Марианна Дударева / Фрески / Проза

⁣ФРЕСКИ

Бытие вещи

***

Мы сели в троллейбус, хотя и не сели,
Трясется водитель, и кто-то рукою правит лихой.
И кто-то так глухо, нелепо и черство
Билет отрывает тебе по косой.
Трещит командирша: «Давай, выходите!»
На станции жизни ты не один,
Да только колеса как груши обвисли
На дереве старом
Простывшей зимой.
Они уж не едут, нет мочи и искры
Тащить ту котомку да сумку —
Чужую суму,
А ты все стоишь на приступочке жизни
И ждешь тот троллейбус в лихую страну.

Неизвестный автор


Постеля

Взбурленная беспорядком
постеля полна демонами глухонемыми. Убирайте свои кровати! Пространство говорит
с тобой! Пьет тебя, твою энергию, когда смотришь на беспорядок, который ты
должен претворить в космос. Ее белое тело лежит в тишине, но еще встревожено
твоими снами. Позаботься о нем, и постеля с радостью и заботой примет тебя в
свое бытие.


Комната

Комната корчится ужасом
ночи, раскиданными предметами туалета, забытой чашкой с кофейной гущей на дне,
непотушенной папиросой, недолистанной книгой, которая плачет и зовет чтеца. Все
это ты! Твоя комната — твой космос, меональная зона, способная дарить или
радость, или печаль. Помните цветаевские три стены? Четвертая — навылет, полный
провал, присутствие отсутствия. Когда дверь твоя становится окном, когда
выпадаешь в бытие каждый день, а не выходишь, то пора замедлить шаг или
остановиться вовсе.


Стол

Обеденный или письменный?
Съеденный или выплаканный? За первым сидят и говорят, поглощают бытие, шурша
зубами, широко кривя рты, бывает, что и кусаются, дерутся за кусок хлеба. За
вторым выдыхают, порождают бытие. От обеденного стола до письменного в среднем
по России одна комната, а на деле одна тысяча миль, световых лет. Как утробно
урчишь курочкой и картошкой, так утробно молчишь о слове прочитанном и
невысказанном. Молчи! И обед, и письмо потенциально равновелики в проживании
жизни и смерти. Обед, поедание, поглощение и вкушение — смерть для кого-то и
жизнь для тебя. Видимость жизни. Письмо, написание, творение и со-здание — смерть для тебя и жизнь для
кого-то. Видимость смерти. В Логосе умирает часть высказанного, потоком идущего
в твои пальцы, в руки, держащие карандаш, а кто-то невидимым гением ждет нового
воплощения, новой строчки...
Она жужжала и шипела,
Крылом махая не спеша,
Ее осиная душа
Замлела — на виселице
Слов и песен
состаренного
винодела.

Неизвестный автор


Вино

Слова накидываются на
тебя удушающей петлей, когда изрядно выпьешь за столом. Вино — приобщение к
метафизике или отвращение от оной, приближение к имманентной длительности
Другого. Будь осторожен с вином, выбирай со-беседника
мудро, иначе словесное похмелье будет нестерпимо в трезвом состоянии. Вино —
кровь и тайна, способная ввергнуть тебя в космический хаос. Но ты готов к нему?


Шторы

Как шоры. Боишься
заглянуть за них? Там ночь или день. Неважно. Плюшевая малиновая материя тяжело
спадает на пол, как в старом замке раннего Нового времени, и вот ты уже готов
взять тот самый бокал вина, чтобы распить его в одиночестве, чтобы не слышать
крика ворона за окном. Но не у всех такие шторы! Есть легкие и желтые, как
солнечный день, розовые из индийского льна и плотные, которые и в пасмурную
погоду не дадут тебе приуныть. Шторы — это онтологическая граница сегодня,
отделение, ограждение, ошторение от мира, от Другого. Люди любят шторы, но не
любят за них выглядывать нонче.


Одеяло

Шторность тела,
обволакивание, еще большее ограждение от мира и комнаты. Лежишь
подворачиваешься и не чувствуешь страха границы, края, которым пугали еще в
детских колыбельных про серого волчка. На краю спать жутко, неуютно. Окаймления
кровати как корабля, льдины, на которой плывешь в мир сновидений, чем больше —
тем комфортнее. Сегодня мы ищем этот комфорт везде и пытаемся мир вещей
подогнать под себя, поработить эти вещи, а они — говорят!


Подушка

Запоминает твое лицо, как
никто другой, знает твои тайны и помыслы. Обязательно взбивай ее, меняй ей
одежу, она верный друг, но может обернуться и злосчастно — нашлет морок ночью,
а в старости и шейную боль. Тоже весьма онтологическая вещь, ибо разделяет твое
бытие на до и после, до лежания и после вставания. Человек во сне, замирая,
возможно, приобщается к тайне смерти.


Вещи! Вещи! Вещи!

От многих болит голова.
Зачем ты принес их домой? Вот зачем этот фарфоровый слоник, бегущий куда-то на
трех лапах, а четвертая откололась... Зачем вот здесь пустота, которую могли бы
занять в кожаном переплете «Повести Белкина»?... Как ты организуешь свое
пространство? У многих в квартирках и квартирищах вечная канитель на полках,
сотворенная этими вещами, ходящими по ночам. Полки — как елки! Новогодние
невесты, увешанные от пяток до гребенок красными, желтыми, зелеными шарами,
солдатиками, огоньками. Но то елки, два-три дни постоят — и ладно. Пора
возвращаться к аскетизму. Не видно собственной тени в комнате за всей этой пестротой
турецкого рынка.


Выход из комнаты — выход из зримости, привычной осязаемости своего — в город

Не забудь куртку или
шубку. Не может человек голым путешествовать по России, ползти, пробираться по
лицу города, это будет совсем по-босховски. Ты к такому еще не готов. Ты не
можешь полностью выйти из зоны комфорта квартиры.


Забор

Зубы забора, за которыми
язык твой затворен, не слышно тебя и соседей не слышно. Забор — последняя
онтологическая граница, охраняющая тебя от мира и мир от тебя. Вот ты открыл
калитку, взрыв, впрыгнул в улицу.