⁣Воздушный
поцелуй



Андрей Фёдорович был бодрым стариком
девяноста четырёх лет. Ни на что не жаловался, хорошо ел и спал. «Давление у
меня — как у космонавта», — хвастался он. Когда был в настроении, громогласно
пел песни, чаще всего басовито затягивая свою любимую:

Хороша
я, хороша,

Плохо
лишь одета.

Никто
замуж не берет

Дѐвицу
за это!

Вот только ноги у него начинали
слабеть. Бывает, голова кругом пойдет, колени подломятся, и тогда главное — за
что-то руками ухватиться, а то костей не соберешь… Один раз он упал возле
стола, потянув за собой скатерть вместе с чайником, чашками и вазой с вишнёвым
вареньем… Эффектное получилось зрелище! По счастью отделался ушибами. Но
обеспокоенные родственники после этого случая купили ему инвалидную коляску.
«Ну а что? Обычное кресло, только ездит», — согласился он с новым способом
передвижения и раз за разом стал всё меньше вставать на ноги. У старика был
покладистый, спокойный нрав. «Солнечный характер», — говорили родные.

И вот в таком-то
почтенном возрасте, до которого, честно скажем, немногим из нас суждено дожить,
на долю Андрея Фёдоровича выпало позднее романтическое чувство, да ещё и, как
он твёрдо верил, — взаимное.

За дедом ухаживали хорошо. По будням
приходила сиделка, дородная, усердная женщина немного за пятьдесят, Татьяна. На
завтрак она кормила Андрея Фёдоровича его любимой манной кашей, готовила
вкусные обеды, мыла его, делала массаж, а в солнечную теплую погоду подвозила в
коляске к открытому окну — вместо прогулки, потому что лифта в доме, увы, не
было. Старик не любил телевизор, точнее говоря, со времён перестройки его
перестали устраивать новости, которые там показывали; а фильмы и концерты он
считал глупым баловством. Зато Татьяну от телевизора, стоявшего на кухне, было
не оттащить. В любую свободную минуту она утыкалась носом в экран. Так что
собеседницей для Андрея Фёдоровича она была неважной.

Видел Андрей Фёдорович уже плоховато,
тяжёлые с толстыми стёклами очки почти не помогали, перед глазами всё плавало и
сливалось.

— Таня, что там за мужики в белых
рубахах на крыше?

Татьяна подошла к окну и посмотрела,
куда указывал его покорёженный артритом палец — на крышу двухэтажной пристройки
соседнего жилого дома. В пристройке сидело местное кабельное телевидение.

— Да это спутниковые тарелки на крыше
торчат, Андрей Фёдорович!

— Что? Да? А точно? — Он прищурил
слезящиеся серые глаза, силясь разглядеть. — А я вижу, что там три мужика в
белых рубашках стоят, курят, на солнышке греются, важные такие…

— Фантазия у вас, дай бог каждому! —
Засмеялась Татьяна.

По выходным к деду иногда заходил
старший правнук, пятнадцатилетний Иван. Тут плохие глаза Андрея Фёдоровича были
скорее во благо, оберегая его душевное равновесие. Переносица у Вани была
пробита пирсингом, а волосы крашены в иссиня-черный.

— Деда, я тебе даже завидую! Никого
старше тебя не знаю! Ты скоро умрёшь и увидишь дьявола!

Дед не был обидчив, и бестактность
пропустил мимо ушей. Он усмехнулся.

— Дьявола мы убили в сорок пятом.
Гитлером звали. Слышал про такого?..

И о чём-то вспомнив, продолжил:

— Вот что я расскажу тебе. Я из нашей деревни
единственный в институт поступил, в Иваново, а в сорок первом всех студентов на
фронт направили. Посадили в вагоны и — на запад…

Иван сидел тихонечко и не перебивал:
склонившись над смартфоном он играл в
Майнкрафт.

Андрей Фёдоровичкак будто
почувствовал, что его не слушают и
вздохнул:

— Ваня, пойди лучше погуляй, что со
стариком сидеть.

Вечером домой возвращался пожилой
зять, работающий пенсионер, вечно замученный жизнью и вечно рассеянный.

— Володя, найди мою старую записную
книжку, — попросил его Андрей Фёдорович.

Зять извлёк из ящика старого чешского
комода блокнот с пожелтевшими страницами. В него Андрей Фёдорович с
незапамятных времён записывал адреса и телефоны друзей и знакомых, коллег, с
которыми был близок, и которые постепенно разъехались по всему Советскому
Союзу, а к нынешнему времени — и ещё дальше,
отправившись в мир иной.

— Найди мне Кондратьева Олега
Михалыча. Он единственный живой остался из нашей компании. Позвонить хочу…

Зять листал потрёпанные страницы, и
холодок бежал по его спине: на каждом развороте блокнота записи одна за другой
были жирно перечёркнуты крест-накрест. Смерть гуляла по адресной книге
деда-долгожителя… Он дошел до буквы «К» и увидел одну живую, не обезображенную
косым крестом фамилию. Набрал номер в городе Бийске, и на другом конце провода
ему ответил женский голос. Владимир пару минут о чем-то тихо разговаривал с
этим голосом, потом положил трубку и нерешительно посмотрел на тестя.

— Ну! Говори уж, Володя! — Кажется,
старик и так всё понял.

— Умер Олег Михайлович. Семнадцатого
июня — сорок дней. Дочь просила помянуть…

— Володя, а ну-ка возьми ручку и
перечеркни вот тут, где Кондратьев. Да посильнее, крест-накрест, чтобы мне не
забыть! — Андрей Фёдорович скорбно поджал губы. Глаза у него постоянно
слезились, так что нельзя было понять, плачет он или нет.

На следующий день, не жаркий, но
ласково-солнечный, после завтрака Татьяна подкатила инвалидное кресло с Андреем
Фёдоровичем к распахнутому окну и оставила «гулять», а сама отправилась в
магазин.

Андрей Фёдорович смотрел на деревья,
на небо с редкими, рваными, как куски ваты, облаками, на трёх мужичков в белых
рубахах на крыше, про которых он теперь знал, что это, оказывается, спутниковые
тарелки… И вдруг в доме напротив что-то привлекло его внимание. Ему показалось,
что там, на балконе третьего этажа сидит немолодая женщина, кутается в большой
белый платок и смотрит в его сторону.

В соседнем доме, на балконе третьего
этажа стоял высокий деревянный стул-стремянка, а на нём несколько перевёрнутых
вверх дном пластмассовых тазов, прикрытых белой клеёнчатой скатёркой с ажурным
краем. Но Андрею Фёдоровичу виделось, что это там сидит, подставив лёгкому
летнему ветерку лицо, пожилая дама в накинутом на голову и плечи белом платке.

Ветер теребил край клеёнчатой белой
скатёрки, и Александру Фёдоровичу казалось, что соседка шевелит рукой, поуютнее
укутываясь в палантин, а заметив его, приветственно, по-соседски ему машет.
Старик изо всех сил всматривался подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть
лицо и понять, сколько ей лет. Но разглядеть не мог, поэтому решил для себя,
что ей, должно быть, чуть больше восьмидесяти.

— Хорошо тебе, соседка — балкон есть
в квартире. А у нас в доме на третьем этаже балкон не сделали, — посетовал дед.
И ему показалось, наверняка только померещилось, ведь невозможно же ей оттуда
расслышать его слова? Но он увидел, что она грустно покачала головой.

Его соседка любила сидеть на балконе.
Около полудня Татьяна, а в выходные зять Володя, подкатывали дедово кресло к
самому окну, и каждый раз она уже была там, завёрнутая в белую шаль. Андрей
Фёдорович решил, что женщина эта одинока: был бы кто у неё, разве бы сидела она
так подолгу на балконе каждый день?

— Погода-то какая на завтра? Осадки
не ожидаются? — Стал спрашивать старик каждый раз, когда его прогулка подходила
к концу.

Будет ли завтра его знакомая сидеть
на балконе? Или — ливень, гроза, штормовой ветер, похолодание, — и она
спрячется? Но лето стояло солнечное, нежаркое, а дождик, если и припускал, то
ночью или с самого утра. Изо дня в день, когда Андрей Фёдорович подъезжал к
окну, симпатичная соседка была на своём балконном месте, поджидая его.

— Кому это вы? — не поняла Татьяна,
когда он, глядя в окно, чуть заметно кивнул.

— Это я сам с собой, — как можно
небрежней сказал дед. Ему пришло в голову: вдруг его Таня обидится, что он
общается с какой-то незнакомой дамой. Кто этих женщин поймет?

Сиделка хотела было удивиться, но
заспешила к телевизору, в котором, судя по звуку, заканчивалась реклама и
начинался сериал.

— Зоя, моя супруга, умница моя и
красавица, как рано от меня ушла! — рассказывал он соседке, и ему казалось, что
его собеседница на балконе печально кивает. — Только шестьдесят исполнилось.
Я-то её постарше и думал тогда: скоро и я за Зоей, недолго осталось! И так
хорошо мне от этой мысли становилось. Кто ж знал, что я тридцать лет буду после
неё жить. И всё живу, и живу, и края не видно…

Через час-полтора сидения в кресле у
Андрея Фёдоровича начинала побаливать спина. Он терпел изо всех сил, чтобы
подольше побыть со своей новой знакомой. Как же не хотелось прощаться! Но в
конце концов он не выдерживал и кричал Таню, чтобы она отвезла его в кровать,
на подушки. И снова он спрашивал про погоду, и Татьяна его успокаивала, что
завтра (по телевизору сказали, а значит — правда) дождя
не будет.

Андрей Фёдорович стал все больше
говорить соседке о своей жизни. Старался не быть навязчивым. Вдруг она только
из вежливости так внимательно слушает?

Да, вот что ему важно было рассказать.
Его в сорок первом на фронт уже совсем отправили, с другими студентами
Ивановского технологического института. В вагоны погрузили, привезли на
перевалочный пункт, где им должны обмундирование выдать да короткий курс
молодого бойца провести, и дальше уже — на линию фронта… А обмундирования-то и
нет толком и на всех не хватает. Андрею досталось два сапога на левую ногу,
один сорок первого, другой сорок третьего размера. Вместо ружья палку дали,
говорят, пока так, с палкой стрелять потренируйся, оружие тебе уже там выдадут.
И тут как раз Сталин издает приказ, что всех студентов старших курсов
технических факультетов на фронт не посылать, а срочно вернуть с полдороги
обратно — доучиваться. В ускоренном темпе, год за два, и — прямиком на
оборонку. Тогда только начали работать с нитроглицериновыми порохами, а
специалистов по ним не было. Так он на фронт и не попал. Из их деревни в
институт поступил только он, все парни ушли воевать, мало кто вернулся. Из
четырех братьев он единственный остался в живых. Младший Мишаня раньше всех
погиб, а ведь ему только восемнадцать исполнилось! Два письма успел родным в
деревню написать, а потом уже похоронка пришла.

Андрей Фёдорович замолчал ненадолго и
продолжил:

— Так и доучился в Иваново, а потом в
сентябре сорок второго отправили меня в Пермскую область. Тогда она Молотовской
была. В посёлок в восьми километрах от города Соликамска, на производство
порохов. Жили в бараках, хлеба по восемьсот грамм в день выдавали. Вроде и
много, да хлеб какой-то и на хлеб не похож, тяжёлый, плотный. Съешь — как
камень проглотил. На завод — по гудку, к шести утра. Кто не придет на рабочее
место — под трибунал… Там я с моей Зоей и познакомился, а в конце сорок
четвёртого с ней и свадьбу сыграли. Знатная свадьба была, богатая! Ведро
винегрета, два ведра варёной картошки, ведро компота и ведро спирта. И
аккордеон, конечно!

Как-то раз, когда сиделки не было
рядом, Андрей Фёдорович попросил правнука рассказать, что там за соседка на
балконе напротив? А Ваня, оболтус и насмешник, деду подыграл:

— Красивая такая бабуля сидит, шлёт
тебе воздушный поцелуй!

— Воздушный поцелуй?! — обомлел дед.
Лицо его просияло и зарделось одновременно.

Он так взволновался, что и спрашивать
больше ничего не стал, только сказал: «Тане не говори!». Ваня хихикнул, но пообещал
молчать. И деда не подвел, тайну никому не выдал.

Вскоре Андрей Фёдорович решился
рассказать своей милой соседке о том, как они с Зоей познакомились. Зоя
приехала на завод в конце декабря сорок второго, после техникума. На Урал они с
подругой добирались из Казани в ледяном вагоне. В бараке, куда их по приезду
поселили, не было печки. Все спали в пальто. Когда они с дороги, голодные
захотели хотя бы попить, оказалось, что вода в баке замёрзла. Через два дня обе
свалились с тифом. Их в беспамятстве отвезли в ближайший госпиталь, в
Соликамск. Только через два месяца, в начале весны Зоя вернулась обратно. Одна,
без подруги. Обритая налысо, с уже отросшим ёршиком чёрных волос. Худющая, одни
глаза на лице. И серёжки в ушах болтаются. Её и прозвали «мальчик с серёжками».
Такой он её увидел впервые, и сердце защемило от нежности. Зоя была маленькая и
хрупкая, выдаваемого по карточке хлеба ей хватало. А вот соседкам по углу в
бараке — здоровенным дылдам, кровь с молоком, сёстрам Марковым — всё было мало.
Они набирали хлеб на несколько дней вперёд и, подогревая ломтями на печке,
съедали за один раз. А в следующие дни есть им было нечего. Зоя понемногу
подкармливала их из собственной порции. А Андрей сердился на этих прожорливых
дурищ Марковых и старался подсунуть Зое то картофелину, то сухарей…

Сиделка и родные замечали небольшие
странности за Андреем Фёдоровичем. Но ничего тревожного. Настроение бодрое,
аппетит хороший, давление — в норме. Он стал больше думать о том, как выглядит:
то побрить попросит, то причесать, то вдруг нащупает на футболке дырку и
попросит переодеть его в хорошую, целую. И на то, что стал бормотать, когда у
окна сидит, тоже обратили внимание.

На вопрос, что это он вслух сам с
собой говорит, он отвечал сиделке туманно: «Это я свою Зою вспоминаю…».

Все сошлись во мнении, что дай-то Бог
им самим, дожив до его лет, так хорошо соображать, и так мало чудить.

А дед, засыпая ночью, думал, что
наверное… Наверное! Потому что разглядеть невозможно, с его-то зрением… да и
далеко этот соседний балкон… Но очень может быть, что глаза у этой соседки
такие же карие, а взгляд такой же мягкий и задумчивый, как у его Зои. Интересно, думал Андрей Фёдорович, всё никак не
проваливаясь в сон, а до какого возраста можно жениться? А если в девяносто?
Распишут или на смех поднимут? Это он несерьёзно думал, а так, по любопытству,
как приходят всякие глупые мысли, когда в кровати лежишь, но ещё не спишь… И
что спина ноет по всему позвоночнику сверху донизу, тоже думал, потому что
когда болит, никуда от этой мысли не денешься…

А следующим утром, рано, когда Андрей
Фёдорович ещё спал, владельцы квартиры на третьем этаже соседнего дома решили
наконец-то разобрать балкон и вывезти стремянку, тазы и прочее барахло на дачу.
Когда около полудня, радующегося ясной погоде и свежему ветерку, Андрея
Фёдоровича подкатили на коляске к окну, он увидел, что его милой собеседницы с
задумчивыми карими глазами и в белом платке-шали на балконе нет.

Он долго разглядывал балкон то одним,
то другим слезящимся глазом, то вместе двумя разом, но на привычном месте видел
только пустоту.

— Неужели померла соседка-то? — глухо
сказал он сам себе. — Или может дела у неё, ушла куда?

Но сердце его было не на месте, ныло
и давило, распирая изнутри грудную клетку. Сердце подсказывало, что больше он
свою милую собеседницу не увидит.

— Таня, Таня, скорее иди сюда! —
закричал он со всех сил, перекрикивая телевизор на кухне. Она прибежала
растревоженная: нечасто он звал её таким громким голосом и так настойчиво.

— Таня, посмотри, вон там на балконе
никого нет?

Татьяна посмотрела в указанном
направлении и увидела пустой балкон.

— Никого там нет, и дверь закрыта, не
волнуйтесь, что вам там привиделось?

Андрей Фёдорович поник.

— Значит, умерла, — чуть слышно
пробормотал он. И добавил:

— Да и мне уже давно пора! Сколько
можно уже небо коптить! — он даже разозлился и потряс небу кулаком.

