекс, да ещё недожаренный.

К ней относились с прохладцей дворяне,
В пляс не пускалось от счастья купечество.
В русской земле изготовленный пряник
Не принимал алеманнское печево.

Старый и малый, в бушлате и в платье
Не проявляли к царице симпатию.
Русским особенно дорог культ бати,
Греет веками сердца образ матери!

Батюшка – царь, а царица должна быть
Матушкой! Только, рождённая бриттами,
Немцами*, русское видела слабо.
Сложно закрытой увидеть открытое!

Можно стать Машкой, Наташкой и Сашкой,
Пляшущей, звонкой, весёлой и песенной,
Но не возникнет душа нараспашку
В гордой и строгой Алисе из Гессена.

Русским не станешь, им нужно родиться!
Русское в душах у русских находится
С пушкинской сказкой, с есенинским ситцем,
С шумом берёз, со слезой Богородицы!



ВЫБРАННЫЙ

Выбранный! Вычурно вытянув выю,
Я возвышаюсь над ровными крышами.
Медленно тучи плывут грозовые
Вдоль синевы, недоступной для дышащих.

Сердце – навыверт, суставы – на вывих,
С выдержкой ворона, с выправкой воина –
К людям привык, но зову я на «вы» их, –
Выкройки высшей Творцом удостоенных!

Избранность – сказка с подтекстом глубоким.
Выбранный вынужден свыкнуться с мыслями:
Искренних – минимум. Льются потоки
Патоки льстивых и яда завистливых!

Выбранный верит в любовь и поныне
Твёрдо идёт по пути благонравия,
Мира, добра и нетленных святыней.
Разве алмаз не ценней кучи гравия?!

Выбранным, духом коснувшимся выси,
От суетливой толпы независимым,
Ждущим Мессию и жаждущим миссий, –
«Браво» не скажут, не крикнут «Брависсимо».

Сытый голодным, открытый закрытым
Другом не будет – различны позиции.
Крытая карта считается битой:
Выбранных бьют, как не вышедших лицами,

Выбранных бьют, как не вышедших сердцем,
Выбранных бьют, как не вышедших душами!
Выбранным в обществе трудно согреться
И докричаться до тех, кто не слушает.

Выбранный – выскочка! Всех, кто не серый,
В ссылку сослали на север, на выселки.
Высекли, вытрясли, и для примера:
Главных – повесили, словно, повысили!

Судьи безумные, глупые цели:
Сделать равниной вершины и выступы!
То, что зовётся у нас цитаделью,
Взять невозможно подкопом и приступом.

Выродки вызвались душу мне выдрать.
Вы ошибаетесь, выродки, в выводах:
Выпи – не совы, не выхухоль – выдра,
Вымя – не вырезка, вычет – не выгода!

Не поменяю в угоду вам пробу,
Не позабочусь о собственном выкупе!
Не для того я, покинув утробу,
Душу и тело в Крещение выкупал!..

Выродки с выкриком рвали мне душу,
Выразив выходкой вызов Всевышнему!
Выстою, вынесу пытку. Не струшу.
Выстрадать – лучшее, выпросить – лишнее…

⁣***

Они украли у меня молодость.
У детей украли детство.
И транслируя всю свою холодность,
В мыслях – пламя, колит – в сердце.

Спрячу я в дальние ящики
Ощущений изнеможенья.
Но проявится в психосоматике –
Пища больше не наслажденье.

Так болит, языками пламени,
Обжигая эфирное тело.
Дети города, дети радуги,
Дети Горловки смотрят столь зрело.

Кровоточит рьяными ранами,
На бульваре цветущего лета,
Миллионами роз столь усталыми,
Над пуантами мини размера.

Мы оплакиваем милу девочку.
Лепестки-слёзы солью на рану.
Дайте мне, языки сине пламени,
Перерыв, а то жить я устану.

⁣⁣АБэВэ.

\\\Вариации на тему Снарка: «Пролог» или AB OVO\\\

На голом пригорке у топких болот

Стоит деревенька чуднАя.

Живет в ней отважный и мудрый народ,

Страдая от смурых дождей круглый год, -

Живёт себе, солнца не зная.

Там некогда
жил-был Поэт – ИмяРёк.

Ему – раз
явилось Виденье.

Сияло оно
вопреки-поперёк –

Всему, что вещает
собой Рагнарёк.

Сияло оно –
лишь мгновенье.

Поэт был Доброжник – от термина «БРО».

Что значит сие – неизвестно.

Возможно, что слово его – серебро,

Разящее прямо не в бровь, а в ребро,

Еще он картавил прелестно.

Доброжник, –
он бродит, ища горизонт

В тумане
дождей бесконечных.

Закутанный в
плащ, презирает он зонт,

Кастрюли,
подушки и евроремонт,

И любит
жирафов беспечных.

Родиться Доброжником – тяжкий удел,

Позор для фамильного Древа.

Поскольку Доброжник всегда не у дел,

Он лишь обниматься с дождями умел,

И путал «направо-налево».

Но даже Доброжник имеет свой шанс

Войти в
мировые анналы –

Когда ему
сделают гранд-реверанс:

Фортуна,
погода, энергобаланс,

И поезд, и
рельсы, и шпалы…

И вот – он бродил – на бровях – по бр-р-р–росе,

Пытаясь развидеть Явленье.

В тоске по её запредельной красе

Он сёк поросей и кошмарил гусей,

Срывая им всё оперенье.

Гусиным пером вдохновлялись всегда

Поэты и –
трезвые люди,

(А также – и
пухом лебяжьим. – да-да!

Перинка
почти как трава-лебеда

И снятся на
ней – Чуди-Юди.)

Она ему снилась, а может быть, он

Ей снился – да кто ж это видел.

Текла его жизнь – полуявь, полу-сон,

Он вытоптал весь деревенский газон,

Но песнь лебединую – выдал!

Он спел о Ней,–
Духом паря в вышине:

«О, ЛАДУГА! Солнца посланник!»

В ответ же:
«Эй, паря, случайно ты не

Того-с? – Ты
мешаешь дремать в тишине!

А ну-ка,
изыди! – в предбанник!»

Обидеть Доброжника сможет не всяк,

Кто словом – в свободу играет,

Поток его песен никак не иссяк –

Предбанник, подполье, чулан и чердак –

Везде его эхо гуляет.

Так Слово
осталось в отважных умах,

Его мудрецы
сохранили.

О ЛАДУГЕ
пели в приличных домах,

И множили слово в огромных томах –

Так длинно,
что вскоре забыли, –

О чем «ла-ла, ду-ду, га-гА», – всякий знал.

Что это важней даже хлеба,

Кто пел, кто дудел, кто гусей щекотал,

Кто скрытые смыслы в тех звуках искал,

«Про
главное таинство неба».

***

Искатель
всех смыслов, Сластитель всех дум,

Чесатель
всех заек за ухом –

Таков был
Прозаик – блистательный ум,

Он слыл Зимописцем,
ваял белый шум,

«Благолом» льясь в органы
слуха.

Он лишь про сферических заек писал,

Пушистых и белых как тучка.

Как зайцев живых он потискать мечтал!..

И вот – как-то раз на стене увидал

Как светится странная штучка.

Она вся дрожала, как зайка
зимой,

И прыгала с места на место,

И словно смеялась над ним и
собой,

Искрилась весельем как феечек
рой,

Шалящий во время сиесты.

«Ты кто? – он спросил и внезапно запел, –

О, солнечный зайчик – дар света!»

Коснувшись его, он о чём-то прозрел…

И ринулся в птичник, где тихо сидел

Былой вдохновитель Поэта.

Ни пуха на нём не нашлось, ни
пера, –

Всё выдрано – в топку
искусства,

Ну что тут попишешь… – зато
фуа-гра!

Гусиные лапки и этсетера! –

Питают все нужные чувства.

Sic itur ad astra! – искал и нашёл!

Все слоги заветного слова.

Да только в обратном порядке прочел –

Последний стал первым – питатель подвёл! –

Sic itur …Sic transit… Ab
ovo...

***

В тот миг, когда слово прочлось целиком,

С конца – до начального слога,

Явился ГА-ДУ-ЛА – реальность, фантом? –

А может быть, это проявленный ОМ?

А может, улыбка Даждьбога?

В суровых условиях наших широт

Народ крайне нежен речами.

Гадулу прозвал от душевных
щедрот,

Гадюлей, Гадюлюшкой, Дюсей и вот –

С тех пор она – «вечная с
нами».

«С приходом Гадюли развеется Хмарь,

Сомкнутся небесные хляби!»

Так пели, мечтали и верили встарь

Ещё до того как писался букварь

И справочник всех астролябий.

***

И так год за годом бежали
века,

дожди стали ливнями ада

Там вместо болот появилась
река,

В которой купались уже облака,

И смыла газон и пол-сада.

Что делать, – вздыхали селяне порой,

Копаясь в своём огороде, –

Коль нет у природы погоды плохой,

В жару мы в трусах, а в мороз – под дохой,

Доху лишь бы шили по моде.

– А всё остальное – придёт и
уйдёт…

Потопы, притопы-прихлопы.

С погодой сражается лишь
идиот,

А умный найдет себе ласты,
вельбот,

Подлодку и к ней перископы.

– Прихода Гадюли мы ждали давно

стояли толпой у дороги –

И строем ходили по ней – нога в ногу

– маршем, ламбадой, на цыпочках, – но

Нейдет он! – похоже, безногий…

– Иначе давно бы пришел и унял

Дожди и Потопы, – и грядки

У нас зацвели бы, просох
сеновал,

Порос земляникою лесоповал,

И стало б у всех всё в
порядке.

– А может, он занят, а может, забыл,

А может, увяз он в трясине,

И там его съел-проглотил крокодил,

А может в плену у врага он почил,

Привязанный к черной осине?

– А вдруг…, если трезво о нём
размышлять,

Он сам этот дождь насылает?

Тогда эту гадину надо поймать,

В глаза ей взглянуть, а затем покарать,

И пусть себе дальше гуляет.

Гадюлю найти – не асфальт обойти

На пальчиках как балерина.

К Гадюле ведут
потайные пути,

и явные тоже помогут дойти,

Коль знаешь, кто эта тварина.

Мы знаем,
Гадюля – безногая тварь

Улитка, змея или рыба,

Мы помним, и то же вам скажет словарь,

что Змеем была именована
встарь –

большая зелёная глыба!

Огромная глыба, матёрый валун

Размером – с громадную гору, –

И звался Горынычем, – тот ещё врун! –

Он клялся, что знает теорию струн

И помнит кембрийскую пору.


А рыба с улиткой – не наш
коленкор!

Их даже искать неприлично,

Для них все едино – струна и
топор

И Кембрий, и Кембридж, и кем
был Нильс Бор,

И мыслят они нелогично.

***

Еще про Гадюлю известна
строка,

что «каждый охотник же – лает

знать где», – дальше выдрана,
наверняка,

страница, – и смысла в ней
мало пока,

Что всяк – сам-своё измышляет.

Охотники лают, собаки скулят,

И
знать – где-то в страхе трясётся –

То лоси из космоса падают в ряд?

Иль,
может, стремительный мчится домкрат?

А
может – Гадюля несётся?

Конечно, Гадюля! – Как всё тут сошлось!

И ясно становится сразу, –

Гадюля совсем не домкрат и не
лось,

Но падает с неба, уж так
повелось,

Вот так понимать надо фразу…

Все
это в деталях мы можем узрить

Читая
внимательно буквы,

Осмыслить,
домыслить и восстановить

Утерянных
истин сермяжную нить –

В
тенетах развесистой брюквы.

Увидев, что скоро село мудрецов

Вот-вот неожиданно смоет,

И помня про подвиги дедов-отцов

Решили собрать самых лучших бойцов

Кто путь к той Гадюле откроет.

Собрался отряд – ровно сто
балерин

Пришли проводить их – в итоге
–

Никто не увидел ни лиц их, ни
спин, –

Затмило искусство печаль
проводин,

Все помнят лишь пачки да ноги.

Отчалил
в закат безымянный отряд,

И
песен про них – ни куплета.

Иные
герои канканят парад

Все
знают их ножек блистательный ряд –

Иветта,
Лизетта, Мюзетта …

А что же с отрядом? Отчалив в закат –

Рассвета достигнут в итоге.

Гадюлю, быть может, найдут и простят,

Узрив её полный раскаянья взгляд –

И солнце обрящут – в дороге..

Блажен, кто умеет дар
света принять,

И так претворить его в слово,

Что встанут герои – чтоб парус
поднять

И плыть сквозь туманы Гадюлю
искать.

Так было. Так будет. Ab Оvo.

Анастасия Безгубова (Шкляева) читает пару своих стихотворений: о любви и о муках творчества, о себе.


***
Чем жизнь твоя наполнена и мнится?
Простором и волшебством бытия?
Быть может то, что даже не приснится,
С тобой останется как светлая мечта?

Все то, что проповедует и гложет,
Дробит и множит смыслы пустоты,
Все позабудется, все догмы пересложит,
Но не раскроет счастье простоты.

Мне будет долго грустно и пустынно
Без перегара твоего, уставших глаз твоих,
Но все пройдет - и станет камень птицей,
И смелым взмахом ринется в полет.

***

Ты стар душой, и сам уже не молод,
Скажи, ужель не жаль тебе,
Что голос мой уже не так уж тонок,
А гибкий стан уж клонится к земле?

Давай пока не поздно выпьем чашу
Последнего и горького вина,
И в стариковский бой за веру в счастье
Cтегнем гусарского ретивого коня!

Пусть не страшат нас новые восходы,
И будет лучше прежнего закат,
И наши сумы пустят на расходы
Красавицы-Лилит, её собрат...

И что в дороге может быть дороже,
Как куча непредвиденных затрат,
Когда уже любой тебе прохожий
Укажет горизонт за Арарат.

Мы незнакомы, снова непохожи
Ни мысли наши, ни надежды, ни мечты
Cкажи: не жаль тебе, прохожий,
Что разошлись и наши корабли?

***
Настанет день, и ты вздохнешь легко,

Тебе минет тогда шестой десяток,
И утром рано, распахнув окно,
Мир явит нам усталый свой достаток.

Сирень, разлив реки большой,
И запах кофе - дорогой и пресный,
Уже не надо увлажнять росой
Глаза и губы, придавая нежность.

Уже не надо искушать судьбу,
Испытывая лишние волнения:
Ты влюблена, в тебя ли кто влюблен?
Сомнений нет: досады и догадок.

Все решено: больная голова,
И новости с чужого континента...
Тебе никто не скажет: "Хороша..."
Лишь отражение посмотрит с укоризной.


⁣***
Кто-то, очень чуждый кто-то,
По тропе моей прошелся смело,
Без оглядки оставляя поросли чертополоха.
Там, где стаял снег вчерашний,
Там, где бил ключом источник,
Там сегодня ряска, тина.

В красном омуте безбрежном
Ты мое полощешь сердце,
Рассекаешь, давишь, режешь,
Чтоб в него всочилась нежность.
Всё бестолку, все насмарку -
Иссякая, извиваясь,
Я найти пытаюсь берег -

Может, все не так уж страшно -
Иссыхаю-просыпаюсь...

***

Окровавлен лист бумаги-
Бледен лист от страха ночи.
Будет ли перо морочить,
Куралесить, мысль ворочать?
Пусть скорей оно подскажет
Связь времен и дня движенье.

Если строки будут нежны,
Зачеркнет - не пожалеет.
А узоры слов неточны,
Хоть рисунок их волшебен,
Промелькнет тире - и вскоре
Ты поймешь, что упустила много точек,
Многоточий…

Проведу еще такую беспокойную
Неделю - буду много мыслей думать,
Чтобы забрести в прозренье.
Если будут строки строги -
Я почувствую тревогу-
И избавлю их от ветра-
В ровных строчках много света.
⁣

***
Что слова может быть утешней,
Что безутешней может быть?
Твой взгляд изысканно-безгрешный,
Я знаю, может все простить:

Тайком не пролитые слезы,
Не к месту мой веселый взгляд,
Я знаю-мой усталый гений
Влюблен всегда и невпопад.

Но непреклонен беспощадно,
И словно рад меня клеймить,
Моим страданиям в отместку
Ты говоришь: пора грешить.

Скучна давно моя баллада,
Ее поют сто лет подряд,
И я тому ужасно рада,
И ты, по-моему, тоже рад.

И скоро я и ты не вспомним,
Что живы милостыней мы,
Которую, не замечая,
Друг другу слали как цветы.

