⁣Я столкнулся с ней на улице. Она выглядела старше, но все равно очаровала меня. Стиль в одежде, рост, макияж. Наконец, просто то осознание, что она женщина.
С девчонками у меня не клеилось еще со школы, с тех самых пор, когда звезда седьмого "Б" класса громогласно
нарекла меня задротом. Несмотря на то, что в мобильниках зависают уже лет десять как все подряд, прозвище вплоть до выпуска закрепилось именно за мной.
Хотя, стоп, я запамятовал. Эта традиция появилась гораздо раньше, еще в начальной школе, когда Классная при
всех сорвала у меня с головы наушники всего лишь потому что я не услышал звонок на урок. Точно. Тем самым она подала пример остальным представительницам своего пола. Коварная женщина!
Или все началось ещё в детском саду, когда белокурая Маринка вылила мне на голову вермишелевый суп?
Порой мне казалось, что я прокаженный или проклятый. Стоило улыбнуться в транспорте какой-нибудь девушке,
как та отворачивалась, гордо поджав губы. Решив, что уродливее меня не существует, я закопался в капюшон и наушники, отрекся от всего мира, сосредоточив все свое внимание на смартфоне. Подумать только, в этой маленькой коробочке заключена целая вселенная! И с экрана этой вселенной даже самые
красивые девчонки улыбаются только тебе! Разве не чудо?
Так я и думал, пока не столкнулся с ней.
Это произошло в центре города. Я переходил дорогу, пролистывая ленту Пикабу, как вдруг из подворотни выпорхнула она, едва не сбив меня с ног. Хотя, судя по ее реакции, виноват в столкновении был все-таки я. У нее даже что-то из рук выпало, звякнув об асфальт. То ли зажигалка, то ли пряжка от сумки...
- Ты что, самоубийца? - рявкнула дамочка. Но не отвела взгляда. Я так и замер, не в силах ответить.
На ней было черное платье в пол. Ее черные прямые волосы доходили до плеч, глаза были подведены черным. Вылитая готесса. Мне они всегда нравились. Она вздохнула спокойнее и склонила голову набок, прищурилась.
- Ну что ж ты такой невнимательный, а?
- Прости... те, - выдавил я. Срочно нужно было что-то сообразить, срочно! Первая девушка, которая задала мне
вопрос, не послала восвояси, нужно ловить момент. - Я случайно. Правда.
- Случайно, значит, - она улыбнулась, блеснув белоснежной улыбкой. Я растаял. Еще немного и стеку в ближайший водосток, так и не узнав ее имя.
- Я г..готов искупить свою вину! - заикаясь продолжил я, замерев по стойке смирно, как солдат перед старшим по
званию, судорожно вспоминая все, что знаю о знакомствах. - Р..разрешите пригласить в..вас на кофе!
Казалось, пот стекает с меня градом и сердце рвется из груди так, что вибрирует асфальт. В ушах зазвенело,
закричало -и-у-и-у-иу! Ан,нет. Это, кажется скорая. Как вовремя! Пусть останавливается, мне вот-вот станет плохо.
- На кофе? - она изогнула одну бровь. - Меня?
Значит, я понял верно. Она фрик, такой же как я, она тоже нечасто общается с парнями. От сердца отлегло, но лишь самую малость.
- Да! - только и смог ответить я, скрещивая пальцы, в надежде, что она меня не отвергнет. - Вы такая красивая! -
зачем-то добавил я.
- Ой, - она покраснела, а следом за ней покраснел и я. Скорая остановилась неподалеку, прямо за нашими спинами. Я улыбнулся. Улыбнулась готесса, легко поправила волосы и ответила. - Мне такого еще никто не предлагал. Ну, пойдем.
Я сдержался, чтобы не запрыгать на месте. Сжал потные ладони, выдохнул.
- Спасибо! Я так рад!
- А я то как рада, - она наклонилась, чтобы поднять выпавшее из рук при столкновении со мной. - Сейчас только подниму...
Скорая позади продолжала вопить, и я обернулся, надеясь заткнуть ее одним взглядом. Сегодня явно был мой день. Машина тут же заглохла. Фельдшера разгоняли людей, один из них сидел перед телом, качая головой. Тело посреди дороги удивительным образом было похоже на мое.
- Эй, ты здесь? - меня тронули за плечо и я обернулся на голос. Черноволосая красотка все еще улыбалась, смотря мне в лицо и любовно обнимая косу.
- Ну что, на кофе? Кстати, я Смерть. А тебя как зовут?

Ирина Неумоина

Номинация Проза

Соломбальский кораблик

В детстве летние
каникулы я проводила у любимой бабушки - Екатерины Михайловны, или «тёти Кати»,
как многие звали ее. Когда она была молодой, то работала в ясельках нянечкой, а
потом помощником воспитателя. По выходе на пенсию всё лето она посвящала мне. С
большой любовью и теплотой я вспоминаю это карамельно-тягучее и жаркое время
года. Три месяца счастья!



Жили они с дедушкой
Митей в деревянном двухэтажном доме, который находился за горбатым мостиком
через речку Соломбалку. Узкие и горячие от солнца мосточки, словно белые
ленточки первоклашек, опоясывали дом. Они были тёплыми и до того чистыми, что
можно было ходить по ним босиком или в одних носочках. Между крылечками красовались разноцветные оранжереи цветов. Каких
только не было красок в этих пестрых соцветиях! Пряные медовые ароматы
наполняли двор и привлекали пчел и шмелей. Они дребезжали в воздухе, как
реактивные самолетики и, сотрясая тишину, будили мое детское любопытство. Над
клумбами порхали бабочки в своих терракотовых нарядах, а затянутые в вечерние
платья неоновые стрекозы грациозно исполняли воздушный пасодобль.



Сам же двор не
представлял никакого интереса. Возле домов, на солнцепеке, словно разноцветные
блюдца, жарили свои бока перевернутые лодки. На электрических столбах висели
прикрученные веревки с настиранным бельем. Детей на улице практически никогда
не было. Основные жители стоящих друг против друга домов были пенсионеры.



Крыльцо и крутая
лестница с добротными перилами в подъезде всегда были выкрашены красной
масляной краской. Как я обожала этот
запах! Поднимаясь на второй этаж, можно было заслушаться приятным и каким-то
необычным скрипом ступеней. Они как будто переговаривались друг с другом. Я
всегда узнавала тяжелые шаги бабушки, когда она с сумкой продуктов поднималась
по лестнице. Ступеньки под её каблуками охали, ахали, словно жаловались друг другу. А вот
дедушкиных шагов было почти не слышно. Ступени издавали шуршащий звук, и одна
сочувствующе-протяжно гудела второй: «у-уу». Другая ступенька понимающе
откликалась в ответ: «угу»... Затем остальные подключались к их задушевному
разговору, и вскоре весь подъезд гудел,
словно оркестровая яма, распуская сплетни о каждом жильце. Всё в доме казалось
мне одухотворенным, живым и музыкальным.



Пенсия
у бабушки с дедушкой была очень маленькая. Едва сводили концы с концами,
заплатив за однокомнатную квартиру с холодной водой, газом и отоплением. На еду
оставалось совсем немного средств. Хотя и продукты были тогда недорогие, но все
же семейный бюджет был рассчитан до копеечки. В основном, экономили на
электричестве, и без надобности свет всегда выключался. Я до сих пор не люблю,
когда горит свет в пустой комнате. Привычка, привитая с детства. Мне от этого
становится неуютно и представляется, что в соседней комнате кто-то есть. Хотя
многим кажется наоборот.

Особыми
сладостями меня не баловали, но мне кажется, что еда в детстве была вкуснее
всех вкусняшек на свете! Я любила «жареную», но одновременно совершенно
недожаренную картошку. Только бабушка могла приготовить это уникальное блюдо на
старенькой, алюминиевой сковородочке. Когда я начинала скучать по родителям,
бабушка всегда говорила: «Может,
картошечки поджарить?» Я молча кивала головой и с нетерпением ждала большую,
румяную порцию.

А эта рассыпчатая,
размятая картошечка со сливочным маслом
на гарнир к засоленным грибочкам или квашеной капусте с луком!.. Что это было
за объедение! Всё натуральное, свежее, домашнее. Недалеко от дома был участок с
тремя длинными грядками. Сначала съедали мелкую картошечку, а затем большую.
Дедушка также заготовлял и лесные дары на зиму. В начале лета он всегда
готовился к этому долгожданному походу и красил большой деревянный кузов ярко
зелёной краской у открытого окна на кухне. Я любила сидеть рядом, наблюдать за
его неспешными движениями кисти слева – направо, сверху – вниз и жадно вдыхать
запах свежей масляной краски. До сих пор помню, как эта блестящая сочная масса
аккуратно тянулась за кисточкой, заполняя зелёными квадратиками поверхность
скучного кузова. Может, поэтому, глядя на это удивительное занятие, я захотела стать художником?



Бабушка Катя не
мыслила утра без двух яиц всмятку! Это было её единственное лакомство, на
котором она не могла экономить. «Что ты, бабка, разве можно столько яиц есть?»
– возмущался дед Митя. Бабушка, не обращая внимание на упреки деда, убирала
ложечкой расколотый яичный панцирь и,
неторопливо смакуя, ела тягучий яичный желток. Затем дотошно выцарапывала все
содержимое ложечкой из белоснежной скорлупки. Дедушка предпочитал на завтрак
есть кашу. Перловую. Или манную. Съеденную кашу
запивал кружкой клюквенного
киселя с крошенкой белого хлеба. «Намялся?» – в ответ на его замечание
«мстила» ему бабушка. Дед гладил круглый живот, отрыгивал, улыбаясь, подмигивал
мне и шел к умывальнику мыть свою кружку.



Заканчивался завтрак
свежезаваренным индийским чаем с вареньем.
Черника, брусника, клюква и обожаемая мной морошка! Варенье густым слоем
намазывалось на булку с маслом, стекало на стол и руки. «Бабка, разве можно
столько сладкого есть?» – опять тормозил бабушку дед. Чай пили все
исключительно из блюдец. Дедушка держал блюдце на трех растопыренных кверху
крепких пальцах, как на подставке. Бабушка придерживала блюдечко с двух сторон
за края и, подув немного на чай, осторожно подносила его к губам. Я же
наклонялась к столу и втягивала горячий напиток в себя мелкими порциями из
блюдца.



Так проходили наши
завтраки на светлой, просторной кухне, залитой солнцем. На окне стояли пышные
шапки ярко-красных и розовых гераней. Негромко, о чем-то вещало радио, которое
стояло на высоком старинном буфете. Бабушка первой вставала из-за стола и
направлялась мыть посуду. Дедушка всегда говорил: «спасибо, бабка» и шел в
туалет промывать в стакане вставную челюсть. Я последняя сползала с табуретки,
вразвалочку подходила к окну и, зависая между геранями на узком подоконнике,
пялилась в окно, вдыхая ароматы пряного лета.

* * *

До самого обеда я
сидела на красном, раскаленном от солнца крылечке со взрослыми соседками по
подъезду. Это крыльцо напоминало мне большой корабль. Наш ритуал «выхода в
море» никогда не нарушался. Солнце к полудню припекало. Все пассажиры
потихоньку закатывали подолы, оголяя белесые ноги, приспускали лямочки с сарафанов
или платьев, открывая покатые плечи. Они накидывали на голову все, что имели
под рукой: косынки, фартуки, газеты и даже носовые платки. Я же пряталась от
солнца за большой дверью в тени. Это была моя каюта, моё убежище.



Так, за разговорами
взрослых и проходили мои детские годы. Во второй половине дня, когда солнце
перебиралось на другую сторону дома, мы с бабушкой вновь шли за витамином «дэ».
Она вела меня на детскую площадку, где был выстроен из дерева большой корабль
для малышей. Настоящий, а не придуманный. Я на нем была отважным капитаном и
держала в руках штурвал. Бабушка – единственный пассажир. Дети там почему-то
никогда не играли. На крыльце, со взрослыми тётками, их шутками, прибаутками, а
порой с двусмысленными разговорами, было веселей и познавательнее. На детском
же корабле я скучала.



Было ещё одно весьма
«недетское» воспоминание. После обеда, стоя на капитанском мостике моего
лайнера, почти ежедневно я наблюдала похоронную процессию. Это было
одновременно грандиозное и горькое зрелище. Рядом с домом, за речкой было
кладбище. Впереди шел духовой оркестр и играл «похоронный марш». Большие
золотые трубы торжественно блестели на солнце и громко нарушали привычную
тишину двора. За музыкантами человек шесть несли бархатный бордово-красный гроб.
А за ним шла вереница людей в чёрном.
Мужчины, несмотря на жару, были в костюмах, а женщины в платьях с длинными
рукавами и платках. Почти все они плакали. Иногда навзрыд. Глядя на шествие, я
испытывала чувство необъяснимой тревоги, страха и одновременно чего-то неизбежного, мистического и очень важного.
Это были мои первые знания о жизни и смерти.

* * *

М-да, невеселое, прямо скажем, детство... Да нет
же! Я очень любила бабушку. Мне было уютно и надежно с ней. В небольшой
квартире всегда чисто, прибрано, каждая вещь на своем месте. По выходным, когда
мы ждали маму с папой или других гостей, из кухни доносился запах пирогов.
Бабушка вставала рано, чтобы растворить тесто и проверяла – «не убежало» ли
оно. А потом начинала раскатывать его и закладывать начинку, приготовленную с
вечера. Она любила заниматься стряпней одна, чтоб никто «не мешал». И хоть дом
был газифицированным, она пекла в печке. Пироги были с капустой, с грибами,
изюмом, яйцом и рисом, с мясом или рыбой. Ну и, конечно же, с ягодными
начинками.



Почти каждый год с
семьей приезжала с юга младшая дочь бабушки – тетя Зина. Тогда же собирались и
все родственники с детьми. Дом наполнялся и гудел. Словно пчёлы в улье, все
сновали туда-сюда. Всё вокруг оживлялось, шевелилось, двигалось. Квартирка была
хоть и маленькая, но, что удивительно, места хватало всем. Сидели за
большим и длинным столом, а спали на
полу. Дети и женщины в комнате, мужчины на кухне. После обеда, как правило,
женщины мыли посуду, а дети и мужчины
играли в домино. Здорово было! Но это я осознала только сейчас. Когда
приезжали гости, бабушка почему-то забывала обо мне. Я ей мешала. Она сразу
становилась заметно суетливой, пыталась всем угодить, всех накормить,
разместить в своей крохотной квартирке. Мне было обидно. Я становилась ненужной
и нарочно придумывала всяческие поводы, чтобы привлечь внимание. О чем-то
спрашивала, просила, жаловалась, капризничала. Она всегда отмахивалась, мол, «не
до тебя». Так я узнала, что такое ревность.



И хоть я любила эти
шумные встречи с родственниками, но втайне ждала, когда они разъедутся и
бабушка снова станет «моей». Дни наши протекали тихо и размеренно. В пять
вечера мы традиционно садились с ней у телевизора и смотрели его до полуночи.
Сначала мультики, а потом детские и взрослые фильмы. Мне разрешалось смотреть
всё.



Дедушка в наших телевизионных вечерах участия не принимал. Он
часами сидел на кухне один в темноте, барабанил пальцами по столу и чуть слышно
напевал себе что-то под нос. Очень редко он доставал гармошку и играл на ней.
Играл для себя. Ему не нужны были благодарные слушатели. Дедушка Митя был
тихим, неторопливым и практически незаметным. Хотя, по рассказам взрослых, в
молодости он обладал недюжинной силой, крепко выпивал, а отсюда и все
вытекающие последствия. Жизнь вел разгульную и бурную. Покоя бабушка с ним не
видела, хотя он и служил одно время в милиции. «Блюститель социалистической
собственности», – с гордостью говорил он
о себе. Я, глядя на деда, с трудом представляла его в виде дебошира и пьяницы,
до того он был мил. Если и случалось дедушке Мите выпивать сто грамм, то только
после бани или с устатку. И только с разрешения бабушки. «Ну-ка, бабка, налей
рюмочку-то...» Бабушка молча доставала из буфета «маленькую» и осторожно наливала
водку в небольшую стеклянную рюмочку на ножке треугольной формы. Затем, плотно
закрыв пробку, обтирала бутылочку руками и убирала обратно в шкаф. Дедушка, не
морщась, выпивал водочку не закусывая. Потом, крякнув, со словами «хорошо»
рассматривал донышко рюмки и опрокидывал «на лоб» еще раз, вытряхивая
содержимое до самой последней капельки. На этом процедура принятия на грудь
заканчивалась. Он никогда не залезал в заветный буфет сам. Никогда не
«припрашивал». А ведь бывало, что по дороге домой с работы он обходил шесть
ларьков из семи. В каждом выпивал по сто грамм и кружку пива. Когда и каким
образом дед отказался от спиртного – не знаю, а вот курить бросил в войну.
Купил на хлебные карточки табак, а бабушка сказала: «Есть не будешь».



