Кристина Якименко, Колечко. Проза

⁣Колечко

Рассказ

И в городе плакало
утро...

Его звали Толька. Анатолий Иванович Белов. Так его называли редко или вообще не
называли. Для всех он был просто Толька – балагур и весельчак, который хорошо
играет на гитаре и еще лучше поет. В отряде он слыл за этакого «сорвиголову», которому «сам черт не
брат и море по колено». На войне ему
всегда удивительно, просто сказочно везло.
Не раз попадал в засаду и выходил без единой царапины. И дело было не в
том, что им владело бесшабашное безрассудство или чрезмерная осторожность. Вряд
ли, просто было что-то, а что – Толька особо не задумывался. « В рубашке, ты,
батя родился, - шутили товарищи».

Он относился к войне
как к затянувшейся жестокой игре, похожей на ту, что он играл в детстве.
Единственной разницей было то, что тогда в ребячестве, игра обрывалась после того как бабушка,
высунувшись по пояс в окно звала его на ужин.

Оперировали его в
сосновой рощице. Он лежал почти последним, это была внутренняя очередь, очередь
непосредственно к хирургическому ножу. Хирург - высокий, худощавый, желтый с
лица человек с красными от бессонницы глазами – орудовал у самодельного
деревянного столика. Движения его были резкие, частые. Доктор часто уставал и
останавливался на минуту, перевести дух и тогда Толька видел лицо раненого,
бледное с каким-то желтоватым оттенком. У него были небольшие серые глаза и
короткие, стрижкой-бобриком седые
волосы. Время от времени раненый постанывал, тихонько, как бы про себя окликая:
«Доктор!»

На его широкой белой
спине, оголенной до самого живота, с каждой минутой увеличивалось и
расползалось большое багряно-красное пятно.
Раненый сосредоточенно вглядывался в толпу и даже бессмысленно водил
пальцем по небесной лазури. Неожиданно
он счастливо улыбнулся жуткой неестественной улыбкой и замер, глядя ясными
серыми глазами в верхушки чернеющих сосен.

Толька вздрогнул, он не
мог привыкнуть к смерти, особенно, когда она была так близко, хотя воевал уже
не первый год.

- Следующий, - бросил
врач.

Толька совсем не
помнил, как он оказался там, на этом самодельном деревянном столике. Как не
помнил, как появилась жгучая боль сначала чуть повыше локтя правой руки, а
потом где-то в боку. Не помнил шепота медсестер и усталый взгляд доктора, быстро
окинувшего глазами всю его могучую грузную фигуру. Зато отчетливо всплывал
голос Васьки Прохорова: «Толька, левее гад сидит!» И Толька рванулся вперед.

- Ну-ка, браток,
полежика-сь так.

Тольку подхватили
чьи-то руки и последнее, что он слышал сквозь сладкое забытье болезненного
беспамятства, которые называют обмороком,– был хриплый голос хирурга.

- Ишь какой, лихачить
вздумал! Это лишнее!

Пожилой уже капитан
настойчиво и убедительно втолковывал Мишке Самойлову военную премудрость,
добавляя в рассказ свои соображения.

- Я те вон и говорю, за
себя, за себя в первую очередь бойся, а потом ужо за другого!

И дед довольно
поглаживал серебристые виски. Мишка же весело хохотал и с наигранной серьезностью продолжал слушать
старика-капитана.

В конце палаты у самого
окна лежал Толька. Все раненные в небольшом
одессовском госпитале знали: у этого молодого еще лейтенанта
ампутирована правая нога и половина левой кисти. Он был замурован в сплошной
нагрудный гипс, из-под которого виднелись лишь большие черные глаза.

- Как он сегодня? -
кивнул на Тольку Андрей Куприя.

- Отходит маленько, -
откликнулся Мишка.

- Медалей видать много
навоевал, - с завистью шепнул Андрей.

- А ты, шкура, за
медальки что ли воюешь? - со злостью ответил Самойлов.

- Просто любопытно, -
протянул Куприя.

Толька слышал
разговоры, но не принимал в них участия. Он уже знал, что тот последний бой
отнял у него ногу и руку, а еще лучшего друга Ваську Прохорова, об этом ему
написал товарищ. Тольке казалось. Что все это происходит не с ним. И каждое
утро, просыпаясь, он убеждал себя, что когда откроет глаза – увидит не зеленые
стены госпиталя, а свой дом, старого кота Микула и Глашку. Он помнил эти
светлые волосы, цвета спелой ржи,
голубые глаза, с цветной крапинкой и милые веснушки на вздернутом
носике, который она смешно морщила,
когда смеялась.

Он любил руки жены, то
ласковые и легкие врачующие его обмороженную спину, то энергичные, уверенные,
варившие ему самые вкусные борщи, то изящные и пленительные, рисующие большой
беличьей кистью на холсте дивные морские пейзажи. Хотя Глашка его отродясь не
видела моря, и он только дивился ее фантазии. Он соскучился по ее голосу –
грудному, низкому, всегда такому щедрому на ласковое и слово и неиссякаемому на
песни, которые Глашка так любила петь перед сном маленькой Юльке. Дочка...