***
Жизнь моя безлимитно-бескрайняя,
Обескровленная и нечаянная,
Я хожу по ней, как по окраине,
А порою вздымаюсь как облако.

Почему-то не видит столетие,
Что минуты хватает для вечности:
Отпускает мне мнимые помыслы,
Для свершения мнимой конечности.

Для отгадок загадок рождаются
Малыши из утробы в пустотности,
Чтоб узнать отчего не кончается
Вдруг возникший рисунок на плоскости,

Отчего у машин не улыбчивы, -
У трамваев улыбчивы ж лица!?
Отчего ночь безропотно тянется,
А вот день пронесется как птица?..

Быстротечная, быстроглазая,
Жизнь моя - магистраль утомленная,
То застенчиво поджидающая,
То настырно-бесповоротная.

⁣Тулушева
Елена Сергеевна

Никогда
не ходите на встречу выпускников



Я вам серьезно говорю, никогда не ходите на встречи выпускников. Особенно если
вам тридцать три. Возраст сами знаете кого. В тридцать три успешная женщина уже
старшего в школу ведет, младшего в Монтессори сад, имеет свое процветающее дело
и постит фоточки в инстаграме, оголяя кубики пресса. А если нет – то ты уже
безвозвратно потеряна. По крайней мере, для твоих одноклассников. Другим
мужикам и подругам ты еще можешь заливать про то, как много раз обжигалась,
была растоптана и воскресала, можешь травить выученные уже истории про аргентинского
художника, за которым ты все-таки не полетела. Но для тех, кто с тобой отсидел общеобразовательную
десятилетку без всяких там уклонов, для них ты не Надин, а просто «Надька со
школы, у которой ничё интересного так и не случилось».

Почему я о возрасте Христа? Не знаю, вы тут ведущий, вам виднее. Вы сказали говорить
то, о чем сейчас хочется – ну вот об этом и хочется, наверное, про итоги и
достижения. В общем, единственное мое достижение к возрасту Христа, так вот
разве что я уехала работать «за бугор». Хотя не велик бугор, в Вильнюс. Да и
то, потому что контору нашу релоцировали. Наши зарубежные владельцы посчитали,
что московский офис обходится непозволительно дорого.

Естественно, одноклассникам своим я это представляла в другом свете: долго строила карьеру,
пошла на повышение, испанский и литовский офисы сделали мне предложения,
пытаясь переманить уникального специалиста, и я выбрала Литву, потому что поездом
оттуда ехать меньше суток, хотелось чаще навещать родных и друзей, а самолетов
я боюсь. Кстати, про самолеты это правда, единственная из всей моей
самопрезентации на том вечере. Я их и правда боюсь. Особенно, когда начинается
турбулентность вдруг вспоминаю молитвы, иногда просто до слез страшно, даже на
людей рядом плевать, могу расплакаться. Хотя теперь, наверное, много поменяется
– как думаете? Есть шанс, что я теперь смогу летать спокойно? Не знаете… Жаль.
Хотелось бы. Могли бы и обнадежить.

В общем ехала я после встречи выпускников. И это я вам скажу то еще удовольствие
в моем возрасте при полном штиле в личной жизни. И вот не надо мне тут про то,
как поменялось представление о женщинах в последние годы, что в инстаграме все
по-другому, что поиск себя – это важнее. Вся эта осознанность и «фокус на я» —
это все для выпускников каких-то других модненьких школ, куда родители привозят
утром на машинах, забирают после уроков, чтобы доставить чадо к репетитору, где
в конце каждой четверти детям устраивают огоньки, а выпускной отмечают в
ресторане.

Наша же школа была на Цветном Бульваре. Центровая. А что это значило в конце
девяностых? О нет, уверена, что вы не угадаете. Это значило, что большая часть
моих одноклассников все еще жили в коммуналках. Это самые простые семьи
работяг, которые не получили свои хрущевки, а потому и в девяностые все еще продолжали
скандалить из-за того, кто израсходовал чужой рулон туалетной бумаги или спер
со стола сахарницу. Потом началась застройка центра, и к старшей школе семьи
моих одноклассников постепенно начали выселять на окраины, соблазняя метражом и
отдельным санузлом.

А когда кого-то переселяли, то ребята все равно продолжали ездить в нашу школу.
Не потому, что она была хорошей, а потому, что в этих новых районах школ вообще
не было. Москве нужно было освободить центр, и с этим отлично справлялись. А мы
держались за свое центровое братство, собирались по пятницам «на камне» и пили
теплые баночные коктейли «Отвертка» и «Трофи». Мерзость неописуемая. До сих пор
привкус помню. Но какая разница на привкус, когда тебе кажется, что весь мир
для вас, и что вы самая крутая компания на районе. Не важно, что просто все более
старшие из молодежи либо переселились, либо спились.

Кстати
странно, но из нашего выпуска никто и не спился. Даже на встречи приходят почти
все, кроме совсем уж фриковатых. Были у нас пару человек, как из другого мира.
Один Валя – танцор бальных танцев. Такой умирающий лебедь. Выправка, конечно,
была, осанка, походка, но вот жесты, мимика, как будто только что на сцене
Большого в него выпустили ядовитую стрелу, но до конца не добили. Второй Тихомир
– гениальный мальчик, немного двинутый. Он решал всегда на контрольных оба
варианта, но вовсе не для того, чтобы дать списать нормальным людям, а чтобы «не
осталось нерешенных задач в его пространстве». Причем иногда мог решить всю
контрошку, сложить в рюкзак и просто уйти с диковатой улыбочкой в середине урока,
забыв отдать листок учителю. Ему первое время ставили двойки, пытаясь
перевоспитать, но самому Тихомиру было вообще по барабану на оценки, и за него
всегда приходила скандалить мама, а мама скандалить умела, так что в итоге
Тихомира оставили в покое. В конце концов, он исправно таскался на все
олимпиады от нашей школы.

В
общем, по этим двум еще в средних классах было понятно, что они свою жизнь
будут строить по какому-то особому маршруту.

Что,
простите? А, да, вернуться к той поездке после встречи выпускников. Да что там
возвращаться. Так себе поездочка вышла, как вы понимаете по итогу. Но она и с
самого начала не складывалась. Я взяла верхнюю полку в купе, чтобы никто не
трогал. Не тут-то было. Всю ночь мелкий пацан на нижней полке шумно дышал ртом.
Мне всегда тяжело, когда слышу, что человек рядом не может нормально вдохнуть -
как будто у самой нос заложен, и на лоб давит. А тут не сочувствие, а злость,
что его сопливого потащили, а мне эту ночь в клетушке купе надо перекантоваться
и не заразиться. Потом он с часов двенадцати начал проситься на весь вагон
«посикать». Мать его раз пять переспрашивала, вот именно так и называя: «Точно
тебе надо посикать или просто пися болит?» Аж передернуло. Что за слова у них
такие, в этом мире мамашек. Я не помню, сколько раз он просыпался. Может, застудился,
а может и предчувствовал что. Но ей то ли спать хотелось, то ли не верила, что
ему надо, но она его так и не вывела в туалет.

Это,
наверное, и было последнее запоминающееся – нытье его про «посикать». А потом
уже помню, как все случилось, и я стою снаружи. Детали? А зачем детали? Дать
мозгу переработать… Что там было, вспомнить бы… Светало уже. Такое розоватое
небо, лесополоса. Наверное, пахло свежестью в такое раннее время, но это я уже
додумываю… Нет, с деталями кажется плохо, но я хорошо помню мысли. Одни и те же
мысли в голове крутились.

Вот
я стою там с телефоном, а в голове как мантра: надо позвонить, кому-то надо
звонить. И чувствую, что голова очень тяжело работает, но я знаю, что надо в
таких случаях кому-то звонить. В фильмах так показывают. Но кому? Я же не помню
номера, не помню, кому хочу набрать, но хочу… Потом тыкаю в телефон, нажимаю на
зеленую трубку, выходят последние из набранных. Первый сверху «Венька». Я вечером
когда уходила с нашей встречи выпускников из ресторана, со всеми своими попрощалась,
а Венька куда-то отошел. Мне захотелось его обнять на прощание, а время
поджимало, поезд. Я специально взяла поезд на ту же ночь, чтобы не реветь потом
дома у мамы после встречи выпускников. В дороге как-то полегче: оставляешь там
эти свои слезы, сдаешь их в сырой наволочке проводнице вместе с остальным
бельем, выходишь на перрон как будто обновленный… В общем, пора мне уже было на
поезд, мы все сфотографировались раз двадцать, обнялись, а Веньки нет. Я ему и
позвонила.

Венька
к нам пришел в середине первого класса. Такой чуть пухлый добродушный и очень
стеснительный. В девяносто третьем не было мобильных телефонов, поэтому
информация между мамочками поставлялась исключительно посредством городских
телефонов или во время утренних проводов в школу. А поскольку, как я уже сказала,
добрая половина из нас жила тогда еще в не расселённых коммуналках, то и зависать
на общеквартирных телефонах было неудобно. Потому причины появления Веньки, вот
так вот – в середине года, нам стали известны только спустя месяца полтора.
Спросить напрямую мы не решались.

Дело
в том, что Венька каждую перемену бегал вниз в холл, где его ждала пожилая
дама. Гу-вер-нант-ка – так сказала Лизка, которой это слово поведала в свою
очередь ее аристократическая бабуля. Венькина дама сидела там все четыре урока,
и он на переменах не задерживался с приземленными одноклассниками, а бежал сразу
вниз к этой прекрасной гувернантке, которая выуживала из своей сумки то
пирожок, то сок с трубочкой (это вам не домашний компот в банке), то игру «Ну,
погоди!». Мы мельком бегали подглядывать, делая вид, что нам нужен туалет именно
на первом этаже (это был единственный туалет с закрывающимися кабинками, на
других этажах мы довольствовались просто перегородками-стенками).

И
всем тогда казалось, что Венька точно особенный, избранный. Он и в школе
появлялся редко, мог по целым неделям отсутствовать. Учительница говорила, что
он много болеет, но нас-то не проведешь: он совсем не был похож на болезненного
Стасика, который всегда ходил в шарфиках и закапывал в нос сок алоэ домашнего
отжима, вечно теряя свои пипетки и ватки из уха. От Стасика пахло звездочкой, а
волосы были сальные, потому что родители старались поменьше его купать, дабы не
разболелся.

Венька
же был щекастым, причесанным, от него пахло блинами, банановым шампунем и
импортными шмотками. И от этой его необщительности он казался еще более
загадочным.

Привлекательности
образу Веньки добавила открывшаяся неизвестно каким образом правда, что в
предыдущей школе он подрался с учительницей. Эта история передавалась из уст в
уста нашими мамами и обрастала все более интересными подробностями. Венька
совсем не был похож на драчуна. Но наша учительница с ним общалась очень
ласково, что дало нам веские основания предполагать, что его даже классная
побаивается. Кому ж хочется получить. Мальчишки его опасались, а мы не общались
от стеснительности.

А
потом к концу года на родительское собрание пришла Венькина мама. Совсем не
такая, какой должна быть мама мальчика с гувернанткой и свитером SEGA. Оказалось, что ежедневную вахту в
школе с Венькой несет самая обыкновенная его родная бабушка. А все потому, что в
предыдущей школе классуха неудачно попыталась заставить домашнего Веньку съесть
кашу «Дружба» – бесплатный дар нашего разваливавшегося государства. Кто не
знает, это такая каша из недоваренного пшена и переварившегося риса. Как будто
вы ее уже съели, стошнили и теперь смотрите на результат.

Венька
подобной каши, думаю, никогда не видел, потому как в сад не ходил. В общем,
такой вот домашний привередливый хомяк учительницу явно разозлил, и она
попыталась его схватить за лицо, чтобы кашу эту впихнуть. А Венька, дернулся, и
училкины ногти оставили на его щеке «огромные царапины». Уж не знаю, как много
в этой истории было фантазии наших мам, как много Венькиной мамы, и сколько его
собственной. В общем, «ребенок испытал глубокий шок и отказывался ходить в
школу два месяца».

Прекрасная
Венькина мама и не настаивала. Она вообще и дальше никогда не настаивала. Она
нашла знакомую знакомых – нашу классную, душевно с ней поговорила и сдобрила
подарками (благо работала она продавщицей в центральном универмаге, откуда и
доставала сыну классные вещи) и получила гарантию теплого отношения на
ближайшие два с половиной года. Когда вся история прояснилась, за окном был уже
апрель, Венька после собрания появлялся раза три от силы, а мы переваривали
разочарование.

В
сентябре второго класса Венька стал для нас обычным домашним сыночком. Хоть
бабушка к тому времени перестала его провожать. Интереса он уже не вызывал,
набрал еще килограмм пять веса, и мы так и не начали с ним общаться.

Потом
после началки нас всех перемешали. И в средней школе Венька сдружился с
мальчишками. Кажется, они ходили друг к другу в гости играть в приставку или еще
что.

Думаю, втихаря многие ему завидовали. У Веньки
были идеальные не замороченные очень простые родители: мама продавец, папа
водитель. Они разрешали ему не ходить в школу неделями при условии, что он
«болеет» дома. А Веньке другого и не надо было. Но из-за его постоянных
«болезней», класса до девятого Венька был каким-то отдельным от нас, домашним и
не компанейским.

Почему
я рассказываю про это? А про что мне рассказывать. Вы, женщина, если хотите,
можете сами поговорить. Просто никто не захотел, вот я и начала. Нас тут и
собрали, чтобы мы говорил – коллективное проживание психотравмы. Вам кажется,
что я что-то не то рассказываю? Но вы не понимаете: именно это и важно! Я же
может только сейчас поняла, кому мне на самом деле хотелось позвонить там, посреди
лесополосы. Нет, не маме. Маму пугать нельзя, я маму люблю. Надо звонить не
тому, о ком нужно заботиться, а тому, кто может позаботиться о тебе. Как-то мальчишки
рассказали, как Венька им дома блинов нажарил, потому что жрать хотелось, а
денег на магазин не было. С таким удивлением об этом рассказывали. Он даже и не
спрашивал: просто пошел на кухню и начал готовить, пока все зависали у
приставки, мечтая вслух о воооот таком Бигмаге.

Венька
слыл эдаким добродушным толстяком. На физру не ходил, так что смеяться поводов
не было. К тому же еще и часто угощал нас шоколадками. А подростком вес начал
набирать очень быстро. Тогда я думала, что это у него гормональное. Мама мне
говорила постоянно: прыщи – это у тебя гормональное, настроения нет – это
гормоны, грудь не растет – мало гормонов. Удобный способ не отвечать на мои
вопросы и не решать мои проблемы. Но в тот момент жизни вполне действенно. Поэтому
проблемы одноклассников я тоже списывала на их гормоны.

Я
вот думаю… а теперь я смогу списывать все свои проблемы на эту вот ночь? Сейчас
же модно – травматический опыт. Что-то из серии «так и не вышла замуж, слишком
сложно стало доверять миру» или «сильно растолстела, заедала страхи».

Кстати,
про растолстела. Венька нас однажды удивил своими достижениями. Мы в старших
классах очень сдружились, он стал для нас своим. Первый год после выпуска мы каждую
неделю встречались, пили, болтали, а под конец первого курса выяснилось, что
трое из нас чуть не вылетели из института. В итоге второй курс прошел под
знаком активной учебы, и мы встречались на посиделки очень редко, а Венька
учился на заочном и работал, потому к нам вообще год не присоединялся. Парни
говорили, что он, кажется, немного сбросил.

И
вот представьте себе, встреча выпускников через два года после окончания. Мы
даже решили цивилизовано, не на лавке в сквере, а в кафе. Ну ладно, в «кафе»
громко сказано – в «Кружке». Пивнушка для молодых. Сейчас уже, наверное, их и
нет, а тогда там можно было взять их фирменного пива за полтинник и сухариков
«Три корочки». Если денег побольше, то раскошелиться можно и на «кошку в
лаваше».

Так
вот сидим нашей компанией. И тут входит Венька. Точнее не Венька, а половина
его. Он скинул, наверное, килограмм сто! Ну, или пятьдесят. Короче для нас для девчонок
цифра нереальная! И вот он заходит. В вельветовой пижонской ветровке, как
всегда, вкусно пахнущий. Раза в два как уменьшенный. Глаза стали такие
выразительные. Парни, конечно, со своим дебильным «красава», а мы просто
помолчали, поулыбались. И заказывает себе Венька не пиво, а чай с каким-то
тортом. Парни давай ржать, а он говорит: «Да че, у меня второе свидание
сегодня, вот девушку нашел, не хочу, чтобы пахло». Мы с Лизкой переглянулись
даже! Никита мой, чтоб вы понимали, в тот момент наворачивает сухарики с
чесноком, Лизкин Паша вот эту вот шаурму, со стекающим по его подбородку
майонезом, а наш Венька…

Вообще
взбесил, конечно. Выпендрежник. Ну ладно, думаем, у него ж первые отношения. В
конце концов, даже порадовались. Он ведь по характеру очень приятный.