От него я никогда не
слышала матерных слов. А еще дед был очень чистоплотным и аккуратным. Если
увидит где на полу маленькую соринку, волосинку или перышко – мимо не пройдет.
Обязательно наклонится и будет поднимать до тех пор, пока ничтожно мелкий мусор
не окажется в непослушных пальцах. Ходил дедушка дома чуть слышно. И зимой, и
летом – в войлочных тапочках. «Котики» – так он называл коротко обрезанные с
подшитой подошвой валенки. Получалось и впрямь, будто котик прошел.



Иногда я ходила с
дедушкой на экскурсию в сарай. Эти деревянные длинные сооружения всегда
привлекали мое внимание. Какой был у него там невероятный порядок! Сверху
донизу, глухой стеной, словно соты, ровно полешко к полешку, красовались
уложенные в ряды дрова. Пол всегда чист. В углу стоял строительный инструмент,
инвентарь для уборки снега, корзины, ведра, короба и кузов. Как-то в сараях
ночью случился пожар. Чудом пламя не перешло на их жилой дом с газовыми
баллонами на углу, стоявший буквально в нескольких метрах. Дед сильно
расстроился и даже заболел. Сарайки частично сгорели, но слава Богу, все
остались живы.



В Бога дедушка с
бабушкой не верили и не любили говорить на эту тему. Только однажды дедушка с
некоторым негодованием в голосе заговорил о том, как в деревнях крестьяне несли
попам в корзинах мясо, яйца, сметану и другие продукты. Они принимали эти
подношения, поглаживая круглые животы, а в домах крестьянские ребятишки пухли от голода. Их дом стоял
недалеко от Храма. Утром по воскресениям бабульки в белых платочках спешили на
службу, но бабушка там никогда не была. Я тоже не знала, кто такой Бог. А вот
их сын – Валентин, мой дядя, пяти лет
отроду, со слезами на глазах просил, чтобы его окрестили. Откуда он ЭТО знал,
было для всех загадкой.



г.Архангельск

2019 г.



























































































































































/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:"Обычная таблица";
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-qformat:yes;
mso-style-parent:"";
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin-top:0cm;
mso-para-margin-right:0cm;
mso-para-margin-bottom:10.0pt;
mso-para-margin-left:0cm;
line-height:115%;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:11.0pt;
font-family:"Calibri","sans-serif";
mso-ascii-font-family:Calibri;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-fareast-font-family:"Times New Roman";
mso-fareast-theme-font:minor-fareast;
mso-hansi-font-family:Calibri;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}



Ирина Неумоина

Номинация Проза

Соломбальский кораблик

В детстве летние
каникулы я проводила у любимой бабушки - Екатерины Михайловны, или «тёти Кати»,
как многие звали ее. Когда она была молодой, то работала в ясельках нянечкой, а
потом помощником воспитателя. По выходе на пенсию всё лето она посвящала мне. С
большой любовью и теплотой я вспоминаю это карамельно-тягучее и жаркое время
года. Три месяца счастья!



Жили они с дедушкой
Митей в деревянном двухэтажном доме, который находился за горбатым мостиком
через речку Соломбалку. Узкие и горячие от солнца мосточки, словно белые
ленточки первоклашек, опоясывали дом. Они были тёплыми и до того чистыми, что
можно было ходить по ним босиком или в одних носочках. Между крылечками красовались разноцветные оранжереи цветов. Каких
только не было красок в этих пестрых соцветиях! Пряные медовые ароматы
наполняли двор и привлекали пчел и шмелей. Они дребезжали в воздухе, как
реактивные самолетики и, сотрясая тишину, будили мое детское любопытство. Над
клумбами порхали бабочки в своих терракотовых нарядах, а затянутые в вечерние
платья неоновые стрекозы грациозно исполняли воздушный пасодобль.



Сам же двор не
представлял никакого интереса. Возле домов, на солнцепеке, словно разноцветные
блюдца, жарили свои бока перевернутые лодки. На электрических столбах висели
прикрученные веревки с настиранным бельем. Детей на улице практически никогда
не было. Основные жители стоящих друг против друга домов были пенсионеры.



Крыльцо и крутая
лестница с добротными перилами в подъезде всегда были выкрашены красной
масляной краской. Как я обожала этот
запах! Поднимаясь на второй этаж, можно было заслушаться приятным и каким-то
необычным скрипом ступеней. Они как будто переговаривались друг с другом. Я
всегда узнавала тяжелые шаги бабушки, когда она с сумкой продуктов поднималась
по лестнице. Ступеньки под её каблуками охали, ахали, словно жаловались друг другу. А вот
дедушкиных шагов было почти не слышно. Ступени издавали шуршащий звук, и одна
сочувствующе-протяжно гудела второй: «у-уу». Другая ступенька понимающе
откликалась в ответ: «угу»... Затем остальные подключались к их задушевному
разговору, и вскоре весь подъезд гудел,
словно оркестровая яма, распуская сплетни о каждом жильце. Всё в доме казалось
мне одухотворенным, живым и музыкальным.



Пенсия
у бабушки с дедушкой была очень маленькая. Едва сводили концы с концами,
заплатив за однокомнатную квартиру с холодной водой, газом и отоплением. На еду
оставалось совсем немного средств. Хотя и продукты были тогда недорогие, но все
же семейный бюджет был рассчитан до копеечки. В основном, экономили на
электричестве, и без надобности свет всегда выключался. Я до сих пор не люблю,
когда горит свет в пустой комнате. Привычка, привитая с детства. Мне от этого
становится неуютно и представляется, что в соседней комнате кто-то есть. Хотя
многим кажется наоборот.

Особыми
сладостями меня не баловали, но мне кажется, что еда в детстве была вкуснее
всех вкусняшек на свете! Я любила «жареную», но одновременно совершенно
недожаренную картошку. Только бабушка могла приготовить это уникальное блюдо на
старенькой, алюминиевой сковородочке. Когда я начинала скучать по родителям,
бабушка всегда говорила: «Может,
картошечки поджарить?» Я молча кивала головой и с нетерпением ждала большую,
румяную порцию.

А эта рассыпчатая,
размятая картошечка со сливочным маслом
на гарнир к засоленным грибочкам или квашеной капусте с луком!.. Что это было
за объедение! Всё натуральное, свежее, домашнее. Недалеко от дома был участок с
тремя длинными грядками. Сначала съедали мелкую картошечку, а затем большую.
Дедушка также заготовлял и лесные дары на зиму. В начале лета он всегда
готовился к этому долгожданному походу и красил большой деревянный кузов ярко
зелёной краской у открытого окна на кухне. Я любила сидеть рядом, наблюдать за
его неспешными движениями кисти слева – направо, сверху – вниз и жадно вдыхать
запах свежей масляной краски. До сих пор помню, как эта блестящая сочная масса
аккуратно тянулась за кисточкой, заполняя зелёными квадратиками поверхность
скучного кузова. Может, поэтому, глядя на это удивительное занятие, я захотела стать художником?



Бабушка Катя не
мыслила утра без двух яиц всмятку! Это было её единственное лакомство, на
котором она не могла экономить. «Что ты, бабка, разве можно столько яиц есть?»
– возмущался дед Митя. Бабушка, не обращая внимание на упреки деда, убирала
ложечкой расколотый яичный панцирь и,
неторопливо смакуя, ела тягучий яичный желток. Затем дотошно выцарапывала все
содержимое ложечкой из белоснежной скорлупки. Дедушка предпочитал на завтрак
есть кашу. Перловую. Или манную. Съеденную кашу
запивал кружкой клюквенного
киселя с крошенкой белого хлеба. «Намялся?» – в ответ на его замечание
«мстила» ему бабушка. Дед гладил круглый живот, отрыгивал, улыбаясь, подмигивал
мне и шел к умывальнику мыть свою кружку.



Заканчивался завтрак
свежезаваренным индийским чаем с вареньем.
Черника, брусника, клюква и обожаемая мной морошка! Варенье густым слоем
намазывалось на булку с маслом, стекало на стол и руки. «Бабка, разве можно
столько сладкого есть?» – опять тормозил бабушку дед. Чай пили все
исключительно из блюдец. Дедушка держал блюдце на трех растопыренных кверху
крепких пальцах, как на подставке. Бабушка придерживала блюдечко с двух сторон
за края и, подув немного на чай, осторожно подносила его к губам. Я же
наклонялась к столу и втягивала горячий напиток в себя мелкими порциями из
блюдца.



Так проходили наши
завтраки на светлой, просторной кухне, залитой солнцем. На окне стояли пышные
шапки ярко-красных и розовых гераней. Негромко, о чем-то вещало радио, которое
стояло на высоком старинном буфете. Бабушка первой вставала из-за стола и
направлялась мыть посуду. Дедушка всегда говорил: «спасибо, бабка» и шел в
туалет промывать в стакане вставную челюсть. Я последняя сползала с табуретки,
вразвалочку подходила к окну и, зависая между геранями на узком подоконнике,
пялилась в окно, вдыхая ароматы пряного лета.

* * *

До самого обеда я
сидела на красном, раскаленном от солнца крылечке со взрослыми соседками по
подъезду. Это крыльцо напоминало мне большой корабль. Наш ритуал «выхода в
море» никогда не нарушался. Солнце к полудню припекало. Все пассажиры
потихоньку закатывали подолы, оголяя белесые ноги, приспускали лямочки с сарафанов
или платьев, открывая покатые плечи. Они накидывали на голову все, что имели
под рукой: косынки, фартуки, газеты и даже носовые платки. Я же пряталась от
солнца за большой дверью в тени. Это была моя каюта, моё убежище.



Так, за разговорами
взрослых и проходили мои детские годы. Во второй половине дня, когда солнце
перебиралось на другую сторону дома, мы с бабушкой вновь шли за витамином «дэ».
Она вела меня на детскую площадку, где был выстроен из дерева большой корабль
для малышей. Настоящий, а не придуманный. Я на нем была отважным капитаном и
держала в руках штурвал. Бабушка – единственный пассажир. Дети там почему-то
никогда не играли. На крыльце, со взрослыми тётками, их шутками, прибаутками, а
порой с двусмысленными разговорами, было веселей и познавательнее. На детском
же корабле я скучала.



Было ещё одно весьма
«недетское» воспоминание. После обеда, стоя на капитанском мостике моего
лайнера, почти ежедневно я наблюдала похоронную процессию. Это было
одновременно грандиозное и горькое зрелище. Рядом с домом, за речкой было
кладбище. Впереди шел духовой оркестр и играл «похоронный марш». Большие
золотые трубы торжественно блестели на солнце и громко нарушали привычную
тишину двора. За музыкантами человек шесть несли бархатный бордово-красный гроб.
А за ним шла вереница людей в чёрном.
Мужчины, несмотря на жару, были в костюмах, а женщины в платьях с длинными
рукавами и платках. Почти все они плакали. Иногда навзрыд. Глядя на шествие, я
испытывала чувство необъяснимой тревоги, страха и одновременно чего-то неизбежного, мистического и очень важного.
Это были мои первые знания о жизни и смерти.

* * *

М-да, невеселое, прямо скажем, детство... Да нет
же! Я очень любила бабушку. Мне было уютно и надежно с ней. В небольшой
квартире всегда чисто, прибрано, каждая вещь на своем месте. По выходным, когда
мы ждали маму с папой или других гостей, из кухни доносился запах пирогов.
Бабушка вставала рано, чтобы растворить тесто и проверяла – «не убежало» ли
оно. А потом начинала раскатывать его и закладывать начинку, приготовленную с
вечера. Она любила заниматься стряпней одна, чтоб никто «не мешал». И хоть дом
был газифицированным, она пекла в печке. Пироги были с капустой, с грибами,
изюмом, яйцом и рисом, с мясом или рыбой. Ну и, конечно же, с ягодными
начинками.



Почти каждый год с
семьей приезжала с юга младшая дочь бабушки – тетя Зина. Тогда же собирались и
все родственники с детьми. Дом наполнялся и гудел. Словно пчёлы в улье, все
сновали туда-сюда. Всё вокруг оживлялось, шевелилось, двигалось. Квартирка была
хоть и маленькая, но, что удивительно, места хватало всем. Сидели за
большим и длинным столом, а спали на
полу. Дети и женщины в комнате, мужчины на кухне. После обеда, как правило,
женщины мыли посуду, а дети и мужчины
играли в домино. Здорово было! Но это я осознала только сейчас. Когда
приезжали гости, бабушка почему-то забывала обо мне. Я ей мешала. Она сразу
становилась заметно суетливой, пыталась всем угодить, всех накормить,
разместить в своей крохотной квартирке. Мне было обидно. Я становилась ненужной
и нарочно придумывала всяческие поводы, чтобы привлечь внимание. О чем-то
спрашивала, просила, жаловалась, капризничала. Она всегда отмахивалась, мол, «не
до тебя». Так я узнала, что такое ревность.



И хоть я любила эти
шумные встречи с родственниками, но втайне ждала, когда они разъедутся и
бабушка снова станет «моей». Дни наши протекали тихо и размеренно. В пять
вечера мы традиционно садились с ней у телевизора и смотрели его до полуночи.
Сначала мультики, а потом детские и взрослые фильмы. Мне разрешалось смотреть
всё.



Дедушка в наших телевизионных вечерах участия не принимал. Он
часами сидел на кухне один в темноте, барабанил пальцами по столу и чуть слышно
напевал себе что-то под нос. Очень редко он доставал гармошку и играл на ней.
Играл для себя. Ему не нужны были благодарные слушатели. Дедушка Митя был
тихим, неторопливым и практически незаметным. Хотя, по рассказам взрослых, в
молодости он обладал недюжинной силой, крепко выпивал, а отсюда и все
вытекающие последствия. Жизнь вел разгульную и бурную. Покоя бабушка с ним не
видела, хотя он и служил одно время в милиции. «Блюститель социалистической
собственности», – с гордостью говорил он
о себе. Я, глядя на деда, с трудом представляла его в виде дебошира и пьяницы,
до того он был мил. Если и случалось дедушке Мите выпивать сто грамм, то только
после бани или с устатку. И только с разрешения бабушки. «Ну-ка, бабка, налей
рюмочку-то...» Бабушка молча доставала из буфета «маленькую» и осторожно наливала
водку в небольшую стеклянную рюмочку на ножке треугольной формы. Затем, плотно
закрыв пробку, обтирала бутылочку руками и убирала обратно в шкаф. Дедушка, не
морщась, выпивал водочку не закусывая. Потом, крякнув, со словами «хорошо»
рассматривал донышко рюмки и опрокидывал «на лоб» еще раз, вытряхивая
содержимое до самой последней капельки. На этом процедура принятия на грудь
заканчивалась. Он никогда не залезал в заветный буфет сам. Никогда не
«припрашивал». А ведь бывало, что по дороге домой с работы он обходил шесть
ларьков из семи. В каждом выпивал по сто грамм и кружку пива. Когда и каким
образом дед отказался от спиртного – не знаю, а вот курить бросил в войну.
Купил на хлебные карточки табак, а бабушка сказала: «Есть не будешь».



От него я никогда не
слышала матерных слов. А еще дед был очень чистоплотным и аккуратным. Если
увидит где на полу маленькую соринку, волосинку или перышко – мимо не пройдет.
Обязательно наклонится и будет поднимать до тех пор, пока ничтожно мелкий мусор
не окажется в непослушных пальцах. Ходил дедушка дома чуть слышно. И зимой, и
летом – в войлочных тапочках. «Котики» – так он называл коротко обрезанные с
подшитой подошвой валенки. Получалось и впрямь, будто котик прошел.



