⁣*
Я одинок

Я одинок и это навсегда,
Смотрю в окно тоска замёрзших улиц.
Весна под солнцем это-же вода?!
Вода-душа, а человек колодец.

Я одинок и мне не избежать,
Опять победы над самим собой,
Я одинок мне куда бежать,
Не допущу я в омут с головой.

Я одинок, нет зависти другим,
Нет зависти себе, нет глупой цели,
Герой придуманный непобедим,
А погребальную завистники пропели.

Я одинок как одинок в толпе,
Тот кто закрыв глаза увидел солнце.
Тот кто однжды записал в черновике,
Что не вернётся или не проснётся.

Я одинок, не понят и забыт,
Как пуля пущеная выстрелом в висок,
Закономерностью обыденной зарыт,
И потерялся где-то между строк.

*

⁣-Здравствуй, моя липа,
Ясень мой хороший!
Я и сам корнями,
В эту землю вросший.

-Здравствуй, краса-радость
Бархатная роза!
-Здравствуй, подорожник,
Белая берёза!

-Здравствуй, моя хата!
-Здравствуй, абрикоса!
-Батюшка, не дома,
Нет ещё с покоса?...

В ноги поклонился,
-Вы простите, мама!
Нет, я не надолго,
Так судьба упряма.

Заскочил проездом
Повидаться с вами.
Я ещё приеду,
Разберусь с делами.

Подлатаю крышу,
Подмогну с покосом
С батей порыбачим
В плавнях за утёсом.

Всё равно, сторонка,
Рано или поздно
Повернёт тропинка,
Я вернусь, серьёзно!

Встретит меня мама,
Белая берёза,
Ясень мой хороший,
Бархатная роза.

Озадачен только,
Я одним вопросом.
Если так люблю я,
Плавни за утёсом...

Если я корнями
В эту землю вросший...
Здесь, старушка мама,
Ясень мой хороший...

Тут хранится сердце
И души запасы,
Главные по жизни
Здесь прошёл я классы...

-Ну зачем мне было
Уезжать куда-то?...
Здесь мои коренья
И родная хата!

⁣Батька ждёт


– Алёнка, чего
удумала? Батька без вести пропал. Недели не прошло, как на Стёпку
похоронка пришла. Хочешь и ты сгинуть в этой проклятой войне? Мать одну
совсем оставить? – тощая мать-старушка сидела на коленях, на полу
посередине хаты, раскачиваясь из стороны в сторону, держа двумя руками
две темно-русые, толстые, обрезанные косы, и утирала ими своё мокрое от
слёз лицо.
– Батька, может быть, живой. А брат должен был
перегнать грузовик на линию фронта. Значит, за него это сделаю я, –
девушка, сидя перед помутневшим с чёрными точками зеркалом,
беспорядочно выстригала ножницами, оставшиеся на голове волосы.

– Кому нужен этот грузовик? – заголосила старушка, одной рукой
опёршись об пол, а в другой зажав косы дочери и поднося их к лицу.

– Мама, как вы можете так говорить? – Алёнка села на пол к
матери, подогнув под себя ноги, – Да, возможно, этот грузовик батька
ждёт! И потом я не одна поведу его. Одиннадцать грузовиков будут
перегонять и всего сорок километров до линии фронта, – придумывала на
ходу дочь, желая ободрить мать, – Также и назад с солдатами вернусь.
– Косы, зачем срезала? Двадцать пять лет растила! – мать бережно перевязывала, будто раненые концы кос, лентами.

– Сейчас они только мешают. Вырастут, – Алёна поднялась на
ноги, – коль живою вернусь, – последнюю фразу девушка сказала себе под
нос и мать, к счастью, не расслышала её.
– Ждите меня,
мама, – девушка нагнулась к сидящей на полу матери, сжала её худенькие
плечики, чмокнула в мокрую щёку и стремглав выбежала в сени. Закрыла за
собой дверь и прислонилась к ней напряженной спиной. На миг замерла,
слыша рыдания матери и, схватив тулуп, выскочила в студёную ночь.

Пурга нараспев рассказывала свои сказки. Алена, выставив руку
вперёд, будто отталкивая от себя метель и, проваливаясь в снег, побрела
на тускло святящийся огонёк в одном из покосившихся домов. Там
собирались шофера из ремонтного батальона.
Вместе с холодным
клубом пара в прокуренную избу ввалилась Алёна. Четверо мужчин в
военной форме перешептывались, склонившись над расправленной на столе,
картой.
– Двигаемся в ночь. Добро бы полпути пройти под
прикрытием темноты, всё ж таки шестьдесят километров – тыкал пальцем в
карту нахмуренный лейтенант.
– Проходь, девонька, – навстречу
Алёнке с трудом поднялся седой старшина. – Война не ведает мужского
или женского пола, всех забирает.
– Василь, не причитай, Алёна
та ещё водила, я Захара с детства знаю. Он детей всему учил, когда…, –
лейтенант осёкся и потупил взгляд. – Чуть стихнет пурга, выезжаем.

В колонне шли пять грузовиков: ГАЗ-ААА, ГАЗ-АА, два ЗИС-5В, и
ГАЗ-ММ. Алёна Захаровна вела ГАЗ-ММ, третья в колонне. Она сжимала в
маленьких кулачках, в потёртых рукавицах, холодный руль и вспоминала
своё детство. Её отец сажал на одно колено трёхлетнего Степана, на
другое колено её, пятилетнюю, и они цепко хватали четырьмя маленькими
ручонками огромный, как колесо от телеги, руль грузовика. Широко
раскрытые глазёнки с восторгом и страхом глядели между спицами руля на
дорогу.
– Не виляйте. Машина должна идти ровно, – отец
улыбался в усы, снизу слегка подправляя колеблющийся руль. Потом он учил
детей водить трактор. И так, пока не ушёл на фронт, брат и сестра
постоянно были около машин и в машинах. В конце 1942 года пришло
известие, что отец пропал без вести, но Алёна верила, что он жив. Она
верила, что батька ждёт этот грузовик. И это помогало ей преодолевать
путь.
Двигались медленно, чтоб не забуксовать на обочинах,
техника шла след в след. Прокрадывался серый рассвет. С двух сторон
вдалеке стоял лес, но ехали по открытому пространству, и от этого было
неуютно. Нарастала тревога, хотелось скукожиться, спрятаться. В
подвывающие звуки зимы вплетался только шум моторов. И среди их
убаюкивающего гудения стал угадываться какой-то совершенно посторонний,
чужеродный гул. Идущий впереди ГАЗ-ААА остановился и лейтенант с
водителем побежали к колонне, размахивая руками.
– Воздух! В
укрытие! – лейтенант на бегу махал по направлению к лесу. Грузовики
остановились. Небо было испещрено чёрными точками
самолётов-штурмовиков.
Алёна спрыгнула в глубокий снег. Она
видела, как водители разбегаются. Провалившись по пояс в рыхлый снег,
она опёрлась на руки и попыталась, насколько это возможно, быстрее
отползти от грузовика.
Перед ней взметнулся высокий фонтан
снежинок, тут же сбоку взвился столб снега, пролетела деревянная доска.
Алёна вдавилась в снег, зажала уши руками, по спине ударило что-то
тяжёлое. Она лежала ничком и животом чувствовала вздрагивания земли.
Вместе с оглушительным баханьем на неё падало то что-то острое, колкое,
то по ней прокатывалось что-то ребристое.
Сколько прошло
времени? Время исчезло, звуки тоже. Под девушкой, от живота до шеи,
было влажно. Кровь? Она провела ладонью под грудью, двинулась с тупой
болью в теле. Чисто. Она не ранена. Под ней подтаял снег, на ней был
замёрший наст.
Сколько прошло времени? Время исчезло. Алёна
обводила взглядом, полным ужаса и слёз, белое, вздыбленное поле. На нём
зловеще краснели человеческие конечности.
Алёна стала
бродить по кругу. Лейтенант лежал, глядя неподвижными, синими глазами в
задымлённое небо. Спотыкаясь и вставая, она прошла дальше. На спине
седого старшины зияла кровавая рана. Это всё, что осталось от людей,
охраняющих её в колонне спереди и сзади. Она осталась одна. Алёна
раскинула руки и запрокинула к небу голову:
– А-а-а-а-а-а-а….. – от её пронзительного крика качнулись макушки деревьев. Девушка упала навзничь.

Сколько прошло времени? Время исчезло. Она поднялась и в
отрешённом состоянии потащилась к грузовикам. От её ГАЗ-ММ остались
только кабина и колёса. ГАЗ-ААА разнесло в щепки. Один ЗИС-5В лежал на
боку. Она подошла к другому ЗИС-5В, села в кабину, нажала на стартер.
Мотор заурчал!
Она выпрыгнула из кабины и побежала к
ГАЗ-АА. Мотор не заводился. Алёна вставила заводную рукоятку в храповик и
стала её крутить. Бесполезно. По небу перекатывались пыльные, пегие
тучи, а по грязно-мраморному простору, среди окровавленных трупов, от
одного до другого грузовика, бегала маленькая женская фигурка.

Алёна забиралась в кабины, потом в кузова, снова спрыгивала в снег,
присаживалась на корточки, заглядывая под машины, и снова бежала до
другого грузовика, размахивая канистрами. Девушка торопилась. Ею двигал
страх и желание скорее убраться с этого кровавого места. А ещё её
подгоняла мысль: «Батька ждёт!»
Она слила бензин с двух
грузовиков в канистры. Поставила их в кузов ЗИС-5В и стала крепить на
жёсткую сцепку к ЗИС-5В ГАЗ-АА. Последняя машина была целая, значит, её
надо дотянуть до места назначения. Наконец-то Алёна вскочила в кабину,
закрыла дверцу и перекрестилась: «Заводись!»

Грузовик задёргался и качнулся вперёд, таща за собой железного собрата.
Небосвод синел, выбрасывая колючие звёзды – спутниц крепкого мороза.
ЗИС-5В катился, освещая дорогу одной левой фарой, потому что второй фары
в этой модели не предусматривалось.
Алёна радовалась, что
темнеет: штурмовики ночью не налетят. То, что от холода становится уже
жарко, а не холодно – об этом не надо думать. Её грела вера, что батька
ждёт. Она прекрасно понимала, что, возможно папка погиб, но Алёна
думала: «Чей-то отец тоже воюет и ждёт технику…, снаряды…
продовольствие… орудия…подкрепление…» Тело становилось ватным, перед
глазами вверх и вниз скакали непонятные тени, сознание медленно
уплывало. Девушка крепко держала баранку, но её саму болтало во все
стороны.
Грузовик подпрыгнул, «чихнул» и встал, как
вкопанный. Алёну вытряхнуло из полубессознательного состояния. Пальцы на
руле свело судорогой, и она их с трудом расцепила. Несколько раз
попробовала нажать на стартер. Ти-ши-на. Из холода кабины девушка
выбралась в горячий холод ночи. Откинув капот и подсвечивая фонариком,
увидела, что выскочил провод из катушки зажигания. Благо, папка учил не
только вести машины ровно. Она старалась не поддаваться панике и не
думать, что у неё может что-то не получится.
«Главное
двигаться, главное делать» – твердила она сама себе. Воткнув провод,
она повернула голову и увидела светящиеся огоньки. Алёна остолбенела.
Они передвигались скачками, невысоко от земли.
«Люди
вдалеке с фонарями? Каратели? Ночью – исключено. Северное сияние от
земли? Зимний мираж?» – Алёна терялась в догадках, строя просто
невероятные предположения. Она двинулась навстречу скачущим огням.

Из темноты стали прорисовываться силуэты. Волки! Первых трёх
уже хорошо можно было разглядеть. Позади были ещё, сколько – не ясно, но
и трёх волков вполне хватит.
Алёна замерла. Волки стояли,
скаля свои морды, на расстоянии короткого прыжка. Бежать к грузовику? Не
успеет, волки накроют одним скачком.
– Ну, ешьте! Ну? Много вы насытитесь с моих костей? – спокойно заговорила девушка, медленно делая шаг назад.

Волки, рыча, двинулись за ней. За спиной она услышала рык и
вытянулась, как струна, поднявшись на цыпочках. Волки окружили. Алёна
осторожно повернулась. Вот..вот…сёйчас стоит одному напасть и кинется
вся стая и её растерзают.
– Меня не разорвали бомбы, зато
разорвёте вы! – девушка закричала во весь голос, – Чего медлите?
Предвкушаете игру с жертвой? Ну, же, давайте!
Волк в центре
оскалил весь ряд зубов и внезапно кинулся на своего соседа справа,
схватив его за загривок. Тот пригнулся, по щенячьи завизжав. Нападавший
волк развернулся и пошёл обратно, за ним побрели, скалясь и рыча
остальные. Пятясь задом, девушка следила за стаей, которая, нехотя
уходила, оборачиваясь на неё.
Алёна вскочила в кабину и
стала заводить грузовик, проговаривая и путая сразу все молитвы, какие
знала. Двигатель затарахтел и машина поехала. Девушка выжимала из
движка все, на что он был способен. Колёса бойко выбрасывали
из-под себя снег. Алёне чудилось, что стая вернётся и нападёт на
грузовик, грузовик заглохнет, и она, или замёрзнет в нём, или волки, всё
же, выцарапают её из машины. Но нет, серая вереница хищников тянулась к
лесу. Скоро она скрылась из вида.
В лобовое стекло
мелкими снежинками пристально смотрела ночь. Алёна играла с нею в
переглядки и точно знала, что она переглядит ночь. Вскоре во мгле
замелькали огни. Опять волки? Или галлюцинации?
Она встряхнулась, словно нахохленный, замерзающий воробей, вгляделась. Выделялись очертания дома.
Навстречу бежали люди.
«Свои? Враги? Всё равно.» – думала Алёна, теряя сознание. Последнее, что она помнила – это открывшаяся дверца кабины.

– Пей, маленькая, пей, – капитан поддерживал голову Алёны,
поднося к ней в чашке что-то парящее, – ты нам чуть дом не разнесла!
Спасибо Петьке, успел запрыгнуть в кабину да зажигание выключить. Ты ж
на руки нам и вывалилась тут же.
Алёна, закутанная во множество одеял, лежа на койке, беззвучно попыталась разлепить потрескавшиеся губы.
– Отдыхай, милая, – капитан поднялся с табурета. Он чем-то очень сильно был похож на батьку...

Алёна отвела взгляд к окну. В маленькой створке виднелся синий
клочок неба, перевязанный, как подарок, красным лучом восходящего
солнца.

⁣Елена
Антипова



Анкина
родня



Я и раньше замечал, что картошка с поля
пропадает. То тут кустик, то там. И, главное, всё вразброс, одна
закономерность: лишь бы от дороги подальше. Мне-то и не особо жалко, всё одно
потом пыльные мешки грузить в багажник и везти Маринкиной родне: «Мы же сами
всё равно не съедим». Но она так этого картофельного вора возненавидела, что
вторую неделю не отступается: «Сходи, покарауль!» Боится, наверное, что мать её
зимой оголодает без нашего урожая. Пошёл в отказ, а Маринка прищурилась и
ласково так спрашивает: «Ты, Серёженька, мужик или ссыкло?».

Посидел-посидел и думаю: а что б и не
проследить? Не дело всё-таки, плохо это, воровать. Представил себя в
камуфляжном костюме, фуражке и непременно с ружьём за плечами. Ружья во всём доме
предсказуемо не нашлось, но на антресоли обнаружился бинокль, дедов ещё, на
кожаном ремешке. Таким и прибить можно, если добросишь. Дождался вечера, надел
«горку», дождевик на всякий случай, бинокль на шею повесил. Обернулся на
треснутое зеркало в дверце шкафа, сам себе понравился и побрёл на дальний усад.

От деревни дотуда – километра два по
бывшему колхозному полю. До конца деревни шёл всё заборами, заборами. Мы с
Маринкой, чем хуже? Как решили тут поселиться, тоже заказали себе, глухой, из профнастила.
До того у деда забор стоял чуть пониже, дощатый, увешанный по верху горшками и
тряпьём. За таким всей жизни не скроешь, но в баню по огороду без порток ходить
можно вполне. А с новым забором, что хочешь твори, не видно-не слышно.

Вечер
тёплый, сухой, с леса тянет пожарищем. Шёл, оглядывался на шорохи, но никого по
пути не встретил. Луна светит, что твой фонарь, звёзды колючие, предосенние. Не
как днём, конечно, но вполне себе светло. На месте огляделся и понял, что
засаду тут устраивать как бы и негде: поле – на то и поле, далеко тебя видать.
Можно было бы окопаться, но лопаты я с собой не взял, да и как потом объяснять
Маринке внезапную яму между грядками с капустой? Пятился вдоль протянутой по
границе проволоки и угодил ногой в щель между створок, закрывавших соседскую
компостную яму. Компост – вещество органическое, будущая земля, – ни разу не
противно. Так я решил и, откинув сколоченную из досок дверцу, аккуратно
спустился на прелое месиво из сорняков и ботвы, заправленное настоянной на
колорадском жуке водой. Не очень приятное место, но укромное. Затаился, в щель
между створками веду наблюдение.

Она пришла за десять минут до полуночи, и
я узнал её сразу. Под луной и платок разглядел и извечное пальто, потерявшее
уже всякий цвет.

Анка Першина, хоть и считалась блаженной, первой
была на деревне красавицей. Я, когда малой был, сто раз слышал об этом, и
старался представить её девушкой, но никак не выходило в мерзкой бабке с лицом
прошлогодней воблы разглядеть хоть что-то живое и свежее. Да и видел я её
нечасто. Ни в храм, ни в клуб она не ходила, а в магазине появлялась в первый
после открытия час, когда летом все были заняты на огородах, а зимой только ещё
завтракали. Когда все сплетни заканчивались, продавщица любила прибавить
очередную историю про то, что Анка: – «Анка-то!» – снова целую сумку «рыбок»
набила или скупила всю манную крупу: – «Пенсия-то – копейки. Куда запасы? Сто
лет жить собралась?» Все, конечно, дивились гастрономическим предпочтениям
одинокой старушки, но не сильно её осуждали. Мало ли, ну, любит баба кашу, но
ведь и худого ничего не делает. А вот и зря, получается.

Первого мужа Анки, как говорят, убили на
войне. На какой, никто не уточнял. Да и знали о нем в деревне в основном по
рассказам соседей. Потом, вроде как, в доме её на выселках завелся бывший
уголовник. Откинулся, пошёл себе искать счастья в окружавших колонию деревнях и
нашёл Анку. Но счастье было недолгим. Залез по пьяной лавочке в клуб, вынес
срытый «Рубин» и вернулся в обстановку более для себя привычную. Анка снова
осталась одна, нанималась на сезонные работы, но брали её неохотно, хозяйство
тянула с трудом. Вот тогда, как рассказывал мне одноногий Прошка, и стали к ней
ходить мужики, помогать. В основном не наши, а с соседних сёл. Я его ещё
спросил, откуда ему, калеке, про такое знать, а он только подмигнул, и губу
нижнюю закусил.

Я в компостную кучу будто бы уже и
врастать начал. Медленно ноги погружаются в скользкую прель. Интересно, оно как
вообще, отстирывается? Анка уж и лопатой махать перестала, молодую, едва со
сливу размером картошечку мою от земли отряхивает. Я навёл бинокль, пересчитал
клубни: семь. Момента лучше не будет, понятно же. Вцепился пальцами в рамку, к
которой петли крепятся, вдохнул, поднатужился, как на турнике, и башкой
распахнул створки. Не придумал только, дурак, заранее, что кричать буду
воровке, только и выдал что радостное: «Опа!»

Анка как стояла, свалилась на межу, сидит,
за ботву к сердцу картофельный куст прижимает. Не померла бы бабка, думаю, а то
ведь сам виноватым стану. Говорю ей: «Всё нормально, мать, я стрелять не буду.
Картошку на родину, но чтоб больше ни-ни». А она всё никак не успокоится.
Платок назад, космы серые из-под него, лицо сухое и худое, аж жуть. Подошёл.
«Давай», – говорю, – «помогу». Она глядит на меня снизу, обе руки вперёд,
кукла-Маша-детский-мир. Нагнулся к ней, за подмышки стал поднимать, а она и
весит-то, как ведро картошки, будто нет под пальто никакого тела. С испугу
пошутил: «И куду это у тебя, мать, всё уходит? Ты ж, как послушать, по десять
раз в день себе кашу варишь».