Вообще
мы с Никитой считались самой стабильной парой компании, мы с седьмого класса
встречались. Жили вместе – то у моих, то у его, а Венька с этой своей – отдельную
хату сняли. Где-то на окраине совсем, но свое. Мы в стали у них собираться.
Странно было, как будто мы все дети, а они такие взрослые, у себя принимают.
Приходишь к ним, запахи с кухни - отпад, конечно, Венька готовит, а эта его
бабца только ходит и поглаживает его. То поцелует сзади, то за столом за руку
возьмет. И как-то так у нее это просто все выходило, что даже раздражало. Странной
она нам казалась тогда, его бабца, не нашего типа. Мы были уверены, что у них
ненадолго. Уж очень они разные.

Дальше
мы вот так пару лет продолжали общаться. На свадьбу к себе Венька нас всех позвал.
И даже там, даже на свадьбе как-то у них все по-иному вышло. Не было конкурсов,
деньги не собирали, просили ото всех именно подарки, а не конверты. Никто не
напился. И вроде весело, но нам с Лизкой как будто и не очень. Я всё смотрела
на Веньку: десять лет в одном классе, мы его близкие друзья, казалось, могли
наперед угадать, как у него сложится, а вот смотришь, и как будто совсем другой
человек, которого раньше и не замечали. Почему не замечали…

Он,
знаете, так глядел на эту свою, как будто первый раз увидел и влюбился. А у нее
и платье без фаты, обычное не пышное, и девичника не было, и машина не лимузин.
В общем все не так, как мне бы хотелось на своей свадьбе. Но весь день он на
нее смотрел, не отрываясь.

И
вроде обида такая зародилась. Не на Веньку, а на жизнь. Как будто тогда поняла,
что на меня вот так никто не смотрит, и быть может, никогда и не будет никто
так смотреть. Мы после этой свадьбы поцапались с Никитой. А через месяц примерно
и расстались. Точнее начали расставаться – еще полгода то сойдемся, то снова
тошно. Лизка с Пашей, кстати, тоже вскоре расстались. Не то что бы свадьба
Венькина виновата, но может увидели то, что раньше не замечали…

Мне
кажется, что жизнь на самом деле так и строится, не плавно, а вот такими
рывками. Что скажете, господин ведущий? Ведь есть же конкретный день, когда
ребенок первый раз пошел, когда в розетку залез, утюгом обжегся. Вот эта ночь,
например, которая нас всех здесь собрала. После нее же тоже наверняка мы должны
начать замечать что-то, что раньше было неважно или незаметно? Вы вот все
молчите, а разве у вас не так? Что? Мой Венька? А, интересно стало! Вот вы же
мне, женщина, сначала сказали, что я не о том говорю, а ведь получается о том.
Да какой он мой... В том-то и дело, что не мой, и не был моим.

Когда
я рассталась с Никитой, взяла академ и уехала в Питер к тете. Она устроила к
себе в компанию стажером. Они разрабатывали онлайн игры. На самом деле меня взяли
кружки подавать, да бумагу заказывать по началу. Я только там вдруг заметила,
что вообще-то можно по-другому жизнь строить, что люди могут балдеть от своей
работы. Там такие все активные были, постепенно и меня затянуло. И потихоньку развалилась
наша центровая московская компания. Только встречи выпускников и остались.

Пару
лет назад, Венька пришел на очередной сбор снова немного потолстевшим, а в этом
году так и вовсе кажется вернул свой школьный вес. Ну, думаю, наверное,
развелись, вот и разнесло. Уже ж не гормоны в таком возрасте, а стресс, всё на
него теперь впору списывать. Потом прикинула, что может он сначала растолстел,
а потом она его бросила. В любом случае, думаю, они уже развелись, так что не я
одна такая неудачница на сегодняшней встрече.

А
в конце вечера он поворачивается ко входу, машет, и тут вдруг видим: эта его бабца
идет к нашему столику. Улыбается, здоровается и целует его так радостно, как
будто год не видела, представляете? Она сама такая миниатюрная, роста
маленького. И Венька встает,
громила под два метра, чтобы плащ ей снять! Сама будто не может. И такие они ну
невозможно разные, что просто физически захотелось его от нее отлепить.

Мда, вот такая история у них. Что я? Когда
позвонила? После катастрофы? А, так я ему и не звонила конечно. Хватило мозгов
на то, чтобы не звонить чужому мужу в пять утра. Просто номер его первым
увидела.

Знаете, может Венька и из мужиков-подкаблучников,
над которыми другие пацаны потешаются, но на таких, как он, наверное, и держатся
браки. В
Инстаграме выкладывает фотки своих эклеров и мясных рулетов, дочку только со
спины, оберегает. Принципиальный.

И
так тошно сейчас думать об этом. Не о том, что у меня такого конкретно Веньки нет,
а о том, что вот так перевернется твой поезд, а позвонить… некому. Все еще
может быть? Спасибо за надежду. Знаете, может, конечно. Но не все. Я знаю, вы
тут ведущий, и вы нас должны как-то поддержать, но это вы лучше вот им,
остальным говорите. Я тут уже два часа свои истории рассказываю, как-то
полегчало. Та ночь меня уже не пугает. Внезапно – да, непредсказуемо – конечно.
Но я даже не слышала или не запомнила, чтобы кто-то кричал или рыдал. Так что
считайте, что мне вы помогли, если вы тут на тренинге именно с катастрофой
работаете. А вот с моей жизнью – с ней вот так за пару часов и не помочь. Жила
себе спокойно, а теперь... Не ходите на встречи выпускников, вот честное слово,
только лишние переживания.

А мальчика? Мальчика-то вытащили. Обоссанного конечно. Но ничего, мамка жива,
бабка жива. А что не дотерпел, так это и взрослый с перепугу может.

⁣Великан и Фея

Огонь проливался сквозь облака, заливая ярким заревом заповедные леса и равнины. Армия темных, нечистых существ пробивалась сквозь защиту земель, которыми правила Моора — владычица добрых и былинных существ. Казалось, что нечисть побеждает и тот, кто был светлым, вот-вот погибнет. Но Моора не зря была избрана править на этой земле, ведь она была самой могущественной волшебницей во всем мире и родилась сотни лет назад, когда только-только зарождался Эфир.
Эфир делил мир на Светлоземье и Темноземье и был населен невиданными существами. В Светлоземье жили те, кто был способен видеть сердечность во всем, мог ценить честность, доброту и быть верным своему слову. В Темноземье, напротив, обитали злые, корыстные существа, способные оболгать и нарушить любую клятву. Темная сторона нападала на Светлоземье многие годы, стремясь обрести господство над всем миром и нарушить баланс добра и зла.
Перевес был на стороне Темноземья, но, внезапно сквозь облака проявилась воинственная фигура Мооры. Руки владычицы были полны молний, которые метко пронзали неприятеля. Нахмурив брови, Моора без устали метала молнии, ни на секунду не останавливаясь. Ее сильные руки болели от усталости, но она не сдавалась. Великаны, ее верные воины, обступили владычицу кольцом, чтобы унять пыл неприятеля и защитить ее. Сила великанов не знала границ. Они могли двигать горы и одной рукой менять русла рек. Их рост был таким монументальным, что, казалось, еще чуть-чуть — и их макушки достали бы до неба. Наконец, темные силы стали отступать. Могущество Мооры смогло отбросить войско неприятелей вглубь запретного леса. Однако она понимала, что рано или поздно поверженные вернутся и захотят отомстить.
Всех волшебных существ, которые выжили в великом сражении, владычица призвала служить на благо светлого царства: русалки следили за порядком в морях и озерах, жар-птицы охраняли небо, а феи имели особое положение при дворе. Волшебные крылатые существа были отличными разведчиками: они могли проникнуть куда угодно и остаться незамеченными. А также феи были гонцами владычицы.
И вот, однажды одна из фей принесла печальную весть. Будучи на границе сил света и тьмы она увидела, как неприятель кует огненные мечи и наконечники стрел, чтобы вновь поразить Светлоземье.
Услышав дурную весть, Моора взволновалась и призвала к себе своих преданных великанов.
— Верные мои други, прошу о помощи вас. Противник был отброшен, но сердце его томится лютой ненавистью. Одна из моих фей донесла, что в темном лесу куются огненные орудия. Нечисть снова собирает войско. Еще более темное и страшное. Мое сердце чует неладное.
Великаны внимательно слушали Моору, не смея перебивать.
— Я умоляю вас защитить Великую середину Эфира. Встаньте плечом к плечу во имя равновесия света и тьмы! Станьте поясом на теле Эфира! Я щедро отплачу вам. Наградой вам станет вечная жизнь!
Преданные великаны преклонили головы в дань уважения Мооре и согласились. Им не важна была сама награда, они хотели предотвратить надвигающееся кровопролитие.
Тысячи огромных фигур двинулись к месту, где проходила середина Эфира. Все они выстроились в плотную линию вдоль границы света и тьмы. Отныне день и ночь они отгоняли неприятеля подальше от царства, которым правила Моора. Великанам удавалось сохранять равновесие сил многие годы.
Нечисть все же пыталась пробраться сквозь стену из великанов-воинов: мелкие черти, пикси, бесы, ведьмы накладывали заклятия, подливали в ноги великанам адские зелья и снадобья, проводили жуткие ритуалы, но ничего не могло сломить воинов. Их оберегало благословение Мооры.
Преданные владычице великаны стояли уже больше тысячи лет. За это время ноги воинов по самые колени ушли глубоко под землю, а маленькие деревца обвились вокруг великанов стволами. Их фигуры со временем поросли мхом, а кожа высохла и окаменела от сильных ветров. Они больше не двигались, не говорили и не мечтали, а пребывали в глубоком сне без сновидений. Клятва Мооре превратилась для них в проклятие вечного сна.
И так бы они простояли еще многие века, если бы не любовь одной феи к великану.
Флорилея, прекраснейшая из фей, любимица Мооры, однажды отправилась с особой миссией — пронаблюдать, цела ли стена из великанов, никто ли не покинул свой пост. Владычица всегда поручала ей самые важные, по королевским меркам, задания, так как знала, что Флорилея — самая быстрая и умная из всех фей. Путь был неблизкий, маленькой фее предстояло порхать несколько дней до границы двух царств.
По прибытию, глазам феи предстала величественная картина: могучие фигуры воинов так и стояли, плотно прижавшись, друг к другу, а за их спинами бушевала тьма, изредка озаряемая вспышками пламени. Облетев всех великанов, она остановилась подле одного, самого высокого. Флорилея отважилась заглянуть и повнимательнее рассмотреть, что таит в себе мрак Темноземья позади этой могучей стены из фигур.
Опираясь одной маленькой ладошкой о могучее плечо окаменевшего великана, она выглянула. Взору ее предстал темный запретный лес, который был настолько густым и плотным, что ни один лучик солнечного света не мог пробиться внутрь даже в самый солнечный день.
— Как же там темно, — от ужаса шепотом произнесла Флорилея. — Как же можно жить без солнечного света?
Фея не могла оторвать взора от ужасной картины темного царства. Она присела на плечо великана, зачарованно смотря в темную даль, полную извергающихся вулканов. С темной стороны подул пронизывающий ветер, который прошел сквозь косы Флорилеи. Ветер заигрался в золотых волосах феи и пронесся тонким ароматом сквозь нос спящего великана, заставив его очнуться.
Веки великана были покрыты толстым слоем песка времен, но ему все же удалось распахнуть глаза, чтобы увидеть ту, которая пробудила его к жизни. Великан часто хлопал ресницами, чтобы его глаза, наконец, стали видеть, поскольку яркий свет с непривычки заставлял его щуриться.
Флорилея, все это время сидящая у него на плече, испуганно отпрянула, но не улетела прочь. Она смотрела, как огромная махина начала неловко двигаться. Шум от движений великана был оглушающим, похожим на обвал камней высоко в горах.
–Ты дала мне почувствовать себя вновь живым! Я снова могу видеть, чувствовать и мечтать! – голос великана был все еще охрипшим от того, что он не говорил уже целую тысячу лет.
Фея заглянула в глаза великана: они были ясно-голубого цвета, словно безоблачное небо в солнечный день. Великан окинул ее взглядом, полным любви и нежности. Имя ему было Тур – предводитель всех великанов.
Ясный взгляд исполина пронзил сердце Флорилеи своей искренностью, и она уже не могла его забыть. Фея осталась подле великана, рассказывая о том, что произошло за те долгие годы, которые он проспал. Великан и фея не могли наговориться, постепенно они все больше и больше влюблялись друг в друга.
Моора заметила отсутствие своей любимицы во дворце. Она переживала, что с феей могло случиться что-то плохое на границе Эфира. Обеспокоенная, она послала за ней лепреконов, чтобы те вернули ее во дворец. Маленькие зеленые волшебные существа отправились на поиски пропавшей феи, распустив по царству плотную сеть радуг. Именно по радуге и передвигались лепреконы.
Радужным гонцам не стоило большого труда отыскать Флорилею, ведь она была там, куда и отправила ее Моора. Фея продолжала сидеть на плече великана, радостно смеясь и пристально всматриваясь в его ясно-голубые глаза.
— Флорилея, Моора ищет тебя! – сказал один леприкон.
— Пора возвращаться во дворец!— возмущенно добавил другой.
Подхватив Флорилею за подмышки, лепреконы подняли ее на радугу и умчали вдаль. Они не дали влюбленным даже времени и возможности проститься. Миг расставания дался Туру и Флорилее непросто. Сердце великана и феи пронзала тоска, словно острое копье.
Все это время за их любовью наблюдала ведьма Зельда из Темноземья. Она давно ошивалась около стены из великанов, пытаясь придумать план, как бы повергнуть Моору. Зельда была темной сестрой Мооры и полной ее противоположностью. Движимая завистью ведьма сгорала от жажды кровной мести к своей светлой и такой могущественной сестре.
Зельда презирала любовь — ведь она окрыляла всех живущих существ. Сейчас ведьма чувствовала, что разбитое, тоскующее сердце делает великана уязвимым и может сыграть ей на руку.
— Чего печалишься, добрый молодец? — подкравшись тихо сзади, хитро спросила старая ведьма.
Великан, не поворачивая головы, громко вздохнул:
— Мое сердце снова опустело... Жизнь потеряла краски и смысл, — слеза покатилась по его грубой щеке.
— Ты тоскуешь по любимой? — Зельда сделала вид, что не знает о том, что Тур влюблен и тоскует по Флорилее.
— Да. Кажется, я потерял ее навсегда.
— Так иди же за ней! Что ты медлишь? — подначивала ведьма.
— Я не могу покинуть свой пост. Я дал клятву Мооре, что буду стоять здесь вечно и не покину это место. Моора заберет у меня вечную жизнь, если я нарушу ее клятву, — грустно произнес Тур.
— Разве вечная жизнь без любви стоит того? — загадочно спросила великана Зельда.
Великан взглянул на ведьму. В глубине души он чувствовал, что с этой старой женщиной не стоит связываться, это навлечет лишь беды. Но любовь к Флорилее была сильнее, чем его здравый смысл.
— Что ты предлагаешь мне, ведьма? — обреченным голосом вымолвил он.
И такого ответа ей было достаточно, потому что она поняла: великан уже согласен на все. Злобно улыбнувшись, ведьма вознесла руки к небу и начала читать заклинания.
Вмиг, растения, которые обвивали тело великана упали наземь. Каменная пыль осыпалась с его щек и волос. Земля под его ногами стала рыхлой, и он смог освободить ноги. Великан выпрямился и одним движением стряхнул с себя вековой песок. Он согнул ногу и почувствовал боль в колене с непривычки. Колдунья направила руки на его колено, и Тур почувствовал, что боль ушла.
— Какая плата за то, что ты освободила меня? — не унимался он.
— Проведи меня в самое сердце Светлоземья, а там я помогу тебе воссоединиться с любимой.
Великан обреченно присел как можно ниже к земле и протянул руку Зельде. Ведьма горделиво взошла на его ладонь и Тур усадил ее к себе на плечо.
— Держись крепче, — громким голосом сказал он. — Нам предстоит долгий путь.
Понурив голову, великан пошел в глубины Светлоземья. Его душу терзали две вещи: он не мог простить себя за то, что нарушил клятву верности и за то, что вел неприятеля к дворцу Мооры.
По пути им попадались феи-глашатаи. Завидев великана в компании ведьмы, они моментально бросали все королевские поручения и мчались в сторону дворца владычицы, чтобы донести плохие вести: один из великанов покинул свой пост.
Владычица была в неистовом гневе:
— Принесите этого клятвопреступника мне! Я уничтожу его, как предателя. Его душа превратится ни в что!
Владычица назначила Туру самое страшное наказание, которое только можно было сыскать в Светлоземье. Она хотела превратить огромную махину в ничто, в ноль, в пыль. Флорилея все это время стояла за спиной Мооры. Маленькая фея слышала разъяренные речи владычицы и быстро догадалась, про какого великана идет речь. Она чувствовала сердцем, что это ее великан и что он в беде. Сердце феи затрепетало, словно маленькая птичка в клетке. Незаметно от Мооры фея ускользнула из дворца и полетела в сторону стены великанов.
Флорилея не встретила Тура по дороге, а прилетев к стене из великанов, она узрела именно то, чего так боялась. Место, где стоял ее любимый, пустовало: Тур ушел. О его присутствии напоминало лишь пустое место в некогда плотной стене и яма, которая осталась от его ног. Фея присела на край этой ямы и громко завыла от горя, неистово плача. Звук ее печали разбудил всех остальных великанов.
— Кто посмел разбудить нас от векового сна?
— Это я… фея владычицы, — всхлипывая, произнесла она.
— Кого ты оплакиваешь, фея? — спросил один из великанов.
Флорилея на мгновение притихла, размышляя, что им ответить.
— Великан Тур покинул ваши стройные ряды. Поэтому Моора хочет убить его.
— Владычица хочет убить одного из нас? — пробудившись, произнес один из великанов.
— Этому не бывать! Мы одно братство, и никто не смеет вредить нам, — вступился другой.
— Мы защитим Тура любой ценой! — хором сказали мощные высокие фигуры, стоявшие на границе Эфира.
— Но это из-за меня он покинул пост, — тихим, отчаянным голосом произнесла Флорилея.
Великаны все, как один, уставились на фею. Она чувствовала себя маленькой и никчемной песчинкой в окружении этих бравых гигантов.
— Кроме любви, у нас нету счастья, — сказал очень старый и мудрый великан, который догадался обо всем. — Если Тур не побоялся гнева владычицы, борясь за свою любовь, то и мы не убоимся! Мы желаем ему только счастья.
— Мы отыщем его и приведем к тебе, маленькая фея, — сказал с виду самый юный из великанов.
И они все как один подняли ноги и сдвинулись со своих мест. Тысячелетние гиганты огромной ордой выступили на поиски своего товарища, ведь дух братства был в них силен.
Братья-великаны отыскали Тура, который сначала не хотел идти вместе с ними. Он противился, объясняя им, что должен провести ведьму как можно ближе к дворцу владычицы, пытаясь донести до них, что это его непомерная цена за воссоединение с Флорилеей.
— Брат Тур, на тебя объявили охоту. Лучшие ищейки Светлоземья идут по твоему следу, — предупреждали его братья.
— Я должен выполнить свою часть договора, чтобы получить желаемое. Я лишь мечтаю скоротать свою вечность с ней, — в отчаянии простонал Тур.
— Мы тебя прикроем, брат. Вернемся вместе. Мы не дадим Мооре погубить тебя, чего бы это нам ни стоило!
Ведьма Зельда, как побитая собака, прижалась еще сильнее к телу великана, услышав новости о преследовании. Глупо с ее стороны было идти в одиночку ко дворцу. Ведь Зельда знала, что владычица делала с предателями, поэтому она суетливо размышляла, как бы ей получить больше выгоды от великана и при этом не угодить в лапы правосудия Мооры.
— Твои братья дело говорят, — быстро сориентировалась ведьма. — Я передумала идти к замку, пойдем лучше к границе Эфира. Не волнуйся о своей части договора. Я выполню то, что обещала, а ты заплатишь мне за это, но уже другую цену,– у ведьмы уже созрел другой план.
— Какую цену? — хотел было поинтересоваться Тур, но Зельда его перебила.
— Не сейчас, великан, нет времени торговаться! — деловито проговорила ведьма. — Бежим быстрее отсюда! Ее ищейки уже где–то рядом.
Тур согласился, и великаны повернули назад, к границе света и тьмы.
Все это время Флорилея сидела, не шелохнувшись, словно статуя, погрузившись в свои горестные мысли. Из глубин оцепенения ее пробудил громкий шум, доносившийся откуда-то издалека. Фея утерла слезы и поднялась повыше в воздух, чтобы разглядеть, откуда доносились эти звуки.
Ее взору предстала армия великанов, а их предводителем был Тур. Флорилея возликовала! Это был ее Тур, живой и невредимый. Полетев ему навстречу, она вдруг резко остановилась, увидев, что с великанами следует еще одна незнакомая фигура. Флорилея вмиг узнала ее. Это была ведьма. Каждая фея с детства знала, что ведьмы — очень опасный народ, который способен затуманить разум любого.
— Что здесь делает эта старая обманщица?! — с ходу произнесла Флорилея и повернулась к Туру. — Ей нельзя верить! Она погубит все Светлоземье!
— Она обещала помочь нам быть вместе, — объяснил великан.
Флорилея растерянно смотрела то на Тура, то на ведьму. Ведьма злорадно улыбалась.
— Но, Тур, какой ценой? — в отчаянии прошептала фея.
— Как раз о цене мы и не договорились, правда, Тур? — лукаво посмотрев на великана, прошипела ведьма. Зельда продолжала: — Учтите, мне не нужны ни золото, ни драгоценные камни. Меня интересует лишь то, что дороже вам больше всего, без чего вы не могли бы жить. Мне нужно то, что делает вас уникальными, что делает вас самими собой, – довольно произнесла она, а про себя подумала: «То, что приумножит мое могущество».
— Ради любви я готов отдать все! — громко произнес Тур.
Ведьма коварно улыбнулась:
— Итак, готов ли ты отдать свой небывалый рост, который позволяет тебе видеть все, преград не зная? Отдать свою небывалую силу, что дает тебе могущество двигать горы?
Тур взглянул в прекрасные глаза Флорилеи, пушисто обрамленные ресницами и ни минуты не колеблясь, ответил:
— Да!
— Так, хорошо, — довольно, потирая ладони, произнесла Зельда. — А ты, крошка-фея, готова ли ты вырвать свои крылья, что несут тебя по свету, которые способны доставить тебя куда угодно?
— Да, готова, — так же не задумываясь ответила Флорилея.
Внезапно их клятвы прервал шум и возня, доносящиеся из леса.
— Они приближаются! — Испуганно вскрикнула Флорилея, когда услышала звук горна. Этот звук означал только одно: ищейки Мооры были рядом, и они напали на их след. Великаны стали воинственно озираться по сторонам.
— Вставайте ближе друг к другу, — произнес один из великанов. — Мы обступим вас плотным кольцом, и никто не сможет пробраться внутрь. Ритуал должен быть завершен.
Флорилея крепко прижалась к груди Тура и зажмурилась, а он нежно опустил голову к ней. Великаны обступили эту троицу так тесно, что и песчинка не могла бы просочиться сквозь великанову стену.
Ведьма приступила к темному ритуалу. Она взяла руку великана и руку феи, подняла их к небу и произнесла:
Силы всевышние, силы подземные,
Примите дары этих юных существ,
Крылья и рост их возьми, но взамен
Дай им покой, чтоб любить не вовек.
Яркий свет озарил Флорилею и Тура. Но этот свет не проходил наружу сквозь плотное кольцо из братьев великанов, поэтому магия колдуньи окатила своими злыми чарами и их тоже: их исполинские фигуры превратились в огромную гору, которая верхушкой выходила за край облаков и царапала небо.
Тур вмиг уменьшился в размерах. Фея лишилась своих крыльев. На спине от них осталось лишь воспоминание, а именно тонкая полоска шрама. Флорилея и Тур перестали быть волшебными существами и не могли больше жить вечно. Они стали людьми и могли жить лишь отмеренное им количество лет.
Люди были неподвластны ни силам Светлоземья, ни Темноземья. Ищейки и волшебство Мооры не могли отыскать их. Даже Зельда была бессильна против них. Тур и Флорилея, став смертными, утратили способность видеть волшебных существ.
Чары Мооры обнаружили лишь ведьму Зельду. Та с трудом выползала из под горы, боязливо оглядываясь по сторонам. Владычица Светлоземья, вскинула руки в сторону и запечатала ведьму в самую глубину горы. Той самой горы, которая когда-то была великанами, которые отдали свои жизни за счастье своего брата. Ведьма же осталась запертой внутри камня навсегда, не имея возможности видеть дневной свет.
Влюбленные, став смертными, поселились около великой горы. Они стали первыми из людей. Царство людей зародилось именно там, где проходила граница света и тьмы, на самой середине Эфира. Тур и Флорилея стали прародителями всего человечества. Своим детям и внукам они рассказывали легенды Эфира — целой вселенной, где играючи балансирует мир на грани света и тьмы.