Иногда я ходила с
дедушкой на экскурсию в сарай. Эти деревянные длинные сооружения всегда
привлекали мое внимание. Какой был у него там невероятный порядок! Сверху
донизу, глухой стеной, словно соты, ровно полешко к полешку, красовались
уложенные в ряды дрова. Пол всегда чист. В углу стоял строительный инструмент,
инвентарь для уборки снега, корзины, ведра, короба и кузов. Как-то в сараях
ночью случился пожар. Чудом пламя не перешло на их жилой дом с газовыми
баллонами на углу, стоявший буквально в нескольких метрах. Дед сильно
расстроился и даже заболел. Сарайки частично сгорели, но слава Богу, все
остались живы.



В Бога дедушка с
бабушкой не верили и не любили говорить на эту тему. Только однажды дедушка с
некоторым негодованием в голосе заговорил о том, как в деревнях крестьяне несли
попам в корзинах мясо, яйца, сметану и другие продукты. Они принимали эти
подношения, поглаживая круглые животы, а в домах крестьянские ребятишки пухли от голода. Их дом стоял
недалеко от Храма. Утром по воскресениям бабульки в белых платочках спешили на
службу, но бабушка там никогда не была. Я тоже не знала, кто такой Бог. А вот
их сын – Валентин, мой дядя, пяти лет
отроду, со слезами на глазах просил, чтобы его окрестили. Откуда он ЭТО знал,
было для всех загадкой.



г.Архангельск

2019 г.

Олеся Варкентин
⁣Вершина лета
Рассказ

Мария не выходила из горницы, заперлась. Дети, Саня и Таня, долго сидели у двери и слышали, как мать сдавленно стонет. Они звали ее, стучали, но та не отпирала.
Субботний вечер. Хоть бы кто из соседей заглянул — никого. Дети же, напуганные матерью, потемну из дома ни ногой. Они поели постной тюри и забрались на полати. Таня долго, пока не уснула, рассказывала брату о местном озере Тенис, которое для нее самой было чем-то манящим и загадочным.
Утром дверь в горницу была уже открыта, постель заправлена. Никого.
Скрипнула входная дверь, вошла Мария с дымящимся чугунком:
— Кашу будете?
— Мне первому, — Саня забрался на табуретку, он все время хотел есть. Таня посмотрела на бледное лицо матери, помедлила и кивнула:
— Буду.
Половник стукнул о чугунок. Мария налила жиденькой каши в миски, поставила на стол, протерла деревянные ложки. Подала сначала сыну, погладила его по голове. Потом дочке, тоже погладила и легонько дернула за растрепанную косицу. Тане семь, но она еще не умеет заплетаться. Мария поставила плошку с земляникой:
— С молоком. — Поправила салфетку. — Радость у нас.
Таня посмотрела на мать: «Вчерась заперлась от нас, а ныне радость какая-то? — Засветилась догадкой, — Можа, тятя письмо прислал… — и быстро заморгала, — значит, живой!» Она быстро глянула в окно: яркое солнце стояло над озером. «Цельный день купаться можно, — и вспомнила, как тятя говаривал: «Июль в расцвете — вершина в лете». Тане не хотелось плакать, она сморгнула слезинки и взялась за ложку.
Вдруг откуда-то послышался слабый писк. Мария отерла руки о платье, поспешила в горницу. Дети за ней.
На лавке, в большой плетеной корзине, прикрытой ситцевым платком, кто-то возился, кряхтел. Мать подошла, сняла платок: маленький сморщенный человечек хмурил невидимые бровки, раскрывал беззубый рот и издавал те самые звуки. Дети, не мигая, уставились на него.
— Братик ваш. Ночью народился.
Дети смотрели то на мать, то на братика. Таня только сейчас заметила, что пропал мамин упругий живот. Саня, хоть и был всего на пару лет младше сестры, ничего не приметил. Он протянул палец к младенцу и потрогал пуговку носа. Малыш икнул. Саня отдернул руку и заревел. Малыш закричал тоже, заплакал — напугался.

Уже неделю дети приглядывались к братишке — он то спал, то сосал титьку, то пачкал пеленки. Все эти дни стояла жара, а к воскресенью небо затянуло тугими тучами.
Вечером Мария зажгла керосинку и попросила Таню, пока сама по делам сходит, почитать письмо с фронта. «Победное», — называл его Саня, и, хоть знал наизусть, любил слушать и говорил, что он «изо всех сил тятю ждет, пока тот фрицев бьет». Писал тятя о контрнаступлении под Москвой.
Мария засобиралась на улицу. Ребятишки заметили, как она торопливо натянула большие резиновые сапоги, надела длинный отцовский плащ, взяла тяжелую холщовую сумку и заспешила во двор. Лил дождь.
— А победа… — сестра оглянулась на брата, и он тут же подхватил:
— …все равно будет за нами!
Таня убрала письмо в стол, взяла тряпичную куклу, побаюкала, глянула на Саню и, растягивая слова, стала рассказывать:
— Вчерась медеевские девчонки, и-ва-ку-и-ра-ва-ны-и, болтали… — она на минутку задумалась, стоит ли рассказывать брату, но Саня так внимательно на нее смотрел, что не удержалась и продолжила, — они сказали, что детей, особливо младенцев, завместо поросят, в городе едят.
Саня тут же зажмурился и зажал ладошками уши, не желая слышать жуткие подробности. Теперь Таня и сама испугалась, что попадет от матери за то, что слушает медеевских и брата пугает. Она подсела к нему, взяла за руку:
— Са-а-ня, ты малыша слышишь?
Саня открыл глаза. Прислушались — не слыхать братишку.
— Она его унесла. — Саня сбегал в горницу, вернулся, — Можа догоним, попросим оставить. Я рыбачить буду — прокормимся.
Дети переглянулись и, не сговариваясь, бросились к большому окну. Таня открыла ставни, рамы со стеклом не было — выставили из-за жары. Вода стеной — ничего не разобрать. Тогда Саня подтащил табурет и они, помогая друг другу, выбрались на улицу.
— Живее, — торопила Таня, — Мамка давно в проулок свернула.
Босые ножки зашлепали по темному проулку к деревенскому клубу. Таня поскользнулась и шлепнулась в лужу. Вскочила, отирая руки о подол:
— Мамка заруга-иит… Можа вернемся? — И села на завалинку.
— Не-е, догоним, — Саня, шмыгнул носом и осторожно выглянул за угол. — А то с кем я рыбачить-то буду. — Он вспомнил, как утром мать говорила о малыше, пока пеленала: «опять нарыбалил». — Ой, — Саня тоже сел на завалинку, — мамка сюда глядит.
— Слышь, как он жалобно пищит, — Таня поднялась и вышла из-за угла.
— Погодь, — Саня подскочил к ней. — Это же котенок во дворе!
— Ой, точно!

На небольшой площади перед клубом было людно. Только что закончился фильм «Александр Невский». Деревенские не спешили по домам, обсуждали картину, пересказывали фронтовые сводки, обговаривали насущное, и ливень им нипочем.
— Вы тут что делаете? — схватила Таню за локоть соседка, тетя Валя.
— Пустите, — вырвалась Таня, — а не то как расскажу дяде Валере, что вы опять у клуба вертитесь. — Она как-то слышала, что мать также грозила тетке, что расскажет об этом брату.
Соседка от неожиданности всплеснула руками, а Таня отскочила в сторону.
Саня потянул сестренку за руку:
— Бежим.
Дети спрятались за трибуной, с которой обычно выступал председатель колхоза и, притаившись на верхней ступеньке, ждали, когда стихнут голоса и все разойдутся.
Дождь не ослабевал. Густые струи глушили все деревенские звуки. Вода быстро собиралась в ручьи и струилась по склону к берегу.
Куда свернула мать, дети никак не могли сообразить. Следы ее резиновых сапог потерялись среди других следов.
— Бежим к озеру, — предложила Таня, — там дядя Валера рыбачит, у него спросим, — Таня вскочила, — а вдруг… — она сделала страшные глаза, — мамка братика топить понесла, харчей-то не осталось.
Саня опять зажал уши и заревел.
— Да не реви ты! — Таня потянула его за руки, — бежим, можа успеем. — Они спустились по ступенькам, перепрыгнули колею, полную воды и побежали к берегу.

Дорогу к озеру развезло. Ребята вязли в глине, падали. Высокий берег Тениса круто спускался к воде. Дети скатились с него как с горки.
На мостках, на самом краю, стояла Мария и вглядывалась в едва заметную лодку, которая качалась посреди озера.
— Мама, мамка, — закричали дети.
— А вы откудось взялись? — охнула Мария и отшатнулась от воды.
Ребята несмело шагнули в ее сторону.
— Мама, где он? — они смотрели на пустые руки матери, — Куда ты его дела?
Мария двинулась в их сторону, дети хором заревели и попятились. Мать всплеснула руками:
— Ой чумазы-и-и… А ну-ка, полезайте в воду. Быстро! — и улыбнулась.
Она не сердилась, наоборот обрадовалась, что вся семья сейчас вместе. Жаль только муж — Василий, далеко. С октября дома не был, но пишет, что скоро вернется с победой. Обрадуется сыну. Малыш здоровенький, хоть и родился раньше срока. Так торопился, что даже соседку не успела кликнуть, но, слава богу, сама справилась.
Она завела детей в воду, стала смывать налипшую глину:
— Тритесь сами, живее. Вон уж Валерий крестника везет.
Дети замерли:
— Каво везет?
— Так братика вашего, — улыбка снова осветила ее лицо. — Имя ему сегодня дадено.
Валерий остановил лодку, поднялся, опираясь на самодельный костыль и протянул Марии младенца:
— Держи, мать, мово крестника, Арсения! Дюжий парень, сразу видно на вершине лета родился — не пикнул даже, пока батюшка его в Тенис окунал! А вот мать почуял и закуксился.
Мария приняла мокрого младенца с крестиком на длинной веревочке поверх белой, до пят, рубашки с кружавчиками. Распахнула плащ и прижала к себе.
— Ну, че, мелюзга, рыбачить будем? — Валерий подхватил Саню и усадил в лодку. — Хороший улов должон быть! — Подплыл на один взмах веслом к Тане и устроил ее рядом с братом. — Прокачу ли че ли их, прояснилось вроде? — сказал он Марии. — В честь Сениных крестин.
— Только мотрите мне, о крестинах никому не сказывайте, — погрозила мать детям.
Дети закивали, схватились за борта, завизжали — лодка при повороте накренилась, чуть не глотнула воды и, медленно пройдя вдоль мостков, заскользила по озеру.
Мария посмотрела ей вслед, представляя, как давеча сошлись лодки Валерия и отца Михаила, как трепетал огонек свечи, как дождь заглушал тихую молитву. Перевела взгляд на дальний берег, где брала начало речка Оша. И вдруг там, над речкой, что-то блеснуло: то ли звезда, то ли маковка разрушенной еще до войны церквушки.
Трижды перекрестилась и осторожно пошла по скользкому склону берега. Сеня притих под плащом, уснул. Мария поднялась на вершину склона, чтобы хорошо видеть детей.
На горизонте тусклой желтой полоской медленно догорал июльский вечер.

⁣Доброе утро.

Елена Яковлевна – участливая и трепетная старушка, но только с теми, кто от безысходности своего скорбного положения мог выслушивать её бесконечные назидания. И такие люди в деревне находились. Далеко ходить не надо. Напротив её дома жила легендарная алкоголица Олечка. Если после продолжительных возлияний она не попадала в «дурку» с белой горячкой, то Елена Яковлевна начинала её всячески обихаживать. Старушка являлась прихожанкой баптистской церкви и полагала, что Господь отметит её благие деяния и, при случае, всё будет непременно учтено. К тому же никогда и ни при каких обстоятельствах не употребляла матерных слов, искренне считая это величайшим из пороков. Кормила Олечку немудрёным супчиком и при этом увещевала «заблудшую овцу».Голодавшая неделями подопечная с удовольствием поглощала предложенное, тем самым восстанавливая немолодой уже организм после пережитого стресса. Елена Яковлевна, в свою очередь, наслаждалась моментом, считая себя наркопсихологом напрямую от Бога и, затрачиваянезначительные ресурсы, облегчала себе пропуск во врата рая, ибо, будучи человеком рассудительным, допускала, что небольшие грешки и за ней всё-таки водились и не то чтобы не пустят, а будут камушками валяться на проходе в заветные чертоги. А вдруг споткнёшься?
Прописные истины, которые Олечка слышала из разных источников, даже не влетали ни в какое её ухо, а просто были фоном, как жужжание мух или шум дождя. Обе женщины наслаждались моментом: одна – дармовойедой, а вторая – своей причастностью к благому делу – спасению пропащей души. В периоды Олечкиного «сухостоя» они невероятно сдруживались, извлекая из этих отношений для себя выгоду, заполняя ими пустующие ниши. По сути обе были одиноки, хотя обитались среди людей. Наевшись, Олечка терпеливо слушала не слыша, помятуя о том, что завтра опять будет день, а пища только здесь.
Но во время Олечкиных запоев Елена Яковлевна её ненавидела люто. Презрительно называла даже не „дурой”, а „дуркой”. Буква „к”, вставленная в середине слова, несла колоссальную смысловую нагрузку. Когда я поинтересовалась, в чём, собственно, разница, Елена Яковлевна мне доступно всё разъяснила, что „дура”– это для порядочных непьющих женщин, которые имеют приличный стаж работы, хорошие матери и т. д., а „дурка” – как недоделанная дура, что намного обиднее и задевает покрепче. Логика в пояснении определённо была, и я удовлетворилась ответом. В её арсенале для пьющей Олечки были ещё такие ругательства, как „Шлёндра” (это ругательство имело две степени: первую и третью. Вторая степень Еленой Яковлевной никогда не использовалась. Видимо, и этому имелось логическое объяснение, но я в детали не вдавалась, полностью положившись на изысканность ума Елены Яковлевны), „Подлюка проклятая”, „Волокуша” и „Хлопушка беззубая”ругательствами вовсе не считались.
Но сейчас благоденствовало перемирие и через дорогу из хаты в хату летали ангелы и посыпали свой челночный маршрут лепестками райских цветов. Помолодевшие, обожающие друг друга женщины были уверены, что блаженство от добрососедства зависнет надолго, а может быть, и навсегда. Сейчас ничто не могло этому помешать.
Как-то поутру, наслаждаясь чашкой кофе на открытой веранде, я услышала медоточивый голос Елены Яковлевны:
– Олёнушка (с упором на букву „О”), приветствую тебя. Вышла на солнушко погреться? Погрейся, погрейся.
Солнце, и в самом деле, после ночного дождика было очень ласковым и манящим. Свежесть июньского утра никого не могла оставить равнодушным. И в подтверждение этого улица звенела петушиной перекличкой, воробьиным торгом, где-то даже мычали коровы, хотя в деревне таковых давно не имелось.
Но с кем это она? Какая-такая сказочная Олёнушказаглянула в наш уголок?
–Чтой-то ты, либо, ночь не спамши? Не заболела? Усюночечку свет палила, – участливо ворковала Елена Яковлевна.
–Да не, тёть Лен, в час уже выключила.
В добродушном ответе я узнала тембр Олечкиного голоса.
–Дык я в полчетвёртого подымалась, у тибе усе вокнысветились ишшо, –продолжала настаивать Елена Яковлевна.
–Что ж, тёть Лен, я, по-твоему, не помню, во сколько ложилась? Не дурочка, кажись, помню хорошо, – пока ещё довольно нейтрально ответила Олечка.
–Дурочка, не дурочка – тут надо ишшо поразобраться. Я тоже ни с пальца высосанная. Помню, глянула на часы – четвёртый час, – уже с некоторым раздражением произнесла Елена Яковлевна.
–Тёть Лен, дурей себя ищешь? Тебе сколько лет? Угу. Вот и померещилось.
В голосе Олечки чувствовалось напряжение, которое уже мешало ей говорить, не заикаясь.
–Ета тибе мерешшицца с перепою. Я покамест мозги свои не пропила,– совсем не церемонясь, ответствовала Елена Яковлевна. Всё её существо наполнялось волной главной силы, этой силой она владела в совершенстве. Тут её территория, её стихия. Она на глазах молодела, словно обрызганная живой водой.
–Ты их не пропила, ты их прогундела. Во все дырки свой нос суёшь, – уже с лёгкой хрипотцой в голосе, заикаясь, парировала Олечка, заранее зная, что битва ею будет проиграна. В таких противостояниях она чувствоваласебя щеночком, тявкающим из конуры. Предательски стали дрожать руки.
–Ах ты, тварь, Шлёндра третьестепенная. Нажрёсси на ночь усякой гадости, а потом боисси без света спать. А я видала. Приходили ночью, по вокнам шастали. Кавалеры твои. Небось, пенсию ждуть. Алкають.
Елена Яковлевна, чувствуя себя в родной стихии, распрямилась.
–Тьфу, дура старая, чтоб ты сдохла!
–Сдохнешь ишшо пирвей мине. Уже много твоих сотоварищав отнесли на погост, ты вот одна чавой-то задержалася. Не долго ждать. И тебе закопаю.
–Тёть Лен, змея ты подколодная. Ею всегда была, ею до смерти и останешься. Рассердившись окончательно и тем самым признав своё поражение, Олечка шмыгнула за дверь и громко хлопнула ею. Долго держать удар она не могла, тем более, противник был весьма искушенным. Олечка знала границу, за которой её ждал безапелляционный позор.
–Во, побирушка. Она дьвирями на мине хлопать уздумала. Подлюка проклятая. Во, дурка, навязалась на мою шею. А я ишшо етай Хлопушке беззубой суп варю, – и, громче положенного крикнула: – Захленёсси моим супом, Волокуша! – И уже понесла чесать, не соблюдая регламента: – Твоя мать ни дня нийде не работала. Усёбегала по пенькозаводу, мокрым подолом трусила, а кода учасковай поймал ийё с верёвками, она сказала: мол, Микитёнок дал. А чаво вон ей давать верёвку будить? Нябось с йим сваво таво-та малава и прижила.
Эта тирада была ярко интонационно окрашена и усилена талантливой жестикуляцией. Человек, будучи незнакомым с Микитёнком и плохо представлявший, как можно бегать по пенькозаводу, трусить мокрым подолом, даже при незначительном воображении, вооружившись сценами, исполненными такой искромётной, яркой актрисой, как Елена Яковлевна, моментально погружался с головой в детективную мелодраму с ворованной верёвкой и прижитым на стороне ребёнком.
Довольная своей такой славной, безоговорочной победой и таким метким последним штрихом, Елена Яковлевна закрыла дверь, но через несколько секунд, видимо, вспомнив что-то очень важное, выскочила и крикнула с такой силой, которая не предполагалась ни её возрастом, ни конституцией:
– Психоделитическая! Страшное слово больно кольнуло и ещё больше вжало в угол конуры трусливую собачонку Гильзу. Остававшийся в опасности кончик дрожащего хвоста она подтянула поближе к тельцу и на всякий случайперестала дышать.
–И чтоб шагу тваво близь моей хаты ни было́! И кохтумою отдай, – успокоившись уже совсем, Елена Яковлевна нацепила на нос очки и, как ни в чём не бывало, принялась читать Библию. Дверь оставалась открытой. Она всё ещё, на что-то надеясь, ждала своего оппонента с тем, чтобы пригвоздить, уже без крика, спокойно, уверенно. Козырь оставался. Но по опыту знала – Олечка теперь дня три на глаза показываться не будет.
А доброе утро развивалось своим чередом. После некоторой паузы на старом каштане засуетились воробьи. Земляные черви в отсутствие тревожных вибраций перестали притворяться мёртвыми и безотлагательно занялись своим грязным делом. В утреннем стремлении к зениту незначительно ускорилось солнце, излучая тепло и свет, несущие радость всему живому. Единственным уцелевшим зубом Олечка пыталась открыть бутылку с пивом, хранившуюся много дней в подвале, в бочке с рассолом из-под огурцов. Эта бутылка являлась своеобразным „тестом на прочность”: она всегда была где-то рядом, всплывала во сне, мерещилась наяву, не забывалась и, как индикатор Олечкиной гордости, подтверждала убеждённость своей хозяйки в наличии силы воли, крепости духа. Сегодня „наличие” и „крепость” дали сбой. Гильза сделала резкий шумный вдох.
– Выйду из конуры завтра, – вероятно, подумала она.