Как нарочно, сразу после этого дня
погода испортилась — зарядили дожди. Андрей Фёдорович, угрюмый и вялый,
отказывался садиться в коляску и лежал в кровати, отвернувшись к стене. Аппетита
у него не было. Он ещё несколько раз просил Татьяну посмотреть, не сидит ли кто
на том самом балконе в доме напротив, но она каждый раз сообщала, что балкон
пуст и закрыт.

Конечно, он не умер ни сразу, ни
почти сразу после этой истории. Так почти не бывает в жизни. Но он всё больше
лежал, думал о своём, и уже не запевал низким голосом «Хороша я, хороша…». А
ночами ему часто снилось, что он на своей коляске, как в лодке, гребя вёслами,
подъезжает к распахнутому окну и плывёт дальше, по воздуху, к заветному
балкону… А там его ждёт, улыбаясь и отправляя воздушные поцелуи, его любезная
соседка. Лицо у неё светлое и морщинистое, глаза — карие, взгляд мягкий и
задумчивый, как у Зои… Андрей Фёдорович просыпался посреди ночи от таких снов с
колотящимся сердцем, и глаза у него слезились сильнее обычного.

Подборка стихов в номинации Поэзия
Бир Наталья
Вальс Победы


Мой любимый в форме военной,
Закружилась весна над землёй.
Вальс Победы, Великой Победы,
Мы станцуем сегодня с тобой.

Мой любимый в форме военной,
Помнишь наш выпускной и рассвет.
Мы за руки держались несмело
Своим чувствам искали ответ.

Гул войны, я не слышу твой голос.
И скупая мужская слеза.
На перроне гримаса разлуки.
Темнота, пустота, поезда.

Твои письма, неровные строчки.
И тревоги воздушной огни.
Ты из милого, юного парня,
Превратился в мужчину войны.

Я молитву читала ночами.
И любовь для двоих сберегла.
Я во сне с тобой часто встречалась.
А сегодня, ты встретил меня.

Обжигая горячим дыханьем,
Закружилась весна над землёй.
Вальс Победы, Великой Победы,
Мы станцуем сегодня с тобой.

Лист осенний

Запах осени я слышу,
Лист осенний шелестит,
Кто-то шепчет тихо,тихо,
-Ты родная, не грусти.

Всё бывает в жизни нашей,
И падение и взлёт,
Расстованья, встречи, счастье,
И конечно же любовь.

Лист осенний, лист волшебный,
Ты мне просто расскажи,
Как так сделать, чтобы в людях
Стало больше доброты?

Больше веры и надежды,
Меньше зависти и зла,
Чтобы нежностью светились
На Планете все глаза.

Чтобы дети не боялись,
И гуляли во дворе,
Чтобы вирусы исчезли,
Мир настал на всей земле.

Но молчит мой лист осенний,
Вдруг печально шелестя,
Он ответил тихо, тихо
-Нет на свете волшебства.

-Люди разные и судьбы,
-Цели разные, мечта.
Улетел мой лист осенний,
Наступила тишина......

Огонь

Я на огонь, смотрю не отрываясь,
И в искрах вижу силуэт.
Наверно, это память возвращает,
Туда, где яркий ласковый рассвет.


Тропинка, и чудесные пейзажи,
Где я бегу за счастьем не дыша,
Где воздух не привычно сладкий
Играют блики солнца в волосах.


Мне красоту не передать словами,
Как в речке отражается луна,
И звезды исполняют вмиг желанье,
Всё это было в жизни у меня.


Я на огонь смотрю не отрываясь,
Смятение застыло на лице,
Мне пламя это всё напоминает,
Рисует яркие картины в темноте.


Я вижу, не закончены сюжеты,
Я слышу, не досказаны слова,
В огне танцуют силуэты,
Друг друга нежно за руки держа.


Любовь, а может это сказка?
Где на костре сжигали за мечты,
Отчаянно и дерзко пляшет пламя,
Срывая маски лжи и клеветы.

Просто
Как то стало в жизни очень просто,
Просто жить и просто умирать,
Просто полетать к Луне и звёздам,
Просто о любви слова сказать.

Каждый в своём коконе закрылся,
И на жизнь поставлена печать,
Нужно глубже разобраться в чувствах,
Не спешить советы раздавать.

И шагая в коридорах мыслей,
Ищем неосознанно свой путь,
Забывая о прохожих рядом,
И боясь им руку протянуть.

Как то стало в жизни очень просто,
Просто между строк слова читать,
Просто замахнуться на святое,
Просто человека потерять.

Пройден путь, закрыты коридоры,
Мысли успокоилась, молчат,
И однажды вновь вернутся чувства,
Но на жизнь поставлена печать

Сбереги

[Как в тишине граната разрывается,
Так чувства разрываются в груди,
Опасные осколки разлетаются,
Боишься, ранят? Лучше отойди!

Ты отойди и сбереги рассветы,
Туманы, где скрываются мечты,
Где в нарисованных сюжетах,
Живут любви ночные светлячки.

Ты сбереги мерцающие звезды,
Серебряные тёплые дожди,
И пряный вкус задумчивого лета,
И бабочек порхающих в ночи.

Ты отойди и сбереги закаты,
Реки объятья, отблески костра,
И чувственные губы, звуки сердца,
Наивные, влюблённые глаза.

Как в тишине граната разрывается,
Так чувства разрываются в груди,
Ты сбереги, а жизнь внесёт поправки
Свои корректировки у судьбы

Клавиши

⁣Клавиши чёрные,клавиши белые,
Это любви бесконечный роман.
Ты для меня вновь один в этой музыке,
Я для тебя вновь одна.

Что же Вы сделали, клавиши белые?
Жизнь расписали по нотам любя,
Что же Вы сделали клавиши чёрные?
Сердце поранили, стонет душа.

И заиграла мелодия страсти,
Ноты судьбы замелькали в ночи,
Вмиг перепутались дерзко и смело,
Белые, чёрные ты их прости.

Клавиши чёрные, клавиши белые,
Вы научите, как правильно жить,
Как просыпаться не чувствуя холода,
Как не споткнуться о камень судьбы?

В ритме полёта мелодия льётся,
Музыка лечит, сжигает мосты,
И не докажешь клавишам чёрным,
Что с белыми хочется жизнь провести.

⁣Гимн раскритикованного человека
или критиканам

Не топите меня,
Я такая как есть.
Отпустите меня
Ни к чему это месть.


Мне так больно, что ты
Вновь уходишь туда,
Где разводят мосты
И идешь в никуда.


И что с этого? В ноль
Вновь уходит Земля.
Кто прислал эту боль
И сказал, что «нельзя»?


Мне нельзя быть с собой?
Что за бред я несу!?
Словно скот на убой
Строчки снова пишу.


Кто увидит их, кто?
Я не знаю совсем.
Кто пришлет комплимент
И покажет их кто?



Я не знаю, друзья,
Что за чушь я несу!?
Мне сказали «нельзя»…,
Что я «воздух» пишу.


Ну «ок», соглашусь,
Слабоваты стихи.
Когда спать я ложусь,
мне приходят они.


Ну и что, ну и что…
Только слышу в ответ
Вам, что больше сказать
… кроме это,… «нет»?



Сколько можно «любя»,
Колотить по бокам?
Будто словно «нельзя»
Стало вдруг про меня.


Я всю жизнь вопреки
Этой жизни живу.
«Ты себя сохрани» -
Говорю и бегу.


Сколько можно, друзья,
Колотить по ногам!?
Сколько можно в меня
Свои стрелы пускать?



Не могу, не хочу
Как обычная жить.
Мою в храме свечу
Больше не потушить.


И вам буду светить
Сколько нужно потом.
Только хватить пилить
Меня вам на пустом…


Я могу и живу
Как умею, хочу!
Ну, а вам, что в хлеву?
Больше я не молчу.

⁣Уникальные люди
Всегда.
Сколько себя помню, с обожанием смотрела на врачей.
Какая рабочая одежда может быть интеллигентней, чем белый хрустящий крахмалом халат?
На минуточку, этим... в халатах, доверяют всё самое сокровенное.
Не навредить - восторженный лозунг профессии.
***
В медицинское училище меня не взяли.
Перепутав день первого экзамена, я успешно сдала его на следующий день, но опоздала на второй экзамен.
Не та дорога, отказано.
Нужно двигать в сторону института.
***
Постшкольный год был занят созреванием на курсах: массажиста и делопроизводителя - на всякий случай.
Поиск копеечки по душе подогрел желаемое.
Отдел кадров мединститута сильно нуждался в секретаре-машинистке.
Второе слово названия вакантной должности не пугало, в виду наличия самого высокого результата по скорости набора слепым методом на агрегате письменности Ятрань.
После осмотра моих аппетитных юных форм, было сказано, что работы много.
Я согласилась.
Первый рабочий день был омрачён потрясением начальника.
Он снимал очки, пальцем проверял на прочность стёкла, тёр их платком и потея переживал, что я не опускаю глаз на клавиши печатного станка, когда набиваю текс приказа, накарябанного им на черновике.
В готовом продукте ошибок не найдено, но при буквально линейном просчёте ГОСТ, левый край был забракован - минус 1 мм.
- Нужно смотреть, что делаешь, а не мух ловить.
Вышеуказанное убило во мне обученный стиль набора и задушило значимость, привитую по окончанию курса делопроизводства.
Спустя неделю моего трудоустройства было объявлено, что институт отмечает яркую дату, посему и светила будут отмечены знаками величия.
Наградные материалы печатали ночью всем отделом.
Допущенные описки коллег мной были исправлены аппликацией.
Начальствующий ОК, обладая сведениями о моих уже не тайных побудках, комментировал приободряющее:
- Молодец, резать лягушек будешь грамотно.
Ну что взять с человека, который каждую пятницу, отправляясь на дачу в пять часов, уже в 17.55 горел желанием говорить из дома по телефону с каждым работником отдела, надаривая задания на 5 минут до конца рабочего дня.
Увы, не пришлась я ему за хорошего секретаря по причине плохенького выбора сала на стол моего дня рождения.
За время работы мечта затёрлась о бытность медицины и сама собой съёжилась в кармане несбыточности.
Целители, спускаясь в отдел кадров по делам мирским, приносили с собой искры опыта, определяемые к судьбам людей, батонами третьей степени чёрствости.
Возможно, чтобы лечить, нужно родиться с незаурядным геном цинизма.
***
Пусть будет педагогический, что лучше, чем писать на чистых листах неокрепших умов.
Поступила заочно, но отдел кадров замучил въедливостью.
Перевелась на имеющуюся незаполненность кафедры общей хирургии в качестве лаборанта.
***
Ветром впорхнула в дверь клиники, где располагалась кафедра, и... онемела слухом от ударов арматурой псевдолексики.
Малость дурноватые на вид санитары пытались затянуть инвалидную коляску с бабулей в грузовой лифт.
Двери лифта, покрытые слоем мата, отказали открытием на треть возможностей, распрыскивателям сей субстанции.
Старушка в действиях не участвовала, а пребывала в мире, сотворённым самодельно, по какому образу безызвестно, но анализируя блаженство улыбки создательницы, то рай.
Впитанная с молоком матери гражданская сознательность скопытнула во мне инстинкт самосохранения и позволила выщуриться на ругателей лифта и толкателей обитателей лучших миров.
Подъём коляски по лестнице на второй этаж осуществлялся в шесть рук.
***
Знакомство с небожителями кафедры изначально шокировало.
Собранные вместе, они не только латали здоровье и полировали качество жизни, наполненность каждого притягивала и невольно захватывала.
***
Профессор -
действующий хирург, ученик академика, ну того Самого, который хотел выпуск кефира запретить, чтобы в стране не было алкоголизма.
***

⁣О виртуозных операциях Профессора ходили легенды.
Сам по себе человек незлобивый, хорошо воспитан, временные рамки режима применял только для вхожих в операционную.
Лаборантов содержал вольно, но справедливо.
Есть работа - работаем, нет работы - на киселе катаемся.
Мне как-то было выдано поручение за 4 часа объехать все клиники Минска, реализуя раздачу приглашений на учёный совет кафедральным верхушкам. Никто не умер, в такси всю зарплату оставила.
Мы смотрели на Профессора восхищённо, и лишь раз усомнились в его превосходстве.
Утром, перед операцией Профессор захаживал к нам поздороваться. Ближе к обеду, на обратном пути из операционного блока, он всегда заглядывал в лаборантскую.
Лаборанты были приучены к утреннему чаепитию, время обеда варьировалось.
Профессор в течение недели, дважды в день, натыкался на одну и ту же картинку, в пятницу не выдержал в сердцах:
- А, вы... всё жрёте и жрёте!
Профессор обладал поразительным почерком. Волнистые линии протягивались от начала до конца листа, а также между печатных строчек, когда скорость гениальной мысли не давала отвлечься на поиск белой бумаги. К пунктуации Профессор относился с пренебрежением, впрочем, как и она к нему.
Мы плакали над авторским текстом перед выходом в свет учебника по общей хирургии.
***
Доцент кафедры имел занимательную коллекцию. В ней содержались предметы, проглоченные нечаянно и с умыслом, воткнутые в человеческое тело по неосторожности и злонамеренно.
Экспонаты: зубная щётка, ложка, гайка, вилки, ножи и много прочего - имели душещипательные истории, которые Доцент мог пересказывать неустанно.
***
Проктолог,
тоже был доцентом, но его любимое место нахождения было проктологическое отделение.
Воодушевленный профессиональной деятельности от выдавал сезонные вирши:
Пришла зима,
Замёрзли реки,
Одели шубы человеки.
*
Пришла весна,
Размёрзли реки,
Раздели шубы человеки.
*
Осень наступила,
Упали листы,
Чувства половые засохли до весны.
Лето почему-то обошлось вниманием, но в эту пору с Проктологом было по особенному душевно.
Экзаменуя студента военно-медицинского факультета и не получив ответ на вопрос о том, где находится паховая грыжа, прибегнул творчески к уточнениям.
- Студент, у тебя девушка есть?
Ответчик вяло кивает головой.
- Студент, где у твоей девушки трусы заканчиваются?
Смущенный в томат молодой человек, проводит рукой чуть выше колена.
- Не знал, что твоя девушка ровесница моей бабушки, не растёт паховая грыжа над коленом, на пересдачу.
***
Подрастающий светоч (далее - ПС)
Руки золотые. Профессор всегда брал его ассистировать. Хвалил умения и смекалку.
Однажды, во время дежурства ПС зашёл к нему знакомый из министерии.
Так, за чаем сообщил, что замучил его жировик, неудобно женщинам шею целовать и воротничок натирает.
Решили удалять.
Играючи словами, прошлись до операционного блока.
Анестезия вызвала остановку сердца.
Запуская мотор, сломали три ребра.
Затем прямой массаж сердца.
Перекладывая на каталку, роняли до перелома обеих ног.
Товарищ проснулся... и долго ещё отдыхал от важных дел.
***
Успешные, талантливые, способные работать сутками. Они излучали позитив и заряжали им воздух.
Вернуться бы, чтобы сделать глоток этого воздуха...
***
Спустя три года после окончания Вуза я поняла, что опять ошиблась дорогой.

⁣Лера Манович

МУЗЫКА

Перевалов пьет пиво из баклажки и каждые полчаса, виновато улыбаясь, удаляется в покосившийся дачный сортир. Это раздражает маму. И Ларису, новую жену Перевалова. Впрочем, не такая она и новая. Просто мы c Переваловым не виделись больше десяти лет.
— Жара, — говорит мама, вытирая пот над губой. — У меня все цветы засохли.
— И у нас, — кивает Лариса. — Растила хризантемы Володе в школу — так все листочки свернулись.
Володя, миловидный сын Перевалова и Ларисы, си- дит тут же, вжавшись спиной в скамейку и уставившись в смартфон. Глядеть на него смешно. Он — честная се- редина между белокурым Переваловым и армянской Ларисой.. <..>

⁣Рассказ: Серёжка

⁣– Серёжка! А, Серёжка?

Снова эти дураки.

Болезненные, бледные все. Тонкие. Как берёзки.

Каждое утро начиналось с того, что он слышал все эти
странные насмешки, едва заходил в класс. Что было смешного, понять не
удавалось. Но лезть в драку по таким пустякам тоже не хотелось. Батя говорит,
что нечего тратить силы на всяких простофиль. И Сережка был согласен.

Батя не дурак. Он всю жизнь проработал участковым, и повидал
всяких людей.

– Серёжка, снова лохматый!

И все равно неприятно. Но что тут поделаешь? Если дать по
щам главному задирале, Олегу, это прибавит ещё одну проблему к бесконечному
вороху. Узнай у бати на работе, что сын в школе морды бьёт… Ох, что тогда
будет! Этот Олег мало того, что тощий, так ещё и сынок бизнесмена какого-то. По
крайней мере, так он сам говорил. Хотя носил Олег только крутые шмотки, был
вечно прилизан и напудрен. А еще Олег дружил с Ксюхой и вечно измывался над
остальными.