Взятие помывочной


Я не хотела уходить с работы, потому что знала – он там.
Сидит на скамейке около бизнес-центра: кудрявая голова опущена, ладони зажаты между толстыми ногами. На асфальте валяется его розовый школьный рюкзак в разводах.
Но было поздно и меня выгнал охранник. Когда я приоткрыла дверь, Сева встрепенулся, закинул рюкзак на спину и подбежал ко мне:
- Надо же, какая встреча! А я тут рядом гулял.
Гулял он. Сева не дожидается ответа:
- Какие планы? Я хотел дома книгу пописать, но нет вдохновения. – Он попытался взять мою сумку с ноутбуком. Не отдаю:
- Сева, извини, в этот раз никак. Мне нужно домой.
- Почему домой? Поклонники не зовут в ресторан? – сказал он слишком громко.
Я схватила его за рукав куртки и попыталась оттащить в сторону. Ну и отъелся же он!
- Тише, не позорь меня перед коллегами.
Он широко улыбнулся:
- Вот и хорошо!
- Что ж хорошего? - Мы отошли на безопасное расстояние и теперь стояли на тротуаре друг напротив друга.
Сева сказал свою обычную пятничную фразу:
- А пойдем выпьем немного пива? Или вина?
Отказываюсь, мне еще ехать в Понтонный, а завтра помогать маме делать ремонт. Потом опять куда-то ехать. Вроде, к бабушке в больницу. Но Сева – писатель. Он умеет подбирать слова. Сева поуговаривал меня приличное время, и я согласилась немного выпить с ним. Затем мы пошли к соседнему бизнес-центру. Через несколько минут оттуда вышел серьезный Вова в пальто, наброшенном на костюм. Сева заболтал Вову примерно так же, как и меня. Ну, про поклонников разве что не говорил.
Вова сдался. А его, между прочим, ждали жена и дети.
- Ну хорошо, посидим в баре час, не больше! – строго подвел итог Вова.
Сказали, что бар закрывается. Мы выводили Вову, пытались вызвать такси, которое не приезжало. Сева прислонил Вову к кирпичной стене, а сам выбежал на дорогу, чтобы остановить машину. Машины сигналили и проезжали мимо. Вова стоял у стены, чуть не плакал и просил, чтобы его утопили в Неве. У него от жены миллион пропущенных. И столько же от тещи. Я его понимала. Мой телефон разрядился. Но я знала: мама звонила каждые полчаса, а потом писала смски, что я неблагодарная. Я прислонилась к стене рядом с Вовой и попросила у него сигарету.
Все-таки удалось вызвать такси для Вовы. Но что делать мне? Сева сказал:
- Ничего, переночуешь у меня.
Я посмотрела на него. Он втянул голову в плечи:
- Или попьем чаю до утра, уже недолго осталось. Все равно мосты развели.
Мы шли по проспекту мимо старинных доходных домов. Потом свернули на узкую улочку, перешли небольшой сад, едва освещенный фонарями, и оказались в полукруглом дворике. Сева вытирал ладошки о брюки. Он нервничал, или мне показалось? Он достал из рюкзака огромные ключи. Потом целую вечность мы поднимались по мраморной лестнице с витиеватыми перилами. Сева открыл дверь, мы вошли в большую и темную прихожую – куцая лампочка едва освещала музейный шкаф, дисковый телефон на тумбочке и клочок паркета. Сева начал открывать еще одну дверь. Зачем он запирает комнату на ключ? И тут я поняла, что ничего не знаю о Севе кроме того, что он писатель. Я ощутила что-то мягкое у моей коленки. О ногу терся огромный кот с желтыми зрачками. Я его погладила, потеряла равновесие, упала. Под сдавленное «мяв» Сева помог мне встать. Я подняла голову и увидела бледное узкое лицо. Глаза то ли старухи, то ли женщины были выпучены. У нее не было губ – только бордовая нитка на месте рта. Сева затолкал меня в комнату, и я слышала, как он говорил, что меня скоро не будет. Скрипучий голос существа что-то отвечал, но что – было непонятно.
Я проснулась, когда осеннее солнце било в стекло и било мне в глаза. Под головой была сумка с ноутбуком. На моих пятничных джинсах пионом цвели винные разводы, жакет валялся на полу. На соседнем диване храпел Сева. Я его растолкала: где у тебя ванная? Он вытянул толстый палец, прищурился, прицелился и сказал: «Там!» Спасибо, все понятно. Я вышла в темный незнакомый коридор – впереди что-то журчало, и я пошла туда. Ванной это было назвать сложно. Пахло кошачьей мочой и вытекала струя размером с Мойку из-под ванны. Рядом с ней была башня из тазиков, ведер и тряпья. И ни одного полотенца! Я умылась, хотела выйти, но услышала вчерашний скрипучий голос:
- Уважаемый, у вас в договоре прописано, что вы живете один.
И подрагивающий голос Севы:
- Да-да.
- Вы все-таки снимаете и должны нас уважать. - Женщина перешла на визг: - Это что вам, ночлежка? Или помывочная?
Мне показалось, что я не расслышала. Вчерашнее вино снова ударило в голову. Стало смешно. У меня пропало повышенное чувство самосохранения, которое включается каждый раз, когда петербуржец оказывается в чужой (да и в своей!) коммунальной квартире:
- Что? Помывочная? – я вышла из ванной.
Женщина не удостоила меня ответом. Сева молчал и смотрел в пол.
- Сева, ты слышал это слово? Помывочная!
Сева взял меня за руку и немного заслонил собой. Я кожей чувствовала его мурашки по телу. Он набрал больше воздуха и сказал:
- Извините, больше я никого не приведу.
Но полустаруха-полуженщина в халате уже что-то кричала о том, что понаехали, она вызывает полицию, звонит хозяйке. И что я осквернила помывочную и заражу ее сифилисом через раковину. Сева сжимал мою руку все сильнее. Я не выдержала и сказала: ай. Сева тоже не выдержал:
- Елена Помывочная, заткнитесь!!!
Никогда не слышала, чтобы он так кричал. Помывочная явно такого не ожидала. Она выпучила глаза еще больше и прошипела:
- Я тебе устрою, скотина.
Внезапно хлопнула дверь и стало тихо. Сева выдохнул. Мы вернулись в его комнату, молча попили чай из фарфоровых чашек с трещинами. Мне пришлось ехать сразу к бабушке – ремонт в маминой квартире буду делать ночью. Только сначала выслушаю все, что она мне скажет.
В понедельник я впервые сама позвонила Севе и спросила, как он. Сева сказал, что Помывочная теперь с ним не здоровается. Он не отходит от своей кастрюли на общей кухне. Боится, что она плюнет в его пельмени. Такое уже было. Он как-то забыл помыть пол в день своего дежурства, а потом поставил вариться борщ. Только когда Сева доел его, со дна кастрюли он достал обгоревшие спички, палочки от веника, окурок сигареты и другую шелуху, которая обычно валяется у них на полу. Я даже не знала, что Сева готовит. Вообще Помывочная стала тем, что объединяет нас с Севой, кроме обсуждения литературы и пятничного таскания по барам вместе с подкаблучником Вовой. Редко, когда мне не нужно было к маме и бабушке, я приходила к Севе в гости. Мы смотрели сериалы и пили чай. Сева всегда спрашивал, не разбавить ли мне горячий чай холодной водой. Меня до этого никто никогда не спрашивал, не разбавить ли мне чай холодной водой. И когда он уходил на кухню, у меня сжималось сердце. Помывочная постоянно была в коридоре, она стучала к нему в комнату и что-то кричала. Сева выходил, и я слышала «не ваше дело», «вызывайте кого хотите», «сегодня не моя очередь». Один раз он даже сказал: «Еще раз подойдешь ко мне, задушу твоего кота, мразь». Хотя Сева любил котов. Я дарила Севе гели для душа со словами «чтобы не стыдно было ходить в помывочную». Он передавал приветы от Елены Помывочной.
Сева стал более расслабленным, реже приходил к моему офису неожиданно. Я думала, что он пишет роман и уже не боится пятничных вечеров со своими сожителями. Чего нельзя было сказать обо мне.
Зимой бабушке стало хуже, а брат уволился в работы. Мне пришлось взять переводы и чаще ездить в больницу. Было не до Севы, а он совсем перестал появляться. Однажды мама сказала, что нужно встретить тетю рано утром на Московском вокзале. Оказалось, что мне некому звонить, кроме Севы. Он ответил жизнерадостным голосом:
- Конечно, буду рад, если останешься у меня. Не на вокзале же тебе ночевать.
У меня защекотало где-то глубоко в груди:
- Сева, а приставать не будешь?
- Не буду. – сказал Сева серьезным-пресерьезным голосом.
Вечером он принес с кухни пюре и котлеты. Вкусные! И даже без окурков и спичек. Мы долго говорили о его новом романе, о моей бабушке и, конечно, смеялись над Помывочной. Потом Сева разложил диван у окна, постелил на него простынь с синими незабудками, отдал свою подушку и положил коричневый плед. Отвернулся, когда я переодевалась в его огромную футболку.
Сева сдержал слово и не приставал. Отчего уже засыпая я подумала: вот урод!
Утром Сева первый пошел в помывочную, шаркая тапками по паркету и неся стаканчик с зубными щетками, пастой и бритвами. Вернулся недовольный. Сказал, что в комнату рядом въехала новая соседка – тупая блондинка, которая утром моется по сорок минут. Он повздыхал и снова пошел к помывочной. Вернулся. Я сказала:
- Да не переживай, еще куча времени. – я еще лежала в его футболке. Он сел на диван рядом.
- Как можно сидеть в помывочной сорок минут?
- Да уж, как вообще можно сидеть в такой помывочной?
Он обиженно на меня посмотрел:
- Э, это вообще-то мой дом!
Слава богу, мой телефон зазвонил и пришлось ответить маме, что я не проспала как обычно.
Еще через десять минут Сева лупил огромными кулаками в хлипкую замасленную дверь помывочной. Слышался звук льющейся воды и торопливое женское «Сейчас-сейчас».
Она вышла в коротком белом халате. Пахла сандалом, свежестью и обволакивающей женственностью. Сева преградил ей путь.
- Альфия, мы не моемся по утрам так долго!
Она захлопала длинными ресницами:
- Так я всего пять минуточек!
- Что вы врете, я ждал полчаса!
- Так я тоже ждала! – она оббежала огромного Севу и быстро скрылась в недрах квартиры, придерживая полотенце на голове. Я поняла, что больше мыться по сорок минут она не будет. Возможно, она вообще не будет мыться.
Я хотела уже полностью закрыть дверь комнаты, но поняла, что за утренним спектаклем еще кое-кто наблюдает. Под прикрытием соседней двери стояла скрюченная Елена Помывочная. Когда Альфия бежала с коммунального поля боя и ее не спасли доспехи в виде гладких длинных ножек и запаха сандала, лицо Елены изменилось. Уголки морщинистого, стянутого рта задрожали и поплыли вверх. Немного обнажились острые зубы. Помывочная будто после долгой болезни училась улыбаться, и мышцы рта еще плохо слушались ее. Через несколько минут я услышала ее скрипучий голос:
- Доброе утро, Севушка!