Она толкнула меня в грудь, отряхивает с
полы землю. А сама взглядом по низу шарит, куда обронила картофелину. Я первый
увидел, возле башмака её, на живую нитку подшитого, поднял. «Так уж и быть», –
говорю, – «раз выкопала, забирай себе. Обратно всё одно не засунешь». Я
надеялся хоть «спасибо» услышать, а вместо этого она мне: «Мало это. Надо ишо».
Ну, думаю, старуха совсем обезумела. Твёрдо ей так: «Нет, мать!» А она стоит и
по всему видно, что никуда не собирается. Так мы друг на дружку и пялились. Я
первый не выдержал: комары одолели, спать пора, и штаны компостом воняют,
скорей бы стащить их с себя. Говорю ей: «Ну? Домой пойдём или как?»

В ответ Анка подняла с земли лопату и с
невиданной прытью подковырнула кустик картошки. От наглости такой я все слова
растерял. И что с ней делать? Не драться же мне с немощной старухой? «Эй, мать!
А ну брось лопату!» – кричу, машу руками, а она клала с горой на мою волю и
частную собственность, ещё два соседних куста выкорчевала. Прямо с ботвой
скинула добычу в мятый пакет из «Пятёрочки», лопату под мышку прихватила:
«Пойдём».

«Куда», – говорю – «пойдём? Я этого так не
оставлю». Анка уже по меже шлёпает, как не слышит. Кричу: «Завтра полицию
вызову, пусть они сами…»

– Завтра – будет завтра. А сегодня пойдём.
Покажу чо.

Захолодало, тишина такая, даже медведки не
поют. Только Анкин пакет вперёд-назад мотается, задевает по пути полынь и
репей. До дому её нужно всю деревню пройти, это если по главной улице. Но она
другой путь выбрала. Как заправский вор, повела меня околицей по едва заметной
в осоке тропе. Из-за заборов на нас заводились редкие собаки, но всё чаще мы
просто шли в тишине, будто вдоль противошумового заграждения на скоростной автотрассе.
Когда заборы закончились, я понял, что мы на месте.

Конечно, не раз, особенно в детстве, я
пролетал на велике мимо Анкиного дома, но и в мыслях не было, у нас, мальчишек,
останавливаться здесь хоть на пару минут. Взрослые только поддерживали наш
трепет, подкрепляя его страшилками про живущих обыкновенно на выселках ведьм и
колдунов. Я хоть и вырос теперь, но, честно признаться, едва в штаны не наложил
от этого ночного приглашения в гости. Хотя, тут ещё поспорить можно, что
страшнее: быть заживо сваренным в котле ведьмой или снова услышать от Маринки
сомнения в моей половой принадлежности.

Мы подошли к дому, отделённому от
остальной деревни хлипким штакетником едва мне по пояс. И вот тут уже я всерьёз
стал выглядывать за кривыми яблонями сортир: в окнах горел свет, и я поклясться
могу, что видел, как там внутри что-то движется, мечется, скачет. Анка открыла
дверь в сени и зачем-то втиснула мне в руки пакет с картошкой:

– На, поди, поди. Отдашь им. Они ох рады
будут!

А сама лыбится ещё! Я тоже попробовал
улыбнуться, но ничего, кроме идиотского кособокого оскала не вышло. Из сеней
поднялись по скрипучей лестнице в дом. И как только Анка распахнула дверь в
горницу, пакет выпал у меня из рук, картошка раскатилась по полу: за длинным
самодельным столом, по обе стороны которого были составлены в ряды лавки,
стулья и кривые табуреты, сидели и лежали, обёрнутые в пёстрое тряпьё здоровенные
то ли личинки, то ли черви с человеческими лицами.

Об Игошах мне ещё бабушка рассказывала, но
я был уверен, что они исчезли после революции и прихода большевиков, не терпевших
нечисти и прочих идеалистских выдумок. Лишь раз в детстве я видел у пруда
Анчутку, угостил его конфетой, но играть с ним не стал, побоялся, что бабушка
заругает.

– Встречайте, папка пришёл! – Анка
толкнула меня вглубь комнаты, к столу. Безрукие-Безногие закопошились,
извиваясь, начали соскакивать со своих мест, поползли мне навстречу, как
гусеницы. Они причмокивали, пищали и посвистывали, глядя на меня снизу своими
блестящими чёрными глазками. О запахе компоста от одежды своей я тогда уж не
вспоминал, потому что в избе вонища стояла неописуемая, будто рота солдат после
марш-броска обделалась. Я пятился к двери, но Анка обошла меня и задвинула
железный засов:

– Да ты не бойся. Думаш, они своих настоящих
папок в лицо не знают? Садись. И вы тоже. Щас жрать дам.

Она указала мне на кресло, в котором, по
видимости, обычно сидела сама. Я отодвинул неоконченное вязание и слегка прикоснулся
ягодицами к засаленной обивке. Анка собрала картошку в эмалированный таз, поставила
его на стол, залила водой. Игоши расползлись по местам и внимательно следили за
каждым её движением, изредка отвлекаясь на меня.

– Знаш, кто такие?

Я кивнул.

– Ну вот. И как их прокормить, таку орду?

Попробовал пересчитать Безруких-Безногих,
Анка продолжила:

– Ты парень хорошай. Сколько лет не
спрошал за урожай.

Я подумал, что впервые заслужил похвалу за
собственную лень и нерачительность.

– Всё им. Мне много ли чо надо.

Самый крупный из Игош, обёрнутый в свитерный
рукав и подпоясанный атласной лентой от торта, подполз было к тазу, но Анка щёлкнула
его по носу:

– Мишка, а ну брысь! – она взяла губку и
стала отмывать картошку от налипшей земли.

– Это старшой, Игошка-Мишка. Как уж я его
ждала! Загодя имя придумала. Всё говорят, шо нельзя. Не доходила три месяца,
нежилец был. Пётр – царство небесное – прикопал его за домом, вот он и
повадился у меня столоваться.

Она замолчала, перекладывая картошку в
пожелтевший салатник. Нужно было поддержать беседу, я и спросил, невежливо
ткнув пальцем в Игошу поменьше, запелёнатого в постельное бельё с розочками:

– А этот кто?

Анка подняла голову:

– Игошка-Второй, разбойничий сын. На бане
угорела, выкинула. Там и лежит, за баней. А этот Игошка-Зимний, – она кивнула
на свёрток с малиновым личиком, – чой-то его обсыпало опять, смородин, чоль
нажрался, а?

Игошка не ответил, но сжался пружиной и
уменьшился вдвое.

– Ну и сам смотри, дальше чо?
Игошка–Юбилейный – двадцать лет Победы было в тот год. Это уж дальше я сама
наладилась, когда горчицей, когда дустом. – Она заглянула мне в лицо и
продолжила, оправдываясь:

– Горько, конечно, горько. Но куда дитё
без мужика, без родни, без помочи. С
работой отказали, чо на птицефабрике, чо в колхозе, в частну не взяли. Говорят,
на башку убогая. Так и пошло. Вон, сидит, вишь? Игошка-Иностранец. Папка его
торгаш был, из заграницы.

Называя имена, Анка раскладывала мытые сырые
клубни по тарелкам Безруких-Безногих. Они всасывали их беззубыми ртами и
проглатывали целиком.

– А эти: Игошка-Строитель,
Игошка–Тракторист, Игошка–Шофёр и Игошка–Коммерсант, перестроешный.

Я смотрел, как пустеет салатник с моей
картошкой.

– Я-то всё думала, чо, если не у дома, так
они не найдут меня. А вон как. Не сразу, но все приблудились. Ишь, зайцы! –
Анка ущипнула Игошку-Строителя за щеку.

«И что», – спрашиваю, – «их каждый день вот
так кормить надо?»

Анка засмеялась сквозь сухой кашель:

– А тебя самого не каждый, чо ли?

Она подняла на руки Игошку-Мишку,
сожравшего уже свою порцию, и протянула мне:

– На, ты чо? Дитё ни разу не видал?

Я принял извивающееся тельце, уложил, как,
бывало, племянника, на локоть левой руки. Безрукий-Безногий рыгнул и улыбнулся
мне.

«А как же вы..?» – не давал мне покоя вопрос,
–«как же вы их от всей деревни скрываете?»

Анка села на освободившееся на скамейке
место:

– Чо скрывать? Будто кому дело есть.
Поставили себе заборов. Шоб вас никто не видал, ага. Да сами как ослепли.

Мы сидели, Игошка-Мишка сосал кожаный
ремешок бинокля, рука затекала, когда Анка, спохватившись, вскочила:

– Тьфу, глупая баба, чаю-то гостю и не
дала!

«Ой, что вы», – говорю, – «не стоит. Мне
уж и домой пора».

Протянул ей младенца, тут же захныкавшего.

– Твоя правда. Спасибо.

«Не за что», – говорю, – «вы приходите. Вот
так же на огород приходите». Подумал немного и добавил: «Вам, может, ещё чего
нужно?»

Она пожала плечами и отодвинула засов. На
пороге уже спохватилась:

– У бабы свой спроси тряпки какие стары.
На пелёны им.

Я кивнул.

– Лучше трикотажны. А то хлопок-бязь
жёстко им, натират.



Светало уже, и пел соловей. Пока шёл,
ботинки от росы стали блестящие.

У своего дома остановился, открыл калитку,
но заходить не стал. Приподнялся на цыпочки, положил пальцы на острую верхнюю кромку
забора, потянул на себя. Упёрся коленом в ребро профинтила, надавил, продолжая
тянуть за макушку, а потом и вовсе повис на слегка подавшемся краешке. Со
скрежетом несколько секций заборного полотна начали под моим весом выворачиваться
из земли. Подставил ладони, принял их бережно, уложил плашмя на траву. Не такой
уж он и тяжёлый, за сегодня управлюсь.

Маринка не проснулась. Чмокнул её в лоб,
погладил блондинистые космы.

– Чем это воняет? – прогнусила, шмыгнула
носом.

«Ничем», – говорю, – «ты спи-спи».

– Выследил вора?

«Да», – говорю, – «это зайцы».

⁣Три закадычные подруги,

Собравшись вместе за столом,

Близ у экрана , на досуге

Кудахчут глядя о своём:

"Ты посмотри! какая гадость,

Послушай , что он говорит-

Случайно , так , простая шалость,

Какая сволочь! паразит!

Да он с моделью переспал,

Отнял обманом дом и бизнес

И по субботам ходит в фитнес,

Ведь врёт , что ничего не брал.

Хоть не люблю я эти сплетни,

Вчерась зашла ко мне кума,

О нём несла такие бредни

Похоже , что сошла с ума".-



"Да , я всего одним глазком

Мне всё равно , неинтересно

Скажу как на духу и честно,

Я не гляжу , ну так , мельком.

На пошлость эту не смотрю,

Пусть сгинут даже , наплевать,

Вот веришь? правду говорю,

Хотела только лишь узнать,

С кем он намедни кувыркался,

Совсем , на время толь исчез,

С лахудрой новою расстался,

В телеканал другой полез".-



"Хорош ведущий нечя взять,

Бельё всё грязное наружу,

Моей соседке он под стать,

Ты помнишь! плешь проела мужу."

Проходит день , сценарий схожий:

Пред телевизором сидят,

Перемывая кости , взгляд

И на экране те же рожи.



Итог банален по всему,

Ваш зритель точно не иссякнет,

Сюжет завидев в раз обмякнет,

Как воздух нужен он ему.

А что до грязного белья,

Расчёт здесь явный , на ладони

Никак нельзя без склок и вони,

Ещё плюс выгода своя.

Секрет один-его все знают,

Не надо их вообще стирать,

Ведь чем сильней трусы воняют,

Дороже можно их продать.

⁣Пасхальный сувенир

Каждый год в нашей любимой «рисовалочке» мы готовимся к выставке «Пасхальный сувенир».
Я занимаюсь уже второй год. В прошлом году рисовали пасхальный натюрморт, а в этом уже учились яйцо расписывать, как это делали раньше перед Пасхой.
Снова Татьяна Михайловна нам много рассказывала про этот праздник.
На занятии выяснилось, что во многих семьях Пасху не отмечают. Некоторые дети даже не знают, что в других домах пекут куличи и красят яйца.
Мы обычно отмечаем у бабушки с дедушкой. Накануне праздника я остаюсь у них ночевать, чтоб с бабулей украсить яйца, поговорить о Боге, и о воскресшем сыне его — нашем Иисусе Христе.
Ещё я люблю смотреть, как бабушка готовит пасху из творога. Бабушке всё время не нравились те формы для пасхи, которые продавались. Она ворчала: «Одно мученье». Дедушка, когда это слышал, говорил, что готовить, особенно к празднику, нужно только в хорошем настроении. И поэтому в этом году сам форму деревянную вырезал и заранее бабуле подарил, чтоб она успела к празднику всё, как ей нужно приготовить.
Бабушкины дети и внуки — «самые желанные гости», она постоянно это повторяет. А нам от этого всегда радостно, хоть и слышали всё это уже раз сто, наверное. Я люблю, когда мы все собираемся за празднично накрытым столом. Люблю своих двоюродных братиков, да и тётю с дядей тоже люблю.
Перед каждой Пасхой возле Воскресенского собора прямо на улице батюшка обряд освящения проводит. Я однажды с бабушкой ходила на такое. Народу много, все с корзинами, в которых яйца и куличи с любовью каждой хозяйкой разложены. Все радостные, разговаривают. Довольные и нарядные. Настроение у всех предпраздничное.
А сегодня мне уютно вдвоём с бабулей на кухне. В луковой шелухе большой кастрюли варятся на завтра яйца. Бабушка считает, что это самая лучшая покраска, самая пасхальная. Другие яйца для нас, детей, мы будем украшать наклейками. Ну, это чуть позже.
Мне не терпелось рассказать то, чем я занималась и что нового узнала, пока мы не виделись. Обычно про Бога мне бабушка рассказывает, а тут и мне есть, что сказать про светлое Христово Воскресенье.
— Мы вот с тобой, бабуля, настоящие яйца украшаем, а я на рисовании училась деревянное яйцо расписывать.
— Сувенирное что ли?
— Точно, сувенирное! Так вот я так хорошо расписала, что его на городскую выставку отправили. Может, даже какое-то место займу, — я мечтательно закатила глаза.
— Как же ты его так расписала? — спросила бабушка.
— А там всё просто. Нам Татьяна Михайловна показывала, нужно было только аккуратненько всё повторять. У нас было необычное занятие. Мы играли. Будто бы мы дети — подмастерья пришли в мастерскую к мастеру учиться расписывать яйцо так, как это делали люди, жившие до нас. Забыла это слово, когда каждый год одно и то же делают и гордятся тем, что сохраняют… Как же это?
— Традицию? — спросила бабушка.
— Да! Яйцо расписывали, соблюдая традицию. Раньше почти все люди были крестьянами. А земля — их кормилица. Что нарастёт, то и ели весь год. Не было же столько магазинов, где всё можно купить. И для людей самое главное было, что? — я хотела, чтобы бабушка догадалась.
Но мимо кухни проходил дедушка и сказал:
— Урожай.
«Ага, значит, он всё слышит, о чём мы тут с бабулей разговариваем».
— Думали люди раньше о том, чтоб в году был хороший урожай. Иначе есть было бы нечего. И когда расписывали яйца, то молились. Но не словами, а росписью.
— Как так росписью? — бабушка даже дела делать перестала.
— Ну, вот брали деревянное яйцо, насаживали его на шило. Помнишь, я у деда недавно брала. Так вот для этого! Собирались в какой-нибудь избе, и начинали рисовать полоски по окружности яйца.
Я взяла варёное яйцо и начала водить по нему пальцем, чтоб бабушка всё поняла.
— Вот здесь, — я обвела вокруг яичка двумя пальцами, — по центру — широкая жёлтая полоса, она означает божественный солнечный свет. В самом низу тёмно-коричневая полосочка — это земля глубоко, там, куда семечко сажают. По коричневому рисовали маленькие кружочки беленьким, чтоб хорошо было видно. Это были семена, посаженные в землю. Над коричневой полоской по всему яйцу рисовали охристую полоску.
— Какую-какую? — не поняла бабушка.
— Ну, охра, бабушка, есть такой цвет жёлто-коричневый, дети называют его песочным.
— Ишь, чего! — бабушка дернула вверх подбородком.
— Вот на этом слое земли уже рисовали кружочек на палочке тоже беленьким. И было понятно, что в это время мысленно молились о том, чтоб зёрнышко начало прорастать. Через землю пробиваться к солнечному свету. Выше над охристым слоем рисовали полоску зелёного цвета, — я провела вокруг яичка пальцем. — И там рисовали уже всходы, на которых потом вырастало много зёрен. Из них делали муку для того, чтобы весь год печь хлеб до следующего урожая. В самом верху рисовали жёлтым солнышко и лучики, молились о том, чтоб хватило всходам света тёплого. Голубая полоска — это небо, по ней — белые облака, как скобочки делали. Снизу синяя полоска — это дождевая тучка. На ней белые полоски — это означало дождик. Молились, чтоб не было засухи.
— Да, без дождика ничего не вырастет, — подтвердила мои слова бабушка.
— Рисовали символами. Но все люди понимали значение каждой точки и каждой полосочки. Вот тут солнышко, вот тут дождик. А для хорошего урожая нужно и то, и другое.
— Мудрые были наши предки, — бабушка подняла вверх указательный палец, — ничего просто так не делали. Всё было продумано.
— А вот здесь, — я показала в самый центр яйца, — на жёлтом фоне — в божественном свете рисовали птицу в полёте. Она как бы соединяла небо и землю. Её рисовали очень красивой. Птица была символом светлой Души. А ещё вестником весны. Она будто на крыльях своих весну приносила после долгой зимы.
— Да, — улыбнулась бабушка, — вон, как птицы заливаются на все голоса, только солнышко выглянет. Так расчирикаются с утра, если проснёшься, больше не уснуть. Так и приходиться вставать с рассветом.
— Но, самое-то главное я ещё не сказала.
— А что же важнее Души? — бабушкины брови показали удивление.
— Самое главное, что над птицей и чуть ниже облаков оранжевым рисовали пояс вечности.
— Ишь ты! Я никогда не слыхала о таком.
— А это как раз о том, о чём Иисус приходил людям напомнить. Что жизнь вечная, что Душа человеческая живёт и после земной жизни. И чтоб люди помнили об этом. Всё нарисованное как бы говорило о том, что земные дела нужно делать и делать вовремя. Но нужно помнить и о том, что Душа вечна. И если Душе суждено жить на Земле, то жить нужно по божественным законам. И всегда помнить о своём божественном начале, о своей бессмертной Душе. Пояс вечности старались очень красиво украсить листиками зелёными — символами жизни. Будто веночек на яичко надевали.
— А ты знаешь, внученька, что яйцо и есть символ жизни?
— Это потому, что из него детёныши птиц и некоторые животные появляются?
— Да. Жизнь происходит из яйца.
— Вот почему яйцо — символ Пасхи! — я закружилась по кухне.
— А ты знаешь самую главную библейскую историю? — стараясь утихомирить меня, задала вопрос бабушка.
— Когда Мария Магдалина пришла к царю сказать о том, что Иисус Воскрес? Да-да, помню, она была очень бедная и принесла царю куриное яйцо. Больше у неё ничего не было.
— И, самое удивительное, — продолжала мой рассказ бабушка.
Она вообще-то сама очень любит поговорить. Я даже удивлялась, что она меня так долго слушала. Наверное, ей было по-настоящему интересно. Ладно, думаю, пусть рассказывает. Она перед каждой Пасхой мне напоминает эту историю, а я её уже всю наизусть знаю. Но посижу и помолчу.
— Так вот когда Мария пришла к царю и рассказала, что она видела живого Иисуса, это после того, как его распяли! — бабушка снова подняла вверх указательный палец. — Она принесла эту благую весть, а царь ей не поверил! Он сказал, что верит в то, что кто-то может воскреснуть, так же как это яйцо красное. И тут же яйцо в руках Марии Магдалины стало красным.
— Так вот почему крашеное яйцо стало символом Пасхи, — прокричала я, соскочила с табуретки, схватила яичко и поскакала с ним к дедушке, чтоб рассказать и ему о символе вечной жизни.

Автор: Татьяна Малашина

⁣⁣⁣Автор: Тая Ларина

"⁣Ад – это мы"

(Номинация "поэзия")


⁣***
Ад – это мы, другие – это мы.
Из самой глубины, из тьмы и света
мы вышли посмотреть на это лето,
став первыми приметами зимы.
Щебечут птицы, облака плывут,
Повсюду запах мёда и корицы,
и мы ложимся в воду и траву,
пытаясь в этом мире раствориться.
И остывает тёмная вода,
по берегам сухие травы дремлют.
Мы не хотим обратно, но куда
ни шли бы, мы всегда идём под землю.
Пока мы ещё здесь, давай дышать,
смотреть во все глаза и жадно слушать.
Ведь если бы у нас была душа,
она бы уже вырвалась наружу,
не выдержав всей этой красоты.
Но нет её, и взяться ей откуда?
И мы так восхитительно пусты,
что с лёгкостью в себя вмещаем чудо.


