Рома Декабрев/chiaro e scuro/Проза

⁣chiaro e scuro



Моё тело состоит из точек притяжения взглядов. В этот час
его не существует отдельно от внимания, прикованного к нему. Внимание сочится
щекотно струйками по моей коже, стекая с головы, задерживается сначала на
ключицах, мягкими штрихами заполняя их впадины, затем едва пробует на вкус плечи,
чтобы поскорее увлечься лопатками или грудью в зависимости от ракурса; внимание
фиксирует мои черты одновременно в десятках этюдников, оттеняет каждое ребро,
спускается ниже и ниже по линии талии, пока не натыкается на выпирающие из-за
естественной худобы передние верхние ости подвздошных костей, и тут же безо
всякого смущения направляется к неприкрытому паху, после чего, наконец, утопает
в полутенях драпировки. Тяжёлая бордовая ткань в золотой узор скапливается на
правом бедре, самым что ни на есть бесстыжим образом оголяя левое, и в конце
своего нехитрого пути спадает к ступням.

Кисти рук: им обычно уделяется больше всего времени. Они
редко получаются с первого раза. Их стирают и начинают заново. Ещё бы —
требуется передать непринуждённость, зашифрованную мной загадку для вечно
голодного до плоти художника.

После завершения небрежного наброска, внимание снова
приковывается к лицу, схватывая безразличное выражение и взгляд, направленный в
самоё себя. Остриё грифеля концентрируется на деталях, уголь, мел, сангина в
ответе за объём. Ушная раковина, скулы, нос, линия едва приоткрытых губ и даже
моя собственная тень — ничто уже не принадлежит только мне, я не принадлежу
себе, ведь я — лишь точка внимания. Ухмыляюсь без улыбки — решить эту задачу
под силу только особо проницательному наблюдателю, а уж перенести на бумагу —
на это способен далеко не каждый мастер, не то что ученик. Я смотрю на них, но
без очков они все мне видятся духами без конкретных черт, притаившимися за
мольбертами. Эта обезличенность помогает скрасить время: я играю в рулетку, кто
из них сможет и сможет ли вообще разгадать меня? Азарт возбуждает, это тут же
выдаёт гусиная кожа и твердеющие соски. Теперь самые чуткие из них знают, что я
в курсе их существования. Я — точка их внимания, а они — точка моего. Пусть.
Помимо этого, тело ничем не выдаёт внутреннюю дрожь, без каких-либо хитрых
приёмов мне удаётся выглядеть абсолютно безучастной. Я просто так чувствую.



Рост: 1 м 71 см

Вес: 54 кг

Объем груди: 84 см

Талия: 58 см

Объем бёдер: 94 см

Чашечка: B



Я — это цифры. Я — экзаменационный билет. Я просто должна сидеть
неподвижно около двух часов. За это по договору я получу столько-то. Спустя час
мне полагается пятиминутный перерыв. Укутавшись в тяжёлую ткань и надев очки, я
с кружкой тёплого зелёного чая без зазрения совести рассматриваю промежуточные
варианты себя.

Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по
лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё
минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не
отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня эмоционально рвутся на части и
летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в
помойку, большую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и
антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в
актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей
за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне
поражён гениальностью весьма посредственной работы.

Сходу замечаю новичков — они пока ещё тушуются или же
наоборот чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком
касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать
безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг
наткнулась на одну работу, выделяющуюся среди остальных. Художница вперила
взгляд в полотно и не замечала меня, а может, делала вид, что не замечала. Я опешила
и не сразу поняла, в чём тут именно дело.

Сделала шаг назад, поправила очки.

Набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя —
почти настоящую, и даже тогда уже была ошеломлена, но чтобы рисунок превосходил
меня?.. В следующий миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого
не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Это мгновение
абсолютной очевидности, против которой нет ни возможности, ни смысла
протестовать. Пора было возвращаться на стенд, а я не могла пошевелиться, не
могла представить, что придётся снова раскрываться перед этим человеком, а она
молчаливо будет съедать меня по кусочкам.

Кто она?

Я видела её здесь впервые.

И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула
желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: это же просто линии, как
линии на плоскости могут превосходить оригинал? А во-вторых, от осознания
неосуществлённой возможности самой воплощать форму так. Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до
натурщицы — то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия
себя и своей телесности — теперь эхом отзывался в памяти злым укором. И это
тоже было зафиксировано, запечатано в её
эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с
момента, как я восседала на декоративном кубе преисполненная собственной
важностью, теперь же — с треском падала вниз.

— Надежда, — кто-то кашлянул в кулак.

— Да?

— Не могли бы вы снять очки.

— Конечно. Извините.