⁣Игорь ВИТЮК

ПОДБОРКА СТИХОТВОРЕНИЙ



ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ


«Пригорок Пушкино
горбил Акуловой горою»
(В.Маяковский. «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»)



Россия жива, коль Поэзия есть!
Назло всем наветам бесовским!
И я обращаюсь, отбросивши лесть,
К Вам, русский поэт Маяковский!



Вы «левой» шагали на марше страны,
А надо шагать было «правой»! –
И было бы меньше в стихах «левизны»,
А больше – великой Державы.



Хотелось в политику Вам поиграть,
Хотелось быть рупором власти? –
Но Вас одолела несметная рать
Прислужников бездны горластых.



Зачем Вам, поэт, ледяная Москва?
И выстрел в холодной квартире? -
А в Пушкино Вас не терзала б молва,
И были б с душой своей в мире!


…Вновь Солнце под вечер садится… и ждёт –
В Акулово рядом с горою:
А вдруг кто-то в гости на чай позовёт
Июльскою жаркой порою?..


Ваш стих, Маяковский, – немеркнущий свет
В далёком небесном оконце,
И в сердце моём до скончания лет –
Поэт, воспевающий Солнце!





ПУШКИНО ЛЮБОВНО-ДАЧНОЕ



Мерцающей аркой далёких созвездий
Зовёт Млечный путь в неизбывную ночь.
И рвусь я к тебе, хоть полмира изъездил,
Но, может, назло ты уехала прочь?



Да, Пушкино – родина дачных романов,
Столица больных поэтических грёз…
Здесь был Маяковский подружкой обманут,
Поэты здесь редко влюблялись всерьёз...



О, в мыслях заносит меня даже слишком…
Но, как говорится: дружок, не злословь!
А то, ведь, банальная эта интрижка
Шутя обратится в большую любовь…







КРЫМСКОЕ СЧАСТЬЕ



Разбросало море камушки
У подножья Феодосии.
Мы с тобой играем в ладушки,
Позабыв о том, что – взрослые.



За волну Луна цепляется,
Насмотревшись Айвазовского,
И рассудок умиляется
От пейзажа философского.



Что ещё для счастья надобно? –
Море, женщина любимая!
Дивный Крым – навек отрада нам, –
Наша песня журавлиная.





МОРЕ И ПОЛЕСЯНКА


Море, как песня, разлилось без края,
Шепчет оно о любви…
Песню морскую – не понимаю!!!
Да и намёки твои…



Где-то в родном подмосковном Полесье
Ждёт Полесянка-душа.
Заворожила дурманящей песней,
Буйство души заглуша.



Мне необъятного моря не надо,
Как и объятий чужих.
Я предвкушаю лесную прохладу
В тихих дубравах ночных…



Море, прости меня за безучастность!
Дева морская, прости!
Ждёт чаровница в веночке цветастом…
С Богом! Мне надо идти!





РАССВЕТ В ФЕОДОСИИ


Строчка за строчкой, волна за волной –
Радостно слог набегает.
Как хорошо мне на море с тобой, –
Большего счастья не знаю!



Этот наш трепетный первый рассвет, –
Словно пролог к жизни новой.
Брызжет оранжево-розовый свет
От горизонта морского.



Замер весь мир, затаился восход,
Воды прозрачны до донца.
Море до самых глубин разорвёт
Новое Крымское Солнце!



И по горящей в волне полосе
Взмоем навстречу рассвету.
Нашей любви пусть завидуют все!!!
И не кончается лето!





ЛЮБОВЬ НА ЛЕСНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ



Я запахом леса пропитан,
Твоею любовью наполнен,
Падение метеорита
Нежданным явленьем напомню.



Ввалюсь к тебе весь расхристан,
Сожму тебя хваткой медвежьей.
Пылай же, любви моей пристань!
На зависть всему побережью!





ДЕД И ВНУК


Он ушёл средь первых ополченцев,
Чтобы защитить Москву собой,
Не убил он никого из немцев, –
Стал последним самый первый бой.



А в горах российского Кавказа
В наше время, уж который год,
Внук – боец элитного спецназа –
С терроризмом трудный бой ведёт.

Он от смерти, как заговорённый,
Сколько б ни летало пуль вокруг,
На груди, боями опалённой,
Дедов фотоснимок носит внук.



С коих пор воюют два солдата…
Сколько ж воевать ещё им лет?..
Много неубитых супостатов
Внуку передал в наследство дед.





РАССКАЗ ТАНКИСТА


Посвящаю военкору Валентину Некенову, рассказавшему эту историю



Через посёлок обычный донбасский
Мы выдвигаемся на «передок»1).
Местные девушки строят нам глазки,
Парни сигналят с обочин дорог.



Вот мы – на месте. Нас враг не застукал2).
Солнце и ветер приветствуют нас.
Наши снаряды – стремительней звука! –
Выстрел! Другой! А затем – ещё раз!



Мы «обнулили» «опорник3)» нацистов.
Это был снайперски точный удар.
Но сердцем чую, – из рощи лесистой
Видит нас контрбатарейный радар.



Через минуту нас мины накроют. –
Сменим позицию! Мчим во всю рысь!
Хрупок наш танк, хоть увешан бронёю,
Хрупок, как наша солдатская жизнь.



Укры4) на нас начинают охоту,
Шлют от души за приветом привет –
Не умолкая, плюют миномёты, –
Нам уже падают мины вослед.



Птицей угрюмой завис беспилотник5).
Мы же на скорости будем петлять.
Молим: «Спаси нас, Никола Угодник!
Дай нам живыми вернуться опять!»



К счастью, на базу домчались мы быстро.
Чай попиваем и «курим бамбук6)»…
Есть про запас для врага у нас выстрел, –
Тот, что обгонит и ветер, и звук!
_____________________________

1) Передок (армейский жаргон) – передний
край, фронт.

2) Застукать – выследить, разведать,
обнаружить.

3) Опорник (армейский жаргон) – опорный
пункт, насыщенный огневыми средствами и приспособленный к длительной обороне.

4) Укры – военнослужащие ВС Украины.

5) Беспилотник – беспилотный летательный
аппарат (разведывательный или ударный).

6) Курить бамбук (молодёжный жаргон) –
бездельничать.

⁣Александра Климова. «Скосить рудбекию». Рассказ.
Я смотрела на него сквозь сетку просевшего проволочного забора. На заброшенном дачном участке жался в угол низины домик, обшитый блёклыми, грубо отесанными досками. Они напоминали старую шкуру, покрытую лишаем облупившейся краски. Да и сам домик выглядел загнанным зверьком, от отчаяния оставившим попытки бежать из прохудившейся клетки. Он недоверчиво, исподлобья лупил на меня стеклянные глазенки с желтоватыми от старых занавесок радужками. Высокие иглы выцветших ежовника и чернобыльника, бесцеремонно занявших весь участок, протыкали серый шелк тумана.

Справившись со ржавым замком, я толкнула тугую деревянную калитку и вошла в сорняковый лес, вмиг промочив ноги до колен. Стоя на пригорке и держась за стебли разросшейся рудбекии, я шарила ногой в поисках ступенек. Нащупав первую, перенесла вес, но сразу же поскользнулась и плюхнулась в мокрую траву. 
К ладони прилип мятый цветок — жухлое солнце с черной дырой семян. Из-под ломаных лепестков вдруг вынырнула и засеменила по пальцам многоножка. Дернувшись от испуга, я отбросила цветок и вскочила. Из вдавленной в землю трухи в панике выползали насекомые, обустроившие в ней непритязательное коммунальное жилище. На всякий случай отряхнувшись, я обогнула оставшиеся ступеньки и неуклюже сбежала с пригорка. 
Поцарапав руки в зарослях черной малины, миновав перебитые временем хребты парников, я продралась к корёженным старухам яблоням, немо и бездельно доживающим свой век. На стволе одной из них некогда была прибита реечка — упор для моей детской ноги. Ты подсаживал меня, я забиралась как можно выше, снимала красные-красные, будто налитые густой кровью, яблоки и бросала их точно в твои крепкие руки. А потом обязательно сползала с дерева на углы твоих ключиц. Ты держал меня за лодыжки и, чуть подбрасывая, доносил до крыльца, а я вжимала голову в плечи, потому что боялась стукнуться темечком о синее-синее небо. 
Обломив ногтем ржавую шляпку гвоздя, торчащего из поросшего мхом ствола, я пошла к дому. Опасаясь, что ступени на крыльце тоже прохудились, осторожно встала на несущие доски. Достала связку ключей, сразу нашла нужный — в ряду похожих он всегда угадывался по царапине. Сняла тяжелый амбарный замок. Помедлив, вошла в дом, с едва уловимым треском оборвав линовку паучьих сетей в проеме. Меня обдало затхлым, сырым дыханием. Сквозняк вздыбил парусом пыльный рыжий тюль. Я подхватила его и нырнула в кухню.
Обшитое обожженной вагонкой, продрогшее помещеньице все же выглядело уютным. Окинув взглядом желто-черные стены, я вспомнила, как ты огненными мазками проявлял рисунок дерева, а я заворожённо наблюдала за этим чудом. Мне тогда представлялось, что так красят тигров. Взгляд остановился на участке, обожженном темнее всего, — это я передержала горелку, когда ты доверил мне порисовать огнем. Мне все казался недостаточно четким проявляющийся рисунок... Кровь вдруг прилила к щекам, словно стены отдавали поглощенное когда-то тепло.
На столе стояла массивная пепельница из толстого желтого стекла. Из нее торчало несколько мятых оранжевых фильтров. Рядом лежала старая черная зажигалка. Я чиркнула кремнем, и, на удивление, искра дала слабый огонь. Через пару секунд пламя задрожало и потухло. Захотелось курить. 

Пространство между кухонькой, совмещенной с коридором, и комнатой делила деревянная дверь с похожей на медузу полупрозрачной голубоватой ручкой. Я неуверенно повернула ее. Ручка издала родной уху щелчок, будто включив тумблер учащенного сердцебиения. Не решившись открыть дверь, я вышла на улицу.
На заднем дворе в окаймленном кирпичами островке теснился ржавый мангал. Даже прихваченный по периметру крепкой проволокой, он едва держался на разъехавшихся в стороны ножках, чем был похож на не научившегося ходить рыжего теленка. На мангале лежал лист ржавого железа — на этой импровизированной «плитке» мы разогревали еду и кипятили чайник.

То было жаркое, приятно душное и оттого пряное лето. Новость о твоем приезде взволновала и обрадовала меня, но я не представляла, как вести себя с человеком, связь с которым ограничивалась лишь фотографией из роддома. Однако мы быстро сдружились и обосновались здесь, за несколько километров от деревенской цивилизации. Участок этот, так же как и сейчас, простаивал: у мамы и ее родителей не было ни времени, ни сил им заниматься, но и продавать они его не решались. Лишь пару раз в год мы набегами запасались беспризорно растущими здесь фруктами и ягодами. 
Я с трудом выклянчила у мамы разрешение на то, чтобы к тебе приезжать — жить с тобой она не разрешила категорически. Каждое утро той необыкновенной, чудесной недели я спозаранку собирала завтрак, хватала велосипед и мчалась к тебе. Как бы рано я ни приезжала, ты уже трудился: то стучал молотком, то пилил... Едва соскочив с велосипеда, еще из-за калитки я махала тебе, а ты в ответ невысоко вскидывал широкую ладонь и смешно кротко кланялся. Небрежно притулив велосипед к сетке забора, почти на кусты рудбекий, я бежала к тебе. А после крепких объятий летела в домик накрывать на стол, пока ты споласкивал руки в бочке с дождевой водой. 
Завтракали мы всегда вместе. Все в тебе было удивительно. То, как ты подсаливаешь еду, зачерпывая крупными пальцами щепотку соли из миниатюрной солонки. То, как ровно разламываешь кусочек хлеба и отдаешь половинку мне. Как, проследив за моим пытливым взглядом, подмигиваешь, а я, жутко смутившись, беру протянутый хлеб, украдкой рассматривая сине-зеленую буковку «С» на тыльной стороне твоей ладони. Однажды я нарисовала перманентным маркером на руке такую же буковку. Мать, как увидела, заставила немедленно смыть. Я обиделась, а после случайно подслушала, что ты уедешь, как только докосишь участок — за этим, как оказалось, бабушка тебя и позвала. Обыкновенно покладистая и робкая, я демонстративно схватила собранный завтрак и оголтело понеслась к тебе. 
И вот, длинный, худой, но крепко сложенный, ты мерно размахиваешь косой, и под ноги твои ровными зелеными волнами покорно ложится трава. Насаживая на вилы небольшие кусочки волн, я бережно отношу их на самый дальний стог — зеленый, духмяный травопад. И постоянно отслеживаю, сколько некошеного моря осталось до желтой точки кустов рудбекий, которые бабушка тоже велела выкосить. Я подбегаю к тебе с вилами, чтобы унести скошенные цветы, но ты стоишь и внимательно смотришь на них, улыбаясь чему-то своему. Над цветками-солнышками гулко жужжат полосатые шмели и пчелы, старательно собирая нектар и стремясь опередить друг друга. Я вижу двух шмелей, трудящихся на одном цветке, и подмечаю, что мы похожи на них. Ты смеешься, прижимаешь меня к себе и отвечаешь, что это они похожи на нас. Мы берем инструменты и идем в домик, оставив рудбекии и жизнь в них нетронутой.