***
В Америке убивают чёрных, в России – белых.
Двадцатый век начинается как попало.
Но нам до этого нет никакого дела.
Мы глядим устало.
Не предлагай нам чужих ошибок, чтобы учиться.
Ты знаешь, что на это мы не способны.
Случится только то, что должно случиться.
Мы всё опишем тщательно и подробно.
Не призывай добрее быть и умнее.
Нам нужен враг. Пусть он будет, к примеру, красный.
Мы столько лет ненавидели, что умеем
лишь ненавидеть. Время не трать напрасно.
Любовь – это замечательно, но любовь и
прочая ерунда не заменят пули.
Мир слишком тесен, нужно быть наготове,
чтоб нас любовью этой не обманули.
Быть может, с нами тоже случится чудо.
Мы будем ждать его, отмеряя числа
и проводя ритуалы. Ну а покуда
не приставай к нам с муторным здравым смыслом.

Тоскуя по небесному санаторию,
все выбирают дело себе под стать.
Мы пишем, пишем, пишем свою историю.
И просто не успеваем её читать.


Саманта

Грету Тунберг раньше звали Саманта Смит,
У неё была замечательная идея.
В каждом ребёнке что-то такое спит,
Отчего он с годами старится и седеет.
Прорастает одиночество изнутри,
Стрелка щёлкает: десять, пятнадцать, двадцать.
Но пока они любят тебя и верят тебе, смотри.
Это значит, пока ещё незачем их бояться.
У Саманты всё получилось, и вместе с ней
Мир поверил в силу мира, труда и мая.
А у Греты Тунберг задание посложней,
И она сама его толком не понимает.
Если ты ненавидишь мир, как его спасти?
В прошлой жизни кончилась вера в добро и чудо,
А тебе повторяют: «Главное не расти»,
Ожидая покорного: «Я поняла. Не буду.
Из детей вырастают чудовища вроде вас».
Проступившая лёгким контуром карандашным,
Кем она вернётся к нам в третий раз?
Даже думать страшно.


***
Не заглядывай в окна после заката,
там люди становятся тем, чем были:
один – хвостатым, другой – рогатым,
третий ложится на полки пылью.
И этого видеть тебе не надо.

Квадрат окна переполнен светом,
но тень под ноги ложится кругом.
На фоне шкафа или буфета
они склоняются друг над другом.
И ты не должен смотреть на это.

Мигает лампочка. В этом свете
не разберёшь, кто кому добыча.
Они приходят домой за этим.
Имеют право. Таков обычай.
И им плевать, что ты их заметил.

Теперь ты знаешь секрет, который
скрывать никто не спешил, похоже.
Придёшь домой и задёрнешь шторы.
И с наслаждением сбросишь кожу.


***
Лиса живёт в лесу, и норм лисе.
А мы друг другу надоели все.
И каждый втайне хочет быть лисою.
Уйти в закат с котомкой или без.
И чтоб никто не трогал и не лез,
отгородиться лесополосою
от всех коммуникабельных подлиз.
Мы – поколение латентных лис,
стремящихся в сиреневые дали...

...Когда же всё, что грезилось, сбылось,
из леса вышел очень грустный лось
с котомкою и стоном “Забодали!”


***
За стенами всеобщего детсада
нет ничего – какой-то гул и дым.
Спасает лишь высокая ограда
с плакатом про дорогу молодым.
Спасают лишь засовы на воротах,
Щеколда на калитке, тихий час.
У взрослых очень важная работа.
Как хорошо, что взрослым не до нас.
Под одеяло прячусь с головою
и кажется, от страха не дышу.
Пусть лучше волк за окнами завоет.
Но в щели лезет только белый шум.
Безжизненный, безжалостный, прохладный,
он заполняет всё пространство тут.
Бояться больше нечего, и ладно.
И вечером за нами не придут.


***
Тридцатилетним детям девяностых
никак не разрешить извечный спор.
Мы в раздевалке меряемся ростом.
Мы меряемся ростом до сих пор.
Мы скачем по обшарпанному залу
с ключом на шее, прыгающим в такт.
Он смотрит вниз и говорит устало:
«Да будет так».
Во что бы то ни стало не сдавайся!
Вперёд и вверх! Вперёд и вверх! Вперёд!
Машины, путешествия, девайсы
(а кто не врёт? Нет, кто сейчас не врёт?)
Ты можешь лучше. Ты сумеешь! Ну же!
Смотри, смотри, мы обскакали всех!
В спортзале духота. А там, снаружи
(закадровый бесчеловечный смех).


***
Человек, воспитанный Алисой,
чётко формулирует вопросы,
верно делегирует задачи,
знает, что на всё найдёт ответ.
Даже если никаких вопросов
или там задач в помине нету,
человек, воспитанный Алисой,
их организует на раз-два.
Жизнь – это конечно, вечный поиск,
а точнее, поиск бесконечный.
Даже если никакой Алисы
нет на свете, он её создаст.
Человек, воспитанный Алисой,
подчиняет время и пространство.
Недоступна только лишь реальность.
Да кому она теперь нужна.


***
А после прилетели марсиане
(никто особо и не удивился),
смотрели грустно, головой качали,
и быстро улетели по делам.
Такой прекрасный мир был: всё понятно,
ни войн, ни эпидемий, просто люди
дебилами бывают. Ну так это
как будто никому и не вредит.
Мы скоро улетим в открытый космос
отсюда. Потому что здесь ужасно.
Нам можно всё. Нас всюду обижают.
А там нас не обидят никогда.
Мы будем там разбрасывать бутылки,
в космической ночи включать колонки,
чихать друг другу в лица и смеяться.
Мы заслужили счастье наконец.

~ПОДБОРКА СТИХОТВОРЕНИЙ~



«Покайтесь, ибо приблизилось
Царство Небесное!» (Матф. 4, 17).



•РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО•

Луч Христов упал на землю,
Нам даруя свет любви.
Я устам Младенца внемлю
И молю: «Душа, живи!»

Ты явился во спасенье,
Глас разверзнул неба свод.
Наш Отец создал творенье,
Пред которым пал народ.

Духом Светлым дал прозренье
Звёзд искавшим и волхвам,
Что в пустыне шли к рожденью
Спаса двум Своим Церквам.

Славься, Боже – наш Спаситель!
Славься, Дева – Матерь всем!
Вы укройте, чтоб губитель
Не затмил наш путь в Эдем.



•ПАСХА 2020•

День весенний Светлой Пасхи!
Будем Бога мы хвалить
И просить о чуде-сказке,
Чтоб грехи успеть омыть!

В этот день Пасхальной службы
Мы закроем дверь гостям,
Сядем дома кругом дружно.
Вспомним, как второй Адам

Вдруг испил из чаши полной –
Страх весь разум захватил…
Все равно Он сшел в бездонный
Ад, где пленных свободил!

На суде кричали люди:
«Ты, Пилат! Скорей! Распни!»
Бог молчал – решали «судьи».
Знать бы им, кого они…

Наш Христос воскрес из мертвых,
Упразднив тем самым смерть!
Божий Сын Отца был первым,
Рвавшим ада круговерть!

Так что нечего бояться –
С нами сила и Господь!
Даже если двадцать-двадцать
Будет самый трудный год!



•СУДНЫЙ ДЕНЬ•

Когда настанет час расплаты,
Мы будем вместе, как всегда.
С небес услышатся раскаты:
Идёт Господь, Христос-Судья.

Когда Европа вдруг «завоет»,
А в Вашингтоне люд замрёт,
Не быть нам больше на покое –
Бесовской силы рубим гнёт!

Когда моря затопят страны,
Покроет пеплом неба свод,
Не будет больше Божьей манны –
Теперь за счастьем только вброд!

И выжжен «рай» палящим зноем –
Подделка дьявола, фантом!
Нарыв избавлен был от гноя
И уничтожен, как Содом!

Бежит пасомый за ковчегом,
Котомка рвётся от сребра.
А все святые дальним брегом
Идут, считая вес добра…

Восстал усопший из могилы,
И вскрикнул в ужасе народ.
Пророки долго говорили:
«Грядет последних дней исход!»

Все лжеучители взмолились,
Забились в клетке, как зверьё.
Их знанья мигом испарились –
Духовно ветхое старьё…

Когда наступит час расплаты,
Мы будем вместе, как всегда.
Тревожно станем бить в набаты
И возвещать о дне суда.



Сергей А. Собакин ©

⁣Для премии Левитанского я прочитаю две сновеллы из своей книги "Ливень лун". Презентации книги еще не было - все впереди. Сновелла - сновидение, сон, бережно сохраненный и обрамленный восхищенно самоцензурой и саморедактурой.


Сон Мандельштам-Эйнштейн

Он появился стариком, взъерошенным, волнующимся. Мчащимся. Внутри — идеи, доказательства. Он на сцене, я вижу из зрительного зала. Кроме старческой суеты запомнился циферблат.

Наверное, я повернулась на левый бок, и циферблат увидела под другим углом. Но опять большая стрелка и другая указывали — 3 часа. Он с кем-то ругался, оправдывался, но больше возмущался неслышно. Мне показалось, что Осип Эмильевич очень напоминает мне Альберта.

Время в миропонимании Эйнштейна и место гибели Мандельштама возникли черно-белой картинкой. Я рассматривала их долго. Рука затекла.

И я повернулась на правый бок. Сон продолжился с циферблата, на котором те же 3 часа. Мандельштам рвал и метал, но уже рядом, уже направляя гнев не к конкретным, а к общим, что ли.

Я слушала его благородно-упрямую речь и сострадая, и как совсем чужая, посторонняя. Ничем не могла ему помочь. Моё сочувствие оказалось примитивным, никчемным, неисторгнутым. Я чувствовала себя бессильной пред цунами. Нас скоро не будет.

Появился голос, и было сказано: «Останется элементарная, линейная, общая, универсальная алгебра, алгебраическая комбинаторика».

Родная рука, мне показалось, поправила одеяло и коснулась моего плеча. Потом Фалес Милетский взял под руку остывающего Мандельштама-Эйнштейна, и они вышли.

Глядя им вслед, Петрович (Овчинцев), как свойственно ему, изящно проматерился и подумал:
«Не плюй в колодец с видом молодца,
В нем отраженье твоего лица».



Сон про Женю Лукина

Москва. Метро. Станция «Белорусская». Кольцевая. Я спускаюсь с радиальной. Женя Лукин меня ждет. Подхожу. Смеюсь: «Ты сегодня такой, ха!» На нем полупальто, большое, в клеточку, зеленое, коричневое и по диагонали голубые полоски. «Жень! Ты неотразим!» Он: «Это мне подарил великий. Соратник по фантастическому цеху». — «Твой тезка, походу? Ха! Ну, поехали!»

Мы поднимаемся вверх на эскалаторе. Выходим.

Площадь. Идет снег. Много людей маячат туда-сюда. Среди них узнаю Славу Ананьева. Он в костюме, выправка офицерская. На Славе висит плакат «Продаю цветочки...» Я наивно смотрю на снег. А Женя бьет себя по карману, огромному, на пальто в клеточку. Смотрит серьёзно — как будто забыл мобильный или что-то другое. Опомнившись, говорит (такой же, слегка небритый, такой же, как с близкими людьми, очень близкий, открытый): «Слушай, мы не там вышли!»

Мы оказываемся на станции «Улица 1905 года». Подходим к Ваганьковскому кладбищу. При входе нам предлагают цветы. Много солнца, уже весна. Какой-то предпасхальный период. Он покупает восемь гвоздик. Мы заходим внутрь. Сидит дядька-узбек. Просит подаяние и улыбается.
Я откликаюсь: «И все опять, все здесь же?»

Он — узбек. Раньше я приходила, он водил меня к святому месту и говорил, что тут похоронен Николай Угодник.

Мы с Женей идем по главной аллее-тропе. Он что-то говорит, он все время что-то говорит, говорит и говорит. Справа Абдулов. Абдулов из памятника вытаскивает руку Жене Лукину. Женя оборачивается, пожимает ему руку. Мы идем дальше. Вдруг Женя говорит: «Наташа, он здесь!»

Я смотрю — справа на этой аллее могила моего деда Михаила Гордеевича Гусакова...
Я: «Жень, я так долго искала своего деда здесь...»
Женя спокойно говорит: «Мы же идем к Сергею Васильеву. Он на краю кладбища».
Я: «Но в Волгограде же он».

Васильев же в Волгограде на Центральном кладбище, а есть Сергей Васильев на кладбище рядом с Михаилом Булгаковым... Мы идем. Впереди вдруг видим, что крематорий превращается во Дворец культуры. Мы спокойно идём. Подходим. Женя: «Эх, гитару бы мне. Я бы в этом дворце спел!» И тут из Дворца культуры раздается пение... Женя поет свою песню: «Жизнь меня бьёт, как оглобля...»

Справа мы слышим, что хоронят кого-то — музыка похоронная. А слева раздаются выстрелы. Я говорю Жене: «Неужели там Синякина хоронят? Слышишь? Сергей же военный!» Женя улыбается и в такт выстрелам отвечает: «Наташенька, кто-кто, а Синякин будет жить вечно, только не произноси его имя». Вспоминаю, что в Волгограде Женя иронично просил: «А то он сейчас здесь возникнет».


Благодарю!

⁣Три тысячи
Три тысячи лет желаний,
Три тысячи лет в пути.
И исполнения без опозданий.
Но мне не к тебе идти.
Три тысячи лет созданий,
Три тысячи слов плести.
К тебе по пути, с опозданием.
С ума по тебе сойти.
Три века осталось, по сути.
Три слова-я тебя люблю!
Но судьбы всегда в перепутье,
И я отступить не велю.
Три тысячи лет ожиданий.
Три тысячи импульсов в час.
Ни одного, нам с тобою, свидания.
Ни день, и не год, и не час.
09.07.23

⁣~ЛЕЧЕБНИЦА~

Психиатрическая лечебница № 3 — медучреждение весьма примечательное, потому что уж очень богато на занимательных персонажей. Причём как среди врачей, так и среди пациентов.

Одним из оных является Иван Пантелеймонович Дудка — всемирно известный психиатр. Лучший друг его, что удивительно, — протоиерей Арсений Всезнанский. Странно и чудно сие, ибо неверующий профессор, доктор медицинских наук с мировым именем дружит со священником…

Само это место, психиатрическая лечебница № 3, издавна притягивала людей не от мира сего. Джексон, Пресли, Ленин, Наполеон, Зощенко — лишь малый список «знаменитостей» этого заведения...

Бывали здесь и личности, которые считали себя… Богом. И в этой больнице их было целых три! «Бог Отец», «Бог Сын» («Христос») и «Святой Дух».

Профессор Дудка, которого заинтересовал именно сей случай, несколько лет изучал больных и не раз собирал консилиумы, но никак не решался поговорить об уникальном казусе (или совпадении?) с лучшим другом, отцом Арсением. Но когда доктор зашёл-таки в тупик в своих умозаключениях, то осознал, что настало время обратиться за помощью к священнику.

Батюшка и психиатр, коротко поговорив, направились к «Святой Троице».

Когда друзья зашли в палату, «Бог Отец» сидел на подоконнике скрестив ноги, «Христос», раскачиваясь на краю кушетки, причитал, а «Святой Дух» бегал и громко гулил.

Доктор и священник переглянулись и прошли на середину комнаты.

— Вот, собственно, наша «Святая Троица»… — неуверенно сказал профессор.
— «Святой Дух», как я понимаю, — произнёс отец Арсений, — вот этот замечательный юноша, который бегает по кругу?
— Да! Сын мой! — громогласно заявил «Бог Отец».
— А вы, по всей видимости, «Бог Отец»? — уточнил батюшка.
— Да, сын мой! Имеешь, что испросить?
— Нет-нет, что вы! — возразил священник. — Простите, а что делает «Святой Дух»?
— Покрывает землю благодатью! — нервно воскликнул «Христос».

Батюшка поклонился больным в знак уважения, взял психиатра под руку и повёл его к выходу.

— Ну? Что думаешь, отец Арсений? — поинтересовался доктор.
— Я думаю, они — обычные психи! Ха-ха! — засмеялся священник.
— Так что с ними делать-то? Они ведь свято верят, что являются богами…
— Да ничего! Хотя… Можно поговорить с ними о Священном Писании. Если утверждают, что они — Святая Троица, то обязаны знать основополагающие истины!

На том и порешили. Батюшка достал из портфеля Евангелие и вернулся в палату. Профессор же обречённо побрёл к себе в кабинет. Мучаясь в ожидании, психиатр пытался занять себя делом, пока отец Арсений закончит обличительную беседу. Через час нервы у доктора всё же сдали, и он заторопился к «Троице».

Профессор настежь распахнул дверь палаты и забежал внутрь.

«Святой Дух» по-прежнему носился по кругу, «Христос» всё так же сидел на краю кушетки и причитал, ну а «Бог Отец» расположился на подоконнике. И — о ужас! ― возле батареи примостился батюшка, одетый в больничную рубашку, и отрешённо читал молитвы.

— Чему ты так удивляешься, чадо? — спросил «Бог Отец».
— Что вы сделали с отцом Арсением?! — закричал доктор.
— С кем?! — нервно воскликнул «Христос».
— С батюшкой, говорю, что вы сделали, ироды?!
— А! С царём Давидом? — переспросил «Бог Отец».
— Каким, к чёрту, царём?! — завопил психиатр. — Я немедленно вызываю санитаров!
— Нет уж, дудки! Держи его! Держи Дудку! — заголосили «Бог Отец» и «Христос», обращаясь к «Святому Духу».

«Святой Дух» подбежал сзади и накинул на голову доктора простыню…

Жена профессора так и не дождалась супруга в этот вечер. Она давно привыкла к его ненормированному рабочему расписанию. Психиатр, бывало, частенько задерживался, а иногда и вовсе оставался в больнице на ночь…

В пять утра раздался звонок. Нина Васильевна подняла трубку и услышала испуганный голос соседки:

— Ниночка! Там тако-о-о-о-е!
— Что стряслось, тётя Глаша?
— Быстрее! Включи радио!

Женщина побежала в гостиную и настроила приёмник:

— Всемирно известный психиатр Иван Дудка, назвав себя пророком Моисеем, приказал больным, которых он считает богоизбранными, забаррикадировать подступы к психиатрической больнице...

— Господи помилуй! — воскликнула Нина Васильевна. — А ведь всю жизнь говорил, что не верит в Бога!



Сергей А. Собакин (Серёжа Собакевич ©)

⁣ФРЕСКИ

Бытие вещи

***

Мы сели в троллейбус, хотя и не сели,
Трясется водитель, и кто-то рукою правит лихой.
И кто-то так глухо, нелепо и черство
Билет отрывает тебе по косой.
Трещит командирша: «Давай, выходите!»
На станции жизни ты не один,
Да только колеса как груши обвисли
На дереве старом
Простывшей зимой.
Они уж не едут, нет мочи и искры
Тащить ту котомку да сумку —
Чужую суму,
А ты все стоишь на приступочке жизни
И ждешь тот троллейбус в лихую страну.

Неизвестный автор


Постеля

Взбурленная беспорядком
постеля полна демонами глухонемыми. Убирайте свои кровати! Пространство говорит
с тобой! Пьет тебя, твою энергию, когда смотришь на беспорядок, который ты
должен претворить в космос. Ее белое тело лежит в тишине, но еще встревожено
твоими снами. Позаботься о нем, и постеля с радостью и заботой примет тебя в
свое бытие.


Комната

Комната корчится ужасом
ночи, раскиданными предметами туалета, забытой чашкой с кофейной гущей на дне,
непотушенной папиросой, недолистанной книгой, которая плачет и зовет чтеца. Все
это ты! Твоя комната — твой космос, меональная зона, способная дарить или
радость, или печаль. Помните цветаевские три стены? Четвертая — навылет, полный
провал, присутствие отсутствия. Когда дверь твоя становится окном, когда
выпадаешь в бытие каждый день, а не выходишь, то пора замедлить шаг или
остановиться вовсе.


Стол

Обеденный или письменный?
Съеденный или выплаканный? За первым сидят и говорят, поглощают бытие, шурша
зубами, широко кривя рты, бывает, что и кусаются, дерутся за кусок хлеба. За
вторым выдыхают, порождают бытие. От обеденного стола до письменного в среднем
по России одна комната, а на деле одна тысяча миль, световых лет. Как утробно
урчишь курочкой и картошкой, так утробно молчишь о слове прочитанном и
невысказанном. Молчи! И обед, и письмо потенциально равновелики в проживании
жизни и смерти. Обед, поедание, поглощение и вкушение — смерть для кого-то и
жизнь для тебя. Видимость жизни. Письмо, написание, творение и со-здание — смерть для тебя и жизнь для
кого-то. Видимость смерти. В Логосе умирает часть высказанного, потоком идущего
в твои пальцы, в руки, держащие карандаш, а кто-то невидимым гением ждет нового
воплощения, новой строчки...
Она жужжала и шипела,
Крылом махая не спеша,
Ее осиная душа
Замлела — на виселице
Слов и песен
состаренного
винодела.