⁣
Неужели мы не обойдемся
Без конфет, вина и сигарет?


Может быть, мы к ним и не вернемся!
Нам на это Божий дан завет.


Для чего нам сто одежд и сто причесок?
Красота внутри, известно всем давно!


А давай с тобой в беде поможем!
Будем с добротою заодно!


Детям, что нуждаются в лечении,
Старикам, солдатам на войне


Помощь наша просто неотложна!
Нам воздастся это на суде!


И младенца заставлять не надо
Подбирать, выкармливать птенцов!


У нас есть все солнца, все дороги!
Ноги, руки, ясное лицо!


Да! И сердце есть! Душа большая!
Мы ее заполним до краев!


Все земное скоро обветшает.
Неужели наше счастье в нем?

Все! Пора жизнь повернуть к востоку!
Разорвать соблазны в миллион частей!

И покаяться в грехах пред Богом!
Вспомнить тех, кто ждет у запертых дверей!


Люди! Люди! Двери отворите!
Где же ключ?! Кто знает?! Кто найдет?!


Оторвитесь от мирского пира!
Вас на Царский пир Христос зовет!


Бросьте все! Зачем вам эти сласти?!
Там за дверью крошка-человек!

Помогите! Нашими руками
Будем живы все во веки век!


Слабое сердечко станет сильным,
Если двое или трое душ,


Соберутся вместе на молитву
И последний рубль отдадут.


Пусть от счастья вмиг старик запляшет!
Бабушка нам песню запоет!


А малышка нам стишок расскажет,
Как на небе живет Ангел-звездочет!


Матери святые нас помянут,
И защитник руку нам пожмет,


И светила в душах засияют!
Хор Творца вселенной гимн споет!


Все вокруг от блага чище станет,
Когда каждый даже по чуть-чуть…


Руку помощи несчастному протянет!
Сможет с грустных глаз слезу смахнуть!


Мы сегодня счастливы безмерно!
Ты и я сегодня – Божий человек!


Не забудьте, люди, в бесконечных буднях,
Покупая снова модный бренд,


Что сейчас, сейчас в эту секунду
Сотни жизней терпят сотни бед!


Сбросим шлак и снимем маски!
Не заполнить ложью пустоту!


Посмотри, малютка у иконы
Кланяется распятому Христу!


Мир зеркален! Был и ты когда-то
Ангелом и видел доброту.


Дай ладонь, насыплю в нее радость –
Детскую святую простоту!

⁣Вышла на крыльцо, села. Поправила фланелевый халатик с цветочками, красивый такой. Она его в автолавке покупала, сразу глянулся, потому и взяла. А теперь ему много лет, тоже стареет, вот как. А поверх телогрейку накинула, пусть и тепло сейчас, а всё же зябко, апрель ведь. Вон и листва уже полезла, птицы поют. Рейтузы поддела, а то ведь натянет не дай бог. Носочки шерстяные, сама вязала, тёплые, да галошики ещё и платочек пуховой.

На солнышке тепло, вон оно, прямо на дорогу садится в поля, красиво так. Смотреть на диво это можно долго, это с того, что на душе хорошо. От красоты всегда мир в сердце селится, и течёт так внутри покоем. Как свежий ветер в оконце прогоняет духоту в доме, так покой из души всё ненастное уносит. А по чистоте всегда радостно и красоту замечаешь. Вон тут её кругом, глазом не собрать.

Смотрит она на дорогу, улыбается. Что ж не улыбаться, когда хорошо? Помнится, мама ей говорила, – Марьяша, хорошо, это когда на душе камней нет. Не храни камня на сердце, душу вниз понесёт, да в такую яму утащит, где и чертям обидно жить. Душа, как солнышко должна быть, вот так раз, и в небо полетела, а всем с того светло, тепло и радостно. Вот так, Марьяша, жить надо!

Так и жила, старалась не омрачать сердце, пусть чистым будет. Потому сейчас легко, и улыбка губы к небу тянет. Смотрит Марьяша на дорогу, та в даль бежит сквозь поля. Куда бежит, неведомо. Что там за полями? Сказывают, лес стоит, вроде того, что за деревней. А вот за лесом ещё поля, после них город. От города весь мир начинается, там вокзал есть, а с него поезда куда хочешь тебя увезут. Только побывать там не сложилось, такая вот судьба.

От калитки тропинка к дороге бежит. А когда на крылечке сидишь, кажется будто дорога от самого дома идёт. Это оттого, что он на пригорке. Дом на окраине стоит, за ним ещё одна тропка, она уже в деревню ведёт. А деревня большая, есть клуб, фельдшер, магазин да автолавка приезжает. А ещё есть администрация. И красиво тут, особенно у реки.

Лежит перед Марьяшей дорога, вьётся сквозь поля. Так хотелось по ней хоть раз уйти, посмотреть на мир большой, да не сложилось. Первый раз просила у отца. Взял он тогда её на колени, сказал, – Мала ты, Марьяша, в другой раз возьму, как подрастёшь. Год спустя вместе на ярмарку поедем.

Тогда уже война шла гражданская. Страшно было и голодно. – Ладно бы иноземца били, так ведь друг друга в землю кладём бесу на радость, – так папа говорил. Помнится, сидел он в горе, когда по этой дороге коня уводили. Силой солдаты взяли, ружьём угрожали. В телегу запрягли, да и вывезли в мешках зерно, что всё лето Папка растил, собирал, молотил. Хорошо он тогда в лесу часть припрятал, с голоду не померли.

Потом мор пришёл. В деревне у многих тогда жизнь взял и у родителей забрал. Одна она тогда осталась. Хорошо уже большая, в девках ходила. В деревне тогда колхоз делали, пошла, а что оставалось? А там уже столько работы было, что головы не поднять.

Хорошее время было, бедно, голодно, но как-то дружно и весело. Может, молодая была, потому так и казалось, а вот вспомнишь, и тепло на сердце. Смеялись тогда много и всё делали вместе, верили во что-то хорошее, в лучшую жизнь и справедливость. Тогда и ребята на неё смотреть стали. Говорили, будто она красивая такая. Ну какая уж тут красавица, обычная, как все. А ведь приятно, когда о себе такое слышишь. Марьяша, улыбнулась своим мыслям, вытерла краешком платочка слезу, махнула рукой, подпёрла голову руками, локти на коленях, а память в прошлое опять убежала.

Сердце своё она Гришеньке отдала. Откуда он взялся, никто не знает, появился ещё пацаном. Настасья его в капусте нашла. Сказывала, выхожу в огород, осень уже, небо серое, дождь моросит, и этот сидит прямо на грядке, кочан двумя руками держит и прямо так и ест его. Моська чумазая, одежонка грязная, глаза дикие. Говорила, боялась и капусту отнять, зарычит, что твой зверь. Забрала его тогда в дом к себе. Она вдовая была, Настасья, муж с немцами воевать ушёл, это ещё при царе было, да так и не вернулся. Она с двумя дочками на руках осталась. А тут парень, обрадовалась, растила, как сына.

Про Гришеньку всю жизнь шутили, с капустой этой. А вот откуда он к Настасье пришёл никогда не говорил. Как спросят, молчит, или скажет, мол, не помню. Только ей однажды сознался. – Марьяша, дело так было, пришли нас раскулачивать. Отчего нас в кулаки записали, не знаю, может с того, что две коровы было, так и детей десяток. Я старший был. Погнали нас на поезд, куда увезти хотели, не знаю. Мамка сказала: «Беги, сынок, ты большой, выживешь. А нам, видно, не судьба». Это последнее, что слышал от неё. Убежал, поймать не сумели. Так и шёл от огорода к огороду. В сене спал, в лесу, где придётся. А вот Настасья пригрела, мамой её считаю, вырастила.

Марьяша платок поправила, на дорогу посмотрела, и опять в память ушла. Ребят много было в деревне. Ей внимание от них достаточно было, но за сердце никто не зацепил. Говорили будто уже и поздно замуж, не возьмёт никто, не слушала, суженого ждала. Гришенька однажды глянул на неё, сразу душу забрал. Гуляли с ним допоздна как-то, потянулась она за веточкой сирени, а он такой приобнял сзади, в шею поцеловал. Получил этой сиренью крепко. Долго потом виноватый ходил. Простила. Нехорошо в сердце обиду носить, пусть уж там счастье живёт. Было ещё так, полез он однажды целоваться, а от усов его так щекотно стало, смехом залилась. Гришенька от смущения только что под лавку не залез. Извинялась потом, простил, но с того, что сама его поцеловала. Эх, хорошо тогда было…

Показывала Гришеньке дорогу, говорила, мол, отвези меня туда, хочу посмотреть на лес и город. Ведь интересно как поезда ходят, ведь по железу ж ездят, как можно это? Обещал. Говорил, будто, после свадьбы поедем на город смотреть. Хорошо тогда отметили их новую жизнь. Всей деревней три дня гуляли, как положено. Жить в её доме стали вдвоём. Пока обживались, посевная пришла. Собрались летом день другой на город выделить, но война пришла.

Гришенька смелый, первым на фронт попросился. Горевала Марьяша, но ведь не удержишь мужика, да и совесть ему не позволит дома сидеть, когда другие врага воюют. Вслед за Гришенькой и другие мужики потянулись. Военный приехал, собрал всех и строем по этой дороге вдаль увёл. Вот так и стояли с бабоньками и смотрели в их спины, пока глаза слезой не закрыло. Уходя Гриша обнял её, и так сказал: «Марьяша, я к тебе обязательно вернусь. Ты жди меня. Чтоб не случилось, вернусь. Война любви не сильней, потому опять вместе будем. Слезами мне дорогу не мой, а стели верой, по ней вернусь».

Марьяша так и сделала. Реветь и убиваться не стала. Тревогу сердца делами заняла, так легче. В лес на другой день пошла, выкопала берёзу, посадила у калитки и загадала, пока берёзка жива, то и с Гришеькой всё ладно будет. Все годы лихие росла берёзка, сердце успокаивала. Только вот третьей весной ветви уронила, поникла вся, ни листа, ни серёжек. Марьяша сердцем зашлась, тоска на кровать уложила. Нашла в себе силы, вспомнила слова Гришенькой оставленные, собрала силы, верой себя подняла. Подошла к берёзке, обняла тонкий ствол, и сказала: «Он вернётся, я жду его. Подними его, как тебя земля поднимает. Есть ведь сила, от которой мы все живы. Пусть моя к нему идёт». На второй день ожила берёзка, воспрянула. Потом и листья по ветвям побежали.

Ох, тяжёлые те голы были. Война не милует, на всех тяжким бременем навалилась. Труд мужицкий на себя взяли. Пахали, сеяли, дрова на зиму кололи. Так ведь и трактор освоили, сами ездили, сами поломки чинили. По ночам в лёжку от усталости, даже снов не было. Хорошо, немец до их деревни не дошёл, повернули его поганого вспять. На столбе у клуба чёрный такой рупор повесили, через него все новости узнавали. Боялась его Марьяша, голос такой о войне говорил, сердитым не назвать, но как-то суровый очень. И всё вести были, что уступаем немцу, гибнут бойцы. Бабы плакали, каждая о своём мужике думала. Вдруг там, родимый, немцем убитый лежать остался.

Дед Степан этот рупор называл «радио». Ну ему видней, он ведь и лампочки по деревне налаживал ещё до войны, фонари делал. С этого радио порой и хорошее было, музыка играла, пели из него красиво, душевно. Но Степан редко такое слушать дозволял, говорил: «Мы Родине не слюнями нужны, а делами, пошли работать». Год спустя по радио суровый голос и хорошее говорить стал, остановили фашиста, а после и погнали прочь погань эту.

Редкие письма от мужиков всей деревней читали, как воду пили, сердце грели. Ревели вместе, когда похоронка приходила, но хуже всего, когда весточек не было. Вот думай тогда, что хочешь. Вот когда тревога с тоской в сердце лютуют, жизни нет. С Гришенькой так было, полгода ни одной весточки. Березка тогда и сникла. А потом пришло письмо. Помнится, тогда за калитку вышла, берёзку приветить, а тут почтальон Василий, дед он старый, для фронта не гож, на велосипеде едет. Сунул ей в дрожащие руки треугольник письма, и дальше укатил, пыль поднимая.

Оказалось, Гришанька раненый лежал, писать не мог. Оправился, и дальше врага бить. Писал, будто победа близка, уже к Польше подошли. Писал, до Берлина недалеко, скоро уберут врага поганого с лица земли. Писал, что мстим за кровь и боль народа нашего. Писал, что обязательно вернётся, ведь жизнь только любовью сильна. Слёз лить не надо, они только силу отнимают, верить надо и ждать.