Тихим вечером, согреваясь у мангальчика, мы сидим на неказистых, но прочно сколоченных табуретках, ножки которых все время проваливаются в мягкую землю. Обжигая пальцы о печеную картошку, ждем, пока вскипит чайник. Рассматривая блики огоньков на твоем лице, я вслушиваюсь в мурчащий, успокаивающий голос, рассказывающий о жизни в Питере. Ты задираешь голову и говоришь, что таких ярких звезд там никогда не увидишь. 
Сумрак перетекает в ночь. Я нелепо, по-детски вру, что в этот раз мама разрешила остаться с тобой. Ты конечно же знаешь, что это неправда, но не говоришь ни слова против. 
Дом стоит на теневой стороне, оттого комната никогда не прогревается. Ты наливаешь оставшуюся в чайнике воду в стеклянную бутылку и кладешь ее под одеяло, мне в ноги. Ложишься рядом, необыкновенно обыденно обняв меня. Я утыкаюсь в полосатое от тельняшки плечо и вдыхаю твой запах. В темноте ты представляешься мне дремлющим тигром. Я лежу в неудобной позе, но боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить тебя и не нарушить объятий. Перед глазами рябит зеленый водопад стога. Я напряженно держу маленькую ладошку на вздымающихся волнах твоих ребер и засыпаю самым крепким сном...
К моей неожиданности, мать поутру нисколько не злится. Я не помню ни как мы с тобой прощались, ни как ты уезжал. Помню лишь обещание проводить так каждое лето. Больше я тебя не видела.

Я резко бросила окурок в щель между листом железа и стенкой мангала. Непотушенная сигарета зашипела, упав на мокрую землю. Я аккуратно приподняла ржавый лист, обнажив испещренное дырами дно мангала, в котором некогда трещали наколотые тобой полешки. Я дёрнулась от громкого стрекота сороки и задела ногой ржавого телёнка. Он подкосил хилые ножки и повалился на бок. Серая птица туго замахала крыльями и взлетела, оттолкнувшись от крыши деревянного сарайчика. 
Я подобралась к дверям накренившегося строеньица, вытащила крючок из проушины. Дверь по инерции открылась и, ритмично ударяясь о стеллаж, стихла. Раньше тут постоянно гнездились бумажные осы, и я по привычке посмотрела наверх. Над дверным проемом виднелись две серые шапки ульев. Не отрывая от них взгляд, я сняла с гвоздя ржавый серп и неуклюже срезала обе. Пригнувшись, быстро отступила за порог и прислушалась. Половинка не до конца срезанного бумажного дома покачалась и глухо упала на пыльный занозистый пол. В разрезе бумажного сердца зияли пустые соты.
В дальний угол упиралась острым носом коса, будто обиженно отвернувшись от дружно сложенных дачных инструментов. Из долговязого, но крепкого косовища торчала перемотанная черной изолентой ручка. Я аккуратно вытащила косу, прихватила лязгнувшее железное ведро и вышла из сарайчика. 
Замочив косу в баке с водой, чтобы дерево разбухло и косовище крепко сидело в кольце, я зашла в дом и принялась за уборку. Вымела грязь из углов кухоньки, вытащила из шкафчика посуду и огарки свечей. На глаза попалась солонка с окаменевшими в ней остатками соли. Ее и желтую пепельницу я плотнее примяла парой дачных штанов в уже наполнившееся вещами ведро.
Мою тихую возню нарушил протяжный скрип. Тяжелая дверь в комнату открылась, приглашая войти. Я прислушалась. Аккуратно поставила ведро, взяла молоток и зашла в комнату. Напротив окна стояла двуспальная кровать. По углам, друг к другу лицом, — трельяж и шкаф. На заправленной рыжим покрывалом кровати лежал мой синий детский комбинезон, замещавший обычно вторую подушку. Я медленно прошла в мертвенно, неприятно молчащую комнату. Увидела себя в створке трельяжа — взрослую, испуганную, зажавшую в руке тощую ручку молотка. Положила его на стул у кровати. Сняла пыльные желтоватые занавески, изъеденные молью и временем. В старом шкафу лежала лишь пара рабочей обуви. Я вытащила ее и вдруг увидела в углу скомканную тельняшку. Затаила дыхание, нежно подняла ее, сжала в руках. Не решившись выбросить сразу, положила на кровать. Сгребла оставшееся добро и вместе с кухонной мелочью скинула около мангала на заднем дворе. Нашла в сарайчике растворитель, вылила его на вещи и подожгла. 
Рыжие искорки взмывали в чернеющую синь. Я вернулась в дом и села на кровать. Облокотившись на стену, долго держала тельняшку в руках, а затем нерешительно, мельком глянув в окна, поднесла к лицу и вдохнула твой запах… Растянула тельняшку рядом с собой и уткнулась носом в холодное бесформенное плечо. В стеклах окон играли блики догорающих вещей.
Сон был странный: я рассматривала в зеркале свое лицо и читала в нем твои черты. Вдруг почувствовала прикосновение руки к плечу, но не испугалась. Опустила взгляд и увидела родную татуировку – буковку «С». Я провела щекой по грубоватой коже руки, подняла глаза к зеркалу и не увидела в отражении никого, кроме себя. Но рука на плече лежала. Я вскрикнула и проснулась. В глаза светил настырный солнечный заяц, отраженный от зеркала. Я посмотрела на небрежно растянутую на кровати тельняшку. Мятая, грязная, с пыльными разводами, она была похожа на половую тряпку. Я скомкала ее и вышла на свежий воздух. Рассветное солнце закатилось за тучи, не успев погладить меня по холодным щекам. Накрапывал дождь.
Я подошла к праху сожженных вещей. Из него, будто гипнотизируя, глядел на меня желтый глаз треснувшей пепельницы. Бросив тельняшку сверху, я вытащила из бочки косу. Ухватившись за ручку, обмотанную вспузырившейся черной изолентой, я начала косить тропу от домика до калитки. Косьба не давалась: лезвие затупилось, неудобная ручка была прикручена под твой рост. Совсем скоро разнылась спина, загудели мышцы. Влажное дерево и растрескавшаяся изолента терли мозоли. Коса то и дело находила на коряги, обрезки горбыля, кирпичи; жухлая трава косилась грубо, клочьями, косовище застревало — это было уже не то зеленое море, которое красиво ложилось под ноги. Раздраженно и неграмотно, со всех сил размахивая косой, я хотела как можно быстрее добраться до калитки. У зарослей черной малины я остановилась, чтобы не упасть замертво. Страшно болели руки. Посмотрев на пузыри мозолей, я стерла рукавом пот и морось с лица. В кустах висела налитая, не опавшая еще малина. Я потянулась к ней, но отдернула руку — шип обломился, оставив занозу в пальце. Черная ягода упала в заросли. Я подцепила занозу зубами, сплюнула и, схватив косу, в отместку резанула по кустам. Из последних сил выкашивая траву около трухлявых ступенек, я наконец дошла до калитки. Пожухлые рудбекии жались друг к другу, опустив плоские головы. Черные язвы на солнцах воспоминаний, они злили меня одним своим видом. Я замахнулась косой и срезала несколько стеблей. Ручка косы обломилась. Взбесившись, я рванула косу. Лезвие осталось в земле. Опустившись на колени, я вытащила его, взяла руками за обух и как серпом срезала все кусты. Мозоли на ладонях кровили, я вцепилась в пеньки стеблей и надсадно, с треском вырвала их корни. Кровь на ладонях смешалась с землей и зеленым мясом рудбекий.
Сполоснув руки в баке с дождевой водой, я еще раз взглянула на выскобленную утробу дома. Закрыла двери, повесила замок, положила ключи за наличник над дверью. Проходя мимо останков скошенных рудбекий, я обернулась и посмотрела в глаза дому. Зияющие пустотой стеклянные окна-глазницы не выражали больше ничего. Вчера я его продала.

⁣ МЕЧТА

За свирепеющие грозы,

Дразня голодной бездны пасть,

Через сраженья и погосты

Ступать.



Легко, неутомимо, прямо

В седле держаться и руки

Не опускать, неся в ней пламя

Строки.



Переча гибельному ветру,

Греть замерзающих в пути,

Не помнить ран, и – светом – к свету –

Идти.



Поцеловав коня в загривок

И, отпустив на склоне дня,

К полям Земли своей счастливой

Припасть щекой дождя.





***

В полусумраке аллей свеча часовни

И невидимых лампад охранный свет.

Имена на черном камне изголовий.

Бледный памятник. Двукрылый силуэт.



Здесь тяжелой, вековою тенью спрятан,

Переживший всех, кто приходил к нему,

Скособочившийся крест стоит упрямо,

Словно строгий старец не сдается сну.



И, за шагом шаг, могила за могилой,

Вдоль ветрами сбереженных тополей

Проношу сквозь твердо сказанное «было»

Благодарное и зыбкое «теперь».

***

Это я: на истертой скамье

Безвозвратно забытые розы,

В замирающей полутьме

Семафоров упавшие звезды.



Я – курносой девчонки слеза,

Я – толпы долгий гомон тревожный...

Волей фатума я – вокзал

На распутье железнодорожном.



Я – рубеж, переправа, причал,

Место встречи – счастливой? Напрасной?

Я – сорвавшееся «прощай»

И простое и тихое «здравствуй»;



Целый миг, час какой-нибудь...

В сквозняками продутом пространстве

Я – меж стрелок кружащих суть –

Вечность в степени непостоянства.



И на небе лежат провода,

И горящие тянутся рельсы.

Сквозь меня идут поезда...





***

Жизни захлестнут лавиной,

Сон потерявший и путь,

В тихом дворе голубином

Просто побудь.



Птиц неприкаянных стая

Лучше любого вина

Дух твой утешит усталый -

Брось ей пшена!



Сизый закружится веер,

Сбитый твой след заметет...

Светел и прост будет вечер.

Просто пройдет

Все пройдет.





***

Вот – лица в седом альбоме.

Вот – стрелки секундной стук.

Вот – наш в этом старом доме

Сомкнувшийся тесный круг.



О чем-то родном беседа,

О чем-то забытом взгляд...

А там, за окном, ждет снега

Молитвенно тихий сад.



А в легких как лен ладонях –

Бордовой листвы букет.

...промчатся и наши кони,

За следом завьюжит след.



До боли струна зажата,

До края наполнен штоф.

Как радостно, друг, как жарко

От листьев от глаз, от слов!





***

Тишина. Только ходиков стук.

Рук натруженных не покладая,

На своем полуночном посту

Рукодельница вяжет седая.



Снег ложится к стеклу на карниз,

Белоснежная тянется пряжа.

Видит Бог: у старухи родни –

Тут и к Троице всех не обвяжешь.



Как молитвой забывшись – трудом,

Спиц не выпустит и на рассвете.

Но вздохнет, все же вспомнив о том,

Что опять не приехали дети,



Внуки не были вот уже год,

Зять, племянники не навещали...

А бывало за гостем шел гость;

Было шумно, светло вечерами.



Уходя, обнимались в сенях,

Все никак не решаясь проститься.

Новый век налетел, и семья

Разошлась, развязалась по нитям.



На лице рукодельницы – свет,

На висках бледный волос разглажен.

Словно тронутый ангелом снег,

Под руками бессонными пряжа.





***

Птичий гомон в саду.

Пёсий гам в переулке.

Вдоль канавы свалявшийся пух.

И, как прежде, в цвету

Вишни и незабудки,

И сейчас бы вбежать во весь дух



В сыро пахнущий дом,

Где на лестнице темень,

И двери неизменен напев...

Как мальчишка с ведром,

Осторожное время

Здесь прошло, ничего не задев.



И, от дачных забот под чаёк отдыхая,

По веленью сердечному жду

Затерявшийся тот

Край далекий, куда я

Снова не приходя прихожу.





***

Рано. Вот и сон еще дурманит,

И дорожка вся еще в росе,

Но уже кружится над садами

Стаи голубиной карусель.



И стою, макушку задирая,

Щурясь из-под маленькой руки,

На земле, где мама молодая

И еще все живы старики.



Взмах за взмахом с неба шлет приветы

Дружно чудное голубьё;

Связана одна со стаей этой

Тайна – вот бы разузнать ее!



Но, лентяйской следуя привычке

Оставлять задумки напотом,

Жгу в сарае дедушкины спички,

За соседским бегаю котом,



Ем с куста пушистую малину,

Бабочку за крылышко беру,

Зыбкую кленовую вершину

Покоряю, напугав беду,



Рву ромашки далеко от дома,

Удивляюсь звездам до утра,

Очень хорошо уже знакомый

Со словами «завтра» и «вчера».



Но не знаю слова «безвозвратно»

И не понимаю «никогда»...

Тот секретный сад, где голубятня,

Мог бы разыскать я без труда.





***

И целая вечность до школы,

И волосы пахнут костром,

И, словно корма Испаньолы,

Скрипит на черемухе дом.



Колышится свет между досок,

Качается крона – у-ух!

Не страшно – на то и матросы –

Задумчиво курим лопух.



Заморских сигар треск и горечь,

Загадочных далей туман.

Не остров – планета сокровищ

Открыта пока еще нам.

⁣***

здесь моего ничего
газовых глаз перекличка
певчая птичка-привычка
с нею легко

стать розовеющим облаком
надувным бунтарём
даже объём этой комнаты
ими заполонён

я бы отдал тебе, солнышко
капельку крови моей
только стране моей
нынче она нужней

***

В весенней луже фейерверки,
Крик, брошенный при переезде,
Костлявая берёза, нервно
Заламывающая ветви.

Не страшно. Это, как воздух, —
Всех касается. Вместе — не страшно.
Правда (если было такое слово на самом деле),
Моя молчаливая страна —
Дом неделимых одиночеств,
Словарь пробелов.

***

Была смерть, но птицы об этом не знали,
Была в__на, но небо не приспустило флаг,
Всё это было не здесь и не с нами,
Но всё это было, и дальше всё будет так.

Пока умирали и убивали,
Пока улыбались и ели в кафе,
Над ними, над нами перелетали
С кулака на камень, с копья на секиру,
С мушкета на танк, с ракеты на дрон
Птицы, не унимаясь.

И будто бы не было хаоса.
Песня возвращала разорванное, разрушенное, убитое.
Что может слово? А звук? (помимо звука сирены.)
Ничего. Кроме пения птичьего.
Ничего. Кроме вечного синего.
Ничего. Кроме неотвратимого
Наступления сирени.