Ксюха тоже смеялась. Стояла под ручку с Олегом, в
укороченной юбке и с длинной косой. Красивая-красивая. Ещё и умная. Отличница,
как-никак. И тоже смеялась.

Над чем?

Сережа не хотел думать об этом. Да и чего тут думать? На
урок пора.

В общем, утро не отличалось ото всех предыдущих. Снова
издёвки. И снова математика первым уроком. Училка половину занятия тараторила
что-то про то, как же классно учиться в десятом классе. И как тяжело будет в
одиннадцатом. Говорят, ЕГЭ какое-то введут. Штука такая, тест, вместо экзаменов.
Учителя боялись. Все одноклассники боялись.

Серёжа лишь пожимал плечами. Чего тут бояться? Он знал, что
решит этот тест. Да и долго до него ещё.

Целый год.

Пока математичка писала на доске задания на новогодние
каникулы, Сережа смотрел в окно, сидя, как обычно в одиночестве, за своей,
самой последней партой, и считал снежинки.

Не хотелось возвращаться домой. Слишком…тяжело там было.
Батя болеет. Проблемы у него на работе. Премию, говорит, не дадут. Мама тоже
грустная. Завод закрывают, станки за бугор увозят, а людей увольняют. Кто-то
поговаривал, что заводы нынче закрывают один за одним, просто так.

Но Сережа знал, что все хорошо будет. Знал, и всё. Не может
ведь всё всегда быть плохо?

После уроков он помог в библиотеке старушке Марье Степановне
книги расставить, а когда вышел из школы, решил чуть прогуляться. Ноги понесли
его через гаражи, где вечно курили девятиклассницы, к маленькому озерцу,
заросшему камышом. До дома отсюда пара минут, так что можно и задержаться. Снег
уже прекратился, над головой шумел ветер, где то каркали вороны.

Спокойно так. Тихо.

С озера послышались голоса, смех, а затем раздался
отчётливый треск. Девичий крик разрезал холодный воздух. Сережа бросился на
шум. Он прорвался сквозь заросли, выбежал на замёрзший берег и увидел одноклассников.
Они бегали, кричали, доставили "сименсы" и "мотороллы",
чтобы позвонить, но все как один боялись вступить на лёд. Был здесь и Олег.
Бледнее, чем обычно, он выглядел, будто мертвеца увидел. И без того худое лицо,
всегда красивое лицо, сейчас стало тонким и высушенным. Олег оттолкнул Серёжу и
бросился прочь, чуть ли не плача. Снова послышался треск, и тогда стало ясно:
дело не ладно.

Серёжа распихал толпу и увидел разломанный на куски лёд, где
в воде барахталась Ксюха. Она била руками, хваталась за воздух и кричала, но
все лишь стояли и смотрели. Ещё миг, и над водой остались одни лишь её меховые
розовые наушники. Сама девчонка просто пропала.

Серёжа долго не думал. Да и чего тут думать?

Он отбросил портфель и ринулся в прорубь.

Едва ли он мог назвать себя пловцом. С плаваньем не
задалось. Батя вечно на работе, даже летом, когда все остальные на моря уезжают
отдыхать. Да и маме не до того. А в этом озерце плавать рискнул бы далеко не
каждый. Больно мутное оно.

Но Серёжа не боялся. Просто прыгнул в воду.

Ксюху нашел быстро. Труднее оказалось выбросить её на лёд.
Корка трескалась, расходилась, расплывалась в разные стороны. Пришлось ломать
его до самого берега.

Там уже эти дураки сообразили и помогли Ксюхе выбраться.
Сережа вылез из воды сам.

Девчонка плакала. Ее тонкие прилизанные друзья охали и
ахали, без конца кому-то звонили, но толку-то? Сережа нашел свою сумку, достал
сменку и наклонился, чтобы снять с Ксюхи сапоги.

– Что ты делаешь? – просипела она, больше похожая на мокрую
курицу, чем на первую красавицу школы.

– Простынешь, пневмония начнется, – Сережа даже не смотрел
на девчонку, просто снимал с нее сапоги. – Месяца два болеть будешь.

– Ой, мне нельзя болеть, – девочка заревела пуще прежнего. –
Как мы в Турцию на каникулах полетим?!

– Пойдем, – Сережа потянул её прочь от озера и взволнованных
одноклассников. – Я тут живу рядом. Найду тебе маминых вещей, чаю налью с
медом, да согреешься хоть.

Он и сам начинал дрожать. Но виду не показывал.

Ксюша недолго думая согласилась. Небо неспешно темнело, а
холод усиливался, пока они ковыляли, продрогшие, до пятиэтажек, что расчёской
стояли вдоль озера. Шли молча. Да и что тут скажешь?

Живая главное, дурочка.

– Если батя дома, попрошу отвезти тебя, – бросил через плечо
Серёжа, и кажется услышал в ответ тихое "спасибо".

Не сердце как-то потеплело даже.



Первый день после каникул был самым тяжелым. Снова в школу,
снова уроки и домашка. Снова ранние подъемы, когда за окном ночная тьма и
жёлтые пятна фонарей.

Но Серёжка был рад вернуться. Дома по-прежнему было тяжело.
Ни премий для бати. Ни новой работы для мамы. Скудный оливье, пожелтевшая ёлка,
небольшой сладкий подарочек от родителей и новая книга от дядьки с тёткой.
Новый год, ожидаемо, не принёс чудес. Сережа не понимал, почему люди вечно
ждут, что с первого января для них непременно наступит новая жизнь? Ни для
него, ни для бати, ни для мамы она не наступила.

И все же он не унывал.

Да и чего унывать?

Жизнь-то все равно идёт. Новая она, или нет.

Утро, как обычно, начиналось с алгебры. Однако в этот раз
что-то изменилось.

Серёжа вошёл в кабинет, и никто его не окликнул. Никто не
подтрунивал и не издевался, пока он шёл к своей, самой дальней парте у окна.

Все молчали.

Серёжа присел, бросил рюкзак на стул рядом и начал
готовиться к уроку. Он чувствовал, как взгляды одноклассников прикованы к нему
и гадал, что им не нравится на этот раз. Одежда чистая и даже не лохматый!

Долго ломать голову не пришлось. Он услышал знакомый голос.

– Серёжка!

Это была Ксюха. Она подошла к нему, теребя в руках лямки
пакета, красивая-красивая, в теплой белой кофте и черных брюках. Кажется,
только теперь Серёжа понял, что всегда стеснялся открыть рот в ее присутствии,
чтобы что-нибудь не ляпнуть невпопад.

– Привет, выдавил он из себя.

– Привет, – Ксюша улыбнулась. – Я принесла вещи твоей мамы.
Спасибо тебе, Серёжка.

– Да…это… – к лицу пришила кровь. Ему хотелось сползти под
стол. – Пустяки.

Сережа взял пакет, и хотел было отвернуться к окну, когда
девочка снова заговорила:

– Можно, я сяду с тобой?

Раздался звонок на урок, но кто его вообще мог сейчас
услышать! Все равно он только для учителя.

– Да… – сказал Сережа. Это было тяжелее, чем прыгнуть под
лёд. – Да, конечно!

Он скорее убрал со стула рюкзак и помог Ксюше присесть.

А может, Новогодние чудеса все же случаются?

Кто его знает…

⁣⁣Гранит

За дверью – жара июля, а здесь до озноба зябко.
Гранитная пыль летает, привычно жужжит сверло…
Работы ему хватает – от фото распухла папка.
Смерть тоже не отдыхает, берёт под своё крыло.


Девчонка. Старик в медалях. Младенец. Солдат. Подросток…
Ведь то, что кому-то – горе, для мастера только труд.
Машинные заготовки. Навскидку всё очень просто.
И можно не суетиться – «натурщики» подождут.


Он в этом почти что Рембрандт – из мрака выводит лица,
Светлеют глаза чужие под чуткой его рукой.
Вот родственники. Довольны – торопятся расплатиться.
И снова: плита, жужжанье, размеренность и покой.


За это неплохо платят. Премудростям быстро учат –
«Конфетку» из брака сделать, улучшив размытый вид.
И буднично мысль приходит: неплохо б на всякий случай
Хорошее сделать фото. И пусть себе полежит.

Молитва

Так пусто, холодно за спиной…
Как будто снегом мой сад укрыло.
Не требуй много, Создатель мой –
Мне просто вечности не хватило.


Я не был богом, но мог спасти
В своих ладонях живые звёзды…
Как сгустки крови в моей горсти.
Да, я пытался. Но поздно, поздно…


Всё время делал не то, не так,
И вот полжизни прошло впустую…
Пока меня не окутал мрак,
Позволь я что-нибудь нарисую?


Траву и солнце. Морскую гладь.
Почти открытка «привет из рая».
Прости. Ты должен меня понять –
Я просто гибну не создавая…

Я доверяю тебе – себя.
Телёнком глупым в ладони тычась…
На «до» и «после» всю жизнь дробя.
Любовь – прибавить.
Гордыню – вычесть.

Колыбельная

Валентина Петровна ужасно боится смерти –
Как сбежать от безносой в свои девяносто пять?
Не нужна эта бабка вообще никому на свете,
В катафалк превращается ночью её кровать.


Не заснуть – ведь когда-нибудь точно наступит это?
И в трехкомнатном склепе под утро её найдут…
Как щитом, заслоняется кошкой, в ногах пригретой,
Может смерть и отступит, коль Муся воркует тут?

Не забыть соцработницу Люсю послать в аптеку…
Список бадов и прочих волшебных пилюль готов.
За попытку бессмертия нужно платить по чеку,
Но за деньги – увы! – не купить безмятежных снов.


Четверть века прошло, как она схоронила мужа.
Жили дружно, а что не любила – уже не в счёт.
…Только каждую ночь в изголовье кошмары кружат,
И покойный Витюша её за собой зовёт.

И былую упругость пытается вспомнить тело,
А в груди, не узнавшей любви, оживает вдруг
Очерствевшее сердце – ни разу ведь не болело,
Провожая супруга, знакомых, друзей, подруг.

...Соцработница Люся залезть помогает в ванну,
Раздражённо морщинистый панцирь мочалкой трёт…
Валентина Петровна готова к самообману –
Вместе с пеной и возраст уходит – за годом год.

Дребезжащим своим голоском напевает нечто,
Как танцовщица кордебалета трясёт ногой…
Ей бы жить-поживать как холодному камню – вечно.
И под тёплыми ливнями вечность стоять нагой…


…В белоснежной сорочке блаженно лежит под пледом,
Светлый сон подбирается тихо – как на заказ.
Кошка лезет под плед, смерть за ней заползает следом
И поёт колыбельную в самый последний раз…

Папе

Все говорят, что я так на тебя похожа!
Даже характер такой… Вспоминаешь, пап?
Как отморозку могла засветить по роже,
Как побеждала свой страх – с побелевшей кожей –
И никогда не могла оценить масштаб


Наших потерь… И сейчас не умею. Странно…
Тот, с отстранённым взглядом, совсем не ты.
Сердце саднит непрерывно – сплошная рана.
Как мне тебя отвоёвывать у тумана?
Как за болезнью твои разглядеть черты?


Был, как подросток, всегда худощав и ловок,
Быстрый, свободный, как ветер в сухих степях…
Ты и сейчас иногда сквозь тяжёлый морок
Не замечаешь судьбой занесённый молот,
Грезишь о чём-то на скомканных простынях.


Выбросить к чёрту часы… Укротить минуты.
Мы ведь с тобой повоюем? Нет, я не пла…
Ты далеко. У тумана свои маршруты.
Смерть приготовила чай из цветков цикуты.
«Завтра» – как комната,
Выжженная дотла.

Остров

Абонент недоступен для солнца, дождя и ветра.
Нет друзей. Нет родных. Как гудок пароходный: «Не-е-ет...»
До зарядника – два бесконечных, как время, метра.
За границами тела – обещанный Богом свет.


Только где они, эти границы,
Если тело давно превратилось в остров?
А над островом не летают птицы,
Он белеет во тьме, как омытый волнами остов
Угодившего на берег кита.
И сердце сосёт пустота, пустота…

Пустота для него наступает в немом эфире.
Неподвижное тело врастает спиной в кровать.
Он один в этом доме. Один в равнодушном мире.
Страха нет. Остаётся лишь спать, спать, спать…


…Снова утро. Приходит сиделка.
Громыхает посудой, как в лавке посудной слон.
Переводит на жизнь
Уснувшие стрелки
И на зарядку ставит
Умерший телефон.

Замедляется время…

Замедляется время, и три бесконечных месяца
Растекаются медом, прозрачной тяжелой каплей.
Раскаляется солнце, в распаренном небе бесится,
Неуверенный дождь длинноногой шагает цаплей.


Сквозь промытое облако щурится день июнево,
А в траве одуванчик качается легким шаром,
Серебрится на стебле подобием диска лунного,
И свои парашютики всем рассылает даром.


И душа вслед за ними летит в никуда безбашенно,
Пролетает июль, устремляется в август смело…
…Не успеешь очнуться – шафраном листва раскрашена,
И прошедшее лето тебя лишь крылом задело…

Неходовой товар

…Словно шелест ветхой грампластинки,
Шепелявый дождь звучал в глуши...
Торговали совестью на рынке,
Отдавали людям за гроши.


А товар не пользовался спросом –
Слишком прост, немоден, неказист…
Зря его хвалил сладкоголосо
Разудалый рыжий гармонист.

Продавец менял по ходу ценник –
То, что залежалось, трудно сбыть.
Не берут за деньги и без денег.
Вот уже и бант с коробки сбит…

Вот уже и вымокла коробка –
Серая, с пеньковой бечевой.
Вышла презентация короткой,
Ведь товар, увы, не ходовой.

…Красоту в коробке из-под торта,
Наглость брали, чуточку ума…
Совесть? С нею как-то некомфортно.
Пусть найдёт хозяина сама.

Пусть к ногам прибьётся собачонкой,
Заскулит… и выживет авось.
Только бы не ныла под печёнкой,
Душу не рвала, как ржавый гвоздь…

Сны

В ночном депо трамвай листает сны –
Страницу за страницей, как романы.
Железных «лат» объятия тесны,
Ведь сны трамвая ночью этой странны
И спящему герою не ясны…
Звенит стекло разбитое на рельсах,
Нарушен ход обыденного рейса –
Трамвай не верит собственным глазам.
Он вынужден «идти по головам» -
Такая ерунда на постном масле!
Рывок. Дворы московские погасли…

Он видит ошалевшую толпу
И слышит тормозов ужасный скрежет –
За турникетом скользкую тропу
Тяжелый стук колес на части режет.
…Ныряет в ночь, как будто в скорлупу,
Пытаясь от кошмаров откреститься –
Не улететь! Трамвай – увы! – не птица.
А для кого-то рельсы – эшафот.
Мурлычет на подножке черный кот:
«Мессиррр…. Сегодня будем веселиться!»
И вздрагивает сонная столица,
И чуда ждёт.

⁣СТАНСЫ БЕЛОЙ НОЧИ
ИЛИ
АЛЫЕ ПАРУСА

По лёгкой зелени прозрачной
В сени погасших облаков
Клонился долу серп коньячный,
Маяк для птичьих косяков —
Труба над фабрикой табачной —
Дымок лилов.

Фрамуги, настеж отворенной,
Огнём струящийся квадрат —
Слюдой дрожащей застеклённый,
За крышей тлеющий закат
Не вверил кисти гений скромный,
Цедя мускат.

Баржа кроила гладь речную,
И тонким неводом за ней
Тянуло пену кружевную,
И струйки бледных фонарей
Воды коснувшись, врассыпную —
Хвостами змей.
На Петропавловке куранты
В ночи "Коль славен" завели,
К стене коленями атланты,
Держа за горло бутыли,
Пускали лужей по асфальту
Не жигули.

Из окон тёмных и незрячих,
За покосившийся фасад,
Балкона выдвинутый ящик
Ловил шипучий звездопад.
Меж белых поплавков рыбачьих
Искрящий град.

Покинув сонное жилище,
Медноголовый командор —
Обшлаг до золота начищен,
Трубу подзорную протёр
Глядит: на Марсовом кладбище
Горит костёр.

Чугунным, леденящим стоном
Разбужен опустелый сад,
Кривятся ужасом горгоны
В щитах чернеющих оград.
Ночь будто в чреве у Ионы —
Ни рай, ни ад.