Неизвестный автор


Вино

Слова накидываются на
тебя удушающей петлей, когда изрядно выпьешь за столом. Вино — приобщение к
метафизике или отвращение от оной, приближение к имманентной длительности
Другого. Будь осторожен с вином, выбирай со-беседника
мудро, иначе словесное похмелье будет нестерпимо в трезвом состоянии. Вино —
кровь и тайна, способная ввергнуть тебя в космический хаос. Но ты готов к нему?


Шторы

Как шоры. Боишься
заглянуть за них? Там ночь или день. Неважно. Плюшевая малиновая материя тяжело
спадает на пол, как в старом замке раннего Нового времени, и вот ты уже готов
взять тот самый бокал вина, чтобы распить его в одиночестве, чтобы не слышать
крика ворона за окном. Но не у всех такие шторы! Есть легкие и желтые, как
солнечный день, розовые из индийского льна и плотные, которые и в пасмурную
погоду не дадут тебе приуныть. Шторы — это онтологическая граница сегодня,
отделение, ограждение, ошторение от мира, от Другого. Люди любят шторы, но не
любят за них выглядывать нонче.


Одеяло

Шторность тела,
обволакивание, еще большее ограждение от мира и комнаты. Лежишь
подворачиваешься и не чувствуешь страха границы, края, которым пугали еще в
детских колыбельных про серого волчка. На краю спать жутко, неуютно. Окаймления
кровати как корабля, льдины, на которой плывешь в мир сновидений, чем больше —
тем комфортнее. Сегодня мы ищем этот комфорт везде и пытаемся мир вещей
подогнать под себя, поработить эти вещи, а они — говорят!


Подушка

Запоминает твое лицо, как
никто другой, знает твои тайны и помыслы. Обязательно взбивай ее, меняй ей
одежу, она верный друг, но может обернуться и злосчастно — нашлет морок ночью,
а в старости и шейную боль. Тоже весьма онтологическая вещь, ибо разделяет твое
бытие на до и после, до лежания и после вставания. Человек во сне, замирая,
возможно, приобщается к тайне смерти.


Вещи! Вещи! Вещи!

От многих болит голова.
Зачем ты принес их домой? Вот зачем этот фарфоровый слоник, бегущий куда-то на
трех лапах, а четвертая откололась... Зачем вот здесь пустота, которую могли бы
занять в кожаном переплете «Повести Белкина»?... Как ты организуешь свое
пространство? У многих в квартирках и квартирищах вечная канитель на полках,
сотворенная этими вещами, ходящими по ночам. Полки — как елки! Новогодние
невесты, увешанные от пяток до гребенок красными, желтыми, зелеными шарами,
солдатиками, огоньками. Но то елки, два-три дни постоят — и ладно. Пора
возвращаться к аскетизму. Не видно собственной тени в комнате за всей этой пестротой
турецкого рынка.


Выход из комнаты — выход из зримости, привычной осязаемости своего — в город

Не забудь куртку или
шубку. Не может человек голым путешествовать по России, ползти, пробираться по
лицу города, это будет совсем по-босховски. Ты к такому еще не готов. Ты не
можешь полностью выйти из зоны комфорта квартиры.


Забор

Зубы забора, за которыми
язык твой затворен, не слышно тебя и соседей не слышно. Забор — последняя
онтологическая граница, охраняющая тебя от мира и мир от тебя. Вот ты открыл
калитку, взрыв, впрыгнул в улицу.

⁣ Ноябрь 86-го
заявил о себе без прелюдий. Вышла я на улицу в сандалиях и гольфах, а первые
заморозки уже схватили льдом вчерашние лужи. Выбор одежды на осень так себе:
гольфы или колючие серые рейтузы в виде ползущих гусениц по коленкам. Мне
пятнадцать. В школе всем говорила, что это особый метод закаливания по йоге.
Поверив в свою уникальность, не болела совсем. Но врать надоело. Кто о чем
мечтал в восьмом классе, я всеми фибрами души – об индийских синих джинсах, как у
Ирки Бритовой. И о работе. Поделилась проблемой с соседкой – почтальоном, она
неожиданно предложила взять пару домов на полставки, разносить почту перед
школой.

Первый подъем на работу в 4:30 не
забуду никогда. Дребезжащий монстр в зелёной жестяной коробке улепётывал с
прикроватной тумбочки, пока не прекратила его душераздирающие вопли шлепком по
кнопке, так что стрелки на будильнике звякнули. Я плелась в почтовое отделение
с видом бурлака вдоль Волги, тянущего лямку. Думаю, лицо мое имело такой же
бледный, изможденный вид, как у тех, чьи стоны трудовые песней зовутся. В
отделе доставки пахло типографской краской, рабоче-крестьянским потом, варёными
сосисками и удушающе – одеколоном "Наташа". Через полчаса обучения со
скоростью машинки, считающей деньги, уже сортировала свежие утренние газеты.
Руки были чернющие. Знатоки тогда пояснили, что в советских газетах текст
печатался краской на основе сажи, свинцовых красителей и смол. Мол, привыкнешь,
только пальцы не облизывать!

К весне уже была почтальоном-профи.
Гоняла на велике, увешанным пятью бегемотоподобными пачками газет, журналов,
писем. Я любила свою работу, ощущала себя дипломатическим курьером. Раньше ведь
не было других способов связи. Порой судьба человека зависела от моей скорости.
В тот день будильник от меня все же сбежал, свалившись с тумбочки, и я с
причёской Гекльберри Финна вылетела из дома. Вскочила на велик, как заправский
жокей, и, не касаясь седла, гнала по улице, вдыхая запах свежего хлеба из
проезжающих ЗИЛов. Сна будто не бывало. Белая ночь отсалютовала и сдала пост
нетерпеливому утру с ласковыми лучами просыпающегося солнышка. Главная в отделе
доставки пробурчала что-то насчёт того, что на почте работает одна она. Спор и
я тогда еще не были знакомы. Изображая слепоглухонемую, проскочила к
разобранным (сегодня не мной) пачкам прессы. Нацепила невинную улыбку,
пробурчав под нос «фак ю», быстро прикрутила тяжеленные баулы резиновыми
жгутами к усиленному багажнику. Спешила, ведь первый урок – алгебра.
Контрольная. Алгебраичка Ирина Силовна – директор школы. Бросила велик у
первого дома. Но магнитного ключа от домофона в кармане не нашла! Дедуктивным
методом попыталась расшифровать код, прильнув носом к замку. В этот момент
дверь резко открылась. Я, словно от порыва ураганного ветра, отлетела к
лестничным перилам. Высоченный парень с ёжиком пепельно-русых волос попытался
поднять меня.

– Блин, чё ты тут под дверью
вынюхивала? – от досады и неловкости ситуации вызверился он. «Конечно,
виновата дверь, я, жаркое утро, залп «Авроры», дефолт, но не он. Мужчина, одним
словом». Я отдёрнула руку. «Слез и жалоб он не увидит». Попыталась проникнуть в
подъезд с кипой газет. Одной рукой судорожно поправляла волосы, напоминающие
наверняка стог сена. Парень, года на три старше, придержал дверь. Ухмыляясь,
наблюдал, как я с ловкостью рук напёрсточника раскидывала газеты по железным
ящикам.

– Чё, на почте работаешь?

– А у тебя есть другие
варианты? – сострила я.

Молодой человек задумался, почесав
лоб, прищурился хитро, и рот растянулся в улыбке. Я хихикнула в ответ.

– Может, помочь? Меня Ромка
зовут, – он по-мужски протянул руку
для приветствия. Я поздоровалась.

– Ого, ты сильная, а на вид
дрыщ! – он убрал руку, изображая человека, скрючившегося от боли.

– Ладно, прощаю. А слабо вон в
тот дом с этими двумя пачками сгонять и все по ящикам раскидать? У меня
контрольная. Опаздываю, – и я, не дожидаясь ответа, вручила зеленоглазому
Ромке тюки с почтой.

– Ну, я ж накосячил, придётся
исправляться! – Роман подмигнул, сердце ушло и потерялось в пятках.

Мне он напомнил фотомодель с обложки
маминых журналов «Бурда Модерн» – такой весь аккуратный, стильно одетый,
пахнущий одеколоном «Дзинтарс Митс». Мой нос не проведёшь, у дяди Саши,
папиного знакомого моряка дальнего плавания, был такой же. Я унеслась на
мгновение в дальние странствия, бороздя морские просторы вместе с капитаном
Бладом, когда чувствовала эти терпкие нотки мокрого сандалового дерева и лимона.
Ромка убежал, оставив мускусный шлейф. Я быстро разнесла корреспонденцию в
соседний дом. Мой синий «Аист» летел, сверкая медной проволокой в спицах.
Багажник, в котором при желании можно перевозить мешок картошки, даже не
дребезжал на виражах. Я могла носиться на велике без седла, без помощи рук, ног
– не зря пацанкой называла мама. А все парни во дворе заглядывались скорее на
велик, чем на меня.

Влетела в класс, когда уже всем
раздали листочки с вопросами для контрольной. У Ирины Силовны и так-то было лицо,
смахивающее на параллелепипед, а при виде меня в фиалковых мешковатых шортах,
как у Майкла Джордана, лицо учительницы преобразовалось в неведомую
геометрическую фигуру. Она нависла над моей партой, находившейся на «Камчатке»,
шипя и припечатывая взглядом в спинку деревянного стула:

– Экзамен ты сегодня не сдаёшь,
родителей в школу, вышла из класса! Клоунесса! – директриса указкой
нацелилась на дверь. Казалось, что вот-вот и раздастся хлёсткий снайперский
выстрел из учительского атрибута.

– Подумаешь, – я схватила
худой портфель, чаще использующийся как сидушка, и испарилась, словно
иллюзионист Кио. Ничуть не расстроенная, через ступеньку перепрыгивая,
выскочила из душной школы. Вытащила велосипед, тренькнув звонком на руле, и
хотела было вырваться навстречу ветру свободы, но планы спутало провидение и он
– Ромка. В белой футболке навыпуск, со спичкой во рту, бегающей из одного
уголка рта в другой, как белка. Его широкую грудь тискала заморская блондинка.
«Эх, дать бы ей. Повезло, что нарисованная».

– Чё ты тут? – слезла с
велика, изобразив невозмутимость и полнейшее равнодушие.

– А что нельзя? –
неизменная спичка перекочевала в дерзко приподнятый уголок рта. Взглянув в его
лунные глаза, вспомнила Франко Неро из любимого папиного вестерна про мстителя
Джанго. От Ромки бешено разило самоуверенностью. «Зачем такому красавчику я?
Любая, кому он подмигнёт, кинется в объятия». Сердечко предательски ныло, мозг
сигналил: остановись, улыбнись, будь девушкой. Я:

– Ладно, давай, я поехала.

– Далеко поехала-то?

– Отсюда не видать, –
огрызнулась.

– А, ну бывай! –
отфутболил Ромка.

«Дура», – чертыхалась про себя.
«Гордая же, ну и крути педали, пока не наподдали». Я снова гнала «Аист» так,
что он взлетал на поребриках. Спина взмокла. Глотая встречный воздух, ветровка,
полная надежд, надулась парусом. Я должна была рассказать Светке о нём.
Немедленно.

– Све-е-ет, – едва
отдышавшись, орала я под окном подруги, – выходи!

Через мгновение за зелёной шторкой
мелькнула белая шевелюра, спустя час я хныкала оттого, что мой личный психолог
вынес вердикт:

– Зачем ты ему нужна? Он же
старше и сто пудов уже тёток тискает вовсю, а с тобой за ручку ходить и на
звезды смотреть? Тебе только пятнадцать, вообще-то это – совращение малолетних!

– Ну, он такой… – я пнула
камень носком потрёпанного кеда. Огрызок щебня обиженно плюхнулся в лужу после
недавнего дождя, обдав нас брызгами.

– Ладно, знаешь, где он живет?
Пойдём посидим в засаде возле парадной, посмотрим, чем дышит этот твой Роман.
Имя-то дурацкое, сразу говорю, все Ромки дебильные, – Света дала понять,
что знает толк в этих делах. Засучив треники, она плюхнулась на багажник позади
меня.

– Водила, гони…– мы рванули в
соседний двор, заливаясь смехом от собственных шуток, проводить расследование.

Ждать пришлось недолго. Притаились в
кустах черемухи с торца дома, где лучший обзор. Совсем не миролюбиво жужжали
осы, белоснежные серёжки осыпались с черемуховых кистей. Пудровый сладкий запах
пьянил и щекотал ноздри. Его я узнала издалека. Как в той песне – по походке.
Так развязно и уверенно, при этом с абсолютно прямой спиной, мог ходить только
он. Закинув джинсовую куртку за плечо, Рома неторопливо шёл к дому, его
оливковая кожа в лучах прощающегося с днем солнца особенно выделялась на фоне
белой футболки.

– Тс-с, – дала я сигнал
подруге.

– Это он? – её глаза
вылезли на лоб. Светка щёлкнула языком с едва сдерживаемым раздражением. –
Нечего тебе с ним ловить, вот увидишь, пошли отсюда.

– Он, он, – психовала я,
отходя ближе к стене и пытаясь остаться незамеченной в сине-красной куртёнке
среди белоснежных кустов.

Ромка кинул взгляд в нашу сторону.
Замер на секунду, всматриваясь. В этот момент его окликнули. Женщина. Светка
порывалась выскочить уже из кустов, нарушив конспирацию. Незнакомка повисла на
шее Ромки. Полы её бежевого плаща порхали, как крылья капустницы, демонстрируя
вельветовую красную юбку, чудом прикрывающую попу. Длинные ноги дамочки в
белоснежных лаковых лодочках с алыми пряжками болтались в невесомости, а
сильный Ромка уже кружил и чмокал её в щеки. Мы, переглянувшись, сделали вывод
– альфонс. Она же старше его.

Я прилипла в расстройстве к стене
здания и, если б не любознательная собака, похожая на болонку, решившая завести
со мной знакомство, тявкая и облизывая руки, сидела бы там до темноты.

– Завтра, короче, в школу не
иди, жди его у подъезда, типа ты почту разносила.

– В смысле? – я поникла.

– В коромысле! Ну нравится, так
сделай что-то, хотя бы поговори, а не убегай, как дурочка.

Я решила воспользоваться советом
подруги. Завтра. Мы выползли из укрытия, сели на велик, и с улюлюканьями
уехали. Светка подпрыгивала над багажником после каждого преодоления бордюра,
но ничто нам не мешало завывать в два голоса: «Перемен требуют наши сердца… В
нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен…».



Утром я не замечала косых взглядов
бабы Шуры, начальника отдела доставки, на мой начёс и неумело накрашенные
маминой тушью «Ленинградская» ресницы. Синтетическую спортивную куртку я
сменила на парадно-выходную – стройотрядовскую с нашивками и эмблемами каких-то
неизвестных иностранных фирм на рукавах. Какие достала – такие и пришила.
Модница. Утрамбовала почту и разнесла за пару часов в несколько домов. Упаковку
писем оставила, прикрутив резинкой к багажнику, для правдоподобности объяснения
моего столбового стояния возле Ромкиного подъезда. С синих кожаных кроссовок,
ни разу до этого не надёванных, уже раза три стёрла пыль листиком подорожника.
Я так радовалась в тот момент, что бабушка привезла эти остроносые, абсолютно
не современные полуботинки из Болгарии. Пусть немодные, зато импортные – Ромка,
стиляга, оценит. А его все не было.



Потрёпанная массивная дверь внезапно
распахнулась, и по ступенькам сбежал взлохмаченный Роман, размахивая
пластиковым ведром. Не глядя по сторонам, насупленный и раздраженный, ускорился
к помойному баку. Я не решилась окликнуть и остервенело поправляла
прикреплённые к велосипедному багажнику письма.

– Опять ты?
Прогуливаешь? – его приятный, низкий, чуть шелестящий голос будто проник в
меня. Захотелось пролиться дождём в его ладони под глубокие раскаты его голоса,
такого волнующего, мощного. По телу побежал ток. Я боялась спугнуть Рому своим
нелепым ответом или угловатым движением.

– Осталось три подъезда, двух
первых уроков нет, – ляпнула я – Да и сегодня после уроков
патриотическая акция, типа галстуки на березы завязывать. А я там уже много раз
с папой была.

– Где это? Вообще, терпеть не могу
все эти стадные собрания, пафос сплошной: «ничто не забыто, никто не забыт»,
бла-бла-бла…

– Ну, не знаю, березы посадили
в память о детях, погибших в Блокаду, мой папа ее пережил, – стало немного
обидно от его слов. Но виду не показала.

– А-а-а. Я в гараж, короче,
собираюсь, хочешь со мной? Ведро занесу, можешь велик у меня в предбаннике
оставить, – Роман направился к подъезду, не дожидаясь моего ответа. Я
послушно, торжествуя в душе от его внимания, юркнула в темноту парадной следом.

– Маме скажу, чтоб не орала,
что велик постоит. Ты её не бойся, у неё просто голос громкий, – Роман
схватил одной рукой двухколёсного коня и легко взбежал по лестнице на второй
этаж. – Лифт не работает.

– Угу, – я была очарована.

– Проходи, здесь постой, я пять
сек!

Застыла на коврике в прихожей. С
кухни послышались стальные нотки женского голоса:

– На учёбу опять не надо? Чей?
Зачем? – выглянула ухоженная женщина в халате, красный шёлк которого
обвивал жёлтый змей. Меня даже передёрнуло. Дама, изобразив искусственную
улыбку, кивнула: – Здрасьте!

Снова послышались с кухни нотки
недовольства в голосе матери:

– Твои новые знакомые одна
хлеще другой. Эту на какой помойке подобрал? Ты – сын дипломата, выбирай для
общения окружение себе под стать. Кто её родители? Работяги с завода, это же
очевидно. В подоле она нам принесёт, знаю я таких.

– Я так, мам, не серьёзно.



Что-то хлопнуло, скрипнуло. Ромка
пытался шептать и просил мать говорить тише. Я открыла дверь и исчезла из
Королевства Высокомерия. Схватила велик и потащила его вниз по лестнице. Роман
нагнал меня за углом дома.

– Я предупреждал, она всегда
такая, как отец ушёл, вечно недовольна жизнью, моими друзьями, бесит. Да ладно
тебе, я для матери так сказал, чтоб отстала! Закатну на мотике. Не
дуйся, – он приобнял и прижал к себе. Рука парня спустилась на талию и
задержалась, я инстинктивно отбросила руку.

– Только целку валдайскую не
строй. Не люблю.

Я напряглась из-за его резко
сменившегося тона. Но любопытство взяло верх.

– Пошли в твои гаражи!

Гаражный кооператив был в пятнадцати
минутах ходьбы, на большом пустыре. Мы с друзьями не раз ползали там по
жестяным крышам коробков, с седьмого этажа, где я жила, они напоминали семейку
опят. Шли молча, Ромка постоянно озирался. Я приняла его поведение на свой
счет, наверное, боялся, что кто-то увидит в моей компании. Так же молча прошли
строй гаражей, пока не упёрлись в крайний, у кирпичной ограды. Ромка гордо
распахнул громыхающие двери в свою вотчину. Захватившие в плен ароматы вернули
меня в детство. Вспомнила дедушкин мотоцикл с коляской. Аккуратно развешанный
инструмент на гвоздях по стенам его гаража. Ощутила, как тогда, восьмилетняя,
душок от промасленных досок полка, витающие пары бензина, запахи железа и
махорки.

– «Юпаха» моя, – Роман,
как ребёнок, прильнул к кожзаменительному чёрному сиденью щекой, поглаживая бак
вороного цвета. – Перекрасил, – он гордо схватился за руль и выволок
мотоцикл на улицу.

Мне стало невыносимо скучно.

– И что дальше? – уточнила,
залезая на свой велик.

– Кататься поедем?

– Я? Со мной?

– Ну, блин, если каждый на
своём, как ни крути педали, «Аист» твой не полетит, – Роман усмехнулся,
засучил рукава и лихо вскочил на «коня». С чёрным «Юпитером» они слились
воедино.