***

из гербария падает лист
играет трансцендентный этюд
нарисованный чаем
ли мы воскресения
вечер студёный
проезд
передайте
привет
я пришёл к тебе обернись
волком дай на счастье лапу
мне нравится помнить
больше чем говорить

***

заправить в шапку воротник
штаны в ботинки
спешить в родительский тупик
глядеть картинки

на плечи острая пурга
хлопок в затылок
лечь на исходе четверга
пустыня льдинок

на небе иглы и углы
и вдруг мне ясно
она была до этой мглы
она погасла

***

когда умру вернусь к своим любимым
к воде и свету к праху и волне
быть только самым не необходимым
слезить на вой (перед частицей) не

не говорить когда гремит пшеница
стереться гладким языком дождя
застывшая на стеблях жизнь-убийца
не для меня теки меня не для

***

что нам жизни и смерти чужие
мы и сами
не рискуем быть живы
или стать мертвецами

между да и нет
без каких-либо почестей
стелющимися голосами
нас помянут по имени-отчеству
чёрт бы с нами

пропадение пропадом
нет возврата
всё, что было целым, теперь разъято
всё, что было, нынче углы да угли
и мы тоже
мы тоже горели
и потухли

***

солнце упало на ладони и веки мёртвых
ничего если тени
бродят в аду в одиночку
они вечную коротают ночь
вечную гложут скорбь
лишены беспощадной надежды

живые
смотрят вперёд пока не высыхают глаза
в будущем чуда не видно
проклятье мгновения
перерубает образы обещаний
некуда отступать
прошлое кончилось
теперь

мы забудем и будем
мы забудем и будем
мы забудем и снова
и снова
и снова
будем

***

так думали спастись, но было глупо в
чернильницу врастать смолы
нет ничего мертвее этих буков
поднявших чёрные свои стволы

так думали закрыться на штакетник
но белизна переползала в сад
и вот глядит на нас ракит ракетник
и полые листы на пол летят

***

выразительней цифр и букв
паузы и пробелы
писано белым на белом:
тишины требует зв-к
умолчания б-г
так и написано: говорить
можно лишь незаветное
вот сл-во белым огнём горит
вот ничего не видно:

и всё понятно

⁣АНАИТ
Весеннее солнце радовало своим задорным настроением. Зелень улыбалась и по-детски заигрывала, заманивая своим юношеским весельем и сочностью. На лужайке паслись резвые барашки, а где-то вдалеке лошади скакали свободно развивая гриву на ветру. Отовсюду слышался детский смех. Покой и божественное умиротворение царили в общине.
Спустя более пятисот лет после великой технологической катастрофы, люди воссоздали свой мир. Долгие годы скитаний и обнуление всех технических средств. Постепенно человечество вновь пришло к натуральному хозяйству, мирному скотоводству, работе на земле. От супер мощных компьютеров, выполнявших все сложные технические задачи, люди снова должны были учиться добывать огонь, искать съедобные коренья и ягоды. Жизнь вернулась к истокам.
Однако, Вселенная привнесла новшество в Новый Мир. Души теперь также воплощались и в некоторых деревьях - Друидах. Они могли перемещаться, выполнять некоторую работу, общаться и взаимодействовать с людьми.
В условиях полной разрухи, люди быстро подружились с друидами. Все друг другу помогали, работали на общее дело. Друидам было по силам носить тяжелые камни, огромные ветки, помогать в строительстве. Люди, в свою очередь, обрабатывали землю и ухаживали за лесом. Когда делить еще нечего, создаются самые крепкие союзы, позволяющие всем расти вверх и не сдаваться.
Шаг за шагом, община развивалась, строились институты власти. Однако, неизменным оставалось главное правило, переходящее из поколения в поколение, оставшееся со времен Старого Мира - “Не убий”. А убивать, собственно, было некого. Люди боролись за выживание, учились находиться в гармонии с миром и природой.
Создавались команды, которые не нуждались в постоянном контроле и управлении. Каждый старался делать то, что может. Без напоминаний и надзора. Людям Нового Мира не хотелось больше подчиняться или ущемлять чьи-то права. Никому не хотелось манипулировать. Взаимоотношения были выстроены на полном доверии.
В Новом Мире не было места предательству и подлости. Технологическая катастрофа принесла много горя и страдания. Но именно она позволила тем немногим выжившим, перестроиться на новый виток, построить новое общество. В условиях полной разрухи, голода, неприспособленности к жизни, благодаря друидам, люди выстроили систему отношений, о которой могли только мечтать в Старом Мире.
По мере роста общины, люди все больше осваивали территорий, делали раскопки, старались найти отголоски прошлого “будущего”. В один из обычных дней, была совершена грандиозная находка. Саркофаг с замороженным человеком, отправленным в будущее около шестисот лет назад. Люди Нового Мира с удивлением смотрели на тело самого старого человека через стеклянную крышку саркофага.
Это было чудо! Что-то невероятное. Сенсация!
На самом саркофаге была инструкция оживления. После долгих споров, Советом было принято решение о разморозке. Все с огромным интересом ожидали результатов.
Человек из прошлого символизировал ту самую далекую и загадочную жизнь в Старом Мире, когда практически все выполняли машины. Для современных людей это было скорее как легенда, точно такая же, как и многие другие, которые рассказывались детям, но никто и никогда не знал истинность предания.
Спустя несколько дней после разморозки, Каидон, человек из прошлого полностью восстановился, и смог выйти на улицу.
- Как тут все зелено! Невероятно! Так много растений в городе?! Откуда? Где я?, - таково было первое впечатление старейшего человека на Земле.
Вскоре, все уже не обращали на него особого внимания. Однажды, выйдя за ворота общины, он направился в сторону мельницы. Вдруг, Каидон услышал страшный треск и шум прямо за спиной. Огромная тень заслонила солнце. Каидона охватил панический ужас, сердце выпрыгивало из груди, ноги не слушались. Он хотел закричать, но не смог. Когда это что-то огромное начало приближаться, Каидон в ужасе обернулся. Навстречу ему шел друид с горстью камней для новой плотины. Каидон не мог поверить своим глазам.
- Боже, что это?, - вырвалось у него.
Друид не обращая внимания, аккуратно обошел его, и продолжил путь в сторону мельницы.
Каидон никак не мог отойти от шока. Когда, наконец, пульс вернулся в норму, он побежал в общину.
Чудовище! Чудовище!, - выкрикивал он, перехватывая дыхание.
Никто не мог понять, что происходит.
Чудовище! Там! Там, рядом с …этой, как ее…тьфу ты …мельницей!, - наконец-то нашелся он, наклоняя корпус и упираясь руками в колени, чтобы было легче дышать.
Что случилось, дорогой? - один из прохожих положил ему руку на плечо, чтобы придать ему уверенности.
Там огромное чудовище! Громадное! Оно тащило камни, я думаю оно хочет разнести нашу мельницу!
В толпе наступила паника. Люди не могли понять что происходит, началось общее волнение.
Подожди, подожди. Как оно выглядело?, - поинтересовался прохожий, заподозрив подвох.
Огромное, в виде дерева! Но вы не подумайте, это не простое дерево, оно умеет ходить, и кроме того…
В толпе раздался хохот. Каидон был смущен тем, что его так бесцеремонно оборвали, ведь он прибежал сообщить им, чтобы никто не пострадал.
Он назвал друида чудовищем! Ахахаха
Все люди, окружившие его, и так внимательно слушавшие минутой ранее, теперь открыто смеялись ему в лицо и даже тыкали пальцем.
Что происходит? Что все это значит? - пытался остановить их Каидон, но толпа не унималась.
Наконец, отдышавшись, человек из толпы взял его под локоть и увел, повествуя о начале Нового Мира и жизни людей с друидами.
Каидон был поражен, как все изменилось. Он никак не мог поверить, что это возможно, что это не сон. Подсознательно, он ощущал страх. Друиды пугали его своими внушительными размерами. И главное, он опасался того, что остальные люди так беспечно ведут себя и не вводят какие-то элементарные меры предосторожности.
В его голове моментально вырисовывались сценарии того, как эти громилы могут в считанные минуты разнести весь город, давить своими корнями невинных детей и женщин. Ведь откуда у деревьев сердце, понятие чести или совести. Кто их этому мог научить? Ведь у них не было многовековой цивилизации! Не было даже религии!
Все эти вопросы полностью поглотили его ум.
Как вы себе представляете жизнь с такими гигантами?, - начал Каидон, выйдя на площадь после воскресной службы. - Они опасны. В любой момент они могут напасть и у нас нет никакой защиты против них. Вы себе представляете, когда эти громилы начнут давить нас как насекомых?
Несколько мужчин услышав Каидона, остановились:
Да ну, что ты такое говоришь! Ну сколько мы уже живем вместе и никто ни на кого не нападал.
Это потому что мы сейчас им нужны. - Прищурив глаза, продолжил Каидон с улыбкой, - Мы как расходный материал для них. Но стоит нам только отклониться от их замысла, как они тут же нас загонят обратно в стойло.
Какое еще стойло? Мы отлично сработались, мы помогаем друг другу. Никто нас не использует! Перестань нести чушь! - Возмутился один из мужчин.
Прохожие начали останавливаться и прислушиваться к беседе. Это еще больше разжигало в нем желание высказать свое мнение и открыть всем глаза.
Ну вот увидите. Помянете мое слово. Они не спроста заняли все главные производственные объекты. Мы им нужны только для обслуживания. И только.
Прекрати это! Не нагнетай обстановку понапрасну! Зачем так говоришь, дорогой?
Каидон с ухмылкой посмотрел на собеседника. Каидон знал, что ему нужно найти людей, которые действительно его услышат и имеют некоторый вес в обществе. Он начал ходить на городские советы и присматриваться. В одном из молодых людей он разглядел перспективного соратника. Тот всегда ярко выступал, очень яростно отстаивал свою точку зрения и главное, всегда настаивал на своем, не отступая и не сдаваясь.
После одного из заседаний, Каидон познакомился с ним. Его звали Янис. Молодой человек сначала отстраненно слушал своего собеседника, продолжая думать о своей речи на Совете, но потом его внимание переключилось на Каидона:
Что именно вы хотите сказать?
Я всего лишь хочу спросить, насколько наши войска готовы к тому, что возможна война, в которой у нас не будет ни ресурсов, ни средств к существованию.
После этого разговора, Янис и Каидон регулярно встречались и обсуждали политическую обстановку общины.
Постепенно к их беседам подключались случайные слушатели и прохожие. Люди на рынках теперь обсуждали не подорожание муки из-за неурожая, а то, что возможно они все под колпаком у друидов. Они рабы, пресмыкающиеся перед господами, которые в любой момент могут их уничтожить. А если так, то люди должны быть готовы к битве. Каждая добропорядочная мать должна была высказать свои опасения по поводу будущего ее детей!
Все эти слухи дошли и до Совета. Жены старейшин умоляли своих мужей защитить будущее страны и детей. Ситуация накалялась в рамках не только общины, но и внутри каждой семьи. Тревога, которой наполнились сердца женщин, передавалась мужчинам, которые должны были принимать активные действия для защиты. А как известно, лучшая защита - это нападение.
Уже через месяц, все заседания Совета были посвящены плану по борьбе с друидами. Горячие споры, крики, угрозы. В конечном счете, Совет пришел к единогласному мнению, что для поддержания мира, нужно готовиться к войне. Каидона пригласили в Совет в качестве главного консультанта. Была выработана четкая стратегия дальнейших действий, ситуация продолжала накаляться.
Друиды ни о чем не подозревая, продолжали выполнять свои ежедневные работы. Они не обращали внимание на то, что теперь люди общались больше шепотом.
Каидон понимал, что в общине не захотят атаковать первыми. В свою очередь, ждать нападения друидов весьма опасно: людям может надоесть долгое ожидание, и они сложат оружие, тогда друиды нападут в самый неподходящий момент. Каидон верил, что если обстоятельства не складываются, то нужно им помочь. “Все в наших руках и мы не должны полагаться на волю случая” - было его девизом еще со времен жизни в Старом Мире. Он знал, как важно действовать в нужный момент, не откладывая на потом. И он действовал.
Каидон подговорил двух рабочих, которые были недовольны сотрудничеством с друидами. Диверсанты ночью пробрались на мельницу, осуществив поджог.
На утро, вся община обсуждала, что начали происходить ужасные вещи. И хотя никто из людей не пострадал, все были шокированы. Как будто из ниоткуда, в толпе начали раздаваться версии о том, что это могли сделать только друиды. Таким образом они лишили людей запасов зерна, и это приведет к неминуемому кризису зимой. Ни один из людей не мог бы это сделать. А друидам зерно не нужно, чтобы жить. И, таким образом, они постепенно начнут уничтожать остатки человеческой цивилизации.
При виде друидов, люди сразу замолкали и смотрели на них с такой ожесточенностью, что деревьям было не по себе, но они не могли разобраться в своих чувствах, поэтому предпочитали просто продолжать работу молча.
Совет старейшин экстренно собрался, чтобы обсудить происходящее. Все были возмущены. Ни у кого уже не было сомнений в том, что поджог был умышленным, и осуществлен именно друидами. Однако, идти на открытую конфронтацию никто не хотел. Людям нового времени слишком дорого достался этот мир, его построение с нуля. Никто не хотел войны. Никто не хотел глобальных потрясений. Но, уже на следующий день нашли труп одного из пастухов. Военный конфликт был начат.
Друиды очнулись от кострища и криков. Обугленные деревья метались по кругу, в ужасе и панике. Никто не мог понять что происходит. Окруженные разъяренной толпой людей с факелами и огненными стрелами, друиды растерялись. Никто и представить себе не мог, что такое вообще возможно. В Новом Мире никогда не было военных конфликтов. Деревья повторяли один единственный вопрос: “Почему?!”, на который никто не давал ответа. Ярости, с которой люди атаковали друидов, казалось не было предела. Одни поджигали деревья, другие подбегали с топорами и рубили корни, пока те пытались потушить крону. Повсюду слышались вой и мольбы остановиться. Люди чувствовали свое преимущество.
Ошеломленные происходящим, в ужасе, деревья начали обороняться. Огромные глыбы камней посыпались на людей. Крики, угрозы, факелы. Люди ожесточенно рубили ветви друидов, а гиганты раскидывали и калечили атакующих. Жестокость, пробудившаяся в Новом Мире, имела свои последствия.
Наступившее утро было совсем иным. Руины. Пепелище. Сотни сожженных деревьев. Обломки. Изувеченные мертвые тела. Дым. Запах гари и гниющих трупов пронизывал все вокруг. Плач. Где-то вдалеке были слышны причитания старой женщины. Все было кончено. Победителей в этом сражении не было. Только разруха. Бесконечное горе и вой матерей. Сироты. Безысходность.
Казалось, что мир был разрушен, и радость никогда не вернется на лица людей. Их сердца были истерзаны. Каждый задавался вопросом “ Как такое могло произойти?!” Ответа не было.
Но ведь не может быть такого, что никто не виновен. Так устроено, что кто-то же должен понести наказание. И тут все вспомнили про Каидона. Одна молодая девушка призналась торговцам на рынке, что Каидон лежит в их госпитале. У него повреждена левая рука и ушиб головы.
Советом было принято решение найти и арестовать Каидона. Стражники бесцеремонно вошли в палату и разбудили его. Он не мог сопротивляться их силе. Виновника доставили на главную площадь, где собрался весь народ.
Совет очень быстро провел народный суд и приговорил Каидона к смертной казни. Когда Каидон наконец-то понял что происходит, он начал ожесточенно отбиваться и кричать:
Как вы смеете? Не трогайте меня! Предатели! Вы все будете гореть в аду! Отпустите!
Каидон продолжал выкрикивать оскорбления, пока стражники связывали его тело. Все понимали, что это необходимая мера. Однако, чтобы не испытывать неприятные чувства, жители быстро разошлись по домам.
В глубине души они чувствовали непонятное противоречие между чувством вины, но и ощущением справедливости. Все те, кто помогали разжигать костры, теперь с особым усердием ругали, изощряясь в оскорблениях.
Люди были довольны осознанием того, что мир был восстановлен в том виде, к которому они привыкли. Образ жизни, уклад. Можно было опять планировать вечер пятницы, встречаться с друзьями и вести беззаботные беседы ни о чем, радоваться простым семейным ценностям и не беспокоиться о завтрашнем дне.
По решению вселенского суда, Каидон был приговорен к смертной казни. Но, на осуществление приговора, не было желающих, так как вновь все вернулись к исходным правилам: “Не убий”. Представители суда и совет общины оказались в замешательстве. И тут один из хранителей вспомнил древнюю легенду о месте, откуда никто не возвращался.
Все знали эту легенду с детства. Легенда об Анаит. Сама матерь природа была олицетворена в этом старейшем дереве с причудливой формой ствола в виде сидящей женщины. Ее ветви как будто держали на руках дитя, а голова склонялась вперед.
Попадая в поле Анаит, никто уже не возвращался. Приобретая форму ребенка, он оставался с матерью. Никто и никогда не видел, что на самом деле происходило. Это место старались обходить стороной.
Чтобы не мучить жителей, было решено привести приговор в исполнение в тот же вечер. Стражники волокли связанное тело Каидона. Заросший лес не пропускал путников. Отчаявшись совсем, они решили оставить связанного пленного возле оврага, не рисковать своей жизнью, и вернуться домой.
Каидон очнулся, когда даже шаги стражников перестали быть слышны. Глубокая тишина леса настораживала, каждый шорох оглушал и не давал расслабиться. Тревога нарастала. Каидон понял, что его оставили одного в лесу.
Через некоторое время, он почувствовал легкость. Как будто веревки сами начали расползаться и отпускать. Неожиданно, его руки стали свободны. Привстав, он прижался к дереву, чтобы слиться с темнотой.
Легкий ветерок дунул ему в лицо. Вдруг, его посетило необъяснимое чувство, как будто его здесь очень ждут, что он очень нужен. Такое теплое и манкое ощущение предвкушения счастья и долгожданной встречи после разлуки. Он смелее начал продвигаться вперед уже не боясь быть замеченным.
Выйдя на опушку, он увидел ее. Воплощение материнского тепла, любви и заботы. Анаит сидела неподвижно, лишь ветви слегка покачивались от ветра.
Когда она приподняла голову, перед ней стоял совсем растерянный и напуганный маленький мальчик. Она слегка улыбнулась, чтобы придать ему немного уверенности, и протянула руку. Ее лицо излучало теплоту и безусловную любовь к своему ребенку. Он сел ей на руки, но все еще не мог расслабиться. Как будто, он хотел ей все рассказать, но не мог. Горечь душила его изнутри. Анаит склонила голову к нему и внимательно всматривалась в его такое родное и любимое лицо.
Я совсем один! - Сердце ребенка сжалось. Слезы наворачивались, но он настойчиво их сдерживал, чтобы не показывать свою слабость.
Анаит погладила его волосы и убрала челку с лица.
- Они все идиоты! Они не понимают! Я им объясняю, а они не понимают! Жалкие людишки!
Анаит грустно смотрела на своего мальчика.
Ну я же прав! Я же говорил, что они нас могут задавить как букашек! Ведь так же и случилось! Ну я же был прав!
Анаит улыбнулась и стала немного покачивать своего малыша.
Они все недостойны меня! Они не понимают! Ненавижу!
Анаит спокойно смотрела в лицо, выражая тихую скорбь и любовь к маленькому мальчику в ее руках, как будто понимая всю боль, накопившуюся в его сердце, она старалась утешить.
Я совсем один! - и тут он разрыдался. Больше он не мог сдерживаться.
Я ведь хотел всех защитить! - хлюпал он носом, - А они… они предали меня…
Он продолжал рыдать, вытирая слезы рукавом рубахи.
Я ведь не плохой? Скажи мне! Не плохой? Скажи! - он опять заплакал.
Анаит грустно улыбалась, склоняя свое лицо к мальчику и продолжая жалеть своего малютку.
Я хотел их всех спасти. Я хотел стать великим. Чтобы мной гордились! Чтобы обо мне писали книги.
Он замолчал. Потом, скривив лицо, зарыдал:
Эта пустота внутри…так пусто…Невыносимо!
Анаит прижала его к себе, как бы обнимая всей душой и стараясь согреть, продолжая покачивать из стороны в сторону. Плач мальчика продолжался. Ветер слегка колыхал листву деревьев, создавая нежную мелодию леса. Запах влажного мха заполнял все пространство. Постепенно плач затихал. Малыш почувствовал, что пустота в груди начала заполняться теплом. Вдруг стало так спокойно. В его голове впервые наступила тишина... такая Божественная тишина. Тепло распространилось по всему телу. Анаит продолжала заботливо убаюкивать, обнимая своего малютку. Шорох листьев напоминал бархатистую колыбельную. Улыбка проступила на лице малыша, и он уснул.