И вернулся. Утром в поле собралась Марьяша, на дорогу посмотрела, по ней фигурка маленькая вдалеке так шагает, лица не разобрать. Но она сразу поняла, кто идёт, сердце замерло, остановилось, а после в ноги ударило. Побежала Марьяша навстречу, себя не чуя. Так бежала, что платок слетел. Обнялись, стояли долго без слов, потом Гришенька её под руку взял и в дом повёл. Счастье.

Тяжело после войны жили. Мужики не все домой вернулись, едва ли половина. Вдовицы много горя испили, ну-ка подними детей и хозяйство. После жизнь на лад пошла. Пацанята вырастать стали, ожила деревня. Первую свадьбу после войны гуляли так, словно сама земля проснулась и в пляс пошла. Радости столько было, что и слов не найти.

Сутками в полях пропадали. Дом родной неделями не видели. Зато им из города чудо привезли – кино. Собрали в поле, усадили всех по земле, а перед ними простыню развернули. Август ночи тёмные, одни звёзды на небе сверкают, да месяц тонкий. Вдруг свет пошёл, по простыне буквы побежали, а потом и город возник, люди ходят, говорят, смеются, сердятся, живут словом. Без дыхания кино смотрели. Историю хорошую показали, волнительную, потом ночь не спала, переживала. Теперь вот кино и не чудо уже, в клубе каждый выходной показывают. Но Марьяша в клуб не ходит, пусть молодые этим тешатся, им жизнь впитывать надо, чтобы перед детками своими потом не стыдно было.

Снова захотелось Марьяше по дороге вдаль поехать, на город посмотреть. Жизнь в деревне наладилась, что ж не съездить? Только вот Гришенька занемог. У них всё детки не случались, вдвоём так и бытовали. А тут болезнь пришла. Отвезли его в город. Вылечили, приехал. Посадил Марьяшу на серьёзный разговор, чинно так за стол. Так он ей сказал, - Марьяша, мне врач вот что сказал. Ранение у меня такое повредило в голове что-то. Жить долго мне, только вот для детей я не гож. Неспособный на это стал. Оно то, вроде и работает, но в холостую. Потому, Марьяша, ты крепко подумай, выбери себе мужика нормального, ты вон баба красивая, тебе матерью надо быть, а со мной это дело никак.

Марьяша в ответ руками всплеснула, – Гришанька, так ведь ты без меня как?! А я без тебя? Нам жизни друг без друга нет, какой есть, а я тебя никогда не оставлю. Постыдись мне такое говорить! – Гришенька тогда голову на руки уронил, и зарыдал что –ли, не поняла. Но видно одно было – горе его скрутило. Утешила, обняла, да и стали дальше вдвоём жить.

Потом у Тамарки, она вдовая была, живот так скрутило, что до дома не дошла. Хваталась за правый бок и стонала, такой её соседи увидели. В дом унесли, а там она уже к вечеру отошла, да оставила одних деток. Трое их было, две девчонки да парень. Старшей, Светой звать, семь уже было, Ванятка на год помладше, и четыре Олюшке.

Марьяша мужу только сказать хотела, только рот открыла, а он уже головой кивает, согласен, мол. К себе взяли сироток. Детки горевали, дичились, пообвыкли, а после и слюбилось всё, семьёй стали. Даже стали их Мамой и Папой звать, стало быть родные теперь. А с детками хлопот прибавилось. Весело и шумно стало в доме, запела жизнь в нём.

Так вот и вышло, что не до города Марьяше стало. Да и забыла она про мечту свою, не до неё было. Детки в школу пошли, работа, огород, уроки, помогать ведь детишкам нужно, воспитывать. А они хорошие выросли, добрые, чуткие, к наукам тянутся. Помощники. Без дела в доме не сидели. Радости от них много, больше, чем хлопот и тревог.

А потом новое чудо узнали – телевизор. Гришеньке такой выписали, с того, что он воевал и был героем. Из города люди приехали, собрали всех в клубе и торжественно вручили. Хлопали тогда всей деревней, поздравляли. Гришенька домой эту штуковину принёс, включил, а тот только моргает и шипит. Детки в нетерпении Гришеньке в спину дышат, а он гонит их, мол, не мешайте, саранча. Да разве прогонишь их при деле таком.

Потом дед Степан научил, как быть надо. Говорит, надо штуковину специальную на крышу приделать и с телевизором проводом связать, антенна называется. Марьяша долго это слово учила, но запомнила. Коля сосед помогать вызвался, антенну дед Степан надоумил как сделать, полезли на крышу приделывать. А Коля что-то неловко повернулся и с крыши будто мешок рухнул. Ногу повредил, ели до дому довели. На пороге Верка, жена его, встретила. Она вообще баба вредная и крикливая, тут же разошлась, всем гороху насыпала. Такими словами говорила, что камни краснели.

Но телевизор наладили. Гришенька вынес его на крыльцо. Вечер был, всем видно. Почти всей деревней смотреть собрались. И ведь повадились ходить каждый день, никакого покоя. Гришенька в сердцах в клуб телевизор отнёс, пусть там сидят кому надо, а без него жизнь лучше, она ж ведь не в этой штуковине живёт, а вот перед носом происходит.

Ванятка школу закончил, в город поехал, в институт поступил. Потом и сёстры учиться в город уехали. Остались вдвоём они опять. Берёзка у калитки совсем большой стала. Вытянулась, раскинулась. Гришенька как-то раз, поленившись в лес идти, с резаком к берёзке пошёл, да и нарезал веник. Марьяша увидела, - Ах ж ты пень лесной, - кричит, - я тебя сейчас этим веником! – И вправду, отняла у Гришеньки веник и отхаживала им по понятному месту так, что все листья с веток слетели.

Долго вся деревня над Гришенькой потешалась. Идёт бывало по улице, а ему кричит кто: «Гришка, у меня веник есть что надо, возьмёшь. Иди сюда, смотри, какой крепкий!». Гришенька придёт домой красный, ворчит сердится, а Марьяша улыбается, утешает. Бывало и приласкает, чтобы сердце оттаяло.

Потом слёг Гришенька. Всё та рана его проклятущая силы отнимала. Ноги отказывать стали. Звали детки в город приехать, но ведь не оставишь Гришеньку одного. Кто о нём заботу нужную знает? Вот так. Сидела, детей ждала, да на дорогу смотрела. Они не забывали, всякий раз, как могли, приезжали. Гостинцев везли, про жизнь рассказывали. Светоньку работать в институт взяли, говорят очень способная. Ванятка агрономом стал, уехал от института на целину работать. Олюшка сказала, что после учёбы домой хочет, жить приедет. Вот ведь радость.

Гришеньке всё хуже становилось. Однажды позвал он Марьяшу, взял её ладошку своей слабой рукой. Голос тихий, едва слышно, а вот смотрит по-прежнему орлом, по спине мурашки бегут. Говорит, пора мне, Марьяша уходить отсюда. Не держит тело душу мою. Ты без меня не горюй. Всем, кто есть – жить надо, но не слезой и горем, а верой и правдой.

Хоронить его детки все приехали по первому зову. Любил вед он их, всем сердцем поднимал, людьми вырастил. Девочки плакали, Ванятка хмуро и сурово держался. Хотел её к себе в город забрать, но Марьяша отказалась: «Тут родилась, тут и помирать буду». А что тут ещё скажешь?

Гришенька ведь тут, в этой земле остался. А ведь вон какой был, пришли как-то из городской газеты, просят его, - Расскажите о том, как вы воевали, у вас награды, вы ведь герой, ветеран. Пусть потомки знают о подвигах отцов и дедов.
Гриша посмотрел на них сурово. - Ну ка, Марьяша, выйди. – Она вышла, только за дверью слушать стала, не удержалась. Не хорошо это, но ведь и Гришенька ни разу про войну не говорил, всегда молчал, а тут вот собрался.

Гостей он за стол не усадил, смотрит на них сердито и жёстко так говорит, – О войне вам рассказать? Подвиги? Как Сашку, ему девятнадцать было, на части снарядом порвало, ошмётки по всем кустам разбросало? Коля, у него трое деток дома осталось, жена, да старики родители. Другом он мне был. Над ним немец стоит и штыком в грудь тычет. Умял я того немца, а Коля не выжил. А вы видели, как людей мертвых в штабеля, как дрова складывают, чтобы потом в печи сжечь? Про Аушвиц слышали? А я видел. Видел живые скелеты, бараки в которых они жили, у нас скотину лучше держат. Вам рассказать, как Таню санитарку мы без ног до санчасти несли?
Подвиги им подавай! – Гришенька грохнул кулаком по столу. – Ступайте, в кино подвиги там смотрите, а мне нечего сказать. Вон отсюда!

Прогнал он их. Больше к нему никогда не ходили. А ведь Гришенька и в самом деле героем был. Ушёл солдатом, а пришёл командиром, Марьяша сама звёздочки на погонах трогала. И ордена были, и медали, мундир в шкафу висит. Только он всегда молчит о войне. Такой вот он.

И если есть и в самом деле Небеса, то верно ждёт он её там. Как им друг без друга, одной ведь душой жили? – Ты жди меня, Гришенька, я к тебе приду, - шепчет Марьяша, - любовь ведь смерти сильней, оттого всегда будем вместе.
Смотрит Марьяша на дорогу. Маленькая слеза бежит по морщинкам. Бежит дрога вдаль. Так и не довелось пройтись по ней, проехать. Но ведь жизнь и без этого сложилась, было в ней счастье. Спокойно на душе, не стыдно. Только вот Гришеньки рядом нет. Да ведь встретимся скоро. Улыбнулась Маряша, будто и впрямь Гришеньку увидела. Так хорошо стало, потянулась душа к любимому, оставила тело.

Упал платок с головы Марьяши, ветер седые локоны перебирает, да только не поднимется рука убрать их. Апрельское солнышко, садясь, прямо в лицо лучами заиграло, но не отвернёт она лица. Смотрят теперь уже пустые глаза на дорогу, уходящую вдаль.

⁣⁣
***** 1*****
Почти роман. Количество ночей,
в нем пережитых, близится к числу
с двумя нулями. Время все ценней
по-прежнему становится к утру;
Минуты затевают злые игры: финал
отчаянно опять скоропостижен,
и вновь любимый сердцу идеал
нечаянно по глупости обижен.

Быть может, это — прошлое. Предел
возможностей. Иль правый берег Леты.
Страданий мысленных ничтожнейший удел,
мечты о нежности и новые обеты.
Попытка тщетная природу изменить
закончится провалом. Новый повод
ученость с мужеством насильно утвердить,
используя свой ницшеанский довод.

Возможно, это — будущее. Страсть
кипит вулканом. Руша все преграды
настойчиво и дерзко хочет всласть
добиться ей положенной награды
и нежностью пролиться неизменной.
Восторги расточая с восхищеньем,
предаться неге радостно-блаженной,
не будучи случайным увлеченьем.

Бесспорно — перспектива. Глубина
возможных форм анализа безмерна.
Покамест не покроет седина,
и станут безболезненными нервы.
Доколе не получится играть,
не замечая прочих игроков на поле.
Но все же сердце хочется отдать
без оговорок о своей неравной доле.


******2*****

Чувства явно играют в людей как в игрушки.
Выбирают подопытных, делают ставки,
Пари заключают и спорят друг с другом на ушко:
О том, кто останется жив, кто покончит с собой;
Назначают актеров: вот олух, а вот вам любовник-герой.

Чувства ходят в людей как в музей,
Оставляя внутри экспонаты о чувственной жизни
и иное имущество серии ценных вещей,
Взамен забирая, однако, частицы души,
Не заботясь при этом о риске случайных смертей.

Есть у чувств для людей неплохая забава:
войдя в одного, у другого
оставить нетронутым внутренний мир,
А затем наблюдать, как ведут себя тот и другой, —
осужденный любить, не способный
навеки иначе себя осознать,
И отныне не зная, как можно
бесчувственным жить.

Нет пощады у чувств для людей, у
которых и выбора нет.
Жертвы чувств, пораженные в
сердце, навечно глупы…
И, кто знает, которые больше
счастливы — не спросишь у всех.
Может, пленники чувств никогда не
узнают, что стали мертвы,
а живым, что свободны, в итоге
назначен успех?..


*****3****

Не сказанных слов стаи птиц так клюют обессиленный разум.
Не виденных снов вдохновенье — как дождь на пустой мостовой.
Забвенье ума, как и мудрость, даруется в жизни не сразу.
Свободу постигший души обретет долгожданный покой.

Не встреченных лиц вереница мелькает, как фильм на вечернем сеансе.
Не брошенных фраз на прощанье так жаждет измученный слух.
Сплетенье дорог и путей закружит меня в медленном вальсе.
Не сделанный вовремя выбор — свечой замерцал и потух.

Развилка бессчетных дорог предстает металлической сетью.
Мерцает призывно, пульсируя бледным, холодным огнем.
Наступишь по глупости мимо — сшибет тебя плетью
Оборванных нитей как жгучим железным бичом.

Идешь наобум, не предвидя грядущих печалей.
Из множества сделанных выборов нет ведь дороги назад.
Твой компас моральный укажет на север едва ли,
А ноги меж тем все несут и несут наугад.

Жалеть ли о всем, до чего не случилось добраться?
Пытаться ли вспять событийную цепь обратить?
Бежать ли за временем, с выбором прошлым прощаться,
Иль дальше брести и раздумья пустые забыть?

Ответ очевиден, казалось, но сложно постичь его сердцем.
И снова, и снова сомненья терзают всерьез:
Искать ли тропинку за тайной невидимой дверцей,
ведущей в иные миры моих призрачных сказочных грез?..


*****4****

Что живое общение? Игры символов, смыслов,
оттенки слов, мяч на поле.
Траектория мечется, словно стадо слонов,
подчиняясь свободной воле.
Словно рябь на воде,
словно буря в стакане воды или виски.
Посмотри на свой страх и играй:
тогда символы станут смыслом.

Что живой человек? Отражение прошлого,
крайности, чувства.
Юмор, творчество, речь
и способность постигнуть искусство.
Отражаться в другом, узнавать в
нем себя, начертая границы.
Погружаться в глубины, взмывать в небеса,
умереть и опять родиться.

Что любовь? Квинтэссенция жизни.
Судьбы преломленье.
Устремление сердца к тому,
кто навеки имеет значенье.
Все в любви ты найдешь,
Коль отважен душою объять, раствориться,
И на нежности крыльях взлететь, и судьбе покориться.


*****5*****

Жизнь моя без тебя, кто знает, какой была,
Просто тропинка в лесу, страница из дневника,
Просто фрегат в ночи, что следует без маяка,
Без путеводной звезды ни зги
Не видно издалека.

Жизнь без тебя пуста, смешна и полна тоски.
Мудрость и опыт ничто, если в них нет любви.
Холоден и жесток блеклый мой скучный мир,
Но оживлен тобой, и в этот самый миг
Заполыхал пожар, в небе звезда зажглась,
Воспламенел эфир, музыка родилась.

Жизнь моя навсегда будет гореть огнем,
Переливаться, сиять, и заключаться в том,
Чтобы мечтать, летать, верить, играть, творить,
Истину постигать, вечно тебя любить.

Стихи на конкурс.
Стихи Геннадия Щёголева
1.Оркестр
Затихли шум и разговоры,
К оркестру вышел дирижер,
Взглянув, чтоб были все готовы,
Настроил их без лишних слов.

И взмахом палочки волшебной
Открыл незримые ручьи,
Родной, искусной, вдохновенной,
Из звуков сотканной парчи.

Ложатся нотки пухом нежным
На обнаженные сердца,
Вплетая светлые надежды
Таланта – вечного юнца.

И получая наслажденье
Застыли зрителей ряды,
Духовное перерожденье,
Даруют музыки труды.

Но всё кончается когда-то,
Опять пустеет дивный зал,
Нет звуков форте и легато,
Умолк чарующий вокал.

Уснули мирно инструменты
На стульях в звонкой тишине,
И снятся им аплодисменты,
Да пальцы друга на струне.

Сквозняк не причинит обиды,
Влетев в открытое окно,
Лишь ноты на краю пюпитры,
Склонили правое крыло…



2.Букет алых роз

Разбросал невзначай ветерок,
По асфальту букет алых роз.
Укорочен напрасно их срок,
Не решился любовный вопрос.

Сгоряча кем-то брошен он был,
Не дождавшись любимой своей,
Написал белым мелом: Любил!
Никогда не забуду! Матвей.