Рома крутанул вниз ручку газа, байк
затрещал, пыхнул сизым дымком и заурчал во всю мощь движка. Я схватила пачку
писем, засунула под куртку, смело прыгнула сзади, обхватив его талию. Ромка
самоуверенно глянул через плечо, и мы ворвались в город, глотая жадно черёмуховый
июньский воздух. Если меня спросите, какой момент хотелось бы вернуть, не
задумываясь скажу – этот. Я прижалась всем телом к нему, мы взлетали над
дорогой. Казалось, что пелерина облаков обнимала, а ветер отеческой рукой
подталкивал нас. В любовь… Все девчонки, конечно, в пятнадцать думают только об
этом.

– В парк? – разорвал
умиротворение голос Ромки. – Костёр разожжём?

– С сосисками?

– Будут тебе сосиски, заскочим
в магазин. – Или одной большой сардельки хватит? – он подмигнул.

– Чего? – не поняла шутки.

– Проехали.



Заскочили в магазин, в парке
свернули на узкую тропинку с главной аллеи. Ромка сказал, что лучше подальше
уйти от собачьего дерьма и чокнутых собачников. Мы затащили байк по кочкам в
наиболее густую и малолюдную часть парка. Он поставил мотик к дереву, скинул
куртку и расстелил на траве, развалившись на одежде, вытянул ноги. Я
почувствовала необъяснимый мандраж. Чтоб унять дрожь в теле и не выдать
беспокойства, принялась быстро собирать хворост, положив письма на куртку.

– О, да у нас тут розжиг, –
Роман выхватил из пачки письмо и прочитал адрес отправителя: –
Горнобадахш… чего? Бадахшанская Автономная область, Хорогский район. Это где
вообще такое?

– В Таджикистане.

Ромка присвистнул.

– Начитанная. От нечего делать,
наверное, письма почитываешь? Все любознательные – самые умные, даже Эйнштейн
считал, что любопытство важнее интеллекта, – я бросила ветки на землю и
выхватила письмо.

– Дурак ты и не
лечишься! – во мне нарастало раздражение. И что я могла в нём разглядеть?

– Давай почитаем, ну любое,
вытащи сама, никто ж не узнает, – Роман похлопал себя по коленке, словно
подзывал домашнюю собачонку. Что-то стальное, злое блеснуло в его глазах. Я
застыла в недоумении. Он прикалывается или ему действительно интересно знать
чужие секреты, новости? Роман вырвал из пачки ещё письмо, с голубой маркой, и
резко дёрнул за уголок. Я вскрикнула:

– Не смей!

– Ещё как посмею, – он с
самодовольным видом вскрыл конверт, перевернул и потряс его. – Там деньги
бывают, знаешь?

– Какой же ты мерзкий!

– Только сейчас это
поняла? – он ухмыльнулся, а я подумала, до чего ж неприятна его надменная
рожа.

Роман, с лицом выигравшего партию в
покер, развернул сложенный вдвое тетрадный лист. Я побоялась делать резкие
движения, не зная, чего ожидать от парня, ставшего незнакомцем за пять минут.
Из письма выпал потрёпанный огрызок какого-то бланка. Ромка, изображая диктора
радио, уже читал первые строки:

– «Добрый день, дорогие. Мы не
знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень
понятно, за ошибки простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком.
Маму угнали, она беременной мной была. Угнали Ostarbeiter. Я
тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, в Германия, хоть и
замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала.
Говорила, в Россия тянет, умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на
река Дон. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я
знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец
был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась
шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы совершаем подлость. И не
хотела в этом участвовать.

– Ну и дураки они, что
сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя
которого, по мне, так было одно – предатель.

Я прошипела змеей:

– Отдай письмо, слышишь, –
мои кулаки сжались, я схватила хворостину и замахнулась.

– Вы все, совковые, такие, у
вас вместо мозгов речь XXII съезда правительства. Я закончу институт, и отец
меня заберёт к себе, буду при посольстве. За бугор надо валить.

– Такие, как ты, не могут быть
в посольстве. Посол представляет лицо страны. А ты первый в войну полицаем бы
стал! За таких как ты, предателей, наши дедушки умирали. Ты ничтожный
человечек.

– А мой не умирал. Мой
прекрасно на брони жил, при институте, всякие зёрнышки и семена редкие
перекладывал. Запасы ценные Союза.

– Ты ничегошеньки не знаешь, он
не перекладывал, а спасал. Да и тратить время, рассказывать – себя не уважать!

– Скучно с тобой, я думал –
оторвёмся! Ты такая бойкая. Секси. Акела промахнулся, – он встал с куртки,
отряхнул её. – В следующей жизни встретимся. Надо было лучше подружку твою
позвать.

– Катись колбаской, –
крикнула вслед, едва сдерживая слёзы.



Роман схватил мотоцикл и, сплюнув,
попёр его к дороге. Будто была терновником, обогнул меня за метр, боясь, что
вцеплюсь намертво колючками. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие
письма и, всхлипывая, побрела к стадиону. Наблюдая со зрительской скамьи за
легкоатлетами, бегающими монотонно по кругу, немного успокоилась. Навязчивой
мухой жужжала мысль. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Я развернула
клетчатый лист и вгляделась в старый потрёпанный бланк. Выпавший мне в ладонь
желтоватый клочок больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге.
Вгляделась в мелко пропечатанные буквы на иностранном языке, перевернула – на
оборотной стороне корявым почерком жирным чёрным карандашом выведены строчки.
Удивительно, что их можно разобрать, было понятно, что обрывок бумаги очень
старый. Глаза непроизвольно побежали по тексту.

«Липа. Не увидимся ужо. Эту записку
отдал женщине с кухни. Не кори её почём свет, ей детей сберечь надо, мужа
ейного скинули в шахту. У неё дети. Ходила она туда. Водопад крови замерзшей,
говорит, и децские шапочки по шурфу. Завтра и меня на Красина. Липа, если
смогу, хоть одного фрица да утащу в ад. Береги детей, матушку. Прощевайте.
Крепко обними всех. Навеки твой Остап».

Боль, словно паяльником, выжгла шрам
на сердце. Снаряд страха взорвался внутри и сдетонировал, обдав холодом. И
ошметками прошлого. Мне казалось в тот момент, что не узнать историю до конца я
не имею права.

«Мама никогда не говорила, что
случилась с отцом. Да и я даже фотографии его не видела. Пишу и плачу. Вырастил
меня немец, чужой человек. Мама вернулась в Россия, поселили её в коммуналка,
комната в большом доме. Никого родных не осталось. На фабрике работала. Но не
оправилась, дома хуже ей стало. Säufer становилась. И на письма не отвечала.
Сошлась там с одноногим инвалидом, у того был дом. Пили водка вместе. Вместе и
сгорели. Уцелевшие вещи отдали администрация. В железной коробке среди
документы нашла эта записка. Важная записка. Не отдала она, значит. Или не
нашла. Я хочу исправить. Это мой долг. Муж мой человек со связями. Запросы
делали. Много запросов. Архивы. Узнали, что Липа в Змиевской балке с дочка,
могила общая. Сочувствую страшно. Читала. Сколько людей невинных там все
находят и находят в земле. Но был сын у той Липы. Он парнишка сбежал на фронт.
Из архив нашли его. Жив был. Последний адрес этот. Знаем, что дали ему квартиру
ваше государство недавно. Так и нашли. Так и породнились. Жду ответа. Не знаю,
есть ли у Михаила Колософ, того парнишка, дети, внуки, очень надеюсь, что
письмо получит те руки. Буду ждать гости. Родные мои люди. Простите за маму».

Я неслась на ту улицу, в тот самый
дом, не разбирая дороги. Мне было всё равно, что скажут, подумают, увидев
надорванный конверт. Дверь открыла девушка в чёрном. Бесцветное лицо, впалые
щеки:

– Вы на поминки?

– Нет. А Михаил Колосов здесь
живёт? – запыхавшись, выпалила вопрос.

– Жил. Умер. Позавчера.
Инфаркт, – девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Это вам, – протянула
конверт.

Незнакомка быстро открыла конверт,
развернула листок и сначала бегло пробежала глазами письмо из далёкой Германии.
Затем вдумчиво, вытирая и размазывая слезы по лицу ладонью, прочла ещё раз
послание из прошлого.

– Прошлому закон не писан, оно
тебя найдёт, кого-то осудит, кого-то вернёт. Правда же? Уже и не знаю, где я слышала
эту фразу. Спасибо, что вернула нам деда. А так, может, и не вскрыли бы письмо.
Нам сейчас не до этого.

Девушка крепко
обняла меня. Казалось тогда, что я тоже породнилась с этой семьёй. Позже я
прочла всё, что нашла в библиотеке о Шахтинской трагедии. Запомнила книгу
Валентина Ющенко «Вечный огонь» о жертвах, навеки оставшихся в адском
колодце – заброшенном шурфе. Так узнала о беспримерном подвиге перед казнью на
заброшенной шахте Красина: девушка, красноармеец и партизан смогли утащить с собой
в шурф перед смертью по фашисту. Хочется верить, что один из героев – наш
Колосов, вернувшийся домой.

⁣1
превозмогая одержимость
🌲

Лицо и обладание лицом.
Все имена все интонации. Вместо нежности остаётся смелость. Нежность вытеснили,
как вытесняют скуку или духоту. Оставят между фонарями в темноте одолев
сутулость. Грязными руками нежность поднесут к обветренному рту, из нежности
высосут свежесть. Освежевали заперли в морозильной камере. Где
бунтари-подростки под роспись растащат по лоскутам.
Лицо останется, лицо и его на двоих обладание.
И слышать никого кроме не желая, о том, что это невозможно.

2

другие имена
🌲🌲

Как проведёшь ты этот вечер?

свет фонарей во сколько окна разобьёт?
Меня глотает духота проспекта
зияет пропасть сверху
в одну минуту
земной земному оборот

чужим отдай воспоминания
они съедят их на ночь глядя.
Зима нас победила
усугубило расстояние
быть праведником хуже,
чем исчадию ада

Разрушить до неприличия границы
и лишнего принять на грудь
запутались мы в ноликах и единицах
бескрылый след растаял птицы.
Другие имена где/как-нибудь.

3
30дцать +люс
🌲🌲🌲

лестница с разницей в возрасте
температурные колебания
провоцируют переживание
вспомнить зачем здесь все россыпью
свои на чужие меняют названия
тела обездвижены души ранены
бессонниц до потери сознания
съедают твои очертания
округляя до сотых кожу да кости
прописью проседи разниц в возрасте

4
⁣болид
🌲🌲🌲🌲

Ещё оставаться в закрытой комнате. Комната покидает здание.
Комната отдельная капсула с автономным питанием.

Она со мной внутри себя расширяет сознание. Поцелуй, как
воспоминание точнее подмена понятия
Не целуй – а вспоминай меня
Мокрого под одеялом кожи чужой осязание – не поцелуй –
воспоминание

Воспоминание длится и прогрессирует
Ночами и утром насилует поцелуев ожоги украдены мы у вечности
сверять по часам расписание
по слогам бесполезность признания
безболезненность свидания осторожность не помещает
Умирал, не умирает
кричал – не отвечает
комната капсула с автономным питанием
Болид ослепляющий здание
Нет не боюсь, заикаются воспоминания.

⁣В японском порту Симоносеки жил мальчик по
имени Хоичи. Он был слепой от рождения и узнавал мир через истории своей
матери. Чтобы прокормить семью, его мать работала с утра до вечера. Но в ее
редкие выходные Хоичи становился самым счастливым ребенком на свете: мать брала
его на колени и долгими часами рассказывала о далеких странах, отважных моряках
и великих сражениях.

Так было и в день, когда мать поведала
Хоичи удивительную историю, произошедшую однажды возле их берегов.

– Сто лет назад в нашем проливе произошло
самое кровопролитное морское сражение двух военных родов – Тайра и Минамото.
Лишь с помощью хитрости и коварства род Минамото победил сильный и
могущественный род Тайра, к которому принадлежал юный император Антоку, –
рассказывала мать.

– А сколько лет было маленькому тэнно? –
заинтересовался Хоичи.

– О, не больше, чем тебе сейчас, – женщина
ласково погладила сына по голове и продолжила. – На корабле императора Антоку
находилось бесценное сокровище – священный меч, без которого власть любого
императора становилась незаконной. Когда битва была проиграна, маленький тэнно
вместе с реликвией погрузился в морскую пучину. Моряки говорят, что призрачный
корабль императора временами поднимается из глубин и бороздит воды пролива. По
преданию, тэнно Антоку обретет покой лишь тогда, когда передаст священный меч в
руки истинного императора.

После рассказа Хоичи не спал всю ночь. Он
печалился о маленьком мальчике, которому судьба уготовила страшную участь. И
тогда Хоичи принял первое решение в жизни. Он поклялся, что станет музыкантом и
в память об императоре сложит самое красивое предание о том сражении. «Может,
тогда дух маленького тэнно освободится и обретет покой», – думал Хоичи.

Наутро он рассказал о своем желании
матери.

– Ты добрый и великодушный мальчик, –
проговорила женщина, – меня печалит лишь то, что нам негде взять деньги на твое
обучение.

– В нашем храме есть певчие. Попроси их
обучить меня, а я буду у них служить, – придумал Хоичи.

Так и поступили. День и ночь Хоичи
трудился в храме, а монахи обучали его песнопениям и игре на биве.

Шли годы. Хоичи повзрослел и превратился в
прекрасного юношу. Каждый день на закате он приходил на берег моря и под
аккомпанемент бивы исполнял легенду о морском сражении и судьбе маленького
тэнно. Его голос был прекрасен, а игра на биве так пронзительна, что у всех на
глазах появлялись слезы.

Но вот однажды утром сотни монгольских
кораблей вторглись в японские воды. Тысячи воинов заполонили прибрежные
деревни. Они убивали, поджигали и грабили все на своем пути.

Деревня Хоичи среди первых оказалась в
руках разбойников. Местные жители в ужасе бросали дома и убегали вглубь
острова. Но слепой юноша не мог убежать, он знал только дорогу к морю.

«Если мне суждено погибнуть, то я, подобно
императору Антоку, хочу встретить свою смерть у моря. Но перед этим я в
последний раз отдам ему честь», – решил Хоичи, взял в руки биву и двинулся к
берегу.

По дороге он чувствовал жар пламени,
слышал крики воинов и свист их стрел. Сердце Хоичи сжималось от страха, но он
продолжал свой путь. К счастью, никто из захватчиков не обратил внимания на
слепого чудака с бивой, одиноко бредущего к морю.

Когда Хоичи начал исполнять предание, его
голос дрожал, а руки не слушались певчего. Тогда музыкант поднял голову к небу
и проговорил.

– Маленький император Антоку! Сегодня я не
в силах исполнить предание в твою честь. У этих берегов проливается кровь
невинных, и я не могу это изменить! Если ты меня слышишь, надели меня
мужеством, чтобы, подобно тебе, я достойно встретил свою смерть.

Хоичи был так погружен в свои мысли, что
не заметил перемену в возгласах воинов. Вместо боевых кличей в их криках
послышался панический ужас. Одно мгновение – и юношу подхватила гигантская
волна. Еще через мгновение Хоичи ощутил, что лежит на дне корабля, который
несется с огромной скоростью. От страха юноша лишился чувств. Он не знал, что в
это время кто-то опоясывал его священным мечом.

Люди рассказывали, что в тот час Япония
была спасена от врага внезапным тайфуном. Сильный ветер поднял из глубин моря
громадную волну и обрушил ее на берег. В щепки разбив вражеские корабли, вода
затушила разбушевавшийся огонь, потопила разбойников и, отходя в море, унесла с
собой их тела.

Кое-кто клялся, что на гребне волны видел
корабль малолетнего тэнно Антоку, воины которого яростно атаковали врага.

***

Очнувшись, Хоичи тотчас зажмурился от
яркого солнца, бьющего ему в глаза. Привыкнув к свету, юноша оторопел. Впервые
в жизни он видел каменные ступени храма, на которых сидел. В первый раз он
увидел и цвет дерева своей бивы, лежащей неподалеку. Теперь он видел все: море,
небо, уцелевшие дома своей деревни и местных жителей, очищавших улицы от
обломков кораблей захватчиков.

Прозревший юноша поднялся на ноги. Тут он
заметил у себя на поясе древний клинок. Хоичи узнал в нем священную реликвию
императорского рода, которую он не раз видел во сне. Музыкант с благоговением
поднял глаза к небесам и заплакал от счастья.

– Тэнно Антоку, – говорил юноша, – ты
защитил меня от смерти и одарил зрением. Теперь я смогу передать твой меч
императору.

И юноша отправился в долгий путь к
столице. По дороге он зарабатывал на пропитание игрой на биве, исполнением
древних легенд и сказаний. Особенно охотно люди слушали его историю о чудесном
спасении и прозрении. А когда музыкант рассказывал, куда идет, жители
предлагали ему ночлег, давали одежду и еду в дорогу.

Так Хоичи добрался до столицы. В городе
было столько красивых домов, богато одетых людей и диковинных вещей, что юноша
растерялся. Он обращался к горожанам за помощью, но никто не хотел показать ему
дорогу к императорскому замку. Юноша не вызывал доверия у местной знати и к
тому же не знал столичного этикета.

Хоичи оставалось одно: под аккомпанемент
своей бивы он начал исполнять одно предание за другим. Вскоре музыкант был
окружен людьми. Одни жители города восторгались его игрой, другие – спорили о
подлинности сказаний.

Внезапно возгласы стихли, и Хоичи увидел
подъехавшую карету с императорским гербом. В ней сидели две роскошно одетые
дамы. Когда взгляд Хоичи остановился на молодой девушке, он вдруг потерял дар
речи и его пение смолкло. Юноша был так очарован ее красотой, что на миг забыл,
где он.

Один из сопровождавших карету воинов
строго спросил у Хоичи:

– Кто ты? Разве тебе неизвестно, что на
улице перед дворцом императора запрещено побираться?

– Меня зовут Хоичи, я живу в деревне у
порта Симоносеки. И пришел в столицу, чтобы вернуть императорской семье
священную реликвию, которую море отдало мне. – С этими словами юноша достал
из-под одежды священный меч.

***

С того дня жизнь Хоичи изменилась. В
благодарность за возвращение сокровища император сделал Хоичи придворным
музыкантом, наградил титулом и земельным наделом.

Всякий раз, когда Хоичи исполнял свои
предания в императорском дворце, его игру приходила послушать дочь императора –
девушка, которую Хоичи увидел в свой первый день в столице. И всегда в ее
присутствии голос музыканта замирал, а сердце трепетало от волнения.

Однажды принцесса заговорила с ним.
Пристально глядя ему в глаза, она спросила:

– Кто научил тебя играть на биве? И откуда
ты знаешь так много преданий?

Хоичи рассказал девушке свою историю. С
тех пор они подолгу говорили друг с другом, и вскоре стали лучшими друзьями.

Во дворце заметили их дружбу. Наконец,
Хоичи набрался смелости и попросил у императора руки дочери. У тэнно не было
сыновей, и он провозгласил Хоичи своим преемником. Спустя время мальчик из
Симоносеки стал новым императором Японии.

И призрачный корабль тэнно Антоку больше
не поднимался из морских глубин.

⁣Роман Назаров. На премию Левитанского. Проза

НА ПОРОГЕ СЕРДЦА

Да как же его звали? Не то Сергей
Андреев, не то Андрей Сергеев. Не помню его ни в первом классе, ни во втором.
Появился в третьем, исчез в пятом. На фотографии – это 82-й год, 19 мая, День пионерии.
Солнечно.

А он был маленький, худенький,
болезненный. Но умел так нахмуриться и зыркнуть – холодело внутри. Умел
посмотреть на тебя и с нравственным укором, по-взрослому, и презрительно – «да
кто ты такой». А чаще взгляд его был опрокинут куда-то в себя, застывший. Губы
складывал в шарики, когда выдувал гласные «у», «ю». Речь его была слегка
дефектной. Какие-то буквы он неправильно произносил, особенно, когда
волновался. И, в общем, его никто не любил, и дружить с ним никто не хотел.
Прозвали его Нытиком.

Сколько эпизодов с ним помню?
Три-четыре. Вот Юра Фурсов – полненький, умненький – пригласил к себе в гости
троих друзей – меня, Андрея Тимофеева и
Толю Шустрова. А Нытик за нами идет, ноет. «Возьми-ите меня с собой, возьми-ите,
ну, пожалуйста…» Юрка ни в какую. Мы пробыли у Юрки час-полтора. Мама угощала
конфетами, а Юрка показывал свои игрушки, гитару, на которой уже учился играть,
и, как нечто невероятное – газету с японскими иероглифами. Выходим из подъезда,
а Нытик под грибком в песочнице стоит. А осень холодная. Ветер ледяной дует,
моросит неприятно. И он, мокрый, стоит, ждет, словно часовой из рассказа
«Честное слово»...