По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но
сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не
нужно было чужое снисхождение, напротив, в этот момент ей больше всего хотелось
опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз
она пробежалась по лицам, с любопытством выглядывающим из-за полотен, но та не выдавала себя. Теперь своей
собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности — прямо
взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу вместе с тем
содержанием, что спрятано между строк, но куда больше — глаза, придавшие смысл
её существованию.

И ведь этому тоже не улизнуть!

Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории
образовался небольшой затор, на местах оставалось ещё несколько размытых фигур,
задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные
комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.

«Они не видят меня, они ничего не видят», — подумалось ей.

Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента.
Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали
очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила
Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в
подробности пустого разговора, и скрылась за восточного вида ширмой.

Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё обнажённое
отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то
время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки,
едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она — копия. Эти
родинки на бедре — копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на
прикосновения — лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем
близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде
акта творения.

Силы выйти из-за
ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась
дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда преодолела
помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к
расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда профаны раздосадовано
выбрасывают свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На
трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была
изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с
творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.

Последняя же часть отсутствовала.

Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было
чем-то большим, чем просто моим, скорее, наоборот, я, как личность, являлась
его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести
откинуть, сохранив при этом самое главное — мою разорванную на части суть.

Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не
запомнила; с четвертой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру
и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она
поднесла зажигалку к.

Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти.

Меня много фотографировали. Карточки Пизанскими стопками
занимали всевозможные полки и ящики, откуда падали, не встречая сопротивления,
на пол и больше никогда не поднимались. Я ходила босиком прямо по своим
собственным снимкам.

Я катаюсь на лыжах, счастливая валяюсь в снегу.

Я за столом перед свечой в полной темноте.

Я плаваю в озере под дождём.

Я выгуливаю дворнягу из приюта.

Мне нравится смотреть на себя и представлять, будто я
существую во всех этих измерениях одновременно. Ложусь на снимки, беру любой и
оказываюсь там. Я в новогодних декорациях перед камином с карамельками в
нарядных носках, представляю лёгкое потрескивание поленьев, ощущаю ладонью
длинный синтетический ворс, меня смешат, и я смеюсь в предчувствии хлопка
шампанского, разливающегося больше на стол, чем в хрустальные бокалы, оживляемые
отблесками бенгальских огней. Следующая. Я взмываю на качелях, майский бриз ласкает
мою шею, меня просят представить что-то сложное, быть чуточку серьёзней, чем
ждёт от меня Крымский пейзаж, и я заставляю себя задуматься о линии горизонта,
на мгновение вырастающей над скалистым мысом и тут же рассекаемой им вновь, — а
я утопаю в копне своих волос. Следующая. Туалетный столик утопает в цветах,
большая часть из которых уже поникшие, сухие лепестки мозаикой застилают
стеклянную поверхность — последствия моего дня рождения, я не помню, как он прошёл,
лишь незнакомые очертания.

В принятии моего тела другими я искала принятие моего тела
самой собой. Оно неожиданно обнаруживалось в желании меня посторонними, их
запахами, звуками, сосредоточенным напряжением, в прикосновениях, диффузией
тепла, в спонтанной нужности — всё это приводило пусть к кратковременному,
пусть к болезненному, но всё же принятию. Интуитивно, я догадывалась, что лёд
под ногами становится тоньше, приближая меня к бездне, но я вопреки считала,
что даже само это разочарование несёт в себе некоторую правдивость.

«Подбородок чуть выше, смотри в камеру, представь, что это
мои глаза, левое плечо отведи назад, расслабься, не забывай, фотоаппарат — лишь
предлог, чтобы быть здесь с тобой наедине».

Чем больше всевозможных снимков, рисунков, скульптур, тем
больше меня. В какой-то момент становится практически невозможно отличить себя
от видимости себя, в этой оптической иллюзии я таю, я подобна калейдоскопу —
вращаюсь в поисках наиболее полноценного ракурса, способного вместить максимум
моих отражений.

И всё это отныне ничего не стоит.

Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все
остальные глаза — мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.

Принятие. Что это вообще такое? На языке прагматического
мира, безо всякого метафизического трёпа? Это какая-то объективно значимая
опция, которая гарантировано избавит от одиночества и скуки, приблизит к
счастью, объяснит причину моего здесь присутствия или же неприсутствия — как вам будет угодно? А может, оно хотя бы освободит
от ноющей боли внизу живота? И кто такие вы?
К кому я вечно обращаюсь?

В последнем абзаце я должна, наверное, осознать,
что принимать себя или не принимать — это тоже мой собственный выбор. Но в тот
самый момент, когда огонёк, обжигая чужие пальцы, поедал настоящую меня,
обращая в пепельные разводы на бортиках ванной, я была ещё далека от этой истины.
Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И
мёрзнуть.