Ну а розы не могут понять,
Лепестками прохожим крича:
Почему нужно нам умирать
Без воды из родного ручья!
Сушит Солнце нас, дайте попить!
Но никто не услышит их крик,
Словно купол над ними возник,
Им о помощи нужно забыть.

Увядает и дрябнет листва,
Лепестки, отрываясь, кружат,
Не поможет им даже вода,
И прохладный вечерний закат.

Не услышаны стон и мольба,
Их никто не прочувствует боль,
Всем за жизнь безразлична борьба,
Видно так умирает любовь…

Утром дворник сметёт их метлой,
Взгляд пустой из-под длинных бровей,
И бурча тихо, смоет водой,
Полустертое слово – Матвей…



3.Ураган (поэма)
I.
Еще ты дремлешь, океан могучий,
Слегка волною шлепая о борт,
Но с Севера ползут по небу тучи,
И вот уже чернеет небосвод…
Совсем недавно бодрый и веселый,
Серьезным стал на мостик капитан,
И пусть маршрут давно уже не новый,
Захлопнулся невидимый капкан.
Завыл, предупреждая, злобный ветер,
Несчастных, что встречались на пути –
Ничто уже не сможет вас спасти –
Безжалостнее силы нет на свете!
Буграми вздулся мощный океан,
Касаясь пенными краями неба,
Не оставляя шанса для побега,
Отчаянным и смелым морякам.
Скрипят и корчатся от боли мачты,
Как нити рвутся толстые канаты,
И веры на спасенье больше нет,
Надежды угасает тусклый свет…
Ударом в борт, взбесившейся волною,
Ломает с треском корпус пополам,
И с палубы матросов, словно хлам
Смывает вмиг соленою водою…
Последнее, что видит капитан,
Молящейся жены прекрасный стан…

II.
Она на окровавленных коленях
Стоит у края каменной скалы,
Не путаясь в догадках и сомненьях,
Стихи читает и поёт псалмы
Орел жестокий, ты расправил крылья,
Седой вздымая к небу океан,
Известно, что твоя безмерна сила,
Рождающая грозный ураган!
В когтях несешь ты грозовые стрелы,
Безжалостно ломаешь корабли,
Молю тебя я с ночи до зари,
Пускай наступят и твои пределы!
Я знаю, что такие есть стихи,
Что даже замирают в небе птицы,
Тускнеют красноглазые зарницы,
Седые молодеют старики!
Творишь ты зло на море и на суше,
Остановись! И сразу станет лучше,
Послушай завывания мои!
Оставь людей в покое… корабли!
И отступила дикая стихия,
Устали крылья грозного орла…
Она тому причина… не она…
Любовью одаренная богиня,
Но наступил покой и тишина,
Ласкает берег нежная волна…
III.
Спеши! Спеши! Счастливый коробейник –
Где льется кровь, туда летят орлы,
Обломки кораблей на этот берег
Принес стихии бешенный порыв.
Уснул заботливый бедняга шкипер,
Навечно в окружении морей,
И тот товар, что загружал он в кливер,
Прибой швыряет, будто бы ничей…
Бери смелей и не ищи причины,
Теперь хозяин нужен им другой,
И торгаши сбегаются гурьбой,
Как те акулы возле мертвечины…
Уже забылись ветер и волна,
Истерика пугающего грома,
И дерево, упавшее у дома,
Лишь капитана мечется жена…
Любимого всё так же ожидает,
У берега корабль его встречает,
В бреду и помешательстве она,
Без пищи отдыха и сна,
Всё бродит, бродит, глаз не сводит с моря…
Вдруг видит… мачта и… о боже, там
Канатами привязан капитан…
Боролся до конца, с волною споря…
Его на берег тащит… чудеса!
Ты жив, родной?! Спасибо небесам!


4.Старик и рыбка


- Отпусти меня в воду,
Подари мне свободу,
Видишь я золотая,
Знать царевна морская,
Ты старик не жестокий,
Хоть хромой и убогий.

Пожалел золотую,
Бросил в пену морскую,
- Эх, старик, ты хоть добрый,
Но хромой и голодный,
Да к тому же разбито
У старухи корыто…

Призадумался старый,
Вспомнил бабы забавы,
- Ей всегда будет мало,
Хоть всего будет валом,
И любое прошенье
Лишь добавит мученье.

- Попроси себе ногу,
Да ума хоть немного,
Коли станешь умнее,
Заживешь веселее,
Попроси кучу злата,
Жемчуга да палаты…

- Деньги кончатся скоро,
Рухнут стены, заборы,
В этом мире, поверь мне,
Чем добрей, тем глупее,
Был бы ум – тебе горе,
Не видать больше моря.

Не суди рыбка строго,
Я хоть дед и убогий,
Но добро, отвечаю,
Я на ум не сменяю,
Ладно, вылечи ногу,
Да плыви себе с богом…

⁣СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ

АСЯИ ГУСЬ

Погулять решила Ася
В босоножках ярко-красных.
Подбегает к Асе гусь
За коленку Асю – кусь!
Думал гусь, что он один
В красных тапках господин!
***

ЕЖОНОК

На пригорке спал ежонок.
Спал да спал. Как вдруг спросонок
Покатился вниз клубочкам
По травинкам и цветочкам.
По пути ему на спину
Прицепился лист рябины,
Две ромашки, прутик тонкий,
Одуванчик, два опёнка,
Лист берёзки, лист осинки,
Незнакомых три былинки.
Даже веточки от ёлки
Зацепились за иголки.
А в конце дубовый лист
На боку ежа повис.
Вот такой, как шар цветной,
Прикатился он домой.
Мама в ужасе - откуда
Появилось это чудо?
Принялась ежиха-мать
Этот шарик обдирать:
Раз листочек, два листочек -
- Ой, ежонок! Мой сыночек!
***

ДОГАДЛИВЫЙ ЗАЯЦ

Заяц гриб большой тащил,
Заяц выбился из сил,
Заяц съел грибную ножку -
Гриб полегче стал немножко!
***

ШАРИК И ФАРТУК

Шарик ночью в уголок
Мамин фартук уволок
Грыз его он до рассвета -
Фартук вкусно пах котлетой!
***

ЛЕНИВЕЦ

Вы без дела просидите
Пару дней на эвкалипте?
А ленивцу наплевать -
просидит хоть двадцать пять!
Он все конкурсы по лени
побеждает без сомнений,
Не берёт он только приз -
Просто лень спускаться вниз!
***

МОРЖИХА

Вновь весна на Севере
и моржиха с веером
ахает и охает,
потому что плохо ей
А чего тут удивляться,
если пекло минус двадцать!
***

ТЁМНОЕ ДЕЛО

В тёмном чулане под тёмною крышей
Тёмное дело затеяли мыши.
Что там затеяли – нам невдомёк! –
Может, на кошку набросить мешок?

Может, прогрызть здоровенные дыры,
Чтобы побольше утаскивать сыра?
Сбились они в очень тесный кружок,
Словно пришли на мышиный урок.

Ночь напролёт грызуны обсуждали
Этого тёмного дела детали.
Но, рассвело, пока мыши возились –
Тёмное дело у них провалилось!
***

СЛАДКОЕ МОРЕ

Плыл кораблик по волнам,
вёз кораблик сахар нам.
Сильный шторм поднялся вскоре
и весь сахар смыло в море.

Рыбы плавают довольны –
на сироп похожи волны!
А на дне морской конёк
из ракушки пьёт чаёк.

И морская пьёт звезда –
Ох, и сладкая вода!
Даже страшная акула
раз-другой воды глотнула.

Очень долго пил дельфин
и в запас набрал графин.

Лишь не радуется кит –
потому что зуб болит!
***

ДОРИСУЕМ КРАСОТУ!

Дождь и слякоть за окошком –
Васька кот и тот грустит,
Я спросила; «Хоть немножко,
Кто со мной поговорит?»

Папа в танчики играет –
Мне его не оторвать.
Мама – барыня какая! –
Сразу вздумала стирать.

Не нужна я им обоим.
И я так скажу коту:
- Вась, пойдём опять к обоям -
Дорисуем красоту!
***

ДВЕ РЁВЫ

Шла унылая корова
И качала головой,
Хоть она корова-рёва,
Скучно ей реветь одной.

Ей сказали, не беда,
Заходи скорей сюда!
С нами рёвушка живёт,
Целый час уже ревёт!

Стало радостно корове,
Побежала быстро к рёве
И рогами в дверь стучит:
- Можно к рёве? - говорит.

Вот две рёвы заревели
И ревели две недели.
И ещё они к тому же,
Наревели слёз две лужи!

Вот такие рёвушки,
Рёвушки-коровушки!
***

ПАУЧОК

Паутиночка летела,
зацепилась за сучок,
и на ней, как на качели,
стал качаться паучок.

Очень сильно раскачался -
может, в небо захотел?
Но с качельки он сорвался
и в ромашки улетел!

Пауки снуют в тревоге,
паучка найти не могут!
Мама даже под ромашку
отнесла с вареньем чашку.

Стали бабушку тревожить -
Потерялся паучок!
Просят все её - ты, может,
Разглядишь, где твой внучок?

И старушка на опушке
отыскала паучка -
патамушта-патамушта
ходят бабушки в очках!
***

БУКШКАА
( считалка )

Через ложку, через чашку
По столу ползёт букашка.
Через белую салфетку
Прямо к Дашиной конфетке.
А с букашкой паучок,
Прячь конфету в кулачок!

Не зевай! Не зевай!
Взял конфетку - вылетай!
***

ЛЯГУШКИНО НОВОСЕЛЬЕ

Про лягушку вы слыхали?
Ей ква-ква-квартиру дали!
На болоте, в самом центре
На ква-ква-квадратном метре
С ква-ква-квасом рядом бочка
И подстрижены все кочки.
Ква-ква-квакает лягушка,
Рада собственной однушке!
Пирожков слепила шустро
С ква-ква-квашеной капустой.
Всех зовёт лягушка в гости
Нас с тобою тоже просит.
Мы с подарком к ней идём,
А-ква-ква-риум несём!
***

ТЫ МЕНЯ ДОСТАЛА!

— Карандаш мне наточи! —
Я сестре сказала.
А она мне:
— Замолчи! Ты меня достала!

Я достала? Это как?
Главное – откуда?
Что ли ты в шкафу пиджак
Или ты – посуда?

Я могу легко достать
Ручку из пенала.
Вот — учебник, вот – тетрадь,
Только что достала!

Может ночью за кровать
Ты во сне упала,
И чтоб мне не скучно спать
Я тебя достала?

Или как-то забралась
Ты на антресоли
И тебя, как старый таз,
Я достала, что ли?

Но сестра тогда назло
Музыку включила,
Чтобы даже моих слов
Ей не слышно было!

И сказала я сестре,
Громко так сказала:
— Этой музыкой своей
Ты меня… до - ста - ла!
***

СЛУЧАЙ НА БАЛКОНЕ

На балкон под старый плед
Заглянул велосипед:

И сказал он:
- Санки, лыжи!
Вы друг к другу встаньте ближе:
В уголок мне надо встать -
С вами буду зимовать.

Лыжи с палками в ответ:
— Ты же видишь — места нет!
— А на нас — сказали санки,
Улеглись с вареньем банки!

Возле кучи старых кед
Загрустил велосипед:
Что - теперь стоять полгода,
Никому не дав прохода??

Но вбегает вдруг Олег!
Рад Олег, что выпал снег!
Лыжи с палками под мышку
И на улицу – к мальчишкам!

Вот теперь под старым пледом
Место есть велосипеду.
Он педальками качнул,
Звякнул тихо и уснул.

Мы ему мешать не будем,
Мы весной его разбудим...
***

КТО КОЛЮЧЕЙ?

Зайцы спорили ( был случай ) -
у кого слова колючей:
– Ты косой!
– А ты – лупастый!
– Ты трусишка!
– Ты – ушастый!
Так дошло до рукопашной –
Покатил клубок по пашне:
Пять борозд, потом межа,
Напоролись на ежа!
И теперь второй денёк
Сесть не могут на пенёк.
Ходят, бедные, в зелёнке
И трясёт их мелко дрожь -
Потому что самым колким
Оказался, всё же, ёж!

⁣– Алло?

– Кто там? – спрашивает она, словно смотрит в дверной глазок – и взгляд ее подозрительный и хищный. Я перехватываю телефон другой рукой и пытаюсь найти в себе силы ответить.

Когда родилась моя бабушка, город Гвардейск еще назывался теплой долиной – Топиау, а Калининград вовсе не существовал – был сказочный, пряничный прусский город Кенигсберг. Кенигсберг, уже знавший хрустальные ночи и тревожные сирены, но не знавший войны. Кенигсберг, который сейчас можно собрать по крошкам – красные пожарные столбы, дома с эркерами и кирхи, что больше не кирхи.

Моя бабушка исчезает также, как прусское наследие с наших улиц.

Боюсь, что мои родители не сразу заметили. Она путалась в именах и датах, забывала снять чайник с плиты, перестала умываться – мне было чуть больше пятнадцати, когда она рассказала, что в ее квартире – черный, черный человек – человек, который давно умер.

Мы приезжаем к ней на праздники. Я и отец – мама, пожалуй, никогда не сможет переступить себя, чтобы перейти порог ее квартиры. Мы видим ее, стоящую на лестнице – босиком, в махровом, всклоченном розовом халате. Она держится за подъездную дверь, смотрит на всех так, словно сжигает взглядом – седые, грязные волосы и прищур глаз заставляют думать, что она похожа на старого, тревожного дракона.

– Бутылочку принес? – спрашивает она как только узнает отца в лицо.

Он шутит – мой отец, на самом деле, большой оптимист – и действительно приносит ей чего-нибудь выпить. Потому что иначе – никак. Мы проходим по маленькой лестнице на первый этаж, я разгоняю рой мух у входа – всю жизнь, что себя помню, они кружат там – вечные, исчезающие только студеными зимами. Подходим к квартире – номер тринадцать – рыжая, ржавая дверь и синий почтовый ящик – длинный коридор и тусклый, мутный свет.

В ее квартире навязчиво сладко пахнет разлитой валерьянкой, грязью и прошлым – жутким, скованным в паутину. Я знаю эту тусклую, зеленую люстру, забытые статуэтки в серванте, знаю каждый стык на выбеленном потолке – я провела здесь детство, о котором не хочу вспоминать. Бабушка, думаю, тоже – может быть поэтому она меня больше не помнит?

– Давай мы найдем тебе кого-нибудь в помощь? – отец приезжает к ней два раза в неделю. Этого хватает, чтобы приготовить еду и помыть посуду, но не хватает, чтобы убрать квартиру и присмотреть за бабушкой – последний чайник она выкинула в окно, прямиком в зеленеющий снежноягодник.

– Никого не надо! Наливай! – она падает на стул, ноги вовсе не держат, но смотрит на него свысока – твердо, надменно, заносчиво – приподнимает подбородок, поджимает губы – так, что от ее раздражения вода в кастрюле закипает быстрее.

– Подожди, сначала нужно поесть.

Я готовлю обед – что-то простое и быстрое. Десяток яиц, пачка сосисок, картошка – что-то, что она сможет съесть.
Отец приносит старые альбомы – говорит, что она была красивая в молодости. Она говорит, что красива и сейчас. Я смотрю в ее изъеденное морщинами старое, жуткое лицо – и тянусь к окну. Открываю форточку, воздух пахнет навязчиво, сладко, липко – сиренью – ползет по пыльной, маленькой кухне.
В заляпанных, серых зеркалах молчат наши отражения – так, пожалуй, она помнит нас – видит очертания, но не знает лица. Так, пожалуй, я запомню ее – и никогда не захочу вспоминать.

– Наливай! – громко говорит она и стучит рюмкой по столу. Фотографии ей почти что не интересны.

Она спрашивает, как у меня дела в школе. Говорю, что все хорошо – хорошо, потому что я скоро заканчиваю университет. Она важно кивает и хрипло говорит – алкоголь обжигает – что важнее всего найти хорошего мужчину. Выпивает еще одну и замечает – на самом деле, мужчина не нужен вовсе.

Отец тихонько прячет коньяк куда-то подальше от нее. Я чищу яйца – скорлупа обжигает кончики пальцев.

– Не выкидывай скорлупу, нужно будет отнести на огород!