И, мерной качкой обуянный,
Своим железным хомутом,
Тяжелозвонкий гроб стеклянный
Гремит над выгнутым мостом —
Трамвай последний и желанный,
Буксуя дном.

Спиралью медленною вьётся
И сыплет жёлтая фольга
С прицепленного кверху донцем
Цинкованного котелка.
И мошкара кружит и бьётся
У нужника.

И запускает метастазы
Со дна Карпи́ева пруда
Расплывчата и белоглаза
Полынно-горькая звезда.
И тонут копии с Парнаса,
Сходя туда.

И утомлённые нарзаном,
Налюбовавшись на мосты,
Не алчут тени у фонтана,
Кропя жасминные кусты,
Ни Силоама, ни Гихона,
Ни Вифезды.

Шипят и рвутся фейерверки,
В дыму алеют паруса,
Ревут сирены на Кронверке,
Огни — что стрелы в небеса
И словно пламенные спицы
От колеса.

Трясутся от волны ударной
В домах посудные шкафы,
И ангел средь снопов янтарных,
Не опуская головы,
Парит над дельтой лучезарной
Реки Невы.


ГРУСТНАЯ ПЕСНЬ СИНОПТИКА

То не шёпот Зефира на Ерике лодку качал,
Слюдяною волною плеская на скользкий причал.
То не в танце ночном, бурунами кружа, нереиды
Ударяли хвостами в гранитные мокрые плиты.

То не гипсовым эхом в строю ионийских колонн,
Сардонической рожей оскалясь, гремел маскарон.
То не феи лесов — безголосые девы дриады
По ветвям шелестели заснувшего Летнего сада.

И не сдерживал тучное небо суровый атлант,
На балконы и портики бросив свой грубый талант.
Облаками не правил архангел сусальным крылом,
Почитая по ветру клониться своим ремеслом.

Не кипением крови, но солнцем нагретые кони
Уминали копытом траву на чугунном газоне.
И тритоны в окладе решётки, сивея от пыли,
Только в ряби воды под мостом извивались и плыли.

Серебристая зыбь волновалась не арфой Эола,
Не Селена на сферу ночную узор наколола.
Посейдон никогда не закусывал Невской губы,
И Харон не возил к усыпальнице царской гробы.

Барабанили ливни и ясные дни приходились,
И светила, меняя друг друга по небу катились,
На железных колёсах качаясь грохочущим цугом
Пролетали трамваи и люди брели друг за другом —

Всякий день по утру муравьиной тропой на работу,
При любом положении дел, не смотря на зевоту.
И под вечер недели, труды обменяв на рубли —
От окраины к центру, покинув свои корабли.

Временами топчась и скользя на арктической стуже,
То с опущенным носом взирая на небо из лужи,
Оставляя следы каблука на горячем асфальте,
Или хлюпая тонкой подошвой по слякотной смальте.

И когда по-весеннему ночь становилась короче
Говорили: чернильный состав оказался непрочен.
Или просто: земля повернулась отлёженным боком,
Избегая научной тоски, говоря о высоком.

И к июлю, устав щеголять мавританским окрасом,
На бедре с шампурами, затарившись пивом и квасом,
Удирали к Маркизовой луже от зноя и пыли,
И коленом царапая дно полагали, что плыли.

В тополином снегу напивались, встречались, плодились,
Куковали на кухнях, ругались, дрались, расходились,
Наблюдали за розой ветров, переменами моды,
Без особой надежды следя за прогнозом погоды.

Глазуровано кобальтом небо над Марсовым полем,
Юный месяц за шпилем повис золотистым бемолем.
Только бронзовый чижик, хмелея на вечном посту,
Купоросной монеткой с карниза плюёт в пустоту.



КОМНАТА ДЕТСТВА

Помню старый комод и часы "Весна" —
Циферблат золоченый и ключ в замке,
И в смоле янтарной, печатью сна
Скарабей стекленеет в глухой тоске.

И рябит ковер, а над ним Она,
Что известна всем, но дает соврать
Любому, кто может сказать: Ага,
"Неизвестная"! Ибо союзпечать,

Тиражируя в массы ее портрет,
Образ дамы хотя и свела на нет,
Но сроднила всех, что куда ни ткни —
В каждой хате она, словно член семьи.

Помню шкаф, сияющий желтизной,
С помутневшим зеркалом в мир иной.
Приоткроешь створку и — темнота
Вытекает в щелку хвостом кота.

За тахтою детской, прижат к стене
Коробок с тесьмою и с мулине.
И в рулоне выкроечных таблиц —
Что в колчан набито вязальных спиц.

В этой комнате стулья, кровать и стол
В дни каникул давали усадку в пол
И обои незримо меняли цвет,
Оставляя за рамами темный след.

Все предметы были как существа,
Здесь гостила ёлка от Рождества
До капели мартовской. И в обряд
Было всей семьей разбирать наряд,

И в коробку с ватой, снегам взамен,
Зарывать до будущих перемен.
Этот хрупкий и невесомый клад,
И входить в обычных вещей уклад.

Отрывной календарь обронял листы,
То с мельчайшей вязью, а то пусты.
И распалось всё в еле слышный звук,
В пустоту, в дребезжанье, в колесный стук,

В переезды, в зимы, и в прах земной.
То, что было когда-то почти тобой,
Растворилось волною почти в нигде
Словно голос, эхо, круги в воде.

Михаил Белов. 2023 год.

⁣Люди и боги

Паперть. Церковь. Подсвечник двурогий.

На иконах - плоские боги.

Люди молятся.



Звезды пулями в небо влиты.

Пахнет порохом храм разбитый.

Люди молятся.



Мерно тает свеча из воска.

Где-то мечутся люди плоские.

На иконах, застыв от муки,

К небесам простирая руки,

Боги молятся.



Детское

­Плачет во мне ребенок,

Плачет не умолкая,

В городе плачет сонном

Под перестук трамваев.



Бабушка-ночь проснется,

Неба окрасит пустошь,

Словно осколки солнца

Звезд корабли запустит,



Перышком птицы тонким

Лунный начертит остров…

И вздрогнет во мне ребенок,

Так и не ставший взрослым.



В сердце его огромном

Вырастут веры корни,

Что старого лиса снова

Маленький принц накормит.

Зеркало

Я зеркало,

В котором отразятся

Сто тысяч лиц и сотни декораций,

Смятенье спален, таинства прихожих

И чье-нибудь отчаянье быть может.



Я зеркало,

В котором силуэты

Людей и книг, и отпечатки ветра

Останутся как надписи на камне

Во всем великолепье Зазеркалья.







Ревность

Ты рисовал мне райский сад

На стенах хижины убогой.

Такого не было у Бога.

Зачем мне эти чудеса:



Уже убитая змея,

Скалы разрушенной осколок,

Да толпы стройных богомолок

У замутненного ручья?



И Ева в платье до колен

Еще любившая Адама?

И ангел белый, тихий самый,

Над ней уже занесший плеть?



И Бога странный черты,

И плод, надкушенный и смятый?

Помилуй, этот рай проклятый

Мне надоел до тошноты!



Я вижу лишь, смиряя гнев,

Глаза устало прикрывая,

Как сотни легкостопых Ев

Блуждают близ чужого рая.

САВУШКА И ВАЛЕНТИНА

Когда Савушку односельчане называли большим учёным, Савушка всегда смеялся. «Большие учёные в космосе ковыряются. А наше дело маленькое, мы к земелюшке поближе», - отшучивался он.
Земелюшка, как Савушка её называл, была для него предметом неустанного научного изучения. Он знал множество её законов в их первозданной сущности и мог объяснить эти законы на пальцах в прямом смысле слова. Он чувствовал суть Земли с её формулой движения эфирных частиц над нагретой солнцем грядкой, архитектурой ласточкина гнезда и логикой строения фасеточного стрекозьего глаза. Он наблюдал Землю в микроскоп и находил тысячи закономерностей в мозаике её мельчайших частичек. Он понимал про Землю всё, но не мог объяснить лишь одного: как Земля с её божественным умыслом смены времён года, приливов и отливов, с её гениальной лаконичностью и математически выверенным природным совершенством, - как эта самая Земля носит на себе бабку Валентину.

Савушка называл её за глаза НЛО - что означало "неисправимая логическая ошибка" и искренне верил, что Валентинино существование было неоспоримым свидетельством сбоя во вселенском разуме, доказательство которому веками безуспешно пытались найти метафизики.
Валентина же о мыслях супруга если и догадывалась, то не придавала им ровно никакого значения. Как не придавала значения и самому Савушке, которого тоже называла (но уже прилюдно) НЛО - "неумёха, лоботряс и олух".
Существовали они бок о бок без малого полвека, два НЛО, на одной орбите, не в силах разорвать цепкое космическое притяжение друг друга и изменить траекторию полёта.
- Опять ты битый час сидишь в курятнике, старый пень! Яйцо не снеси! - орала бабка Валентина, стуча огромным, как брюква, кулачищем в дверь деревянного садового туалета.
- Брысь, Валька! Думаю я тута! За своими банками следи лучше, чтобы не сбежали! - отбивал подачу Савушка.
Валентина басовито выдыхала и для завершения мизансцены пинала ногой в резиновой калоше хлипкую туалетную дверь. "Банками" назывались, действительно, банки - стеклянные и пузатые, в которых бережно выращивался чайный гриб. Валентина звала его Герман, лелеяла и любила с такой сердечностью, какую от неё давно не знал Савушка. Когда-то Герман был маленьким, но постепенно его жёлтое медузье тело разрослось, завохристилось, и Валентина аккуратно отрезала от скользкого Германова бока сначала Зигфрида, потом Альберта, и совсем недавно ещё и Эдика. Каждого из них она поселила в отдельную банку и по утрам нежно чмокала Германову детву, оставляя на баночном стекле отпечатки губищ.
У Савушки, помимо науки, тоже завелась ещё одна привязанность - нутрия, пойманная им как-то у местного озерца. Нутрия блестела на солнце чёрной шубой и была совсем ручной: ходила по дому вразвалку и пила молоко из блюдца. А как она умела слушать! Бывало, сядет Савушка на лавку и ну рассказывать нутрии про земную кору да про температуру вулканической лавы, а она глядит на него, не перебивает. В общем-то, идеальный собеседник. Разве что глазки были у неё малюсенькие, неумные, а так - хоть разводись и замуж бери.
- Когда ж ты, пень трухлявый, дурью маяться перестанешь? - бранилась Валентина. - Отнеси лучше скотину, откудова взял, - подохнет ведь, креста на тебе нет!
- Молчи, подколодная! Хоть бы онемела! - взвинчивался Савушка, укрепляясь в мысли, что теперь уж и подавно никуда нутрию не денет. И на очередной Валентинин выпад в сторону непрошенного постояльца обустроил нутрии мягкую кровать на веранде и дал имя Платон. А у них, у нутрий, и не понять, самец или самочка. Савушка размышлял-размышлял и укрепился в мысли, что нутрия - самец, потому как баба так хорошо понимать мужскую душу не способна.
- Отнеси, говорю, эту тварь взад! - не унималась Валентина. - Иначе сожгу записульки твои в печке!
Савушка с той её реплики стал тетрадки со своими научными измышлениями прятать в щель под лавкой, а нутрии, из бунта, помимо имени, ещё и отчество подарил - Иванович. И всех приходящих в дом гостей заставлял уважительно относиться к новому жильцу и охотно принимал в дар мелкую рыбёшку.
Так что, глобальных радостей у Савелия в жизни было две: вдоволь поразмышлять о Земле и так же вдоволь повысказывать пришедшие на ум мысли Платону Ивановичу.

- Выходи, дурень, паразит печёночный! - снова заводила песнь Валентина, сидя на ступеньке крыльца и лилейно, точно попку младенчика, протирая пёстрой тряпкой стекло банки с Эдиком. - Огурцы надо полить!
- Обойдутся сегодня без меня твои огурцы! - высовывал нос из кривенького туалетного оконца Савушка.
- Тьфу ты, ирод проклятый! - чертыхалась Валентина и сыпала Эдику щепоть сахара на прокорм.
"Ирод" всё же выходил через некоторое время, стараясь мелкими перебежками под Валентининым словесным артобстрелом доскакать до сараюшки с садовым инструментом. Там он снова закрывался и час, а то и два мастерил из лучин и щепок модель какой-то одному ему понятной молекулы. Когда терпение Валентины заканчивалось, она выкуривала Савушку из сарая, применяя изощрённую смекалку стойкого гитлеровца: подносила к двери аэрозоль с антикомариным репеллентом и от души прыскала им во все щели. Забойное средство всегда действовало безотказно. В крохотной сараюшке комар Савушка начинал чихать и через пару минут выскакивал из газовой камеры, матерясь и орошая злобной слюной неполитый огород. Кончался такой побег всегда одинаково: Савушка либо спотыкался о торчащие на садовой дорожке щупальца колченогой сосны, либо стукался со всего маху головой об электрический столб, всегда стоящий, как назло, на пути Савушкиного полёта. Тогда большой учёный брал самую высокую ноту из доступного ему визгового диапазона и растягивался плашмя на грядке с редиской. Валентина же свистела и, цокая языком, склонялась над ним, как над диковинным мадагаскарским тараканом, с самой саркастической ухмылкой, на какую была способна. А затем, празднуя викторию, торжественно вручала Савушке тяпку с лейкой.
Так проходили их дни в посёлке Козий Перегон, на реке Тёшке, в полутора тысячах километрах от ближайшего отделения Академии Наук. Савушка бунтовал, запирался, огрызался, моделировал, писал думы в старенькую тетрадь, кашлял, ругался, падал и поливал огурцы. Валентина же ехидничала, барабанила в дверь, опыляла Савушку аэрозолем, цокала языком, распоряжалась манёврами на огородном фронте, лечила его ушибы вонючей мазью и по субботам от души хлестала учёного мужа веником в натопленной баньке. "Всё в природе циклично", - философски вздыхал Савушка. И был прав.
Так бы дальше и продолжалось, но в одно белёсое от тумана утро, по обыкновению запершись в садовом туалете, Савушка не услышал привычный супружнин рык. Отсидев положенный час и наблюдая за крыльцом сквозь окошко-амбразуру, он осторожно приоткрыл дверь и высунул голову, ожидая подвоха. Валентины ни на крыльце, ни в огороде не было видно. Но - удивительнее всего - не было слышно.
- Мегерушка! - тихо позвал он и тут же прикрыл ладонью глупый рот: господи, славно-то как, нет злыдни! Может, она в магазин отправилась или прикорнула богатырским сном, что, правда, за ней в это время суток не водилось.
Савушка на цыпочках вошёл в дом, боясь скрипнуть половицей, чтобы не разбудить чудовище, и с приятным удивлением заметил, что в сенях и комнатах пусто. На веранде и кухне тоже.
- Что, Гаргулья, метла завелась-таки? Улетела на свою Лысую гору?
Он начал пританцовывать, топоча и пристукивая пятками, и сначала тихонечко, а потом и полый голос загоготал, осмелев и пьянея от такой своей борзости. Половицы пели, Савушка выкидывал коленца, взмахивал острыми локтями, как крыльями, лихо задирал голову, пока в дурной пляске своей не оказался в узких сенцах, где кособокими трапециями жались друг к другу низенькие дверцы - одна в подпол, другая в кладовку. В темноте Савушка не сразу разобрал, что произошло, но Валентинин силуэт был запеленгован мгновенно. Савушка дёрнулся и оборвал танец на самом выразительном па.
- Валюха?.. - не то спрашивая, не то утверждая, выдохнул он и инстинктивно попятился назад, откуда пританцевал.
Валентина не отвечала. Савушка с испугом смотрел на её остолбеневшую монументальную фигуру, очерченную полоской хворого света, сочившегося из открытой двери, и пытался сообразить, как себя теперь повести. Рука его судорожно ползла по стене, пока не нащупала вертушку выключателя. Щелчок - и в свете тусклой лампочки очертилась вся сцена трагедии: на полу, в осколках баночного стекла лежали Валентинины "мальчики" - Зигфрид, Альберт, Эдик и престарелый их предок Герман. Рядом высилась Валентина, бледная, большая, остекленелыми глазами смотрящая на их мокрые тельца, похожие на мёртвых медуз. А на верхней полке, прибитой к стене, между щётками, жестянками и прочим хламом, восседал, облизываясь, нутрия Платон Иванович. Чёрная морда его была довольной, лапки сложены на животе, глазища сверкали нагловатым огоньком.
- Это ты тут делов наворотил? - нарочито строго спросил Платона Ивановича Савушка и, не дожидаясь ответа, добавил: - Животное.
Животное облизнулось и, спрыгнув со своего постамента на пол, медленно утекло в открытую дверь, виляя толстым задом.
Савушка осторожно, как ядовитую сколопендру, взял Валентину за ситцевое крылышко халата и, потянув за собой, отвёл в комнату. Шла она покорно, ноги передвигала, в общем-то, правильно, только глядела перед собой ошарашенно и по-прежнему молчала.
Приехавший вскоре местный доктор вколол ей что-то сильное, отчего Валентина проспала сутки, а проснувшись, как ни в чём не бывало, принялась за свои обычные хлопоты: стряпню, огород и уборку. Только - о чудо! - не раскрывая при этом рта. Савушка опасливо наблюдал за ней, ожидая каверзы в любой момент, но Валентина продолжала безмолвствовать. Подождав до обеда, но так и не услышав привычный супружнин речитатив, Савушка начал её провоцировать:
- Слышь, злыднюшка! Попила ты мне кровищи! Теперь не попьёшь! Я твои ерозоли все к чёртовой прабабке выкинул!
Валентина не отвечала.
- Чего молчишь, кикимора? Похоронить свой студень баночный успела?
Валентина лишь сопела и только на десятую подобную мужнину издёвку выпрямилась над грядкой и так уверенно зашагала к нему, что Савушка мигом примёрз к лавке, на которой раскладывал нехитрым пасьянсом тетрадные листочки своих научных изысканий. Валентина подошла к нему вплотную и так посмотрела на него матом, что он аж съёжился весь и сам себе показался сырым яйцом, а она будто клюнула его и через дырку в темени и выпила всего.
К вечеру же учёный муж снова осмелел и, дурея от своего нечаянного счастья, уже и сам клевал свою благоверную при каждом удобном и неудобном случае.
- Я вот чего думаю, гарпия моя многоуровневая! - ехидно заводил он, наклоняясь к самому уху Валентины, словно она была глухой, а не немой. - Я твою картоху на рассаду из ведра-то выкинул. - А? Не возражаешь? Молчанье, оно, какгрицца, знак согласия!
Валентина реагировала напряжённой спиной, но голову к нему не поворачивала.