И как-то мы с ним сошлись, что ли.
Помню, был у Нытика дома. Играли в солдатики. Его великолепную армию я
разгромил без потерь жестким лимонным теннисным мячиком. Нытик обиделся,
поднялся с пола и заявил взволнованно: «А у меня порог сердца! Я могу умереть в
любую секунду!». Я понял, что он имел в виду слово «порок». Я слышал это слово,
связанное с другим словом – «порочный», которое прочитал в одной взрослой
книжке, и означало оно что-то плохое, постыдное. И слово как-то не вязалось с
моей победой, с его поражением. Ну, проиграл и проиграл. Думаю: «Ну давай,
умирай. А я посмотрю!». Но не сказал этой глупости. А Нытик мне новую порцию
информации выдает: «Все умрут! Даже звезды и планеты умирают, а вотОн никогда
не умрет, потому что бессмертный». Что еще за «вотон»? Загрузил он меня,
конечно. Ушел я от него озадаченным.

И еще один эпизод. Я был по уши влюблен
в одноклассницу Лену Четверикову. Я провожал её часто из школы, нес портфель. И
Нытик знал о моей любви. И вот однажды, после уроков, он остановил меня,
рассказывая какую-то чепуху, а Лена ушла вперед, и я все порывался как-то
вежливо остановить Нытика, дать ему понять – разговор закончен, я иду по своим
делам, ты – по своим. И он мне заявляет: «Ну и иди к своей Червяковой!» И
смотрит презрительно… «Червякова»… Если бы у меня тогда было чувство юмора! Но я
маленький безумец – с ее именем засыпаю, с ее именем просыпаюсь, в сказках Марьи-царевны,
Елены Премудрые и Василисы Прекрасные – это все она, моя Лена Четверикова.
«Червякова!» Я повалил Нытика на землю и избил в кровь, разбил губу, порвал ему
куртку… У Лены миллион лет как отдельная счастливая жизнь, дети, семья – мы
никогда не были вместе. А я избил Нытика за одно слово.

Потом он исчез. Говорили, что он уехал в
другой город.

Лет через 12 я оказался на похоронах,
провожал в последний путь хорошего знакомого, убитого в бандитской разборке.
Когда народ поехал в ресторан на поминки, какая-то свинцовая тяжесть на душе
заставила меня прогуляться среди могил. Сколько молодых людей тогда унесли
проклятые 90-е, страшно подумать.

И вот передо мной выросла мрачная плита
и до боли знакомое лицо одноклассника – с нравственным укором во взгляде. «Сергей
Андреев 1972-1990». Я остолбенел. Никуда он, оказывается, не уехал, и, прожив
еще 8 лет, умер от порока сердца...

Еще через 20 лет с небольшим я пытаюсь
вспомнить, как же его звали. Точно ли Сергей Андреев? А может быть Андрей
Сергеев? Съездить на кладбище, найти его, убедиться?.. Почему внутри все дрожит
от этих далеких, никому не нужных и тающих воспоминаний? Да как же его звали?
Имя десятилетнего мальчика застряло на пороге памяти, на пороге сердца…

⁣ЗА ЧЕРНЫМИ ГРУЗДЯМИ
(рассказ)

Местные, пригласив нас в гости, угощали картошкой с солеными груздями. На стол ухватом выставляли парящий чугунок, рядом – блюдо, нет – тазик, где слоями пластались иссиня-черные, а то и фиолетовые сверху грибы, точнее, их шляпки, некоторые величиной с колесико детского велосипеда. Пока мы снимали мундиры с картохи, хозяйка пересыпала шляпки колечками репчатого лука и плескала из бутыли янтарного подсолнечного масла.
Скользкие тяжелые грузди на зубах приятно хрустели и вкуса были такого, что не променял бы ни на какие конфеты! Мама пугала, что живот прихватит. Ничего подобного не случалось, и я мечтал о новом приглашении на такой обед.
...Прибежал Борька Федотов:
– Тёа Тамара! Бондари приехали! Бочки перед магазином продают!
– А что же я делать-то буду с бочкой?
– Как что? Грибы солить! Скорее, а то расхватают!
И мы втроем побежали. Там рядом было – всего-то за два угла свернуть, но мама успела вслух посомневаться: где столько грибов взять, как солить? Да, еще: бочка – не кастрюля, как ее вымыть, подготовить правильно? Борька смеялся и обещал все растолковать. Мать поглядывала на него с сомнением: откуда такие познания у второклассника?
Мы с мамой глаз положили на аккуратненькую, с тремя обручами бочечку. Борька одобрил:
– На пару ведер будет. Куда вам больше, вас всего-то двое!
– На два... Это же сколько грибов надо?!
– А вот хоть в воскресенье и начнем. Завтра я вам покажу, как бочку вересом пропарить, а после с баушкой в лес и сходим.
С утра уже потный Борька заглядывал к нам дважды. Сначала принес охапку пахучих на изломе разлапистых веток с мелкими зелеными игольчатыми листочками, потом, широко расставляя ноги, приволок, неся перед собой, тяжеленный гранитный булыган. Тут же заставил меня взять старое ведро, и мы набрали в него на краю колхозного поля голышей размером поменьше.
– Тёа Тамара, кипяти воды на полбочки! – раскомандовался Федотов. – А мы пока камушки в костре прожарим.
Мать растопила плиту и с крыльца опасливо поглядывала, как мы между грядок в огороде окружили каменья деревянным хламом и развели огонь.
– Где у вас кипятильный бак? Давайте крышку с него! И пора заливать! – продолжал верховодить дружок.
Мать безропотно подчинялась. Вылила в бочку всю воду и отскочила, едва не обжегшись: из щелей сочился, а где и бил тонкой струйкой крутой кипяток. Она расстроилась, мол, обманули нас с покупкой.
– Щас затянется! Вместо чтоб переживать, давайте простынку, что ли! И еще кипяточку!
Борька накрыл бочку сложенной в несколько раз материей, а поверх бухнул крышку от бака.
– Чего стоишь? – взялся он за меня. – Неси-ка рабочие рукавицы!
Хорошо хоть, они у нас были – грубые, брезентовые, а то, похоже, Борька бы мне наподдал. Глаза у него горели азартом. Дальше по его команде мама сполоснула бочку, собралась за новой порцией кипятка, но Федотов не дал заливать, пока не уложил на дно пол-охапки вереска. Ошпаренный, он дал крепкий приятный смолистый дух. Большой камень Борька теперь выкатил из костра совковой лопатой. Передал мне ее черенок, а сам в рукавицах ухватился за лезвие. Поднимая, попыхтели, но сбросили горячий булыган в воду. И так-то было полно пару, а тут в бочке все забурлило.
– Воды еще, бегом!
Пока мать развернулась, Борька разложил остатки вереска сверху, и вместе мы покидали горячие мелкие голыши в шипящую утробу бочки. Оставалось снова нахлобучить на нее простыню и накрыть крышкой.
– Смотрите: не течет больше! – обрадовалась мама, когда мы втроем уселись на завалине. – Но откуда, Боренька, ты все это знаешь?
– А то! – на первую часть восхищений гордо ответил он. На вторую сообщил: – Откудова-откудова, баушка всегда так делает! – И добавил, кивнув на бочку: – Пускай мокнет, а грибов принесем – можно будет солить.
…У избы Федотовых собрались, когда поселок еще спал. Из тумана выплыли трое моих одноклассников, мы с мамой да Борька с бабушкой Марфой. По улице шли гурьбой, а когда поднялись на железнодорожную насыпь, под ветерком, разогнавшим дымку, вытянулись цепочкой.
Впереди шагала бабуля. Ростом не выше нас с Борькой, худенькая, даже резиновые сапоги ей было не подобрать по ноге, и голенища громко хлопали по щиколоткам, обтянутым линялыми фиолетовыми трениками внучка. Под их цвет и застиранный рабочий халатик. За спиной бабушка несла серый от времени берестяной плетеный короб в половину ее роста, а в руке – корзину, в которую легко влезли бы моя и мамина. С непривычки ходить по шпалам компания без конца спотыкалась и еле успевала за старушкой.
– Куда идем-то, бабушка Марфа? – окликнули сзади.
– В Ямский лес! – за нее ответил Борька. – Тама грибов! Орехов! А у разъезда и патронов наберем, партизаны в войну немецкий поезд подзорвали, много чего еще валяется.
Мама насторожилась:
– С войной шутить нельзя! Там неразорвавшиеся патроны и снаряды могут быть. Не дай Бог, что случится!
– Солдаты все проверили, сам видел.
– Не дай-то Бог! Вот говорят...
– Ладно вам, щас, как грибы пойдут, Борька про все забудет, – перебила бабушка Марфа. – Идем за черным груздем, но и другие добрые берем – на жареху. А у кого сумления, несите мне, враз ядкие выкинем!
Через час, наверное, пути она не сбила дыхание, как почти вся артель, и не дала постоять, а сразу двинулась дальше. Федотов насчитал с десяток черно-белых полосатых придорожных столбиков.
– Еще километр прошли, – авторитетно заявил он. – Баушк, может, хватит?
– А может! – подтвердила она. – Значить, так: идем по праву руку! На ту сторону, за насыпь – пока ни ногой! Далеко не забредай, следи за мной. А что – я вот так окликну: и-ей-ей-ей-е! – прокричала она неожиданно зычно, тогда как
всегда говорила сипло, и надо было прислушиваться.
– Хучь знаешь, где черный груздь искать? – взялся поучать меня Борька. – Где береза! А самые – под елками растут, не ленись на карачках ползать!
Бабушка Марфа и мама потуже завязали платки, мальчишки надвинули поглубже вязаные шапочки (снова федотовская наука – это против лосиных липучих блох), и все спустились под откос, где на легком ветерке трепетали пожелтевшие листочки чахлых березок и пестрел орешник.
– Залазь лещины потрескать! – позвал с большого куста Борька, когда я срезал первый подберезовик.
Припав к грибу, я увидел чуть поодаль еще. Конечно, мне было не до орехов, крикнул дружку, показав находку:
– Опоздаешь!
– Можно подумать! Эти мне не нужны, а черняшка – дальше, успею!
Дно моей корзинки было укрыто, когда я напал на первое «колесико» груздя. Стоило приглядеться внимательнее, а тем более разворошить палочкой мох с опавшей листвой, как я обнаружил целую семейку соляников. Нашел глазами маму, подозвал. Договорились, что годные на жарку грибы буду ссыпать ей. Компания сошлась вокруг, все с «уловом».
– Эт ктой-то – так? – бабушка Марфа склонилась над маминой корзинкой и перевернула ее своей клюшкой. – Эх, городские… Ладно хучь мухомор не брали...
– Кто ж его не знает! – покраснела мама.
– Ты, что ль, раньше по грибы не ходила?
– И не помню, когда...
– Дык и не мети все вподряд!
Снова разбрелись. Через стволы и ветки видно было: попеременке каждый ныряет на землю, а после встает не сразу, ползает то на коленях, то на животе. Это черные грузди пошли! Вообще-то шляпки у них до засолки и коричневатыми, и темно-зелеными бывают, и фиолетовыми, но их ни с чем не спутаешь – приземистые такие, крепкие, пружинистые.
– И-ей-ей-ей-е! – разнеслось по лесу.
Собрались возле бабушки Марфы, уже тяжело неся свои корзинки. У нее же было больше всех. Она с натугой сняла со спины короб, села на поваленный ствол и предложила:
– Пора поись!
Оттерли влажным мхом вперемешку с листьями почерневшие от земли и грибов пальцы, достали бутерброды. Когда ела наша проводница, я не заметил. Она занималась перекладкой соляников из корзины в заплечное хранилище.
Перешли на другую сторону железной дороги. Редколесье здесь было поуже, чем прежде, за ним сразу стеной стояли ели, а под ними много грибов.
– Давно никто не шастал, никаких следов, – подметил Федотов и затребовал подтверждения, – да, буля?
– И делать тута после нас неча, – подхватила она. – Завтра пойдем в друго место.
– А школа?
– Дык после. Поближе, за Египетьский мост...
По дороге домой Борька пересказал маме баушкин рецепт засолки. Конечно, сначала грузди надо очистить от прилипших листочков, елочных иголочек, смыть песок, затаившийся кое-где в пластинках снизу шляпок, и залить водой, чтобы горечь исчезла, хотя бы денек так подержать и слить. Потом уложить на дно бочки укропу, слой грибов шляпками вниз, нарезанного чесночку, посыпать крупной солью. И дальше – в том же духе, только еще добавлять между слоями груздей то смородиновый листок, то вишневый, хорошо бы и листья хрена кое-где устроить. Конечно, без борькиного надзора, но все так и сделали...
Уроков назавтра у нас было всего два, поэтому еще до полудня той же компанией, только без мамы, снова двинулись в путь, в другую сторону, туда, где солнце садится. С погодой в первые сентябрьские деньки повезло, стояли сухие и теплые, грязь на дороге подсохла, и мы, не успев оглянуться, оказались среди леса... на прямой, местами мощеной булыжником и уходящей вверх аллее, по краям которой росли дубы.
– Идем на Графьи горы, – пояснила бабушка Марфа. – Дерева графьевы люди и садили – еще когда!
Только Борька промолчал: бывал здесь уже. Остальные окружили старушку, забросали вопросами:
– Настоящий граф? И замок будет в лесу? А по этой аллее кареты ездили?
Она только улыбалась, прикрывая сухонькой, навсегда загоревшей ладошкой почти беззубый рот, а потом похвалила:
– Ить начитались! Сказывали, так и было в давню пору. В девках видела там развалины, а теперя все затянула землица.
Довольно скоро мы и сами увидели это. А еще – запруду на ручейке, который тоненько журчал нам навстречу по краю аллеи, едва мы в нее вступили. Недалеко от остатков фундамента вода разливалась в озерцо.
– Тама булькнешь с головкой, – сообщил Федотов. – Наверно, барчуки купались. Я пробовал, но холодно, должно, ключ бьет.
Постояли немного, пофантазировали, но проводница тронулась дальше. Тут уже никаких аллей, только тропки бежали в разные стороны. Бабуля уверенно выбрала одну из них.
– А далеко еще?
– Как за Египетьский мост зайдем, так и грибы...
– Настоящий мост? Будет река?
– Еслив! Дожидайтесь! Две жердины через ручеек – с бычий хвост, – засмеялся Борька. – Буля говорила, тама у графьев когда-то каменный переход был сложен, вот тебе и мост.
– А почему Египетский?
– Так им любо было, – подала голос Марфа.
По ту сторону ручейка лес начал расступаться, появились полянки с березками и осинками, изредка тянулись вверх елки.
– По прогалинам, по бугоркам сбирать станем! Тута не заблудитесь. Гля: пень, за ним – малинник. Сперва – грибы, а у пня отдохнем на обратку, ягодкой и посластимся, – наметила бабуля.
Мы не успели проголодаться, а теперь родительские бутерброды только мешали в корзинках, поэтому еду до поры сложили на пне.
Груздей вокруг выросло видимо-невидимо! В основном на коленях передвигались. Влажный мох пропитал брюки, но не холодил, только раззадоривал. Вот иголки с листьями набивались в сапоги, приходилось время от времени снимать и вытряхивать. Ну а как, если не ползком, залезть под нижние ветки ели, накрывшие шатром приствольный круг?! Именно там пучили землю самые жирные грибы.
Под такой елкой я столкнулся лбом с Борькой, который тянулся за моим груздем с другой стороны.
– Тебе места мало? – выдали в один голос и засмеялись, глядя на перепачканные носы.
– Была охота самому шастать, вона – смотри, сколь за тобой набрал, – показал Федотов полведерка грибов. – Ты чего, слепой, на них чуть не наступаешь?
– А мне не жалко, режь, если такой беспомощный!
– Это я-то? – запетушился Борька. – А кто тебя груздь от поганки научил отличать?!
– Мальцы, чего не поделили?
– А чего он? – поник Борька.
– Дайте-ка гляну, – бабушка вынула несколько грибов. – Ай вам не говорила: ножки не берем? Толку от них – место тратить.
И мы разошлись. Обследовали край еще одной полянки на бугорке и потянулись вслед за другими на обед. Расселись вокруг пенька и молча трескали в основном колбасу с хлебом. У бабы Марфы только два кусочка черного были, какие-то влажные. Отломила немного на пробу: сладко! Оказалось, это она дома хлеб сахарным песком пересыпала, в Борькину кальку для обертки тетрадок завернула – и в карман. Пока ходили, сахар растаял, впитался.
– Само то для новой силы, – пояснила она, – и места не занимат.
– Буля, а скажи про медведя-шатуна, – насытившийся Федотов развалился на травке, – говорят, фулюганит! – это он для нас постарался, сам-то, судя по всезнайному виду, уже слышал.
– А чего там! Дорогу ему не переходи! Любой мишка злой, а такой – особо...
– Шатун? Деревья, что ли, шатает?
– Не, шатается без дела, спать на зиму никак не лягет. Потому – голодный, жиров не нагулял. Это когда год пустой – ни тебе ягод, ни корешков любимых, ни зайцей, а откуль им взяться, коль неурожай, к примеру, сухо лето стояло, все выгорело в лесу и поле. С голоду и звереет...
– А нынче было, что ему есть?
– Нонче – да.
Успокоились, посмеялись, разлеглись, как Борька, даже лень малинку пощипать стало, хотя и висела сочная – только руку протяни.
Кто первым присел, насторожился – разве вспомнишь! Только мигом вскочили все: со стороны кустов валежина выстрелом хрустнула, сразу сплошной треск пошел, кто-то ломился в нашу сторону через малинник.
– За бугор! – страшно просипела бабушка Марфа, и нас отсюда сдуло.
– И-ей-ей-ей-е-е-е! – диким визгом разнесся обычный сигнал сбора, но теперь на него никто не реагировал. – И-ей-ей-ей-е-е-е-е! – и все стихло.
Мы лежали ничком под разными елками, не решаясь оглянуться. Первым с корягой в руках встал Федотов, сразу пнул меня:
– Не боись!
Высунув голову из-за кочки, я увидел: на пеньке стояла вроде бы и наша старушка, но как бы и не она, а крест. Или огромное огородное пугало. Оно широко распахнуло руки: в левой – большая корзина, в правой – блестящее Борькино ведро. У чучела сильно горбатилась спина и топорщился фиолетовый халат. За этой устрашающей фигурой виднелся... дядька в высоких болотных сапогах и с коробом за плечами вроде бабулиного. Он пытался отобрать у Марфы ведро, но она держала его мертвой хваткой.
Федотов со своим дрыном бросился туда. Незнакомец отступил. Вся наша команда не без опаски окружила их. Бабушка как закостенела.
– Буленька, – ластился Борька, – все хорошо! – он обнял ее за ноги.
Дядька подхватил Марфу за талию, поставил ее возле пня, затем и усадил на него. Теперь пальцы у нее разжались...
– Ш-ш-шатун! – угрожающе зашипела старушка.
– Чего?
Быстрее других пришедший в себя Федотов пересказал, как было, начиная с разговора о шатуне. Мужик долго смеялся, под конец начали и мы улыбаться, только бабушка Марфа хранила молчание и глядела в одну точку.
– Буля, дай-ка короб с тебя сниму. Как только ты его без меня напялила?! – продолжал хлопотать внучок. – И зачем он тебе, бежала бы с нами!
– Беда сил ей прибавила, – объяснил дядька. – И все она правильно сделала, вас прикрывая. Знает ведь, что зверя может испугать более крупный зверь, вот и обвесилась корзинами, и на пенек вскочила да закричала, чтобы его отогнать. Ты уж извини, старая, что так вышло, – обратился он к нашей защитнице, но она по-прежнему безучастно молчала. – Может, вам помочь с ней до дому дойти? – предложил незнакомец.
– Еще чего! – встрепенулась бабушка.
Мы собрали рассыпанную в суете добычу и уселись ждать, когда Марфа сможет двигаться. За малиной уж никто не полез, голодному мишке ее оставили...
Потом мы с Борькой с трудом подняли за лямки баушкин забитый грибами до самого верху короб и надели ей на спину. Она опять без устали шла впереди, только время от времени перекладывала свою корзину из руки в руку.
Вернулись засветло. Мы с мамой еще успели во дворе почистить, помыть и замочить новую порцию груздей. О нашем приключении я промолчал, а то бы мои походы за грибами на этом и закончились.
Борьку всю неделю спрашивали в школе, как там бабушка Марфа?
– А че ей? Еще тут в лес сгоняла...
Поэтому наша компания, включая мою маму, в следующее воскресенье опять с Федотовыми по грибы напросилась. После этого наша бочечка заполнилась до краев даже раньше, чем мы предполагали. Последний слой соляников мы прикрыли марлей, положили сверху разрезную деревянную крышку и прижали гнетом – тем самым булыганом, которым пропаривали бочку. Камень во всю свою толщину так и остался торчать снаружи. Требовалось подождать с месяц, и можно было приглашать гостей на пробу собственных груздей. Первыми намечались, понятно, Федотовы.
...Как-то Борька не появился в школе. После уроков пошли его проведать, не заболел ли, а может, сачок, опять с бабулей в лесу? Ввалились толпой к ним на темную кухню с задернутыми среди дня занавесками... В черном платке из дальней комнаты мимо, пряча глаза, протиснулась на веранду Борькина мама... Сам появился зареванный...
– Баушка вчера померла, – огорошил нас во дворе. – Прибежала, как всегда, с грибами, присела у входа. Дай-ка, говорит, внучек, водички, чой-то устала ноне. Ведерко рядом, вы же знаете, зачерпнул ковшиком, поворачиваюсь к ней, а були и нет уже...
–Так только очень хорошие люди уходят, без мучений и никого не изводя! До чего же жалко бабушку Марфу, – расплакалась мама, когда я рассказал. – Сколько лет-то ей было? Вроде еще и не такая старая... И все-то не присядет, все-то для других старается...
– Сколь-сколь... Девяносто три! – сообщил Борька после похорон.
– Наверное, она тебе и не бабушка, а прабабушка?
– Ну дык! – и скрылся в избе, больше в тот день не выходил.