У нее серые глаза. В палитре масляных красок есть особый серо-голубой оттенок – он называется берлинская лазурь, или прусский голубой. Такого цвета небо в моем городе – задумчивое, спокойное, вечное – такого цвета ее глаза, в которые я не смотрю.

Перед отъездом отец пытается дать ей лекарство от повышенного давления. Она отнекивается, изворачивается, материт его – и он сдается. Оставляет его у телефона на тумбочке и берет с нее обещание, что она его выпьет. Она охотно соглашается – но все мы знаем, что этого не случится.

Когда мы уходим – медленно бредем бок о бок по проселочной дороге, поддерживая друг друга – день вдруг погожий, сухой, камни журчат под ногами в кроссовках – оборачиваемся на секунду, чтобы глянуть на рыжую лоджию, где она стоит и провожает нас взглядом. Провожает так, как делала десятки лет – драконьим, острым взглядом – и сирень вторит ей грузными соцветиями.

В Гвардейске теплее, чем в Калининграде. Поле перед ее домом тихо вздыхает – досматривает последние, акварельные сны – и вот-вот проснется – запоет, зажужжит скорым летом.

Я перехватываю телефон другой рукой и пытаюсь найти в себе силы ответить.

– Это я, твоя внучка. Как у тебя дела? – говорю, и слова падают, как камни в воду.

Жидкие шторы не спасают от слепящего солнца, а математик нудно объясняет новую тему. Механически переписываю теорему с доски,параллельно витая в облаках, мечтая о лете, пионерлагере с переплётным кружкоми знакомствах с интересными мальчиками…

Скорее бы лагерь! Мне хочется отдыхать: купаться,играть, читать. Осенью 83-го наш 7 «А» избрал меня старостой, и к концу года очень устала.



Мои витания в облаках прервал вежливый стук в дверь.Вошла наша классная руководительница — Ирина Маратовна со своей объёмной сумочкой и спросила у математика:

— Игорь Олегович, позвольте сделать объявление?

— Ради бога. О! Вот и звонок. Ребята, до свиданья!

Учитель быстро собрался и вышел. Ирина Маратовна замялась, подбирая слова:

— Ребята! Завтра вы, наверное, проведете со своими родными, радуясь отдыху среди недели, а ведь это — День Победы. Поэтому сегодня нам доверили поздравить с наступающим праздником ветеранов, живущих близко от школы.

Она взяла в руки тетрадный лист.

— Вот имена и адреса пяти фронтовиков, нужно от имени класса поздравить их. Понимаете? Но это ни в коем случае нельзя делать формально, а только прочувствовав, что совершили ветераны для каждого из нас.Это почётное поручение мы должны выполнить хорошо…

При слове «почётное» Розалия, сидящая впереди меня,фыркнула и вскинула руку, заявляя с места:

— Ирина Маратовна! Мне нельзя в музыкальную школу опаздывать. Мама говорит: «Вся семья из-за пианино по одной половице ходит! Не подведи!»

— Ну… иди, — неуверенно разрешила учительница.

Я ждала: кто из одноклассников отзовётся, чтобы помочь. Учительница, выложив на стол альбом и дефицитный набор фломастеров,продолжила:

— Ребята! Нужно нарисовать открытки, они будут для ветеранов гораздо дороже печатных картинок. Вы согласны со мной?

Я подумала: «Ещё не легче! Так, по рисованию у меня — шаткая “четвёрка”, значит, каждый второй ученик справится лучше меня. Но даже интересно, чем дело закончится?»

Розалия, выходя из класса, успела махнуть подружкам,намекая: «А вы что ждёте?» Тут же над партами взлетели три руки.

— Вы пойдёте к ветеранам? — в голосе Ирины Маратовны звенела радость.

— Мне тоже в музыкалку…

— А нам в изостудию бы…

— Да… Конечно, это тоже важно. Идите.

Девочки быстро выскользнули за дверь.

— Мальчики! Может быть, именно вам, как будущим воинам, лучше поздравить?

Рыжий Вадим встал и серьёзно сказал:

— А у нас в хоккейной школе последний раз в сезоне — лёд. Тренер сказал, что прогульщики пусть пеняют на себя. Мы пойдём, ладно?

— М-да. Ну, идите. Не привязывать же вас.

Грохот отодвигаемых стульев вызвал шушуканье и переглядывание, словно Ирина Маратовна превратилась в учителя-новичка,неумеющего держать дисциплину. Она переминалась у доски и переводила взгляд с одного на другого ученика. Учительница остановилась рядом со мной, а я демонстративно стала разглядывать свои наручные часы, думая: «Было бы чем поздравлять там: цветы, конфеты, книги — я бы пошла… Но почему так поздно?» Она будто услышала меня и с трудом произнесла:

— Ребята, прошу прощения, что такое поручение — и в последний день. Я… отвлеклась из-за оформления больничного листа, хотя должна была всё раньше подготовить.

В классе на пару секунд воцарилась гулкая тишина, а потом все оживились и стали тянуть руки. Не дожидаясь, пока спросят, ученики называли причины срочного ухода:

— У нас пудель старенький. Не может долго без прогулки.

— Мы на кросс готовимся.

— К зубному!

— Папа ждёт. Едем могилы родных обиходить.

Ещё десяток разных секций, по словам одноклассников,непременно лишат воспитанников бесплатного спортивного инвентаря и посещения бассейна, если опоздать на тренировку.

Я понимающе усмехнулась: раньше была в такой секции,где абонемента на бассейн лишали за прогул.

Двое пацанов с галерки улизнули в дверь, на секунду оглушив нас шумом школьного коридора. Наверное, спешили в туалет.

Ирина Маратовна переводила потухший взгляд с одного ученика на другого и растирала висок — прямо как моя бабушка, когда у неё болит голова. Вдруг встал Эдик — кудрявый самоуверенный сын профессора — и развязно спросил:

— Зачем так лезть из кожи? Давайте подождем год, и на 40-летие Победы поздравим, как следует.

Я растерялась от этих слов. А Ирина Маратовна, смерив Эдика долгим взглядом, посмотрела на оставшихся ребят и заговорила проникновенным, но властным голосом. Голосом комиссара.

— Ты прав, Эдуард, сегодня есть лишь мои фломастеры и альбом. И что? Может, через 20 лет поздравить? Или лучше через 40?.. Да поймите же вы! Они… они для нас всю войну, каждый день из 1418-и жизнью рисковали!И представить не могли, что под пулями ходят для таких… малоблагодарных.Нам же это самим необходимо: поздравить Победителей. А через год… не все старики доживут. Так давайте сделаем доброе дело вместе и сейчас!

— А я разве против? — смущённо прошептал Эдик и выскользнул из кабинета во время звонка на вторую смену.

— Ничего не успеваю, — горестно вздохнула Ирина Маратовна, — придётся самой после работы обойти ветеранов. Ты, Яна, иди тоже: и так субботники и дежурства подстраховываешь…

Но я всё сидела, думая: «Кто, кроме меня?» И одновременно прокручивая собственных «планов громадьё»! Так, завтра, 9 мая, мы с родителями поедем в деревню: поздравим дедушку-фронтовика и посадим картошку.А сегодня хочу отреставрировать бабушкин сборник Пушкина с засушенной незабудкой. Иначе совсем развалится, а бабушка им дорожит, не знаю пока,почему, может, какая-то любовная история?..



Когда ушли последние ребята, Ирина Маратовна вдруг распахнула окно. На её лбу блестел пот.

Я уже понимала, что обходить ветеранов буду сама, и пошутила любимой фразой, прибавлявшей мне смекалки в трудностях:

— Ирина Маратовна, а знаете, «Чапай думать будет!» — и добавила. — Давайте адреса, фломастеры и альбом!

Она обняла меня и погладила по спине. Я смутилась от неожиданной нежности и скороговоркой выпалила:

— Правда, сегодня хотела быть дома. Но это ничего! Для бабушки сборник переплету в другой день. Он лежит и есть не просит.

Я отчеркнула ближайший адрес ветерана. Села за партуи, убеждая себя, что «не боги горшки обжигают», нарисовала в альбоме салют и тюльпаны. На обороте красной ручкой написала самые добрые слова: «Дорогой Виктор Макарович, Воин, защитивший мир. Мы желаем Вам здоровья, счастья, любви близких и вечно мирного неба». Остальные открытки решила рисовать, сидя на лавочке у дома следующего ветерана.

До нужного дома добралась быстро и, чуть поколебавшись, вошла в тёмный подъезд. Сразу противно запахло кошками,оказалось, тянуло из зарешёченного входа в подвал. Потом я чуть не поскользнулась, наступив на что-то. Мелькнула мысль: почему мы в подъездах мусорим? Площадку первого этажа пробежала, задержав дыхание. Нашла!

На двери табличка «Здесь живёт Победитель — Виктор Макарович Троицкий». Как хорошо назвали участника Великой Отечественной войны —Победитель! Жму на звонок. Тишина. Ещё раз жму, смотрю вокруг и замечаю, что на полу от этой двери вниз идёт пунктиром красно-зеленая тропа… из тюльпанов. Он что… умер… я опоздала?!

У меня пересохло в горле, и побрела домой. По дороге думала: зачем мне такое выпало? Догадалась про Ирину Маратовну и подумала: так это же здорово! Это правильно, что именно я узнала эту скорбную весть, а не она. Если бы она поскользнулась на тюльпане и упала? Или ей бы открыли дверь, а она бы расстроилась и… Я не стала додумывать эту мысль.

Вечером мы с девочкой из параллельного класса поигралив бадминтон во дворе. Она убежала домой со своими ракетками, а я сидела на скамейке в рождающихся сумерках и думала: почему последние минуты игры — самые сладкие? Хорошо бы намазать воланчик фосфором, чтобы видеть его в темноте!

Вдруг в окошке первого этажа зажёгся свет, и Розалия,распахнув раму, крикнула:

— Яна, как там ветераны? Если б хоть за день знать,помогла бы с открытками. Я же рисовать люблю.

— Розали! Ещё не поздно. Завтра всё вручим! Можно, сейчас альбом и фломастеры передам?..

Она отпрянула от окошка, но через минуту вернулась:

— Хорошо. Давай, приноси.

Пока я шла домой, всё думала о Розалии.

Мало знаю её и завидую! Её бабушка и дед — известные в городе музыканты, и она к музыке способная!

Розалия — вовсе не «сухарь», но на обучение игре на фортепиано у неё уходит море времени.

Розалия открыла дверь, и я тихо выпалила:

— Розали, только по-честному, ты правда хочешь мне помочь?

— Хочу. Но завтра в музыкалке отчётный концерт…А кто тебе ещё поможет?

— Знаешь, у нас дома всегда в запасе пара купленных открыток. Я их заполню. Две нарисуешь?

— Легко! Яна, а когда вручишь? Вы же из деревни обычно затемно приезжаете.

— Постараемся вернуться раньше.

Пообещав это, я вышла во двор с ощущением восторга и желанием выплеснуть энергию. У меня так бывает: что-то не получается, а потом вдруг начинает удаваться, и в эти минуты я лезу на крышу родной пятиэтажки и любуюсь городом или спешу на школьный двор, разбегаюсь и прыгаю в яму с песком— «бух», почти визжа от мышечной радости.

Вот и сейчас я приземлилась и заметила в свете фонарей, что напротив ямы скоро расцветут сибирские ирисы. Вдруг жгуче захотелось их сорвать, и решила: «От двенадцати цветов не убудет! А зато ветеранов порадую не только открытками!»

Бережно сорвав цветы, опять прибежала к Розалии.

— Ух ты! Дай порисовать ирисы! — загорелась она.

— Держи… Ого, до чего открытку сделала красиво!А утром можешь ветерану сама вручить? Хоть одну из четырёх?

— Погоди, Яна, я не обещала разносить! Мне ещё костюм гладить.

— Хочешь, помогу? Руки помою и…

— Здорово! Я уже марлю увлажнила. Утюг поставь на«шерсть».

Мы занялись делом: я погладила юбку и блузку, а из-под кисточки Розалии, как живые, родились фиолетовые ирисы.



…Когда мы с папой и мамой посадили картошку, то поставили праздничный стол прямо в огороде, между колодцем и баней. Благодаря бабушке, на нём было много еды: окрошка, разносолы и пирожки с разными начинками! Главным за столом был дедушка — отец моей мамы, чьими руками было построено здесь всё. Только скворечник сколотил папа с моим братом Олегом,который служит в армии.

Последние три года из-за инсульта деда плохо слушалась правая сторона тела, и речь была нарушена. Бабушка и сейчас ласково ухаживала за ним, кормила с ложечки, а он благодарно гладил её по руке.

Мы все — папа, мама, бабушка и я — спели «Землянку».(Как здорово, что наш класс разучил её год назад!) Дед смахнул слезинку, а на этих строках даже попытался подпевать:



Бьётся в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза.

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…



Вскоре он устал, и мои родители, доведя его до кровати, ушли поздравить своих друзей, живущих на соседней улице.

Бабушка уложила деда.

Она вышла ко мне, и мы вдвоем стали рыхлить землю в цветнике, где росли тигровые лилии и мальва. Немного поработав, бабушка, охнув,распрямилась и села на открытую веранду, с которой было видно и деда в доме, и меня.

— Ты о чем задумалась, внученька? Или мне показалось?

— Я дома старый сборник Пушкина нашла. Помнишь,бабушка, он ведь твой, да? А почему он у нас в шкафу лежал?

Бабушка пристально посмотрела на меня, будто решаясь на что-то важное, позвала сесть рядом и тихо сказала:

— Яночка, я ведь уже доживаю. Когда-то закроются глазоньки мои. Вот и захотела все самые дорогие мне вещицы наперёд добрым людям отдать. Вот и старшей дочке книжку Пушкина, как от сердца оторвала, ведь там…

Бабушка сверкнула глазами, щёки покрылись румянцем; я замерла в предвкушении истории, но её позвал дед. Попросив меня полить клумбу с астрой и календулой, она ушла в дом.

Я и не представляла, что пять минут могут показаться вечностью!

— Ведь там между страницами, — продолжила она, вытирая влажные руки о фартук, — первый шаг Паши ко мне… отразился.

— Как это? — выпалила я, неравнодушная, как говорит папа, «к душещипательным историям».

— А так. Мы днём тракторный завод строили… Вам в школе рассказывали: он в войну танки Т-34 выпускал? (Я кивнула.) А вечерами, как могла, молодёжи грамотёшку подтягивала: вместе писали, читали. Дак Паша на ночь книжку попросил, а вернул с закладкой, со значением. Ты, Яна, видела, что там?

— Незабудки?

— Точно! «Не забывай меня», значит. Ты бы знала, к какому стихотворению положил!.. У меня прям душа распахнулась.

— К какому, баб?

— А ты книжку сама прочитай да догадайся!

— Не могу, бабулечка. У меня сегодня поручение, и к школе надо готовиться. На неделе прочитаю… Знаешь, ба, я же умру от любопытства, пока не приеду сюда в воскресенье и не проверю догадку! Ты скажи,не томи, а?

— Экая проныра! Верёвки из меня вьешь! — засмеялась бабушка. — Сначала ты расскажи: какое поручение?

Я кратко рассказала бабушке про вчерашний день, не забыв сорванные ирисы, но умолчав о приходе в подъезд покойного ветерана.Бабушка покачала головой и, наконец, спросила:

— А в прошлом году вы как справились?

— Тогда Ирина Маратовна попросила меня проводить её в школу, чтобы донести тюльпаны, привезённые из сада. Она приглашала ветерана…Павла Петровича на встречу с классом.

— Вот оно как, — задумчиво произнесла бабушка и,вздохнув, посмотрела на меня. — Волнуюсь за тебя, Яночка. Не обижают ли тебя соученики, мол, «белая ворона» перед учителем хочет выслужиться?

В первую минуту я растерялась, как ответить, не расстроив бабушку, а потом нашлась:

— В пятом классе меня немного дразнили: «деловая колбаса»… Потом дома кааак навалилось! Олежку забрали в армию. Папа — как говорит мама — не сразу одолел беса в ребре.

У меня вдруг комок подступил к горлу, не давая говорить. Я убежала в дом, хлебнула кваса, погладила рыжего Ваську с рваным ухом, отдыхавшего на сундуке, услышала ровный храп деда и, успокоившись,вернулась к бабушке.

— Вот стала здесь за троих ведра таскать, копать и окрепла… А когда на уроке дальше всех прыгнула с места и выжала кистевым динамометром 28 кило, мальчишки чуть шеи не вывихнули, глядя из-за спины физрука в журнал на результаты!