Проходили дни. Савушка наслаждался тишиной и возможностью безнаказанно язвить, о чём многие годы и не мечтал. Валентина же продолжала молчать, и соседи заметили за ней некую святость: мужа тряпкой не лупила (хотя это можно было бы делать и молча), огород исправно поливала сама без мужниной натужной помощи, водку от Савушки не прятала, на Платона Ивановича поползновений мстительных не делала и Германов больше не заводила. Местный доктор подозревал за такой святостью серьёзный психический перекос и советовал Савушке отвести болезную в райцентр. Но тот лишь шипел в ответ:
- Помилуй, у меня ж теперь идеальная баба! Зачем мне её лечить?

Жизнь Савушки за пару недель изменилась неузнаваемо. Он бы сказал, что наступил для него рай, но только заметил одну странность: пропала радость сидеть в садовом туалете и думать. И напрочь перестал он писать свои научные труды. Как сглазил кто.
- Слышь, кровопиюшка! Рявкнула б ты, что ли? А то неймётся, душа будто выковырнута. Неправильно что-то в ей.
Валентина молчала, лишь изредка окидывая мужа ледяным взглядом. Савушка уже и подначивать устал, а радости что-то не прибавлялось. Всё, вроде, отлично: живи себе, забот не знай. Накормлен, обстиран, водочкой угощён, от огородных работ избавлен. Что тебе, дураку, ещё надо?
- Не пишется мне. Не думается. Модель моя почти уже готова была, а и не вспомню, что с чем соединить, - бурчал себе под нос Савушка, пытаясь восстановить молекулу из щепок. - А всё ты, крокодилица! Назло мне онемела, чтобы учёная немощь ко мне пришла! Долго ж ты план свой вынашивала! Радуйсси теперь!

Помыкавшись в отсутствие научного вдохновения ещё неделю, Савушка повёз супругу в районную клинику. Сумрачный медик долго глядел на снимки, щупал её мощную шею, проверял рефлексы резиновым молоточком. Потом развёл руками и выписал бесполезное лекарство. Вернувшись домой, Савушка объяснял соседям:
- Чой-то щёлкнуло у ней внутрях. Заклинило.
Соседи качали головами и ехидничали:
- Да, Савелий, видно спустила она на тебя все отпущенные на твой век матюги. И кончилась в ней ругань-то. А поскольку сказать ей нечего, окромя как бранить тебя, то и молчит.
Савушку эти слова больно укололи. Что ж получается: жена способна была только ругать его? Он вспомнил, как давным-давно она говорила ему ласково: "Савушка, барашек мой златокудрый!" Тогда были ещё у Савушки золотые кудри, теперь уж нет. А барашек превратился в барана.
- Валюха, - ласково позвал он. - Ну хочешь, я огород полью? Дрова наколю? А? Ты только это... Не молчи! Гаркни, а то я без рыка твоего хирею!
Валентина не реагировала.
Савушка обошёл посёлок, раздобыл у сердобольных людей чайный гриб, приволок домой, отнял у Валентины швабру, сунул в ей в руки банку. Та равнодушно посмотрела на плескавшееся в мутной водице желтоватое тельце и вернула банку Савушке.
- Ну что ты меня изводишь, людоедка!!! - вскипал Савушка, но придумать, как растормошить Валентину, не мог.
После месяца такого бойкота у Савушки начисто пропал аппетит, а по физиономии разгулялись волдыри. Обвинять Валентину в недуге было бесполезно, хотя и понятно, что виновата она, ведьма.
Когда Савушка вконец извёлся, на глаза ему попался Платон Иванович.
- Вот первопричина всех начал! - поднял палец вверх большой учёный и долго сидел в позе «Мыслителя», обдумывая нелёгкое решение.

Поймать Платона Ивановича удалось не сразу. Отловленный, он затих на руках у хозяина и захрапел совсем по-человечески. Савушка отнёс его на озерцо, сунул мордой в нору, откуда в начале лета его вытащил, и произнёс длинную напутственную речь. После вернулся домой и заявил:
- Слышь, Валюха! Ты хоть и гарпия и кровь мою попила вдоволь, но исполнил я мечту твою. Вернул его взад, откудова взял.
Валентина посмотрела на мужа осмысленно и сурово.
- Ну, Платошу. Платон Ивановича, - пояснил Савушка. - Ты ж хотела. Он же ж немчуру твою студенистую раскокал. Так что, квиты мы.
Савушка отвернулся и зашагал по садовой дорожке к сараю. Уже открывая ржавый навесной замок, он услышал гул - да такой, будто низко летел подбитый самолёт.
Обернулся - и обомлел: Валентина сидела на перевёрнутом ведре, качалась из стороны в сторону, обхватив руками голову, и выла. Он мигом подскочил к ней.
- Ииииииии, - издавалось из Валентины. - Иииииииии!
- Что, родненькая? - выдохнул Савушка. - Скажи мне, где болит? Всё сделаю!
- Туууууууут, - тыкала Валентина квадратным кулачищем в грудь, в область сердца.
- Корвалолчику? Принесу сейчас!
- Веееээээ, - она схватила его за ремень штанов. - Веееэээрни Плато-оооошу! Плато-оооошу вееееерни!

Уже у озерца, с трудом выуживая из-под мокрой коряги ожиревшего Платона Ивановича, Савушка подумал, что голос у супруги очень красивый. Мецо-сопрано, как сказали бы учёные собратья. И ещё подумал, что готов на всё, лишь бы слышать его каждый день.
Валентина ждала его у калитки, молча вырвала из рук грязного от песка Платона Ивановича, отряхнула, и, нежно прижав к груди, зашагала на веранду.
"Неужто опять онемела?" - с ужасом подумал Савушка и засеменил следом.
- Душенька! Скажи хоть словечко-то!
Валентина обернулась, выдержала пудовую паузу и тихо молвила:
- Молока в блюдце налей, Савелий! Ещё раз тронешь Платошу, прибью!
И Савушка, охнув, побежал в кухню за молоком, долго гремел там посудой и никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым и молодым, как в тот вечер.

За несколько следующих дней всё вернулось в прежнее русло. Савушка снова запирался в туалете, Валентина орала на него, стучала кулаком по двери, он огрызался и, улучив момент, сбегал в сараюшку мастерить молекулу. Но, как он с гордостью заметил, в их отношениях с супругой что-то смягчилось. Била она его уже не так больно и звала теперь не старым пнём, а ласково: пенёчком. И лысым барашком. "Всё в природе циклично" - удовлетворённо думал Савушка, заседая в своём деревянном кабинете.
И был, безусловно, прав.

⁣ 1. НА РЕЧКЕ


От берега до берега пройду по дну пешком,

Проверю и промеряю все донышко шажком.

Ах, речка обмелевшая, – прозрачная вода,

Течешь себе неспешная откуда и куда?



Летают чайки белые и падают к волне,

Коряги обомшелые застыли в тишине.

И пахнет свежей рыбою и мокрою землей.

На гальке – лодка глыбою с приставшей чешуей.


Ветвей переплетения деревья тянут в высь,

Их спутанные тени к воде подобрались.

И в разомлевшем мареве маячит дальний лес,

Устало солнце тает на краешке небес.




⁣ 2. ЛАГУНА

На катерке, как на аттракционе:

То вверх взмываем, то срываемся с волны.

За свежим бризом мы летим в погоню

По морю, пенной чехардой увлечены.

Хохочем, а душа уходит в пятки

И то ли слезы, то ли брызги на щеках.

Хоть капли солоны, мгновенья сладки

И блики солнца отражаются в глазах.

Нас ждут: лагуна сонная, истома

И дни, и ночи на двоих без суеты,

Палатки разноцветные… Из дома

Сюда, на юг, стремились зимние мечты.

Мы здесь свои. Здесь всё родное, наше.

Здесь средоточье смыслов, красоты:

Костер с гитарою, с тушенкой каша…

Здесь, в центре мирозданья, я и ты.





⁣3. ЛЕТО


Косыми лучами согретый

К закату склоняется день.

Ах, лето, волшебное лето —

Истома и нега, и лень.



Чудесно работу забросить,

Лежать на песке у реки,

Смотреть, как теченьем уносит

Смешных пацанов поплавки.



И быть абсолютно счастливым,

Забыв про заботы-дела,

Тянуть охлажденное пиво

Почти что в чём мать родила.



Не думать и не суетиться

От истины на волосок.

Желать одного — возвратиться

Назавтра на этот песок.






4. УТРЕННЕЕ

Рано... Утро в предчувствии дня цепенеет.

Ночь запуталась темная в переплетеньи теней.

Полустертою решкой луна в поднебесье бледнеет,

Белый саван тумана струится волшебно на ней.



Скоро в колокол бронзовый грянет дневное светило,

Мир до края наполнит Яриловой силою солнечный свет.

Солнца будет так много, чтоб каждому вдоволь хватило

И вчерашний вопрос превратится сегодня в ответ.



И оранжевый голос разбудит холодное небо,

И откликнется сотнями звонких свирелей земля.

Эх, разбить свою душу на чистые ноты и мне бы

И молитву сложить, о прощении Бога моля.




5. ⁣МОЙ АНГЕЛ

Исцеляя прорехи в душе, чтоб она отдышалась,

Белокрылый Хранитель, просто рядом побудь.

Сколько пройдено вместе и сколько осталось

Под твоею защитою мне продолжать этот путь?



Помолчим… Все понятно и без разговоров.

Только ты понимаешь меня, ничего не сказав.

Только ты сохраняешь меня от беды без укоров

И на многое мне открываешь слепые глаза.



Ты меня сберегаешь от лести, обиды и злобы

И, внимая тебе, становлюсь я светлей и мудрей.

Если мне тяжело, ты незримо присутствуешь, чтобы

В суете не забыл я о вере, надежде, добре.



Доверяясь посланнику Божьему, ныне и присно —

Я к тебе прислоняюсь своею безсмертной душой.

И Всевышнего славлю за благословенную пристань, —

Что с тобою, мой Ангел, мне так на Земле хорошо.

⁣Путешествие на бал

Ох, уж эта моя младшая сестрёнка! Вечно она что-то
выдумывает. Вот и это приглашение на осенний бал-маскарад – её рук дело.

Я даже не успела возразить стандартное женское «мне
даже надеть-то нечего», как мессенджер высветил очередное сообщение от неё,
моей маленькой Феи: «Не волнуйся. Ровно в 22.00 за тобой приедет жёлтая карета.
Влад будет твоим сопровождающим на всю ночь. До наступления полуночи тебе нужно
успеть всё примерить и вовремя приехать в Замок. Головокружительных приключений
тебе, моя королева!» И постскриптум: «Да, если хочешь, можешь ехать в джинсах и
кроссовках».

«Ага, королева, 52-ого размера», – усмехнулась я,
но, решив, что с некоторыми людьми лучше не спорить, не стала препираться и
целиком и полностью доверила свою судьбу его величеству Случаю. В конце концов
мне нечего терять. Ну, кроме лишних килограммов.

Сын увидел, как я задумчиво верчу в руках красивый
пригласительный, и как единственный мужчина в нашей семья категорически заявил:
«Мам, езжай, хватит раздумывать. Ты же так мечтала развеяться!» Перед глазами
возникла картинка Песочного человека, превращающегося в тучку песка и
улетающего за горизонт. Блин, прям не жисссь, а сплошной комикс! Но, развеяться
именно таким образом мне точно не хотелось.

В домофон позвонили. Вероятно, это был тот самый
Влад, на той самой жёлтой карете. Сын чмокнул меня в щёку и послал в след своё
стандартное пока-пока.

Накинув лёгкую кожаную куртку, я вышла из подъезда.
Мой симпатичный сопровождающий, шикарно выглядевший в свете фонарей в своей
кожаной униформе, держал в руках два мотоциклетных шлема. За его фигурой
атлетического телосложения высилась она, моя карета: огроменный, двухэтажный «
байк», который в полумраке осеннего вечера казался не то, что жёлтым, а
огненно-красным, как диск заходящего солнышка. «Вот и призрачный гонщик за мной
пожаловал», – первое, что пришло в мою больную голову.– Может ещё и душу
Дьяволу предложат сегодня продать?»

Влад галантно водрузил на мою голову жёлтый шлем и
небрежно бросил: «Вы же всегда мечтали прокатиться с ветерком, не правда ли?!»
Жестом он показал, что моё место …рядом с ним, а не за его широкой спиной. «Уф!
А ты ещё и подслушиватель мыслей, оказывается, друг мой сегодняшний», –
подумала я, но вслух бросив банальное «ну, да», и с некой долей разочарования
села туда, куда мне вежливо указали. Ничего себе: двухэтажный байк!!! Видимо
моё лицо прямо таки излучало восхищение, а сама я так светилась от счастья, что
улыбка до ушей всю дорогу не сходила с лица моего сопровождающего.

Байк плавно тронулся и, выехав на безлюдное шоссе,
начал набирать скорость.

«Вам не холодно?» – голос Влада прозвучал в обоих
моих ушах сразу. «Тэкс, значится держим связь через наушники», – не сдавался во
мне внутренний аналитик. «Господи! Твоя голова отдыхает когда-нибудь?!!» – сто
раз возмущалась моя сестричка.

«Сиденье можно откинуть. Дорога займёт 40 минут, так
что вы спокойно можете отдохнуть. Так удобнее смотреть на звёзды», – прочитала
я в глазах Влада, глядя в боковое зеркало. Как-то успокаивающе-убаюкивающе действовали
на меня и его взгляд, и его голос, и я даже не заметила, как уснула.

«Мы на месте», – Влад подал мне руку и помог выйти
из байка. Только сейчас я поняла, что ехала внутри огромной тыквы, как ребёнок
в люльке или в детском кресле автомобиля. Вдалеке высился красивый старинный
замок. Мы шли по шуршащему ковру из осенних листьев. Слева и справа от меня
роились в небе разноцветные огонёчки. Какие-то удивительные светлячки летали
повсюду. И когда один подлетел совсем близко, я разглядела в нём крошечного
человечка, одетого в сказочный наряд и крепко держащего в руках крошечный
фонарик.

Подул тёплый приятный ветерок. «Цвет настроенья –
красный?» – спросил меня мой спутник. И только сейчас я поняла, что услышала
его мысли, а не голос. Тонкой струйкой завертелись в воздухе разноцветные
листочки, и вокруг меня образовалась самая настоящая воронка из листопада. Я
закружилась вместе с ними, и с удивлением ощутила, как моя одежда превращается
в красивое огненное платье, крепко и плотно обнимающее меня от щиколоток до
самых плеч. Нечто, наподобие сверкающего люка, появилось под ногами. Интуитивно
поняв, что мне надо на него встать, я почувствовала, как зелёные стебельки,
потянувшиеся к моим ногам, темнеют, приобретая чёрный оттенок и, обвив мои
щиколотки, превращаются в пару изящных лёгких туфелек. И…я совсем не ощущала
высоту изящных каблучков: туфельки были невесомы и удобны как тапочки.