⁣- Ой, я, наверное, очень громко говорю, - в который
раз обрывает себя тетя Рита, тетка моего мужа.

Мы в нечастые приезды в Йошкар-Олу обязательно ее
навещаем: она самая возрастная из наших родственников (86!) и еще великолепная
рассказчица. Вот и сейчас разрумянилась и говорит, говорит. Тема – больная.

- Что сейчас не жить-то? Все ведь есть, - окидывает
взглядом небольшую скромную однушку, куда перебралась после смерти мужа, - и в магазинах все есть, и питаемся мы хорошо,
и ребятишки-то присмотрены, гуляют мамочки с ними. Каждый день в окошко на них
любуюсь: мамочки спокойные, детки- довольные. А ведь раньше-то.., что было, что
было!

Мать дитя
оставит дома, а сама на работу, как же нельзя остаться, работать надо… А как уж
там ребеночек этот... и наревется, и накричится без мамки-то… Вернется, а он,
сопливый, глазенки красные, прижмется, обнимет…эх…

За окном бушует май. Цветет черемуха, ее приторно-горький
запах заполняет комнату. То ли от него, то ли от слепящих ярких лучей закатного
солнца щиплет глаза, грудь заполняется медленно растущим чувством горечи. Я
встаю и подхожу к раскрытому окну. Во дворе – звонкие крики детей, никогда не
знавших войны, и слава Богу. Может, от контраста увиденного и услышанного становится
трудно дышать. В горле- комок. Это жизнь моих близких, недавняя жизнь всей
страны.

Мы, слышавшие этот рассказ много раз, всегда
сопереживаем, как будто впервые. Дрожащий
от волнения голос, не по-старушечьи звонкий, звучит и звучит, и мы мысленно
переносимся в военное лихолетье.

- Я совсем девчонка была. Когда война-то началась…
Плохо помню. Играли мы тогда, а потом слышим: вой по деревне катится. Что
такое? Перепугались, по домам кинулись, а там…
Отец одетый уже стоит. Высокий,
худой. Серьезный…А мама… сама на сносях, на руках еще один ребенок надрывается,
она дитя держит, и до отца пытается дотянуться, обнять, и голосит. У нас –
мороз по коже.. тоже в рев. Че ревем-то?
А Фая и говорит:

- Война…

Ничего мы и не поняли тогда. Но все голосили, и мы
тоже. К тому же, отец уехал, совсем голодно стало, тяжело. А вскоре и нас,
детей, к взрослым работам привлекать стали, первые похоронки в деревню
пошли, вот тогда уж поняли мы, что такое война.

Фая, сестра
моя, хоть и старшая, совсем девчонка, окопы копала. Пешком к Волге, обратно - тоже пешком. От нашей Упши путь ох, какой
неблизкий. Всю жизнь потом ногами маялась. Застудила. Тонкая, звонкая, а
работала за мужика

Шли они однажды зимой с мамой с Волги, противотанковые
рвы там рыли, зимой ведь как было? Работы в поле нет, все - на рытье окопов.
Ночь морозная, аж воздух звенит. Валеночки на Фае драненькие: всю хорошую
обувку на фронт отправили. Мама впереди бредет, а Фая следом, еле замерзшие
ноги переставляет. Спать хочется. Села в сугроб и так тепло ей стало, так
хорошо! Мать слушает: сзади тишина, обернулась, а Фая в сугробе замерзает.
Растолкала, подняла, пинками домой гнала. Плачут обе, слезы на морозе льдинками
со щек падают. Еле-еле до дома дошли. Стала Екатерина Степановна, жили у нас беженцы
из Севастополя, драные валеночки с Фаи снимать, портянки разматывать. Глядит-
ноги-то белые! Обморозила! Заплакала жиличка:

- Сгубили девчонку!

Окинув взглядом комнату и как будто на мгновение
вернувшись в благополучное сегодня, тетя Рита снова погружается в воспоминания.

- Нас, сопливых, шестилетних, соберут и в поле - лен
полоть. Устанем, заревем, а тетка Матрена нас под дерево на полянку зовет:

- Цып-цып-цып, мои цыплятки, цып-цып-цып…

Отдохнем немного, и опять в борозду. Голодные,
холодные…Да что говорить… Все от мала до велика работали, фронту помогали.

Тяжело, а надо, даром, что дети, никто про это и не
вспоминал, не охал, не ахал над нами: выживем, так выживем, помрем так помрем.
Проще раньше ко всему относились, что ли?

Девочка у мамы родилась, слабенькая, кормить- то чем?
Нечем. Пожила немного и померла. Мама гробик на веревку, и на шею – понесла
хоронить. Мы-то поревели, конечно, но разве сравнишь наше горе с материнским?!
Быстро забыли тогда, опять же одним ртом меньше. Это уж сейчас я только
понимаю, как взрослым-то тяжело было,
как матери наши все вынесли?

А вкусненького –то как хотелось! Сладенького. Наша Зина
вот с дерева упала. Черемуха не поспела еще. А она полезла на нее, высооокую,
очень уж полакомиться хотелось. Залезть-то залезла, а вот обратно… не смогла,
да и грохнулась на спину.

Я на что маленькая была, заметила:

- Мама, а ведь у нашей Зины горб растет!

Только тогда и посмотрели, а так все некогда. Да
мать-то на работе все время, до детей ли? Живы и ладно!

Так Зина наша всю жизнь горбатенькой и прожила, может,
и счастья-то женского у нее из-за этого не было. А все война проклятущая!

Мы вспоминаем маленькую сухонькую Зину, искусную
вышивальщицу, всегдашнюю помощницу сестрам во всех делах. Ее уже нет с нами.

Тетя Рита осторожно берет в руки чашку, делает
маленький глоток остывшего уже чая, откусывает кусочек конфетки, бережно кладет
оставшуюся на фантик, ушедшая в свои мысли, продолжает не сразу.

- Кто виноват? Война, жизнь нескладная, болезни? А
болезни откуда? Оттуда, из детства нашего, безрадостного, ломового.

Тетя Рита все больше волнуется, сильнее румянятся
щеки, прядка седых, когда-то белокурых непокорных волос падает на лоб. Она
приглаживает их плавным движением руки, как будто прогоняет тяжелые воспоминания.
Улыбается:

- Совсем я вас заговорила! Вы пейте чай! Вот творожок
свеженький, угощайтесь, конфетки! Вот ведь, раскричалась опять! Вы хоть меня
останавливайте, сама-то не могу, как вспомню. Как вспомню…

- Что мы видели? Да ничего хорошего! Только горе да
горе кругом. Недоедали, недопивали, а ведь выжили, выучились, своих детей
подняли.

Тетя Рита выпрямляется, став как будто больше и
значительней, по щекам ее катятся так долго сдерживаемые слезы. Мы молчим. Тишина
становится напряженной, пульсирует, в такт ударам сердца.

Вдруг в окно врывается грохот, несутся крики УРАА!
Небо на улице расцвечивается разноцветными гроздьями салюта.

День Победы.

⁣Алексей Щипанов

ЭЛЛА


Квадратная комната с
белыми стенами. В центре комнаты железная кровать с панцирной сеткой. На сетке
матрас, заправленный белой простынёй. На кровати сидит Элла. На вид ей далеко
за сорок. Может и больше, но она не выглядит на свой возраст.



Элла Я никогда не
хотела сыграть Джульетту. Никогда. Это может показаться странным

для
студентки первого курса театрального вуза, но это факт. Почему? Так

спрашивали
мои однокурсники и конечно однокурсницы. А активнее всего

спрашивала
Ирка. Она мечтала сыграть Джульетту, но получила роль кормилицы.

Да, наш
дипломный спектакль был «Ромео и Джульетта». И догадайтесь кто

Джульетта…
Я! Моя первая главная роль, о которой мечтают практически все

актрисы,
кроме меня. И вот эта роль моя. Неплохое начало в карьере. Но это


действительно было только начало. Во время репетиций я, конечно же,
влюбилась.

Конечно же в Ромео. В Ромку.
Втюрилась, как дура. Ой, дура! Все же знали, что наш Ромка-Ромео уже второй год встречается с
кормилицей. Да-да! с той самой Иркой, которая мечтала сыграть Джульетту. Короче
страсти кипели не только на сцене. И надо отдать должное, что это пошло только
на пользу нашему спектаклю. На премьере был ошеломляющий успех! Овации. Вызовы
на поклон. Цветы. Море цветов и поклонники. Всё по-взрослому. Как в настоящем
театре. И тогда я поняла
окончательно. Я рождена быть актрисой. Я молода, красива, талантлива. Я
смогу сыграть любую роль. Я стану украшением любого театра. Его примой. И на
всех афишах люди будут искать спектакли с моим именем. Элла Равинская!



Элла встаёт на пол.
Заправляет кровать.



Элла Но вернёмся
в институт. Выпускной вечер. Все изрядно выпили, ну это и понятно.

Пришло время
расставаний. Уровень откровений зашкаливал. Объятия, слёзы,

поцелуи.
Опять слёзы. Опять поцелуи. Объятия и поцелуи. Поцелуи и… В ту ночь я,

как и
Джульетта, стала женщиной. Ромка, мой Ромео. А ты потом сбежал. Сбежал за

своей Иркой.
Она прошла кастинг в какой-то крупный проект в столице. Сериал или

что-то там
ещё…не важно. Важно, что позвали её. Её! Не тебя! А ты поехал вслед за

ней, как
жена декабриста! Ну, так любовь же у тебя! А у меня? У меня что? Не

любовь? Так…
Стоп! Я обещала, что больше никогда не буду на тебя злиться.

Ирка стала
популярна и знаменита, а у Ромы не сложилось. На очередных съёмках,

кстати, это
был международный проект, совместно с американцами, Ирина


познакомилась с их продюсером и укатила с ним в Америку. Ромка остался
один.

Его
по-прежнему никуда не приглашали. Он стал пить. Много пить. И однажды его

сердце не
выдержало…



Элла Что он в
руке сжимает? Это склянка.

Он, значит, отравился? Ах,
злодей,

Всё выпил сам, а мне и не
оставил!

Но, верно, яд есть на его губах.

Тогда его я в губы поцелую

И в этом подкрепленье смерть
найду.

Какие тёплые!...



Элла Звонок. Я часто его слышу. Тот
самый звонок ранним утром. Слипшиеся глаза. Мозг ещё цепляется за прекрасный
сон, но уже усилием воли направляет вялую руку на ощупь найти телефон. А та, в
свою очередь, ждёт команды – разбить в дребезги этот маленький, звонящий кусок
пластика или всё же проявить милосердие и ответить? Ну, что ж, сегодня его
день. Ответить.



Элла разыгрывает телефонный разговор.



- Алло!

- Равинская Элла Станиславовна?

- Да… Это я…

- Вас беспокоит дальневосточный
драматический театр…



Элла Теперь понятно, почему звонят в
такой час! У нас раннее утро, а у них день. Самый разгар рабочего дня. И вместо
того, чтобы внимательно слушать, что мне предлагает приятный голос с дальнего
востока, я почему-то увлеклась подсчётом разницы во времени. Интересно, если у
нас сейчас почти шесть утра, то у них сейчас сколько? Очнулась я только, когда
услышала на том конце: «Как вам моё предложение? Вы согласны?»



Элла разыгрывает телефонный разговор.



- Да! Я согласна! Конечно, я
согласна!

- Замечательно! Завтра с вами
свяжется мой секретарь, и вы обсудите все нюансы. До встречи, Элла
Станиславовна!

- До встречи…



Элла Короткие
гудки оповестили о конце разговора и я, отключив телефон, отрубилась.

Очнулась часа через три с мутным
вопросом в голове: «А что это было? Сон?» Рука стремительным броском кобры
схватила телефон. Пальцы, проворно бегая по экрану, сделали свою работу и, я,
отыскав принятый вызов, убедилась, что это был не сон. На следующий день, как
мне и было обещано, позвонила секретарь дальневосточного театра. Мы обговорили
все условия. И уже через неделю я летела в огромном самолёте к Тихому океану.
Меня пригласили на роль Анны Карениной. Я была на седьмом небе от счастья в
прямом и переносном смысле. Я сидела возле иллюминатора и смотрела на
проплывающие подо мной облака. Мысли мои бурлили, а в груди катастрофически не
хватало воздуха. Мне хотелось открыть это маленькое окошко и вдохнув полной
грудью прокричать. Наконец-то сбывается моя мечта! Я буду играть на
профессиональной сцене! Я Актриса!



Элла Долгое время я была одна. Никого
не подпускала к себе. Вернее нет, не так. Это не я не подпускала, это моя
первая любовь меня не отпускала. Была верна своему Ромео. Даже когда его не
стало, хранила обет верности. Но так долго продолжаться не могло. Если цветок
не поливать, он завянет и, в конце концов, умрёт. Нет. Не хочу увядать. Время
для актрисы бежит гораздо быстрее, чем для актёра. Ещё вчера ты была
Джульеттой, а сегодня ты Кормилица. И вот твой Ромео уже лезет на балкон к
другой Джульетте. Отпусти меня мой Ромка-Ромео! Я всегда буду помнить тебя и
любить! Отпусти меня! Прошу! Отпусти! И он отпустил. Отпустил, как только шасси
самолёта коснулись земли у берегов Тихого океана. Там, где восходит Солнце.
Там, где рождается новый день. Там, где вновь рождаюсь я.



Элла Первые впечатления они самые
сильные. Самые запоминающиеся. Вот он – его величество Театр! Служебный вход.
Ручка двери. Берусь за неё с лёгкой дрожью внутри. Приятное тепло дерева
покрытого, наверное, не одним слоем лака, приветствует мою руку. Открываю.
Дверь едва слышно скрипит мне в ответ нотой «Ля». Вхожу. Слева вахта. Справа
расписание репетиций и спектаклей. Здесь будут писать мою фамилию. Далее вверх
по лестнице, мимо актёрского буфета, поднимаюсь к сцене. Кстати в буфете, в тот
день, так вкусно пахло едой, что у меня даже заурчало в животе. Вход на сцену.
Святая святых. Сцена. Кулисы. Занавес. За ним зал. Темно, но я отчётливо вижу,
что в зале кто-то сидит. Да, почти в центре зала сидит человек. И смотрит на
сцену. Смотрит на меня. На меня смотрит мой первый зритель в театре. Мурашки
пробежали по спине, и внутри я почувствовала лёгкое волнение. «Доброе утро,
Элла Станиславовна! Не ожидал вас увидеть так рано. До репетиции почти час», -
произнёс мой первый зритель. Его голос сразу овладел мной. Моим телом. Моим
сознанием. «Доброе утро…» - выдавила я и замерла, как кролик перед удавом.
«Волков Владимир Константинович, главный режиссёр дальневосточного театра. Это
я вам звонил. И вот вы здесь. Я очень рад!» - продолжал гипнотизировать меня
голос. «А я то, как рада!» - пронеслось в моей голове пассажирским экспрессом.
Но вместо этого я вновь выдавила из себя: «Доброе утро…» Интересно, какой он?
Обладатель магического голоса. Главный режиссёр дальневосточного театра. И, как
будто услышав мой вопрос, он встал и направился ко мне. Сердце застучало, как
колёса поезда по стыкам рельс. Стук ускорялся с каждым его шагом. Третий ряд…
Второй… Первый… Он поднимается на сцену и идёт ко мне. Ко мне. О, боже! Я,
кажется, влюбилась! «Доброе утро, Элла! Вы позволите мне вас так называть? Элла».
- сказал он с улыбкой и протянул мне руку. «Доброе утро…» - сказала я в третий
раз отдавая ему руку и сердце.



Элла Владимир. Владеющий миром. Он
действительно им владел. В такого человека невозможно не влюбиться. Да я особо
и не сопротивлялась. Влюбилась с первого взгляда. Точнее с первого звука его
голоса. Я где-то слышала, как можно проверить: истинные у тебя чувства к
человеку или нет. Итак. Если в момент первого знакомства ты понимаешь, что
смогла бы отдать себя этому человеку, вот прямо здесь и сейчас, то это значит,
что чувства истинные. А если этого не происходит, то это означает только одно,
что это не твой человек, не твой мужчина. Всё просто. Природу не обманешь. Мне
хватило мгновения, чтобы понять, что он мой. Мой мужчина. Владеющий миром должен
стать моим. И он стал моим! Я поняла смысл фразы «Репетиция - любовь моя».
Эфрос ошибся. Он поставил тире между словами репетиция и любовь, а надо было
поставить там точку. Точку! Я ставлю эту точку. Отныне для меня театр это
«Репетиция. Точка. Любовь моя. Точка».



Элла Сплетни это поганая штука, а
сплетни в театре хуже чистилища. Никто не верил в истинность моих чувств. Она с
ним из-за ролей! Каренину сыграла. Сейчас Медею репетирует. И всё в одном
составе. Никто не верил. Никто, кроме него! Эта вера помогла мне выжить. Выжить
и играть! И я играла! Я не просто играла, я летала! Воспаряла над сценой! Да! У
меня выросли крылья! Благодаря любви я научилась летать. Я действительно
талантливая актриса. В театре зритель голосует либо руками, либо ногами. Если
зрителю нравится – он хлопает. Если нет, то он встаёт и уходит. Всё просто. На
моих спектаклях зритель вставал и…и стоя аплодировал. Нет, я не талантливая
актриса, я гениальная актриса!



Элла Когда всё хорошо с работой и в
личной жизни, то время летит незаметно. Вот уже пятый сезон я в дальневосточном
драматическом. Мой маленький творческий юбилей. И я готовлюсь к своей новой
роли. Наверное, к самой важной, к самой главной роли в моей жизни. Я стану
мамой. Волнение зашкаливает, но я безумно счастлива. Дети должны рождаться от
любимых. Дети должны рождаться в любви. И сегодня, после репетиции, я скажу
ему. Владеющий миром скоро станет отцом! Скоро на свет появится новый человек!
Наследник! Я назову его Александр. И он тоже станет великим, как и его отец. Владимир
– владеющий миром. Сын Александр, как Македонский, Александр - завоеватель. Да!
Господи! Спасибо тебе! Я самая счастливая женщина на свете!



Элла Я всегда любила репетировать, но в
этот день я считала минуты, секунды до окончания. Никак не могла сосредоточиться
на материале. Мысленно представляла, как я скажу ему эту радостную новость.
Представляла его реакцию, как его задумчивый от репетиции взгляд, вмиг
просветлеет и его глаза, наполнятся счастьем и любовью. Как он обнимет и
поцелует меня. Или нет. Сначала поцелует, а потом обнимет. И мы так будем
стоять в обнимку. Долго-долго… «Элла, с тобой всё в порядке? Ты не заболела?» -
услышала я родной голос, который мгновенно вернул меня из моих мыслей в
реальность. «Я в порядке. А, что, репетиция уже закончилась?» - спросила я,
обводя взглядом пустой зал. «Да, я всех отпустил. Кстати, о репетиции, что это
было?» - поинтересовался он, включая режиссёра. «Милый! Мне надо тебе кое-что
сказать…» - начала я переводя тему. «Я не понимаю, что ты играла! Всё мимо!
Мимо цели! Мимо задачи! Напрочь забыла предлагаемые, а когда ты стала путать
мизансцены!...» - не унимался он. Набрав побольше воздуха я продолжала: «Милый.
Ты только не волнуйся…» «Элла! У нас через две недели премьера!» - прокричал
он. «И через сорок недель ребёнок!» - торжественно объявила я. Ну, же! Милый
мой! Любимый! Поцелуй меня! Обними меня! Ну, же! Ну, же… Ничего? Ничего. Мы
стоим, напротив друг друга, как две фигуры на шахматной доске и ничего не
происходит. Как будто кто-то задумался перед очередным ходом. Всё замерло.
Движения, звуки, время… Остановилось сердце. Не слышно дыхание. Мысли исчезли.
Ход сделан! Он ушёл. Ушёл, ничего не сказав. Слон бьёт ферзя! Шах! Белые
отвечают. Конь бьёт слона! Ход за чёрными. Ладья бьёт коня! Шах и мат!