⁣КОГДА ОНА ПРИХОДИТ



― Понимаешь, она и не часто приходит. Раз в месяц только. Но каждый раз спрашивает. И, вроде, вот уже и сил нету терпеть, но между её приходами как-то поостынешь, подумаешь: ну, нормально пока, терпимо. Ушла же, оставила в покое. Жить можно. Терпимо, да, терпимо.
Сегодня была. Пришлось встать раньше, чтобы прибраться ― а ведь выходной ― я и на работу-то едва могу голову оторвать от подушки. Всякий раз посмотришь на комнату ― глаза выколоть хочется. Помойка! Конечно, помойка: носки завязли в пыли под батареей, кружка к письменному столу прилипла, гора одежды на стуле ― без понятия, откуда у меня столько одежды вообще. И что будет, когда она придёт? Она ведь за всё спросит, понимаешь, за всё. Это она только кажется доброй и понимающей, но на самом деле ― я видел это в её глазах ― там нет ни сочувствия, ни милосердия, ни успокоения. Перед ней ты как на операционном столе: ничего не спрячешь, всё видно под ярким светом. Не всякий это выдержит, не всякий. И она как бы спрашивает: как же так? Как же так? А глаза пустые. За ними нет ничего. От этого-то и ещё хуже, потому что, выходит, это ты как будто сам себя судишь, и апелляцию подавать некому.
Всякий раз, когда она приходит, надо браться за веник. И всякий раз я что-нибудь тоскливое нахожу: открыточки там, старые билеты в кино, волосы ― знаешь, волосы самая неистребимая часть человека, можешь лет пять как съехать или облысеть, а остатки твоей шевелюры так и будут гулять между полом и плинтусом. А ещё ведь есть и завалявшиеся на полках фотографии, и запах духов остался между страниц, которые мы перелистывали вечерами… Извини, что-то я отвлёкся, отвлёкся.
Потом я обычно берусь за посуду. У меня теперь просто всё: пока посуда чистая, ем из неё, как закончится ― покупаю хлеб и что-то, чем можно его намазать. Почти безотходное производство. Батоны из «Пятёрочки» в руках ношу, не беру пакеты ― меньше мусора потом выкидывать. Раньше так не было, конечно. В холодильнике всегда какие-то там овощи, фрукты, мясо в морозилке, молоко, сыр ― да что хочешь. Бери и ешь. А теперь вот так. Вот так, да. Да, вот так. Хорошо, думаю, что она в холодильник не заглядывает.
Смотрю на часы. Уже скоро двенадцать, сейчас нагрянет. Успеваю ещё «утёнка» под ободок унитаза опрокинуть, и только хочу помыться, как вспоминаю: а деньги-то, деньги-то! Ведь только деньгами от неё и можно откупиться. Да, вот что ей нужно! У нас как всё устроено? Зарабатываешь — значит, существуешь. А если денег нет, то и тебя нет. Я каждый месяц плачу не за квадратные метры и не за потраченные ресурсы, я подтверждаю свою жизнеспособность. Моя оценивается в 38 тысяч. Три из которых ― по счётчикам. И куда столько воды утекает? Где бы краник подкрутить?
Раньше на всё хватало, можно было и в отпуск съездить, и на концерт сходить. А теперь я порвавшиеся носки не выбрасываю. Сижу вечером, зашиваю под лампой, пальцы иголкой колю. Ничего не осталось, только счета и долги. Только работа и уборка, да она звонит в домофон раз в месяц.
Прежде, чем она поднимется, я ещё успеваю достать из обувницы розовые тапочки ― я их специально сохранил, как и кольцо на пальце, ― ставлю в прихожей немного неровно, как будто скинуты второпях.
Нажимает звонок, заходит. Крестится на икону над дверью:
«Храни Господь это место, Святая Богородица, пусть здесь всё будет хорошо… Как у вас дела?»
«Хорошо», ― говорю.
«Ну слава Богу, слава Богу. Как Танечка?»
«Нормально».
«Работает?»
«Ага».
«А я думала, она сегодня дома будет… ― и на тапки смотрит. ― Всё застать не получается, ― улыбается блаженно так, зубы отличные; вставные, думаю. ― Что ж она, и дома не бывает?»
«Бывает».
«А как она работает? Пять-два? Сегодня же воскресенье».
«Плавающие, ― говорю, ― выходные».
«Ну-ну, ну да», ― и смотрит пристально, а потом словно сквозь меня; я глаза отвожу. Вдруг перестаёт улыбаться и спрашивает: «Денег, наверное, много зарабатывает, раз всегда на работе? Спать успевает?»
«Ну так».
«Вы не знаете?»
«Знаю».
Она молчит. Ждёт.
«Работы много не бывает, ― выдавливаю из себя, как остатки пасты из тюбика, ― да и денег тоже. Я и сам много работаю и мало сплю».
«Да-да, вы молодые, ― она меняет тон, снова становится божьим одуванчиком, ― вам нужно работать, своё наживать».
«Пройдёте?»
«Да нет, я уж вижу, что у вас всё хорошо. Помоги, Господи…» ― крестится опять, поднимает глаза на икону, шепчет себе под нос.
«Ну, в общем, вот», ― показываю деньги, пересчитываю при ней: «5, 10, 15, 20, 25, 30, 35… и три тысячи за счётчики», ― протягиваю купюры.
Она не берёт из рук. Кладу на обувницу. Забирает, заворачивает в чёрный пакет, прячет в сумку.
«Ну всё, спасибо вам. Я пойду. Пускай у вас всё будет хорошо. Господи, помилуй. Храни это место, Пресвятая Богородица, Господи Боже, ― крестит коридор, двери. ― Передавайте Танечке привет. Может быть, в следующий раз увидимся».
«До свидания», ― говорю.
Одному здесь жить нельзя ― она предупреждала меня перед тем, как заключили договор. Ни за какие деньги. Будете один, говорит, ― выселю. Одному жить нельзя. А я вот теперь, видишь, один, один. Хорошо, что она этого не знает. А, впрочем, думаю, она всё знает. Просто издевается надо мной. Всякий раз, когда она приходит, мы играем в эту игру. Она знает, что я мухлюю, но позволяет мне мухлевать, потому что партия всё равно за ней. Она устанавливает правила. А я могу только гадать ― сколько ещё осталось?
Я закрываю за ней дверь, убираю розовые тапки обратно в обувницу и разворачиваюсь, смотрю на прибранную комнату.
Напротив входной двери стоит большая двуспальная кровать. Ровно заправлена, покрыта полосатым пледом. А сверху на пледе лежит подушка. Но только одна. Понимаешь, я забыл достать вторую! Тапки не забыл, а подушку ― забыл! Конечно, она это заметила. Вот и всё. Моя карта бита.
А где же Танечка? Когда Танечка спит? С кем? Я не знаю, не знаю. Ушла Танечка… на работу. Танечка теперь всегда работает. Всегда, всегда!
…О, она всё знает, всё. Но ей нравится издеваться надо мной, она ждёт, чтобы ударить. Выдавливает меня по капельке ― скоро ничего не останется. Всякий раз, когда она приходит, я думаю, что этот ― последний. Можно ли так мучать человека? Но потом я остываю, думаю: терпимо пока, жить можно… Да-да, терпимо, терпимо. Может быть, она всё-таки не заметила? Может быть, может быть.
― Ещё закажем? ― спрашиваю я, не находя другого предлога, чтобы встать из-за стола и прервать его монолог.
― Да.
― Что будешь?
― Без разницы.
― Я сейчас.
― Давай. Я пока тут.
Я иду к слабо освещённой барной стойке, а когда возвращаюсь, он уже лежит лицом на столе между пустыми стаканами.

Рассказ "Космос"


Зевс достал из потрепанного кармана грязную челюсть, вставил ее и плюнул с таким хрипом, будто поразил землю молнией:

- Забери свой "Космос"! чёрт бы тебя побрал, я не курю такое дерьмо, чёрт, - после чего последовало еще пару реплик на непонятном для обывателя языке. Ну что же, бог нашел виновного.

***

Я шел домой. Ночь шла на смену Вечеру. Ноги путались в зигзагах тротуарных плит. Взгляд разбивался о стальные лица прохожих, которые тоже куда-то шли. И только бездомный Зевс никуда не шел. Но не потому что некуда. Вся улица была его Олимпом, пара псов - Нептуном и Аидом, кошка - Гермессой; порой можно было даже увидеть Почти Прекрасную Геру с украшениями прямо на лице, печально поющую о чем-то своем. Зевс не спускался в Тартар лишь потому, что был пьяным вдрызг, потеряв способность вставать без помощи простолюдинов. "Тартаром" мы называли подвальчик, который он присвоил и обставил находками с Великой Мусорки. С того момента, как он там поселился, никому не разрешалось вторгаться в его владения, кроме, конечно же, Почти Прекрасной Геры. Иногда ребята, беря друг друга "на слабо", пытались туда проникнуть, но я не слышал, чтобы кто-то, однажды провалившись в тартарары, вернулся. Так или иначе, Зевс величественно восседал на Митикасе (ну или же на другой не менее важной точке). Видимо, ранее у него случилась встреча с его закадычным товарищем Дионисом, потому как, разгоряченный, он в порыве необузданной злобы посылал на землю дождь, пропуская его сначала через штаны, и грозно нагонял ядовитые туманы на всех, кто смел приблизиться к божественному.

Зевс не был мессией, старым или новым богом. Он был дряхлым бомжем, высокомерным и вонючим, ненавидящим все до последнего волоса на своей же голове. Никто не знал его настоящего имени. Единственными вещами, сделавшими из него верховное бомжество, были длиннющая борода и невнятное цитирование Гомера. Все сначала удивлялись, но потом, как это всегда происходит, быстро привыкли. Местные бабульки иногда пытались принести ему еды и каких-то вещей, но он был упрям и груб, не изменяя своим привычкам. Я вообще никогда не видел, чтобы он ел, и начал сомневаться, что Зевс в принципе нуждается в пище. Что взять с этих богов.

"Сон - брат смерти" повторял он каждый раз перед тем, как отойти в царство Морфея, стараясь то ли успокоить себя, то ли напугать окружающих. Что бы он там ни хотел, у него это получалось.

Я попытался незаметно избежать божьей кары, но тщетно:

- Эй, парень! Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют! Подойди, - он сделал попытку скрыть презрение, но оно давно расползлось шрамом по его лицу и засело бельмом на черном глазу.

Заметил, скотина. В принципе, Зевс был спокойным старым, если его не трогать. Но если он тебя выбрал, то не отстанет, пока не подчинит своей воле.

- Чего тебе? - бросил я реплику на расстоянии, чтобы не пасть духом от его духа.

- Я не курил три недели, - он также невнятно цедил слова, смысл которых улавливался больше интуитивно.

- Последняя, - я сжал губы, пожал плечам и приготовился к депортации в подъезд.

- Вид твой прекрасен, но ни силы в духе, ни отважности в сердце. А еще я видел, как ты выходил из "Речного" с купленной пачкой. Помни, - тут шрам презрения на его лице воспалился и стал ярче, а голос - тише, - кто на богов ополчается , тот не живет долголетен.

Не знаю, как он мог видеть эту покупку, учитывая, что "Речной" в паре километров отсюда, но его слова звучали достаточно разительно, чтобы разбить в пух и прах такой маленький обман.

- Ладно, держи, - стараясь не смотреть ему в глаза и задержав дыхание, я брезгливо протянул две сигареты.

Ненавижу бездомных. Они сами виноваты во всем, что с ними происходит. Бомжи не ценят ни себя, ни тех, кто им помогает. Но последних, этих "добрячков", я ненавижу еще больше, этих гребанных эгоистов, самоутверждающихся за счет... Пока я думал об этом всем, Зевс попросил огня. "Хм, а искрой молнии поджечь не сможешь?" мелькнуло у меня в голове и вылилось в
мимолетную улыбку, которой чуть ли не подавился мой собеседник.
- Че ржешь, скот? Подлый стрелец! Лишь кудрями гордишься! Дев соглядатай! Если бы против меня испытал ты оружий открыто... - Зевс начал выходить не только из себя, но и за пределы допустимой в темное время суток громкости. В своей манере буянить он напоминал чокнутого учителя по литературе, а я - ученика, забывшего дома уже не сочинение, а зажигалку. Стоп. Зажигалка!

- Все-все, успокойся, - я протянул ему огонь, и Зевс, вернувшись в свое презрительно-меланхоличное состояние, подкурил сигарету, пока вторая отправилась засаливаться за его ухом, растянутым временем. Но стоило ему затянуться, как все его и без того искаженное лицо скрутилось, только начатая сигарета полетела в лужу, а глаза стали наливаться божественным гневом. Зевс достал из потрепанного кармана грязную челюсть, вставил ее и плюнул с таким хрипом, будто выпустил молнию:
- Забери свой "Космос"! чёрт бы тебя побрал, я не курю такое дерьмо, чёрт, - после чего последовало еще пару реплик на непонятном для обывателя языке. Ну что же, бог нашел виновного. Что странно: его дикция если и изменилась, то стала хуже. Зевс чрезвычайно трезво встал и, не бросая в меня взгляда, отправился в свой Тартар, проклиная, вероятно, весь людской род. Я простоял ошеломленный еще минуту, а потом, выкурив одну сигарету, подумал:"Все-таки я обожаю Зевса, но жертвы приносить ему больше не буду. Пошел он.". Пошел и я.