Когда мои ноги ступили на лестницу, ведущую в замок,
стали слышны звуки музыки.

Толпы людей в разноцветных маскарадных костюмах и
масках оживлённо болтали, пили шампанское и угощались десертом. Бал был в самом
разгаре. Влад по-прежнему шёл рядом. Все присутствующие кивали ему, как старые
знакомые. Или как верноподданные? Только сейчас я заметила, что трансформация
наряда произошла не только у меня. Влад был в чёрном смокинге и ослепительно
белой рубашке.

Факелы ярко освещали стены, вдоль которых были
расположены зеркала. Я посмотрела на своё отражение и встретилась взглядом с
Владом.

«Хороша», – снова я услышала его мысли. – «Добавим
немного чёрного», – не то спрашивая, не то утверждая продолжил он. И я увидела,
как по моему красно-чёрному платью побежали чёрные блестящие полосы. «Ведь Ваши
любимые цвета – красный и чёрный?» – констатировал всё тот же голос. Ещё раз
взглянув на своё отражение, я рассмотрела силуэт: годе, или как-там его
называют модельеры, жутко напоминал русалочий хвост.

«Ну что ж: хвост, так хвост», – и не успела я
опомниться как, откуда ни возьмись, взялся бассейн, и моё платье потянуло меня
к воде, вернее то, во что превратился низ моего платья. Я ещё не осознавала,
что уже плыву, виляя красивым русалочьим хвостом ослепительно голубого цвета.

«Вы же любите море? И плавать», – произнёс всё тот
же голос. «И в огне не горит, и в воде не тонет», – только успела подумать я,
как бассейн-море резко испарился и платье, огненно-красное, железным кольцом,
словно удав, начало сдавливать мне всё тело. От боли перехватило дыхание, слёзы
навернулись на глаза и предательски, капля за каплей начали скатываться по щекам.
В недоумении я подняла глаза на Влада. Всё так же улыбаясь, он протянул мне
сразу обе руки. Зацепившись за него, как за спасительную соломинку, я с
облегчением вздохнула. Боль отступила, платье перестало меня сжимать, но по
моим рукам стали стекать струйки крови. Канделябры факелов заплакали кровавыми
слезами. А в глазах Влада были горечь и боль.

Утром, приходя в себя от наркоза, я увидела усталое
лицо мужа. «Трое суток врачи боролись за твою жизнь. Но ты у меня – сильная!
Боже мой, как же я боялся, что твой бред никогда не закончится!» Влад нежно
поцеловал меня в лоб и попросил: « Только пообещай мне, что никогда больше не
сядешь за свой долбанный байк!»

⁣Подборка стихотворений
Номинация «Поэзия»
Екатерина Лебедь

Ты шёл ко мне и улыбался,
С лохматой, мокрой головой
В тот миг я не могла сдержаться!
Ты потревожил мой покой...

Своей ухмылкой наглой, дерзкой
Убийцем-взглядом, приковал
И провалиться бы на месте!
Как ты меня околдовал...

В тиски зажато сердце юной,
И непорочной красоты
Какой же стала я безумной!
Зря перешла с тобой на Ты...

—//—

К тебе еду за мечтами!
К морю чёрному, в золотые дали…

Ищу свой дом в развалинах…по тропам
Иду неспешно, в унисон сливаясь с Богом

У звёзд беру сил жизни, вдохновения!
У земли черпаю кротость и терпение…

К тебе, единственный, по берегу бреду…
И с ветром Крымским, я тебя найду!

—//—

Нагадала на ромашках,
Тебя такого звёздного!

Из серебра Луны,
Явились - чудеса!

И растворились,
В море розовом…

На расстоянии планет,
Сердцами прикасаемся…

Я думала, тебя такого - нет
А ты, всю ночь являешься…

Пусть раны лечит - соль души,
И место назначения!

Учусь любить, не задушив…
Сажая «сад прозрения»

Прими меня, и мои облака,
Они порою грозные…

В изъянах наших - красота
И небо, такое звёздное!

—//—

Ты где-то по правую руку,
В моменте,
На плече,
Ты - мой "Ч"...

Ты где-то по левую руку,
Ты мне друг,
Ты мне свет,
Я - твой "Ч"...

Ты, тот самый ангел-хранитель!
Безупречный!
Беспечный!
Спаситель...

Ты - тот самый, на букву "Ч"!
И ты там,
А я тут…
Но зачем?

—//—

Мне в глазах твоих - потеряться,
В лучах солнца, гореть
До погибели...

Вкусом губ твоих - упиваться,
Забывая своего родного имени

До полуночи рыться в страницах,
Давно убежавшего времени...

Да, я знаю, пора расти и меняться
Но, чёрт, страдальческое моё поколение...

Не являйся подобно призракам,
Не ищи меня в море безлюдном...

Мне бежать по тропам, где иноки
Себя нашли в "абсолюте"...

—/—

Привет, моя девчонка!
Тебе сегодня сколько?

Пришла пора расстаться,
С тем кто труслив, и только

Сложи обиды в ящик,
Устрой себе застолье!

Скажи с улыбкой, громко:
«Девочка моя - будь стойкой!»

Спасибо, мама с папой!
Благодарю, за опыт…

Я буду продолжением,
Пускай и одиноким…

Сверх яркой и красивой!
Чувствительной и нежной!

Я стала очень сильной,
Иначе, неизбежно…

Свети, моя девчонка!
Закатным летним солнцем!

В твоих глазах - моря!
И в сердце песня льётся…

—//—


Засыпаем ложечками,
Капризные немножечко...
А на улице зима!
Снег летит в окошечко...

Он несёт с собой уют,
Хочется укрыться...
Тёплый кот сопит в ногах,
Наверно, что-то снится...

Я дочурку обниму,
Поцелую в щёчку!
Спасибо, Боженька, за всё...
Мы спать... Спокойной ночки!

—//—

Стою на балконе. Босиком.
В тебя влюблённая. Тайком .
Играю с тёплым ветром волосами.
Стою и жду тебя. С цветами.

Безумным шагом. С сигаретой.
Бежишь ко мне. В июне. Летом .
С закатным небом. Фиолетовым.
В меня влюблённый. Безответно.

—//—

Моё сердце «ручной работы»,
Искалечено. Похоже на соты.
Тускнеют нитки. Трещит по швам.
Еле стучит. Напоминает хлам...

Моё сердце «ручной работы»,
Износилось. Не хватает заботы.
Тёплых рук на усталых плечах.
И того, кто разделит печаль...

Моё сердце «ручной работы»,
Измоталось. Вышло из моды.
Все в заплатках. Еле стучит.
Замирает. И снова, творит...

—//—


Ты учила верить!
А я не верю вовсе...
В шкафу храню чернила,
Скелеты прошлого, быть может кто, доносит...

Ты учила надеяться!
А я потеряла надежду...
Лелеяла её как родного котёнка
Она убежала, исцарапав одежду...

Ты учила любить!
А я всех разлюбила...
"Пропади оно пропадом!"
В чем была твоя сила?

Ты не учила жить!
Ты просто жила...
Любила, надеялась!
И верила до конца!

—//—

Стою в очереди к небесам,
Пока есть время изгоняю Бесов...
А ты не веришь в чудеса,
И этот мир тебе неинтересен...
А я делюсь своим солнцем-огнём
Иду напролом и получаю сдачи!
И льется небо синий ручьём,
Оно подскажет мне дорогу дальше...

Вставай за мной, наш не долог конец,
Поверь , за ним будет и продолжение...
Твой бог, твой друг, твой брат, твой отец
Нам дали жизнь, и любовь без сомнения!
А я горю светом разбитых сердец,
Иду напролом и получаю сдачи!
И только сила духа держит меня здесь!
Я верю ей и живу дальше...

—/—

Ты принёс мне розы,
А я люблю сухоцветы.
Хрупкие, пахучие,
Как засахаренные кусочки лета!
Мне являлись они во сне,
И я хранила их под подушкой.
Мой вечный гербарий,
Похожий на веснушки!

Побегу по полю дикому,
Исколю крапивой ноги!
Мне давно это привиделось,
Твои руки-недотроги...

И в молчании самом громком
Разольется нежность взглядов.
Ты принёс мне розы, алые,
Но знаешь, не о них мечтала я...

—//—

Держал в ладонях мои кудряшки,
А сердце вторило...
«Катя! Беги без оглядки»
В глазах туманные, синие птицы
А я будто пьяная,
Больше не чем гордится...

Больше не чем хвалится
За прошедшие годы.
Я не стала счастливее,
Я не стала моложе.

Так же быстро сгораю,
Так же быстро влюбляюсь...

Привлекаю людей,
От которых теряюсь!

И в остатках угрюмых
Нахожу свою слабость...
Мне тебя было мало,
Мне тебя не досталось...

—//—

Мы валялись молча на траве,
И смотрели в небо безлюдное...

Знаешь, лето мне по душе!
Это чувство у нас обоюдное..

И фонтаном билось в груди,
Сердце трепетное... Жалило больно!

От того мне июнь так любим,
Я в нем счастлива была, как будто...

—//—

Она всё больше на тебя похожа,
И до сих пор не знает слова "Папа"
А я тайком в подушку плачу,
Когда она засыпает так рано

Знаешь, время совсем не лечит душу,
Оно скорее калечит и душит
Ты далеко, и я надеюсь влюблён
Кем-то увлечён и немного простужен

Знаешь, я тоже болею
Иногда месяцами...
Но со мной Агонёк!
С ней не страшны даже цунами!

И ничего нет прекрасней её «Мами!»
И улыбки...
Она очень красива,
Будто с картинки...

Ей скажу что ты в море,
Далеко за горами...
И однажды во сне,
Ты прогуляешься с нами

Благодарю и прощаю
Обнимаю...без фальши
У нас всё будет хорошо!
Я верю. Иду дальше...

—//—

Я обнимала весь мир одним взглядом…
Ты был одинок и был рядом

Пуская дым в небо,
Не целясь

Мы шли наугад,
И без цели…

Влюблялись душой в бесконечность
Где мифы, где звёзды, где вечность

В рассвете
Искали нирвану

Мы шли наугад,
Мир был пьяный…

—//—

Крепнет связь,
Уже больше не тонкая красная линия…
Люблю тебя, во всё своё сердце!
Просто приди! И обними меня…

Люблю тебя во весь свой рост!
И в плечи худые несмелые…
Люблю за тысячу вёрст!
И за всё, что сказать не посмела я…

Так безумно хочется жить!
И дышать хрупкой грудью…пульсируя
Я звеню пустотою, смеясь…
И с душой в унисон, вальсируя!

Исчезнуть с лица земли,
Проявиться на теле неба…

Мне нужен всего лишь шаг,
Чтобы стать той, кем хотела!

Простите родные, друзья,
Что была так наивна, несмела…

Пришло моё время - Творить!
Уверенно,гордо, всецело!

—//—

Я запомню тебя таким!
Смелым взглядом в небо устремлённый…

И наполнятся нежностью мои глаза,
Я стану чище и просветлённей…

Тебе меня никогда не понять,
Не узнать силы тонких запястий…

И пускай для нас светит Звезда!
По имени Солнце, и по имени Счастье!

⁣1) «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог!»
( по крылатому следу Гавриилы Романовича Державина)

Поэт. Писатель. Женщина. Словесник.
Учитель. Мама, тётя и сестра.
Я нежной быть могу, могу быть дерзкой:
Подруга. Сослуживка и жена.

И шествовать по-царски (Я ж царица!)
И планомерно мЕчты воплощать.
По совместительству ещё я королева,
И спец по хайпу (йошкин, вашу мать).

И в подчинении, и словом подчиняю,
И вдохновляюсь или вдохновлю,
Смотря, какой ногой земли касаюсь,
Смотря, какую жидкость утром пью.

Дышу ли глубоко, иль задыхаюсь,
Взгляд мой то гладит нежно, то разит
Вас ласковыми нежными лучами,
Иль жжёт, испепеляет лазерный блиц-криг.

Красою не блещу миссис-вселенской,
Не 90 и не 60.
И рост мой не сродни берёзкам мценским,
Природой данные и грудь, и нос, и зад.

Дождинки и снежинки собираю,
Рифмую жизнь - по строфам иногда.
И за семью свою стою горою,
Коль на порог пришла незваная беда.

Воительницей вряд ли называюсь.
Волшебница - для близких и друзей.
Рассветом и закатом умываюсь,
И облачаюсь в покрывало дней.

Пускай судьба бьёт шокером и током, -
Корнями держит матушка-земля.
Богиня. Где уж быть мне Богом?
Коль женщиной вы создали меня.

Летами бабушка, душой девчонка,
Я муза Демону и Господу сестра,
Иконы в доме, но метла лежит на полке.
Я - любящая мама и жена.

Я света луч, и отблески зарницы,
Я в сердце совмещаю рай и ад.
Я в небе расправляю крылья птичьи,
А на земле свой взращиваю сад.

И в час ночной, когда душе не спится,
Я звёздами смотрю на всех на вас.
Землянка. Женщина. И, к счастью, не царица,
моё блаженство: здесь, такой, сейчас!

И, хоть я нечто из ребра Адама,
И Господом подругой создана,
Свой голос подаю, пускай неправый
(Муж и жена де факто вместе - Сатана).

Не феминистка. Гендерных различий,
Не суждено мне в жизни превозмочь.
Я «слабый пол», тогда как «сильный» хочет,
Во мне лишь маленькую видеть кроху-дочь.

Но, мудрости корону надевая,
Истории я подвожу итог:
Поэт. Писатель. Женщина и мама.
Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог!

2) В свой день рождения

А я ещё не встретила тебя.
И что с того, что годы пролетают?
Я не в статичном прозябанье жду:
Себя я по крупицам собираю.

В мозаику слагаются мечты,
Становится отчётливей твой облик:
Ты – не Мюнхгаузен, не Марта – я,
Но в честь МОЮ ты совершаешь подвиг!

Я по кусочкам соберу себя –
Растрачивать годами было проще.
Смотрю, как подрастают сыновья:
Им не нужны уже, как в детстве, вожжи.

Я заново учусь ходить.
Пью воздух лёгкими и в солнышке купаюсь.
О том, что было? Не жалею. Нет!

3) А сердце требует дождя…
«Вода бывает нужна сердцу...»
Антуан де сент-Экзюпери "Маленький принц"

А сердце требует дождя: ведь там, в душе, так накипело…
А сердце требует дождя! И тишины, покоя. Тело
Своею болью шлёт протест напору, просится на волю.
А сердце требует дождя... Душа же ищет иной доли.

А сердце требует дождя. Из тела рвётся вон, стремится
В далёкой неба синеве с звенящей тишиною слиться.
А сердце требует дождя. И до работы нет мне дела,
Когда уставшая душа уже не плачет, онемела.

Есть в тишине к здоровью шаг: остановиться, отдышаться,
С родными, близким людьми хоть и «в сети», но повстречаться.
А сердце требует дождя, от гнева чтоб не задохнуться,
А сердце требует дождя, и чтоб не смели шелохнуться

Слова и звуки. Тишина волною пусть накроет город,
И усыпляющий придёт теплу на смену снова холод.
А сердце требует дождя... И плавится в руках мобильник,
У техники душа нежна. О, если б мне такой рубильник,

Который вырубит навек и интернет, и телефоны,
И...будет снова тишина --- без гаджетов и без смартфонов.
А сердце требует дождя: кипит внутри волненья лава.
Работа. Снова суета. "Сестрёнки! Как там папа? Мама?"

А сердце требует дождя, чтоб влагой свежей насладиться.
А сердце требует дождя и с тишиною жаждет слиться.

4) Музыка дождя

Ты о чём-то хочешь рассказать,
⁣А я твой язык не понимаю!
Слушаю, по крышам как стучишь
И глаза тихонько прикрываю.

Кто сказал, что монотонен дождь?
Я в дробинках слышу интонации!
Успокаивающе и свежо.
И.. ты не читаешь мне нотации!

Не ругаешься. И мягко не журишь.
Травы и листочки обмываешь.
И, о чём грущу под дробь твою
Знаешь. Ну, конечно же, ты знаешь!

Он не рядом, и не далеко:
Под одним со мною небом в городе.
Потому мне на душе тепло.
Вот и посекретничали вроде мы.