Элла Не знаю, сколько я там ещё
простояла в одиночестве, но когда я вышла из театра, было уже темно. Не
понимала, что мне делать и как реагировать. Оставалось только ждать. Ожидание -
худшее из пыток, но я была готова. Ноги сами понесли меня в неизвестном
направлении. Я бродила по вечернему городу и ждала. Ждала от него звонка. Ну,
же, милый, позвони! Я очень жду! Очень! Иногда мне кажется, что я до сих пор
его жду. Тот звонок. Но… Он так и не позвонил. А на утро меня вызвали к
руководству, где мне было сказано, что такие вещи надо согласовывать с
дирекцией театра. Что репертуарная политика театра подразумевает планирование постановок
с конкретным пониманием, кто будет из актёров в них занят. В связи с этим, мой
поступок нарушает чётко спланированную работу театра и руководству придётся
вносить изменения в уже утверждённый план работы. Вы серьёзно? Что я должна
согласовывать? Какие такие вещи? Мою личную жизнь? Мою любовь? Моего ребёнка?
Вы вообще о чём? Я уже была на грани бунта, но следующие слова из уст директора
подействовали, как холодный душ, вмиг охладив мой пыл: «Элла Станиславовна,
если вы оставите ребёнка, то какое-то время сможете продолжать играть, но мы
будем искать вам замену и параллельно вводить актрис на ваши роли». Так! Стоп!
Как это вводить на мои роли?! Это мои роли! Я их вымучила, выносила, родила!
Это мои дети! Мои!!… О, Боже! Мой ребёнок! Мой сын! Я рожу его! Рожу! Он мой!
Мой!!



Элла заматывается в
простынь так, что она становится похожа на тогу.



Элла Нет!
Гордость мне не в помощь.

Я позвоню сама, отцу моих детей.

Да, именно детей. Ведь роли это
дети,

А я их мать! Я всех их родила!

А он отец. Творец и созидатель.

Я позвоню сама. Молю, чтобы
ответил.

И рассказал, как есть. И защитил
меня.



Элла Алло! Ты почему ушёл? Ушёл и
ничего не сказал, и даже не позвонил! Ладно… не важно… Скажи мне только одно,
ты хочешь ребёнка? Нашего ребёнка! Твоего сына! Или ты тоже считаешь, что я
делаю что-то не так и такие вещи надо согласовывать с руководством театра!
Такие вещи! Да как они посмели назвать любовь такой вещью! Почему ты молчишь?
Не хочешь отвечать? Или не хочешь быть в ответе? Я поняла. Ты главный только
режиссёр, по должности, а по жизни ты совсем не главный. Можешь ничего не
говорить. Тебе не надо мне отвечать. Тебе вообще не надо больше отвечать. Я всё
решу сама.



Элла О дети,
дети! Есть у вас и город

Теперь и дом, - там поселитесь вы

Без матери несчастной… навсегда…

А я уйду в изгнание, в другую

Страну и счастья вашего не
видеть,

Ни разделять не буду, ваших жён

И свадеб ваших не увижу, вам

Не уберу и ложа, даже факел

Не матери рука поднимет.

О, горькая, о, гордая Медея!



Элла Нет, я не ушла из театра. Я продолжала
играть. Играть столько, сколько могла. Пока меня не увезли в роддом. И я
родила. Мёртвого. Мне даже не показали моего ребёнка. Моего Сашу. Моего
Александра Великого. Не дали увидеть. Не дали прикоснуться. Не дали проститься.
Они просто унесли его… Куда вы его унесли! Где он! Где мой ребёнок! Я хочу его
увидеть! Ну, пожалуйста! Дайте мне его! Это мой ребёнок! Слышите! Мой! Отдайте
мне моего ребёнка! Отдайте мне моего сына!...



Элла Говорят, что работа отвлекает,
помогает справиться с депрессией. Говорят, что время лечит. Стирает из памяти
всё плохое, всё неприятное. Помогает забыть. Видимо это не мой случай, не мой
вариант. Со временем я только острее ощущала боль от потери ребёнка, от разрыва
с Владимиром. Эта боль постоянно терзала меня, грызла изнутри. Медленно и
методично пытала меня, словно орёл прилетающий клевать печень Прометея.
Антидепрессанты и алкоголь прописались в моём доме. Но и они ничего не могли
изменить, не могли справиться с этой болью. Боль оказалась сильнее. Правда была
у этой медали и обратная сторона. Мои роли. Теперь я их играла не одна. Моя
боль играла вместе со мной. Публика рукоплескала. Критики восхищались.
Поклонники не давали прохода. Режиссёры выстраивались в очередь. Успех стал
моим вторым именем. Вот только счастье…



Элла Мои родители расстались, когда мне
не было и трёх лет. Я не знала и до сих пор не знаю, почему они расстались.
Впрочем, даже если бы и узнала, что бы я поняла в том возрасте. Ничего. Я очень
скучала по папе. Когда же я спрашивала маму, почему так долго нет папы, и когда
он вернётся? Мама спокойно отвечала мне, что папа уехал далеко и надолго. И что
она не знает, когда он вернётся и вернётся ли вообще. Так что не стоит больше о
нём спрашивать и ждать его, а лучше прибери в своей комнате и съешь конфету. И
я шла, и молча убирала разбросанные игрушки, и ела конфету. Ела конфету и в
глубине своей детской души надеялась и ждала, что он когда-нибудь вернётся. Шли
годы, я ела конфеты, но папы всё не было. Может и счастье моё, как мой папа,
уехало далеко и надолго и больше не стоит о нём спрашивать и ждать его. С тех
пор я не ем конфеты. Нет, не потому что я их переела. Просто вкус их для меня
стал горьким. Мне сейчас кажется, что они где-то рядом, мой папа и моё счастье.
Шагают, вместе держась за руки. Весело болтают, смеются. Вот и хорошо. И пусть.
Пусть хоть кто-то будет счастлив. Будь счастлив папа.



Элла Это случилось на генеральном
прогоне, за два дня до премьеры. Мой первый приступ. Я даже не поняла, как всё
произошло и почему это случилось. Почему именно в этот день. Я была на сцене.
Не помню, что я делала и что говорила. Помню только, что все замерли и смотрели
на меня. И я не понимала, почему они все стоят и просто смотрят на меня и
молчат. Эй! Зачем вы так смотрите на меня? Я всё сказала. Почему вы молчите? Дайте
мне реплику! Эй! Очнитесь! Идёт генеральный прогон! Я же не могу говорить за
вас ваш текст! Да что происходит?! Послезавтра премьера! Вы не хотите играть? А
я хочу! Я буду играть! И если надо, то буду играть одна! Без вас! Мне никто не
нужен! Слышите, вы?! Никто! Пошли вон со сцены! Она моя! Слышите? Только моя!



Элла Я очнулась в каком-то кабинете.
Глаза плохо фокусировали происходящее. Во рту всё пересохло. В голове шумело.
Сквозь этот шум я едва различала чьи-то голоса. Я стала к ним прислушиваться.
Нет, они мне не знакомы. Мне не знакомы эти голоса. Кто эти люди? Я их не знаю.
Кто они? Мне стало страшно. Я попыталась закричать. Позвать на помощь, но
горло, как высохший колодец, смогло лишь не внятно что-то просипеть. «Она
очнулась» - вдруг, как гром с ясного неба, прозвучал знакомый голос. Да! Я не
могла ошибиться. Это он! Мой Владимир! Теперь я спокойна. Теперь всё будет
хорошо. Он пришёл ко мне. Моё счастье вернулось.



Элла разыгрывает диалог.



- Доктор, что с ней?

- Сильное психическое расстройство.
Вероятнее всего вызвано мощным стрессом. У неё что-то недавно произошло?

- Она потеряла ребёнка. Родила
мёртвого.

- И сколько времени прошло с того
момента?

- Почти два года, доктор. Что с
ней? Это серьёзно?

- Боюсь, что да.



Элла Меня положили на носилки. Что вы
делаете! Куда вы меня несёте? У меня завтра премьера! Не трогайте меня! Я
попыталась вырваться, но мне тут, же что-то вкололи, и моё тело перестало меня
слушаться. Нет! Не уносите меня! Прошу! Оставьте меня здесь! В театре! Это всё,
что у меня есть! Всё, что у меня осталось! Но носилки продолжали равнодушно
парить над землёй, унося меня в неизвестность.



Элла Сегодня ночью мне приснился мой
сын. Он уже стал взрослым. С отличием окончил школу. С красным дипломом окончил
академию. Он у меня стал врачом. Мой сын! Мой Саша! Я так горжусь тобой! Прости
меня. Прости, что не вкусил молока матери. Прости, что не повела тебя в первый
класс с новеньким портфелем и огромным букетом. Прости, что не научила тебя
кататься на коньках и ездить на велосипеде. Прости, что не ходили в зоопарк.
Прости за не съеденное мороженое и конфеты. Прости, что не было подарка под
ёлкой и Деда Мороза с ледяным посохом. Прости за книжки, за игрушки, что так и
остались, не тронуты. Прости меня за всё, сыночек. Я очень сильно тебя люблю.
Люблю сильнее всего на свете. Я знаю, что ты меня простишь. Знаю, что ты тоже
любишь меня и ждёшь. Ждёшь свою маму. Мы скоро будем вместе, сын мой! Я скоро
приду к тебе! Твоя мама уже рядом. Подожди ещё немного. Люблю тебя. До встречи.



Элла берёт подушку, как младенца. Прижимает
к груди, качает. Поёт колыбельную.

За дверью в палату
Эллы слышны шаги и голоса.



Медсестра Палата двадцать восемь. Здесь
находится Элла Равинская. Заслуженный работник культуры. Наша театральная
звезда. Вот её медицинская карта. А вот последнее заключение лечащего врача.
Вашего предшественника. Александр Владимирович, хотите прямо сейчас с ней
пообщаться?



Подушка падает из рук Эллы.



Элла Саша…



Произнеся имя своего
сына, Элла бросается к дверям, но резко замирает, схватившись рукой за сердце,
затем медленно оседает на пол.



Режиссёр Так.
Стоп. Давайте остановимся. Элла, всё хорошо, но ты слишком быстро побежала. За дверью что-то происходит. Надо переключиться. Выйти
из приступа материнства. И услышать, что там? Кто там? Голоса вдруг её
прервали. Как это у душевно больных, они на мгновение теряются. Не сразу
вникают в происходящее. Понимаешь? И, вот уже сделав усилие, переключив
сознание на звуки за дверью, она медленно движется на голос. И только здесь,
уже вплотную, руками прильнув к холодному дверному железу, она слышит имя сына.
Подушка просто выпадает из рук - она уже забыла про неё. Она сосредоточена на
происходящем за дверью. Поняла? И только потом текст: "Саша". И всё.
Да?



Элла Да. Я
поняла.



Режиссёр
Тогда давайте ещё раз пройдём финальную сцену.



Элла С
какого момента?



Режиссёр С
колыбельной. Все на исходные. Элла, готова?



Элла Я
готова. Репетиция. Точка. Любовь моя. Точка.





КОНЕЦ





Алексей Щипанов

+7 904 38
02 176

[email protected]

⁣Под окном.


C чего начать? С того, что одиноко?​
С того, что больно видеть тусклый окон свет,
Сочащийся сквозь шоры пыльных стекол,
Через туман крадущийся рассвет?
Иль рассказать, как пусто в этот вечер?
Как холодно, как тихо падал лист​
С озябшей ветки, как промчался ветер,​
Унесший мыслей скомкавшийся лист.
К чему все это? Ты в своей постели,​
Твой дом согрет искусственным теплом,
Погашен свет, закрыты плотно двери
Лишь изредка тревожит метроном.
И всё течет и снова будет утро
И солнца луч на старое сукно.
Ты в сотый раз достанешься кому-то
А я останусь мерзнуть под окном.

Электричка.



Ехала электричка
В вагоне почти пусто
Жизнь как зажженная спичка быстро горит.
Грустно.
Плыли мимо заборы и под крылом страны
Мы любим ставить запоры на сердце.
Да, все мы странные.
Нас таких миллиарды
Кто ищет огонь далекий
Людей вокруг мириады,​
Но каждый второй одинокий.
И если бы ты однажды его набрала номер
Стало бы все не важным вашей любви кроме.
И мчит вперед электричка
Через снега отважно
Жизнь как зажженная спичка
Уже догорает.
Страшно.

Та.



Под шепот листьев шорох шин украдкой
Вползает сквозь открытое окно.
Свет фонарей погас, останется загадкой
Чем занята Ты, или спишь давно?
И ровно бьется сердце, отмеряя​
Секунду за секундой пульса такт.
И сколько б не прошел дорог я, знаю,
Ты все-таки единственная та!

Шаг.
Я узнаю твой шаг по звуку каблуков,
Чеканящих гранит промокших улиц,​
Забывших солнца свет, что в сумрак обернулись,
Как в старый плащ, и зябнут на ветру.
Мне было незачем искать других причин​
Я свой никчемный путь считал большой ошибкой,
Но как мальчишка был пленен твоей улыбкой
И не решался сделать первый шаг.
То утопая в прозе, то плетясь в хорей
Упрямых рук не слушались чернила
Но вряд ли ты когда-нибудь любила
Небрежных линий лабиринт истекших лет.
Как жаль, что нам с тобой не суждено​
Проснуться вместе и в лучах рассвета
Терять следы, не находя ответа
Куда уносит их морской волной.
В далеких странах, близких городах,
Где стуку сердца вторит шум прибоя,
Они проявятся, а я сдаюсь без боя​
В твоих объятий плен на миг длинною в век.

Игрушка.


Я привык быть твоей игрушкой,
Ждать когда же со мной поиграют
Спать уложат, почешут за ушком
И обратно на полку поставят
Я привык быть щенком голодным,
Что дежурит всю ночь у подъезда,
Сердце кутая в снег холодный,
Ворошит оправданий бездну.
Я привык быть всего лишь вещью
Телефоном, цацками новыми
Что, взирая на моду здешнюю,
Без раздумий меняют на новые.
Я привык быть обычной тенью
Исчезать без следа с закатом
Вопреки твоему велению
Ждать, что сбудется все когда-то.
Я привык жить в бездушном теле
Окончательно с ним сроднился
Мне казалось. На самом деле
Я привык, но не смирился.

Сказки.


Мне с детства твердили:
«Любовь есть высшее благо!»
Они утверждали:
«Любовь сокрушает стены!»
А я видел, как саамы сильный на свете плакал
Не в силах принять (простить) обстоятельств одной измены.
Меня уверяли, что рай в шалаше с любимым
И любящих сердцем покоя никто (ничто) не нарушит
А я видел, как лучшее в жизни проходит мимо
Когда кошелек побеждает душу.
И я говорил, что жить без любви не просто
Я всех уверял: «без любви жизнь теряет краски»
Но ты (жизнь) научила меня быть взрослым
И больше не верю я в эти сказки.

Нефть.


Я готов поделиться своей мечтой,
Тем, что вновь проросло во мне.
Я не знаю, зачем мы друг другу даны,
Эти чувства как будто извне.
Для чего этот город перепачкан листвой,
Изранены реки дорог?
Если все здесь подвластно дыханию весны,
Он ​ давно у твоих ног.
Ты могла не поверить моим словам –​
Я раздавлен. Но все еще есть,
И готов утонуть в твоих глазах,
Ведь любовь дороже, чем нефть!
Чем победа над властью, горячий свинец,
Ледяная лавина страстей.
Я хочу прикоснуться к твоим рукам,
Ощутить вкус улыбки твоей.
И не видеть того, что зовут красотой
В хаотичном мерцании кристаллов.
Ты прекрасна в умении оставаться собой
И это уже не мало.
В этой жизни однажды закончится все,
Даже избранным скоро кранты
Я не знаю, за что тебе дан я,
Мне в награду дана ты!

Мальчишка.


Мне говорили
Я должен его увидеть
Мне нужно узнать
Кому и о чем он шепчет
Он многих забрал
За что его ненавидят
И скольких еще
Однажды он искалечит
Я пробирался​
Сквозь тысячи километров
Я всех растерял
Сжигая мосты отчаянно
Куда крики чаек​
Уносит соленым ветром
Куда корабли
Уходят спеть песнь прощальную
Ему миллионы лет
Он был до меня и будет
В масштабах его
Моя жизнь –​
Мгновение, вспышка
Но сердце мое
Его уже не забудет
Мне тридцать шесть
Я стою и реву как мальчишка.

О тебе.


Здесь все напоминает о тебе:
Твой локон и твои открытки,
Взгляд с фотографии, игривые улыбки
Закат, что отражен в твоем окне
Здесь все напоминает о тебе:
Какао, остывая понемногу,​
Еще горчит, как через мост дорога
Как звуки музыки в повисшей тишине.
И я стираю о гранит подошвы кед
Я каждый шаг наш помню досконально
Пускай наивно глупо и банально
Как будто бы пути иного нет
Тут все померкло, словно не в себе
Растаял лед катка, вскрыв трещины как шрамы
Прекрасен вид унылой панорамы
И все напоминает тебе.

Тебе идет.


Знаешь, тебе идет
Идет по утрам улыбаться
За окнами тает лед
Как жаль, что придется расстаться
Ты знаешь, тебе идет
Быть взбалмошной и несуразной
Беспечной и наоборот
Безумно идет быть разной
Так странно, тебе идет
Грустить по дороге к дому
Когда-нибудь все пройдет
И будет уже по-другому
Я знаю, тебя там ждут
И твой океан и Хибины
Но знаешь, тебе идут
Идут и мои седины.


Просто тебя.


Мне не хватает чаек,
Сырного капучино
И кораблей у причала
И помолчать без причины
Мне не хватает неба,
Трущегося о сопки
Быль променять на небыль
На кеды сменив кроссовки
Мне не хватает сырости
Солнца что не заходит
Так не хватает близости
С тем, кто ко мне приходит
Мне не хватает лестниц​
Зигзагом летящих вниз
На севере нужно греться
Пока ты совсем не скис
Не замечая времени
Не подбирая слов
Мчать по проспекту Ленина
Мимо пяти углов
И там, у частички «Курска»
Вдруг не узнать себя​
Мне не хватает Мурманска
А может быть просто тебя.


Екатерине Яшниковой.


Если б я был поэтом
Я б рассказал стихами
О том, как прошедшим летом
Увидел Вас в парке и замер.
Вы что-то пели на сцене,
Публика рукоплескала.
И мне до заветной цели
Не много, но и не мало.
Вы пели про белую птицу,
О том, как назад вернуться.
Я думал мир растворится
И мне не удастся проснуться.
Потом было фото на память
И Вы, словно тень ускользая
В милом бежевом платье.
Кстати, в очках Вы смешная.
А дальше был поезд к дому
И песни Ваши в машине.
Я будто бы вышел из комы
И верой живу отныне,
Что я Вас однажды встречу
(Когда Вы приедете снова)
Я Вас обниму за плечи.
Вы только мне дайте слово,
Что будете добродушны,
Подарите свой автограф?
Мне в общем-то мало нужно
Я жизни плохой фотограф.
Ещё я поэт бездарный
Вы в этом уже убедились.
Но безумно судьбе благодарный,
Что Вы тогда появились
В моем каменеющем сердце,
Где все заростало тиной,
Вы дали огню разгореться.
Спасибо, Екатерина!
Пусть я не поэт, но верю,
Наступит день, аллилуйя!
Открою закрытые двери,
Добьюсь от Вас поцелуя!
Пока же считаю даты,
Лелея мечту в конверте
Без адреса, как когда-то
Увидимся на концерте!

Весна.


Весна приходит,
Но зима не хочет место уступать
Траву зеленую она
Мукою белой покрывает,
Но солнце яркое с утра​
Растопит лед и он растает.
И вот в резиновых сапожках
Идет малыш по грязной луже
Улыбка на его лице
Ему сейчас никто не нужен
Весна идет, и верят люди,
Что для весны открыт проход
И дети радостные пустят
По новым лужам пароход.
(В ручей бумажный пароход)