Но открывая глаз он
видел то же, что и вчера – зеленые стены и белые халаты.



Осенью на имя Тольки
пришло письмо - голубенький косячок из школьной тетрадки. Медсестра поднесла
конвертик к его глазам, он молчал, вглядываясь в знакомый до боли адрес.

Толечка,
– писала ему Глашка, – узнала где ты.
Попробую приехать. Соскучилась. Два месяца не знала что с тобой. Голодаем с
Юлькой, она совсем слабенькая. Поэтому ее не возьму с собой, дорога ей вряд ли
будет по силам. Жди меня.

Твоя
Гликерия.

«Глашка!»

Лицо медсестры
просветлело, когда она увидела, как счастливо улыбается этот угрюмый и
неразговорчивый раненный.

«Какой же он молодой
еще, – подумала она, - видимо из дома
весточка. Хоть бы приехал кто!» И от всего сердца пожелав ему желанных гостей,
молоденькая сестричка неожиданно для себя кокетливо улыбнулась Тольке и убежала
смущенная.

А Толька перечитывал
письмо и вдыхал запах бумаги. Письмо из дома. О, у него особый запах. Толька вдруг нахмурился: «Голодаем с
Юлькой»... Ах, Глашка, Глашка! И с этого дня Толька отказывался от хлеба и
консервов. На тумбочке стоял холщовый мешочек, куда Толька бережно складывал
пищу. И ждал Глашку, долго ждал. Даже когда началось неожиданное воспаление перед операцией он
думал только о том, как бы Глашка оделась потеплее, и страстно желал, чтобы она
не продала свой пуховый платок.

- Ну как он доктор?

Врач неодобрительно
кинул взгляд на невысокую женщину, жену раненного Белова. Легкомысленная челка
и подумать только, накрашенные губы. Неслыханно вызывающе, особенно в такое
время...

Как он? – повторила
свой вопрос Белова.

Доктор встал и подошел
к ней.

- Началось воспаление,
мы не ожидали...

- Что теперь? – нервно
перебила доктора Белова.

- Мы сделали все
возможное. Он должен очень хотеть жить.

Женщина неуверенно
тронула доктора за рукав:

- Я хотела спросить... Товарищ
Толика не сказал все, я чувствую это. Он сильно пострадал?

Доктор обратил на нее
пристальный взгляд:

- У товарища Белова
ампутирована нога и левая кисть по локоть.

Женщина сильно
побледнела:

- Проводите меня к
нему.

- Только никаких
разговоров, он после операции. Сами понимаете.

Белова торопливо
кивнула.

Грязно-зеленые стены
больницы пугали ее, запах крови, спирта и человеческого тела кружили голову.
Она стояла не в силах переступить порог палаты, где на чистой белой простыне
лежал ее муж. Глашка смотрела и не узнавала в этом спящем человеке Тольку,
Толика, товарища Белова, ее мужа... Она закрыла глаза, стараясь не замечать
косых взглядов раненых и бессильно прислонилась к косяку. Перед глазами Глашки продолжал стоять молодой
здоровый, крепкий, как могучий дуб
Толька. Каким она помнила его, каким провожала его на войну. И тот Толька на
больничной койке - изможденный калека, с запрокинутой худой шеей и глубокими
желтыми морщинами на постаревшем лице. Глашка открыла глаза, как очнулась.
Медленно утерла слезинки. Решительным шагом направилась к кровати мужа. Толька
лежал, широко откинув здоровую руку и как-то беспомощно улыбаясь во сне. Глашка
опустилась перед ним на колени, обдавая его горячим дыхание своим. Взяла
здоровую руку его в свои ладони. Украдкой поцеловала ее и долго-долго смотрела
в родное лицо.

Потом она прошептала:
«Прости, Толечка...» и что-то блестящее стукнулась о поверхность тумбочки.

Толька проснулся рано.
И взглянул в окно. Серые тучи совсем закрыли и без того неяркое осеннее солнце.
Толька перевел взгляд на спящих товарищей. Подложив голову под кулаки и сладко причмокивая, спал Мишка Самойлов,
совсем еще мальчишка. Нервно вздрагивал дед Тимофей. Радостно говорил что-то
сквозь сон общий любимец всей палаты Гришка Кудрин. Толька улыбнулся им всем.
Он чувствовал странную слабость во всем теле, но слабость эта была приятней
боли, какую он испытывал в последнюю неделю во все теле.

Он потянулся. Завтрак
уже принесли. Толька по привычке потянулся к холщовому мешочку. Чтобы положить
туда хлеб и вздрогнул. Переливаясь в лучах неяркого осеннего солнца на тумбочке
посверкивало колечко. Он узнал его немедленно. Это было оно, Глашкино колечко.
В этом не было сомнения, он носил такое же на груди.

Да, это было оно, с
причудливым камешком, которым Глашка так долго и изумленно любовалась, целуя то
его, Тольку, то колечко в день их свадьбы...

Он понял все.

***

Толька умер осенью. Раньше, чем думали врачи и
позже, чем думал он сам.

И в городе плакало утро...