5) В духе Пушкина

Утро начинается не с кофе,14
Ёмкость измеряется не кружкой:
Главное, чтоб был под боком, рядом
Тот, кто крикнет: «Где же ты, подружка?!»

А, быть может, этого не надо?
Может просто откупорить душу?
Под бокал прохладного «Мартини»
Глазки прикрывая, птичек слушать?

Сладость разливается по телу.
На столе стихов моих две книжки.
Я себя сегодня поздравляю
И лечу за солнышком вприпрыжку.

6) Запахи детства

Дача. Яблоки. Шарлотка.
Отдых. Озеро. И звёзды.
Солнце. Небо. И стрекозы.
И огонь в камине поздно.

Ночь. Покой. Реки прохлада.
И цикад полночный рокот.
Много ли для счастья надо?
Иногда не так уж много.

Филина полночный хохот,
Целый мир внутри дождинки.
И оторванные ветром,
Вдаль несутся паутинки.

Запах кофе. Плед. Качалка.
Рядом - детские качели.
Будто что-то потеряли
Здесь мы. Или не успели?

Август. А за ним сентябрь:
Рыжая нагрянет осень.
Лето кончится, но завтра
Ещё август. Вечер. Восемь.

⁣7 женщин и мужчина-змея. Монологи


Девочка. Страх


Сегодня я полдня просидела в маслобойне за кадкой. Ковыряла ногтем щепки в стенке кадки и плакала. Соседские девчонки, узнав, что я видела тебя в священной роще, сговорились и дразнят меня змеиной невестой. Я оправдывалась и твердила им, что видела тебя лишь мельком, а потом бежала быстрее ветра, потому что испугалась твоего голоса и твоей тени, но они вбили себе в голову, что осенью ты явишься и унесешь меня под землю.
И ведь ты мне совсем не нравишься, ты - грозный древний царь, хоть твои лик и тело будут вечно молодыми. Я - совсем еще девчонка, которая шьет платья куклам, и от обиды и страха ковыряет ногтями щепы в стенках кадки, чтобы никто не увидел слез. Если отец поверит, что я - змеиная невеста, он проклянет меня или выдаст замуж за того некрасивого богатого купца, который видел уже тридцатую весну. А еще он может связать меня и бросить в роще, в месте, где корни деревьев сплелись так туго, что непонятно, где кончается кора и начинается почва. Говорят, именно там в древние времена они пытались умилостивить твой гнев и спасти детей от твоего яда.


Мать. Любовь


Сегодня особенный день. Тайком от всех я ушла в чащу, где долгие часы бродила твоими тропами и собирала твою мертвую кожу. Я думала о том, какой нежный у тебя теперь покров, как уязвим он для острых камней и для лучей солнца. Я думала о тебе. Твой облик - страх, твое тело - мрак, твое имя - тишина темноты. Только я тебя не боюсь. Если есть в тебе злоба, то лишь потому, что ты - дитя этого мира, и способен сердиться, как и любой, отвечая злом - на зло. Для них ты - могучий царь, изрыгающий яд, чудовище, гибкое мыслью и телом. Ты причиняешь боль и отнимаешь жизни их детей, вот почему они сторонятся тебя. Они не знают, что раз в год ты становишься слабее младенца, и уходишь под землю, чтобы солнце не сожгло твое тело в пепел. В этот день, как мне кажется, ты ничем не отличаешься от всякого мужчины, который мнит себя твердокаменным, но на деле остается ребенком, который теперь играет в другие игрушки.


Охотница. Движение


Я знаю, где тебя встретить, а потому каждое утро обещаю себе, что никогда не окажусь там. С рассветом я запрягаю ветер, и мы несемся сквозь напитанные светом рощи. Я приветствую каждый дневной звук, меня радует танец животных, чьи тела по велению древних законов жаждут стать единым целым. Я чувствую запах опадающих смокв, вижу, как где-то на опушке бродят кудрявые козы. Пастушья флейта отзывается пению их колокольчиков. На лугу жужжат пчелы - там растет чабрец, и я знаю: скоро в деревне будет праздник меда.
Солнечный мир безмятежен. Но вот где-то двинулся камень, зашуршала сухая листва. Тогда все звуки на секунду замирают, и лишь сердца живых существ стучат, как тимпаны. Из тишины приходит мелодия страха, мрака и смерти, от которой кровь густеет в жилах.
А я хлещу ветер что есть мочи - чтобы поскорее миновать напоминание о твоем незримом присутствии. Чтобы забыть, что тень твоя таится под каждым камнем и упавшим стволом, а в самой чаще леса темнота сплетается в кольца и становится твоим телом.
Я бегу тебя, но ты настигаешь, хотя не спешишь. Тебе даже не нужно совершать движения: ты всегда здесь, в моих мыслях, на вздох впереди.


Царевна. Свобода


Все знают, что я холодна к тебе. Я холодна к тебе, и чем жарче горит мое тело от твоей близости, тем холоднее я становлюсь. Мне кажется, я могла бы задушить тебя холодом, а ведь ты - холоднее меня. Твои плечи, покрытые чешуей, мне омерзительны, и чем сильнее я жажду их прикосновения, тем большим презрением я одаряю тебя. Ты скользишь между влажных камней, ты пахнешь землей и стоит мне вспомнить об этом, как я сама становлюсь влажной и податливой, словно земля.
У меня все секунды наперечет, и тебе я не дам ни одной!
И чтобы ты перестал быть ценным, я надеваю уродливую маску на твое темное лицо. Я присваиваю себе все твои занятия, и на состязаниях в любых искусствах превосхожу тебя. Ты слабее меня! А значит, ты мне не нужен.
Сегодня я повелела истребить змей - всех и каждую. Я знаю, ты умнее, и ты уйдешь в землю. И я изрыла бы землю до самого чрева ее, если б могла. Если бы я могла.


Хозяйка. Подчинение


Женщины! Воительницы, охотницы, ткачихи, музыкантки! Художницы, монахини, танцовщицы, пастушки, ныряльщицы за жемчугом! Что можете вы знать о нем?
Ты великий царь! Твое тело струится из тьмы - в тайну, из тайны в смерть. Дети босыми пятками топчут твою тень, надеясь остаться безнаказанными, а потом их глупые матери стенают, что ты - чудовище. Твоя власть - казнить или миловать, освобождать или забирать в земные недра.
Я не колдунья и не лунная монахиня, я не могу воплощать ни твоих, ни своих желаний. Но будь у меня эта сила, я бы отдала все, чтобы быть твоей. Рядом со мной твоя корона еще громче засияла бы мраком, а яд сгустился бы и сделался еще могущественнее. Если только возможно большее могущество!
Я надену лучшее платье, вплету бусины в волосы и лягу у корней деревьев, которые сплелись так туго, что уже непонятно, где кончается кора и начинается почва.
Я отдам свое теплое женское чрево, чтобы в нем поселились тысячи и тысячи змей. И когда я извергну их из себя - бойтесь, художницы, воительницы, ростовщицы, ныряльщицы за жемчугом! Бойтесь пастушки, гоните прочь от лесов козьи стада, бегите, охотницы и охотники, прячьтесь голые человечьи младенцы, великое племя великого царя хлынуло в мир, и вам не спастись от его яда!
Выбери меня, великий царь. Позволь мне быть твоей царицей.


Монахиня. Отречение


Я слышала, они говорят о тебе, когда я выходила ночью, чтобы сцедить лунное молоко. Я была одета в шерстяной плащ, но могла бы этого не делать: их громкий шепот колол кожу не меньше, чем острые ворсинки шерсти. Пока я доила луну, я думала о том, почему мне непонятен их путь - мечтать о тебе, прекращать есть, терять сон и ночи напролет трогать свое тело под платьем, когда ты далеко. Я служу луне, я возжигаю на ее алтаре синеватое пламя, я молчу в ее честь древние гимны. У тебя лицо цвета земли, и даже серебро луны не способно очистить его от черной, странно пахнущей чешуи. Женщины говорят, так пахнет похоть. Похоть - это нестерпимое движение соков под кожей, дрожь ума и трепет сердца.
Единственное, чего мне хочется, это покоя и серебряного голоса луны внутри моего тела. Когда я входила в дом, что-то гибкое, незримое коснулось моей ноги. Меня кинуло в дрожь, и я спешно вошла в дом.


Любовница. Наслаждение


Ты приходишь ко мне ночью, когда мне некого больше таиться. Днем я прячусь в оливковых норах, украшаюсь апельсиновым цветом, а жужелицы и черви щекочут мне пальцы ног. Я купаюсь в соленых волнах, и запахи моего лона и кожи сливаются воедино. На завтрак я ем сыр и персики, на обед - каракатиц, а вечером пью золотое масло садящегося в синеву солнца. Я брожу среди нагретых камней, и знаю, что в каждой тени, в каждом землистом пятне моего солнечного мира прячешься Ты. Твоя кожа сухая и звонкая, от звуков твоего голоса с предгорий бегут в ужасе тонкорунные стада. Матери пугают тобой детей, а отцы грозят дочерям бросить их в лесу, у корней, связанными, если те тайком лишатся девства.
Все говорят, что единственного укуса достаточно для того, чтобы солнце померкло навсегда, но я столь сильно желаю тебя, что страх отступает. Что мне солнце - золоченый прах, танцующий в прахе! Что мне завтра, если в нем может закончиться моя любовь к тебе! Я не боюсь ни тебя, ни твоего яда. Солнце умирает каждый день. Каждый день навсегда засыпают люди.
И в час, когда жрицы доят луну, когда девчонки мечтают о богатых женихах, когда матери молятся за своих детей, когда белые кобылицы становятся синими, когда наши тела - мое и твое - сливаются в единое целое, мне до изнеможения хочется ощутить твой жалящий, самый последний поцелуй.

Мы не закрыли дверь
⁣Мы не закрыли дверь.
Ветер принес песок.
Прямо поверх тропы
Густо зацвел осот.

День не сменяет день.
Будет дотла гореть.
Снова идем искать
Кости лесных зверей,

Темень бездонных нор,
Горький цветочный сок.
Ты обернись ко мне
И покажи лицо.

Не различить в траве:
Корень ли, кость, кора.
Только от леса есть
Тонкий, белесый шрам.

Тесно сплелись кусты.
Ягоды их — больны.
Дальше нельзя, нельзя
Нам заходить одним.

Заколотили свет
В узкий проем окна.
И наступает лес.
Некому помнить нас.


Тропы
⁣Долго-долго длятся тропы.

Травы полнятся водой.
Рвём дремучую крапиву
В ловкий бабушкин подол.

По росе трава – целебней.
Низко стелется туман.
Молчаливо проступают
Огороды и дома.

От сырой крапивы – душно.
И кругом такая тишь,
Что обратно не вернуться
И со следа не сойти.

Ходит бабушка неспешно,
И шаги её – темны.
Всё распутывает стебли,
Ветки, корни, колтуны.

Вдоль заросших огородов,
Сквозь серебряную марь.
Шарит медленное солнце
По оставленным домам.

В заколоченные окна
Пробивается сквозняк.
Долго-долго длятся тропы
И не кончатся никак.



Последние ягоды
⁣Густеет сладко забродивший сок.

На пальцах пятна проступают алым.
У девочки красивое лицо,
Как будто ей его нарисовали.

До злого корня выжжена трава.
Земля остыла и стоит пустая.
Недолог день. Закатный след кровав.
И сколько солнца нам еще осталось?

Истлевший лист стирается в песок.
Исходит кожура тягучим ядом.
Ребенок с нарисованным лицом
Протягивает горсть последних ягод.

Неслышно надвигается закат
И накрывает нас сплошным пожаром.
Сюда не возвращаются назад.
Отсюда никуда не уезжают.



В окне
⁣Сошла листва, оставив долгий дым.

Тревожный запах стынет и густеет.
В окне стоят холодные цветы.
Сплетаются темнеющие стебли.

Мы молча смотрим в солнечный провал.
Не греет свет, мы пачкаемся белым.
Затягивает намертво трава
Обломки искалеченных качелей.

Зола – к золе: и ржавчина, и кость,
И выпревшее дерево, и камень.
Все отживет и выйдет сорняком,
Изогнутыми, жадными ростками.

И больше ничему не прорасти.
Мы напоследок запираем двери.
В окне стоят холодные цветы.
В окне стоят холодные деревья.


Ни кос, ни ленточек
⁣Мне – ни кос, ни ленточек.

Распустилось, выцвело.
Только тянет, теплится
Глубоко.

По узору – складками.
По углам разложено.
Пахнет пылью, сыростью,
Молоком.

Платье мне – от бабушки,
Ситец – на постельное.
Ни надеть, ни выбросить,
Ни отдать.

И ни кос, ни ленточек.
Нитка краем крошится.
И не быть нам юными
Никогда.

Прятки
Белёсый свет сочился сонно,

Уже не обжигал лица.
Катилось медленное солнце
По волосам.

В разломы стен проникли стебли.
И мы искали след живой
По тёмным комнатам растений.
И — никого.

Лишь нежилые гнёзда птичьи,
Сухая ржавчина воды.
И у кого короче спичка,
Тому — водить.

Под нами треснул пол непрочный,
И пыльно выцвела трава.
Тот, кто не спрятался до ночи -
Не виноват.

И сквозь разрушенную крышу
Пробился подступивший лес.
А ночью снег пошёл неслышно.
Да вышел весь.



Летом в лесу
⁣Летом в лесу поселился Бог.

Был он и добр, и мудр.
Мы не поверили, но потом
Стали ходить к нему.

Чтобы уж точно запомнил Бог,
Кто и о чём просил,
Мы приносили ему поесть.
Каждый – по мере сил.

До темноты стерегли его.
Счет потеряли дням.
Очень хотели, чтоб вышел Бог
И показался нам.

Соорудили некрепкий дом.
Ходим и ходим в лес.
Лето кончается. Бог молчит.
И ничего не ест.



Лодка
⁣Я не трогала воду, страшилась ее движений.

Он размазывал соль по ошпаренной солнцем шее.
И такое затишье, что птицы совсем не пели.
Только ловчие весла со дна поднимали зелень.
Под ногами ходила река тяжело и жадно.
Мы буравили ил, непроглядные пятна, пятна.
Он распахивал руки, и рыбы к ладоням льнули.
Говорил мне: "Плыви, плыви!" И я тонула.
Опускалась на дно, как горячий прибрежный камень.
Занимался закат золотистыми языками.
Широко расползались круги. Проступали остро
Перетлевшие листья, белесые рыбьи кости.
Говорил: "Ничего, ничего, мы начнем сначала."
Я послушно молчала, и лодка меня качала.
Только голос его постепенно сходил на кашель.
Поднималась река и стояла темно и страшно.
Больше нет мне распахнутых рук над моей пучиной.
Но я делаю точно, как он меня научил.
Я тону глубоко, а потом начинаю сначала.
И лодка меня качает.

Видеозапись для участия в конкурсе Международной литературной премии им. Юрия Левитанского ⁣

ЖВАЧКА
(Маленький кусочек из жизни)


Эх, надо было выйти на минуту раньше!
Автобус вильнул грязной кормой и вальяжно отчалил от остановки. Бежать бесполезно – впереди добрая стометровка пустыря, затем подъём на откос. Водитель даже если увидит в зеркале мелькнувшую фигуру, вряд ли станет ждать – мало ли кто вдоль дороги шарахается.
Смотрю на смартфон: опоздал всего на полминуты. Хуже нет, когда не стыкуется вот так, впритирку. Следующий автобус будет примерно через час. Уныло бреду к остановке. Под навесом, прежде чем сесть, внимательно осматриваю брусья скамьи – не уготован ли тут еще какой-нибудь «сюрприз». Критических загрязнений нет. По металлу кровли начал вкрадчиво постукивать дождь. Его ещё не хватало!
Через минуту под навес, шелестя плащом, вваливается грузная розовощёкая бабка. Устанавливает на специальный упор сумку-тележку и переводит дух. Замечает на скамейке меня.
- Автобуса не было? – спрашивает.
- Только что ушел, - отвечаю.
Бабка досадливо пучит глаза:
- Ну, едрит-мадрид! Давно?
- Только что, - повторяю. – Минуты две назад.
- Что ж он, раньше что ли уехал?
Бабка роется во второй сумке, висящей у нее на локте, и вынимает телефон. Простенький, с большими кнопками.
- Так время-то еще без трех! Что ж ты тень на плетень наводишь?
Как подсудимый, получивший право последнего слова, я активирую сенсор смартфона и поворачиваю широкий экран к бабке.
- Три минуты десятого. У вас, наверное, часы, отстают.
Бабка смотрит недоверчиво. И я уточняю:
- У меня время синхронизировано через интернет, показывает точно.
В попытке удержать ускользающую надежду, бабуля делает шаг из-под навеса и смотрит в пустынную даль. Смотрит долго – сначала в одну сторону, затем в другую, потом снова в ту, откуда должен бы появиться автобус.
Мне хочется исчезнуть, не смущать бабку в её надеждах своим смиренным бездействием, да деться особо некуда. Смотрю на бабкину сумку-тележку. Что они постоянно возят на этих своих колёсиках? Спросить бы, да как язык повернётся. Кто я ей, про такое спрашивать?
Бабка еще несколько мгновений сканирует пустую дорогу и возвращается под навес. На скамейку опускается не глядя – хуже уж не будет!
- И ведь думала, – говорит, – что пораньше надо идти, да этот мой знахарь заладил: чего, мол, зря на остановке торчать, автобусы по расписанию ходят. Умник, простивоспади! Как бы теперь еще на обратный автобус успеть, а то буду ночевать под кустом, как бомжиха.
- Давайте я вам в телефоне правильное время поставлю, – говорю. – Может, и не опоздаете больше?
Бабка глядит изумленно, дескать: вот ведь светлая голова – и соглашается:
- Ага, поправь. – Снова копается в сумке и протягивает свой неказистый приборчик. Беру, тыкаю кнопку «меню», ищу нужные настройки.
- А можешь в нём будильник выключить? Я-то чуть свет сама встаю, а он каждое утро тренькает.
- Да, сейчас отключим, - говорю. Сверяю время со своим широким, как автомобильное зеркало, дисплеем. Тыкаю несколько раз на кнопки.
- Готово!
- Вот спасибо! Мой-то знаток всё с канала на канал тычет, где кто кричит погромче. Лучше всех всё знает: что, да как надо делать. Прям министр. В драных штанах, простивоспади. А время поправить не может. Ему то что, он дома сидит. Ждет, когда власть советская вернется. Только годы то уж не вернутся. И ума не прибавится. Нам уж на тот свет собираться пора.
- Да что вы, бабушка, – из вежливости протестую я, - вы еще нас переживете.
- Ой, не дай бог, не дай бог.
Понимаю, что ляпнул глупость. Что бы чем-то занять рот, лезу в карман за жвачкой.
- Хотите? – протягиваю пачку. Она опять смотрит с недоверием.
- Жвачку? Ну её – гадость! Последние зубы выпадут.
- Да, что вы, - уверяю, - наоборот полезно. И вкусно. Банан-клубника. Берите!
Вижу, как она преодолевает сомнение, вероятно, схожее с моим, когда я хотел спросить про сумку на колесиках, да не решился. Наконец, тянет ладонь:
- Попробую.
Выдавливаю из фольги одну подушечку.
- Как таблетка, - шутит бабка, – как бы по привычке не замахнуть.
- Раскусите и жуйте, - учу я. – Вкусно!
Бабка разжевывает. Сперва морщится, заведомо настроившись, что подсунут гадость. Но через миг лицо её разгладилось, глаза блеснули.
- Банан и клубника? Я только клубнику чувствую.
Пожимаю плечами и улыбаюсь: уж как есть. Не стал шутить, что банан чиновники украли. Бабка двигает челюстью, смакует.
- Ну, вкусно, да, – соглашается она довольно быстро. – Мы-то всё зефир покупаем, да вафли. А химию всякую стараемся не брать. Мой даже пить перестал. Не та сейчас, говорит, водка – не весёлая, говорит, не живая! Одна радость, если самогоночки кто принесет.
- Самогоночки у меня нет, - отзываюсь я.
Бабка жуёт. Дождь, кажется, перестал.
- А потом её куда?
- Как вкус кончится – выплюньте.
Схема простая. Как всё в нашей жизни, да и как сама жизнь. Говорить больше не о чем, и мы долго молчим. Я кручу ленту инстаграм, просматриваю мессенджеры: новых сообщений нет.
Мусорную урну с остановки давно утащили. Сплюнуть жвачку под ноги при бабке неловко. Иду к обочине, будто посмотреть, не едет ли автобус. Там сплевываю.
- Не видно?
- Неа, - отвечаю. – Дождь кончился.
- И то слава богу, - соглашается бабка.
Снова молчим. До автобуса еще минут пятнадцать. Я смотрю на сумку-тележку и прикидываю, что же всё-таки в ней может лежать. Дедовы протезы? Картошка? Пустые банки? Старая телогрейка? Газеты? Но зачем везти из поселка в город старые газеты или телогрейку? Бабка вроде не чокнутая. Скорее всего, гостинцы, соленья какие-нибудь? Спросить бы, да неловко.
Вдали, на повороте дороги сверкнуло стекло. Автобус! Бабуля задумчиво смотрит куда-то вбок и жует жвачку.
- Автобус, - говорю. И поднимаюсь. Она тоже встает:
- Ну, слава богу!
Я смотрю на экран смартфона.
- Минута в минуту. Как в аптеке!
И тут бабка говорит:
- Слушай, внучок, а дай мне еще одну?
- Жвачку? – Лезу в карман и протягиваю ей початую упаковку: - Берите всю! Угостите деда. А я себе куплю.
Она долю секунды сомневается, но берет пачку.
- Угощу. Пускай попробует. Мы в жизни много чего хлебнули. Пусть не всегда нам сладко было, а всё-таки жили мы хорошо. Я вот теперь это поняла. И он пускай попробует и поймет, что жили-то мы – лучше.
Автобус обдал жаром и замер перед навесом. Двери с шипением и лязгом распахнулись. Помогаю бабке затащить тележку. Тяжеловато, едрит-мадрид.
- Кирпичи у вас там?
- Кабачки, - отвечает она.
Я почти угадал.

1. Четырнадцать


⁣«Господи, прости её, грешную!» –
причитала бабушка.
Дед курил.
Батя просто орал, доставая мать из петли.

Мы сидели на кухне – ждали скорую и ментов.

Было некогда плакать, когда её увезли:
надо было следить,
чтоб бабушка не упала в обморок,
у деда не прихватило сердце,
а батя не напился раньше времени…

Да, было то ещё время…
Декабрь – про'клятый месяц:
скандалы-похороны-поминки.

А где-то на фоне ёлка и школьный театральный кружок.
Там научили играть,
что тебе не больно:
ты взрослая, смелая.

«Всё будет хорошо!» –
повторяла себе,
как мантру, молитву, заклятие, заговор.

А декабрь сыпал снегом,
морозный, промозглый вор –
он забрал крохи детства.

Не рыдала у гроба –
пекла блины, мыла горы посуды, холодный пол...
шла корову доить и учить стихи на литру’.
а потом под готику и метал засыпала, чтоб видеть её.

Коллектив расстроился, когда под Новый год
предки не отпустили участвовать в школьном спектакле –
в ведущей роли.

Но кивали, сочувствуя:
«У неё ж мамка померла: не этично, что ли», –

а мне так мечталось задремать без снов,
чтоб не грезилась мать, веселая и живая:
дескать, здесь я устала, а там хорошо – отдыхаю
в квартирке два на' два, а вы – как хотите тут.

И я выходила ночью во двор:
смотрела на небо, считала звёзды,
мечтала украдкой вырваться из дыры под названием «жизнь».

Но звёзды были такие яркие...
с надеждой шептали:

«Держись!
Она больше тебе не приснится».

И мама не снится.
Уже четырнадцать декабрей.



2. Переписывай


⁣говорят, если убыло, где-то прибудет, но
не приходят года, как проценты, на карту сбера,
утекают минуты: рутина, заботы...

дно
не пробито пока,
только меньше огня и веры
на квадратные метры отдельной моей судьбы.
в них когда-нибудь гроб уместится.
закон незыблем.
всё сижу и склоняю: "ох, если бы, да кабы..."
мне ещё бы денёк настоящей свободной жизни.
и уехать в деревню, чтоб к чёрту да на рога,
чтоб река, комары, и в метро к девяти не надо,
чтобы бабка ворчала.
а в поле стога... стога...
чтобы дед был живой и вразвалочку брёл за стадом.

чтобы все за столом под картошку и самогон
затянули "черёмуху" так, чтоб потухли свечи...
чтобы звёзды в полнеба.
а лужа под сапогом
тоже небом была в самый звёздный прохладный вечер.

может, больше сказал? может, обнял бы их опять?
больше дров наколол, наметал бы зароды сена...

виноват с головы до отбитых подошвой пят,
и не крутится вспять, как волчок, прощелыга-время.

мне пойти бы на суд...

бесконечной виной прошит
что разбитый фонарь - и без света, и без остова.

Бог-фонарщик покурит.
осколки моей души
соберёт, прошепча:
- переписывай, дурень!
снова.



3. Немного о новогоднем настроении


⁣это ещё не депрессия, просто апатия.

встать, наготовить салатов, погладить платье...
дом в мишуре и гирляндах, а кот у ёлки.
вроде, готово застолье,
а только – толку?

сил не хватает тащить из себя улыбку.
прошлое – прошлому, "завтра" до дрожи зыбко:
лечь на кровать и втыкать в телефон до вечера,
и не звонить, ведь сказать-то, по-сути, нечего:
"да, поздравляю, желаю, целую, прочее..."

так досидеть до холодной бесснежной ночи.
плюнуть на платье, остаться в джинсе, футболке,
глянуть салют, отключить огоньки на ёлке,
водки хлебнуть: от неё нет похмелья, кажется.
где-то в душе всё узлом неразрывным свяжется:

плакать нельзя, можно мыть в тишине посуду.
в окна смотреть и шептать:
"как я дальше буду
жить на земле, если в сердце темно и топко?"
и не залить пустоту полутёплой водкой –
дрянь ещё та.

год покажется слишком длинным:
хочется спать.
не хочется мандаринов...



4. Вояджер-1



⁣- Бип-бип... как слышно? Земля, приём!

Ответ ожидается через пару стандартных суток.
Маленький зонд грезил стать настоящим космическим кораблём.
Полетел.
Полетел сквозь пространство и время.

Путай дни, пересчитывай координаты, смотри во тьму -
Чем заняться ещё, если ты далеко от дома?
А так хочется рассказать:

- Мам... я видел её! Луну!
Видел Марс и Юпитер, отражался во льдах Плутона,
Делал селфи с вулканами выше, чем Эверест,
А потом... тишина.
И холодная ночь Вселенной.

Я привык наблюдать тихих звёзд негасимый свет.
Оглянуться нельзя - мне вперед, в неизвестность.
Тленно всё, говорят.
Даже память моя.
Как жаль.

Мам, ответь.
У меня понемногу ржавеют клеммы.
Забываю язык, кодировку.
Ты просигналь,
Если не поняла смысл последнего сообщения!
Знаешь, мам, у меня в фонотеке Стравинский, Бах...
Я кручу и кручу надоедливый плач ребёнка.
Конденсат на обшивке так близок теперь к слезам,
Не забыть этот звук, в тишине беззащитно громкий.

Мне навстречу ничто. Или нечто?
Оно спасёт?
Или корпус изношенный мой разберёт на гайки?
Я не знаю, что там о смерти изрёк Басё,
Но мне страшно, и я сигналю:

- Бип-Бип. Спасайте!

Им не надо стихов, ни к чему океана песнь,
Чёрно-белой душой не познать красоты с наскока.

- Мам, ты там продержись...
Будь сильнее, чем я был здесь.
И не смей выцветать в линзах мёртвого телескопа.

⁣Видел, ещё ребёнком, место подобное раю.

Сердцу, когда тревожно, я себя в нём
представляю.

Здесь уютно, спокойно, в миг забывается горе,

Здесь кончается небо, и начинается море.



Если рушатся планы, одолевают невзгоды,

Дождик грусть подливает, совести нет у погоды,

Солнца рассвет рисую. Прочь отступает ненастье.

Здесь кончаются беды, и начинается счастье.



Вовсе бывает худо. Болезнью обезображен

Лежишь, почти умираешь, будущий день, неважен.

Рядом близкие люди, любовь их не знает меры.

Здесь кончаются боли, и начинается вера.



Жизненное теченье остановить невозможно.

Да, уже не до смеха, кажется всё безнадёжным.

Но у меня есть цели, пусть не торопится
старость.

Здесь кончается скука, и начинается радость.



Все желают покоя и умиротворения,

Силы в себе находят, место для воплощения.

Каждый туда стремится, хотя это так нелепо.

Там кончается море, и начинается небо.

Ирина Неумоина

(номинация "поэзия")

Истории из моего детства...

АПЕЛЬСИНОВЫЙ СУП

Как-то мама заболела...

Что сегодня на обед?

Ни одной вкусняшки в доме –

Нет компота и котлет.



Пригорела утром каша,

Убежало молоко.

Нынче повар –«просто папа»,

А у папы дел полно.



Съела я морковь на завтрак,

Пропустила свой обед.

Всё невкусно,не съедобно –

Аппетита нет и нет.



Чай с вареньем, булка с маслом.

Без горячего весь день.

Если буду я голодной –

Вдруг привяжется мигрень?



«Накормить бы надо дочку, –

Думал папа, – да скорей...

Но, признаться, не умею

Каш варить я и борщей».



Он пришёл из магазина,

Огласил свое меню:

«Я купил три апельсина –

Из них суп тебе сварю».



Удивилась, вот картина!

Он в кастрюлю положил

Курицу и апельсины,

Чтоб навар вкуснее был.



А затем лапшу, картошку,

Лук, морковь и сельдерей.

Все как будто понарошку,

По-игрушечному в ней.



Может, папа-повар шутит?

Но в тарелке у меня

Золотые апельсины

Плавают средь бела дня.



Словно лодочки морские,

Из заморских дальних стран,

Вперемешку с овощами

К нам приплыли по волнам.



«Мама, мама! Суп отличный!

Аппетитный, высший класс!

Папа – повар экзотичный,

Удивил обедом нас!



Суп волшебный, мама, кушай.

Вмиг поправишься, послушай:

Ведь в бульоне витамины,

Солнечные апельсины!»

2019 г.





ПОРТНИХА

Говорит зверям слониха:

"Люся –­­ знатная портниха –

Из драпа сшила мне пальто,

Ну, очень стильное манто!



Зайцу сшила комбинезон –

Он важным стал, такой пижон!

Попрыгунье-белке юбку,

Моднице лисичке – шубку."



У швеи в шкатулке дружно

Уместилось все, что нужно:

Шпульки, пряжки и булавки,

Есть наперсток ­­­­вроде шляпки.



Иглы, ножницы, катушки –

Это вовсе не игрушки!

Калька, сантиметр, лекало –

Все для выкроек лежало.



Люсе для шитья лишь только

Разной ткани нужно столько!

"В шифоньере её много,

Можно взять себе немного.



Сошью платье кукле Тане

И жилетку пупсу Дане.

А из остатков соберу

Карман большой для кенгуру."



Целый день швея сидела,

Вырезала ткань для дела.

И хоть вырезала криво,

Лоскуток красив на диво!



"Если ткани не хватает –

Люся тихо рассуждает, –

Нам для плюшевого мишки

На рубашку и штанишки,



Я в магазин опять пойду,

Открою шкафчик и найду.

Костюмчик мал ваш – ерунда!

Ведь я портниха – хоть куда!



И пуговичку вам пришью,

И складку сделаю, прошью.

Лямку, ремешок, карманчик

Пристрочу на сарафанчик.



Не забуду про оборку,

Кружева возьму на сборку.

Могу с орнаментом тесьму,

Пришить к подолу я тому.



Но беда ко мнеподкралась –

Мамочка в театр собралась.

Она шкаф большой открыла,

На мгновение застыла.



Платье с вешалки достала,

И как будто не узнала".

"Дырку в платье кто прорезал?..

И подол мне весь изрезал?"



Дочку мама так ругала,

Даже кошку напугала.

Выходной свой отменила,

Шифоньер на ключ закрыла.



Так театральный выход в свет,

Швею оставил без конфет.

Люся очень удивилась:

"Что так мама рассердилась?



Видишь ли, конец подола

Стал коротким, не до пола.

Так случится может с каждым

По причинам очень разным.



Ну, не понравился фасон –

Пришью оборку завтра в тон.

Ткань возьму, конечно, в клетку,

Можно перешить кокетку.



По подолу пустим кантик,

И конечно, с боку – бантик.

В таком наряде каждый рад

Пойти в театр и на парад.



Но где же ткань теперь мне взять?

Ведь шкаф закрыт и недостать."

Чуть не плачет Люся, грустно.

Дождь на улице, ей скучно.



Свет включила, догадалась:

"Занавеска-то осталась!!!

Платье я сошью и мама –

Всех нарядней будет дама! "

2023 г.