Бабушка обняла меня и заплакала. Тут мне показалось,что синоним грибного дождя у людей — это радостные слезы.

Улыбаясь и гладя меня по голове, она сказала:

— Запомни же, каким стихотворением Пушкина привлек меня твой дед:



Пустое ВЫ сердечным ТЫ

Она, обмолвясь, заменила,

И все волшебные мечты

В душе влюблённой возбудила.



Я так обрадовалась, что мне показалось: могу свернутьгоры!..

Попрощавшись, я поспешила на автобус.



В тот вечер у нас с Розалией получилось застать и поздравить ирисами и открытками всех оставшихся ветеранов: медсестру, двух танкистов и сапёра. Кстати, сапёром воевал и мой дед.

К счастью, все они жили в семьях и ходили на своих ногах. В квартире медсестры нас напоили чаем. Она, Анна Ивановна, рассказала нам про вагон-госпиталь, где служила. Я вспомнила про инсульт деда, и получила совет, как уберечь бабушкину спину…

Потом мы гуляли с Розалией по скверу, где горели фонари. Я была счастлива, что все четверо ветеранов оказались живы и приятно удивлены поздравлением. А ещё эти беспокойные сутки помогли нам, таким разным девчонкам, подружиться!

— Знаешь, Яна, по сей день я не понимала слова: «Это радость со слезами на глазах». Подпевала, а не чувствовала, — шепнула подруга и зажмурилась.

— То же самое, — сказала я, чуть не заплакав, когда за мгновение пролетел перед внутренним взором сегодняшний день: мой дед с наградами на пиджаке, слёзы и объятия бабушки; эти четверо стариков, которых я уже никогда не забуду и, наверное, поздравлю через год. Или не успею?

Потом мы бросили две копейки в телефон-автомат и,дозвонившись, рассказали Ирине Маратовне, как выполнили поручение.

— Девчата, какие же вы всё-таки!.. — воскликнула она и добавила. — Мне придётся в больницу лечь. Держитесь все дружно, ладно?

Через неделю я сидела в кабинете вожатого. Активисты школы планировали День пионерии, когда прозвенел телефон. Это Павел Петрович,выступавший в нашем классе год назад, просил помыть окна и срезать клёны-самосейки.

Я сразу сообщила классу о просьбе. Волшебные слова — «в любое время» — помогли наиболее занятым ребятам откликнуться на этот раз. Две подружки Розалии и хоккеист Вадик не подвели!



* * *

А спустя полгода, у Ирины Маратовны родился сын, и она дала ему имя Виктор. Скорее всего, в честь родственника, а я хочу верить — в память того Победителя, навестить которого мы не успели.

⁣* * *

На алых кленовых ладонях ютятся былые тревоги.

Их кружат в объятьях и носят ветра октября,

И стелют коврами, прохожим бросая под ноги,

И инеем первых морозцев ночных серебрят.



И я в эту пору, как лист бесприютный карминный,

Уже не ищу сиротливо опору и кров.

Свет ярче не в полдень, а ночью ноябрьской длинной,

Объятой туманом балтийских седых берегов.



И сердцу теплее не южной мерцающей ночью

В пьянящих объятиях моря, мелодий, цветов…

Суровая нежность метели колючих пощёчин

Милее порывами северных зимних ветров.



Проносятся мимо стремительней новые вёсны,

И всё скоротечней и ярче крылатые дни,

Всё выше возносятся в небо прибрежные сосны,

И слаще брусника растёт в благодатной тени.



Всё больше к безумству кипящих страстей безучастна,

Ведь каждый – песчинка пустых беспредельных зыбей,

Забывшая как-то совсем: настоящее счастье –

Уметь оставаться решительно верным себе.




⁣* * *

Город вздыхает в тиши. Строками

Злую тоску до зари выплакав,

Стану опять ледяной, строгою,

Дни рассекая иной выправкой.



Утра седого иду кромкою,

В бездне аллей фонари теплятся.

Новую боль в кулаке комкаю.

Под ноги снежная пыль стелется.



День отлетит, суетой спутанный.

Хлопьями сыплет с небес облако,

Душу заботливо в снег кутая,

Прежним меня наделит обликом.



И напролёт до утра снежная,

Тихо ступая, вершит таинства

Фея-зима, что меня прежнюю

С нынешней вновь примирит равенством.





⁣* * *

Жизнь моя всё ближе к сентябрю,

Всё быстрей, подобная побегу.

Я за всё её благодарю.

По воде, по угольям, по снегу



Пробежав по жизни босиком,

Каждой птахе трепетно внимая,

Слог полей пшеничным языком

На мотив берёз душа льняная



Положила и переплела

Алыми цветами луговыми,

Что однажды догорят дотла

Без следа, моё оставив имя.



В суете стремясь не растерять

Душу в разноцветной круговерти,

Я учусь спокойно принимать

Думы приходящие о смерти.



Заблестит апрельская пастель –

Защемят в груди воспоминанья.

На оконце кличет свиристель

У калитки скорое прощанье.



Среча золотистую кудель

Допрядёт со временем. Печально

Тронет белокурый менестрель

Купол неба песнею хрустальной.



Стихнет шум январской кутерьмы,

И угаснет страх у края бездны:

Медленно в объятиях зимы

Растворюсь в лазури бестелесна.





⁣* * *

Вечер бархатный льнёт щекой

К индевеющим окнам пусть.

Не ютится на сердце боль,

И не давит ни груз, ни грусть.



И не блёкнут твои черты.

Хоть и минуло столько лет,

Чувства подлинной красоты

В сердце ярок доселе свет.



Этим вечером, милый друг,

В серебристых завесах сна

Вспомнят нежность любимых рук

Боль обид и волос седина.





⁣* * *

Ночь у зыбки коротает

С колыбельной мать.

Три. И вот уже светает –

Тлеет неба гладь:



В этот час в ночи разъятой

Мириады грёз –

Невесомых и крылатых –

Дремлют в каплях рос.



Аромат полей гречишных

Льнёт медвяным сном,

И пьянящей спелой вишни

Запах полнит дом.



Смех заливистый девчонок

Льётся по селу.

Белогривый жеребёнок

Треплет за полу.



Я спешу туда укрыться

От пустых тревог,

Где ночами детство снится,

Яр, ночное, стог,



Где приветливые лица;

Чем на склоне лет

Надышаться и напиться

Мне услады нет.





⁣* * *

Возможно ль небывалому случиться:

Чтобы всходила точно к полудню луна,

А величавая и царственная львица

Была б без памяти в медведя влюблена?



Подобных россказней достойны только басни.

Но к нам юдоль уроками щедра

От первых дней – пока в груди не гаснет

Огонь сердец – до смертного одра.



Взор застит розовеющим туманом –

Удел единый у служанок и цариц:

Довольно сердцу добровольного обмана

В оковах окольцованных десниц.



Но верно всякому губительны союзу

Неравенства воззрений день по дню,

Что неизбежно сокрушат любые узы,

Подточат каждое начало на корню.



Погубит свет кромешная дремучесть,

Стремлений обмелеет глубина.

Обоих ждёт незавидная участь,

Когда душа с собою не честна.



В бескрайнюю непониманья бездну

Разверзнется инаковости падь:

Гармонии духовного с телесным

Мы важность часто склонны умалять.



И убивалась у берлоги тщетно львица,

Легко отвергнутая скудностью души,

Встречая новую пурпурную денницу,

Она одуматься, увы, не поспешит.



Почил медведь, сомкнув устало вежды,

Чуть забелел зимы сверкающий покров.

И до прозрения слепые львицы безуспешно,

Упорно лепят из своих медведей львов.





⁣* * *

Родным. Ушедшим.

Мой семнадцатый первый снег.

Всё нелепо в этом снегу.

Натыкаясь на яркий свет,

Я вслепую куда-то бегу.



Торопливы, летят года.

Я моложе теперь душой,

Чуть мудрей, чем была тогда,

Да с повинною головой.



У виска серебрится прядь.

Давит чуткое сердце гнёт:

Опыт – тяжкая жизни кладь –

Семижильную спину гнёт.



Не ропщу и не помню зла.

Увещаю тоску и страх.

Я однажды, сгорев дотла,

Ворочусь соловьём в ветвях.



На пруду в белых ив тиши

Ближе к ночи небесный свод

Полнят светлые миражи,

Переливы над гладью вод.



И спасение для души,

Долгожданный покой и свет –

Знать: протянет в колосья ржи

Золотые лучи рассвет.



Но притих соловей в ветвях.

Ночь растаяла без следа,

Все тревоги собрав впотьмах,

Боль и горечь обид, стыда.



Кто же ты, мой сердечный друг,

Что мою утоляешь боль

Дивной песней, где синь и луг,

Да вихров непокорных смоль?



Знать, ты также, под сенью ив

Не одну скоротавши ночь,

Выл под птичий простой мотив,

Если было совсем невмочь.



Я недолго, меня дождись.

И уже иллюзорна грань,

Где кончается эта жизнь,

А за бором обрыв, елань…

Консервная банка
Рассказ

⁣Витька лежал на чердаке и рассуждал о прожитом дне. А день выдался на редкость удачным - у него появился велосипед!
Утром, по пути на рыбалку, он обнаружил его в березняке. Совершенно новый, с блестящими ободами, и даже с насосом на раме, он стоял прислонённый к дереву.
"Грибник, наверное, или травник какой в лесу" - резонно подумал Витёк и продолжил путь к озеру.
Поклёвка была не очень, мальчишка глядел на неподвижный поплавок, а перед глазами всё стоял этот велосипед.
"Эх, мне бы такой!" - подумал он и закинул удочку в другое место, но не удачно - вскоре крючок за что-то зацепился. "Коряга же там под водой, как это я забыл?" - злился на себя Витёк и зная, что запасного крючка на этот раз у него с собой нет, всё же так резко потянул удилище, что поплавок с обрывком лески со свистом улетел в камыши.
"Ну, не задалась сегодня рыбалка" - как бы оправдываясь перед кем-то, вслух произнёс Витька и, смотав удочку, споро поспешил по тропинке домой.
Велик, как он втайне и надеялся, по-прежнему стоял на том же месте. Смятение в душе тринадцатилетнего подростка было не долгим - такое вряд ли ещё повторится, а значит он не должен упустить такой счастливый случай.
Нет, Витька не сразу вскочил на седло - он с минуту тренькал звонком, затем, сложив ладони рупором, несколько раз аукнул. Тишина. И вот, когда уже хотел трогаться в путь, то неожиданно босой ногой нащупал какой-то предмет, прикрученный к одной из педалей. Это оказалась обыкновенная консервная банка, вертикально закреплённая за дно проволокой. К чему была эта нехитрая конструкция, мальчишка размышлять не стал и по-быстрому открутив помеху, погнал по тропинке. Велик был удивительно лёгкий на ход и Витька, ликуя от восторга, уже скоро подкатил к заднему двору дома.

И вот он лежал на набитом соломой матрасе и рассуждал о своём поступке. Вернее, искал ему оправдание:

- Ну, взял. Не украл же. Завтра ещё перекрашу и велик мой! Попробуй, докажи!. Да любой бы так поступил. Даже мой дед...
Дед? Своего деда, прошедшего всю войну, он очень любил. В их семье так сложилось, что Витькиным воспитанием занимался исключительно дед. Рукастый и смекалистый, он приучал внука к крестьянскому труду, ненавязчиво прививая понятия мужской ответственности и заботы. И теперь Витька пытался представить его на своём месте: вот возбуждённый дед приносит в дом какую-нибудь чужую вещь. Допустим, коромысло. И заговорщически шепчет:
- Глянь, Витёк, что принёс! У колодца кто-то забыл. Ишь, какое ладное - наше будет! Перекрасим только.

Нееет! Не похоже на деда совсем. Значит, что-то не то.
- Ладно,- уже засыпая, решил Витька,- завтра ещё подумаю.

- А, вот ты где затаился, - дед вошёл в сарай, когда Витька размешивал загустевшую от времени синюю краску с олифой, - Дай-ка покурю тут, присяду в тенёчке. Жара такая с утра.
На удивление дед ничего не спросил о невесть откуда появившемся велосипеде. Он присел на чурку и, закурив самокрутку, вдруг сказал:
- Вот, какая, Витёк, история однажды у меня на фронте случилась. Нашёл я в окопе зажигалку.
Из бойцов кто-то обронил. Хорошая такая, немецкая. Трофейная, явно. И так она мне приглянулась, что я не стал расспрашивать товарищей - мол, не терял ли кто? Прибрал к рукам, короче. И вот как-то идёт бой - вялый такой. Постреливаем одиночными из окопов по немцам, а они по нам. Вдруг из другого конца траншеи, пригнувшись, подбегает ко мне боец и просит прикурить. Зажигалку, - жалуется, - потерял где-то.
Я без задней мысли протягиваю ему свою недавнюю находку. Товарищ повертел её в руках, прикурил. Потом посмотрел мне в глаза и, чувствую - что-то сказать хочет.
Но он, сделав пару затяжек, похлопал меня по плечу, улыбнулся и побежал на позицию. Да вот только не добежал. Немецкий снайпер всё-таки улучил момент.
Вот я до сих пор и мучаюсь думкой - а будь у него зажигалка, то не бежал бы солдатик ко мне и, глядишь, жив бы остался. И почему он не забрал у меня свою потерю? Ведь, по глазам было видно - признал вещицу! Может, смерть свою скорую почуял, да решил мне на память зажигалку оставить? Или в назидание?
Это я к чему тебе, Витёк, рассказал - найденное добра не приносит. Нашёл - не торопись присваивать, поищи растеряшу. Дед встал, и уже выходя из сарая, как бы между прочим, сказал:
- Хороший велосипед. На одну пенсию, небось, не купишь. Я днями на деревне конюха Василия повстречал. Тоже велосипед купил. А вчера вечером жалуется : уже утерял. Поехал, говорит, на счёт грибов разведать, а велик пока к берёзке притулил. Ходил, ходил, да чуток заблукал - памяти-то ничего не осталось после контузии. Пока вышел из лесу, а конь-то мой железный - тю-тю! Новый хозяин, видать, лучше кормит!

Витька приподнял голову:
- Дед Василий? Так он же одноногий! Как он на велике-то?
- Как... Коленка-то цела, нога гнётся - освоил! Банку только к педали приторочил, чтобы протезный набалдашник в неё вставлять - и вперёд! Ну, ладно, Витёк, по двору управляться надо... Пойду!

Потрясённый новостью, Витька не замечал, как краска тонкой струйкой стекает с кисти на босую ногу.
Перед глазами у него стоял старый конюх дед Всилий. Любимец детворы. Фронтовик, потерявший на войне ногу. "За мою жизнь воевал ведь тоже... А я у него велосипед... Как я не мог сообразить про эту банку на педали!" - Витька ещё долго сидел и размышлял: то о рассказе деда про зажигалку, то о велосипеде, но он уже точно знал, как поступит дальше.

Когда он керосином смывал несколько мазков свежей краски, которые только и успел нанести, в сарай вновь заглянул дед и протянул пустую консервную банку:
- На вот... должна подойти...

Рассказ «Моя Найда»
Посвящается Лене

Раньше мама не отпускала меня подолгу гулять. «Вокруг дома пара кругов и возвращайся, будешь помогать мне,» — была её дежурная фраза. Но с начала августа она так и выпроваживала меня на улицу. Однажды, когда я вернулась раньше обычного, я увидела, как мама кашляет так сильно, словно вот-вот изо рта выпрыгнут лёгкие. Потом она сплюнула тягучую чёрную жижу, и в этот момент она с кухни посмотрела в коридор. Пара секунд взаимной растерянности.

— Мама, что с тобой?
— Я просто поперхнулась, иди на улицу.
— Но уже все разошлись...

Мама нелепо осмотрелась на кухне, попросила купить хлеб и стала отсчитывать мелочь. И снова начался приступ сильного кашля. Согнувшись пополам, она оперлась на столешницу и прохрипела:

— Пожалуйста, сходи за хлебом.
— Но мам, — взмолилась я и крепко обняла её за талию.
— Иди. Пожалуйста.

У меня наворачивались слёзы, и я пошла. Почему-то мне стало страшно, что я обижу маму, не выполнив просьбу. Не помню, как дошла до круглосуточного магазина. Как вернулась домой и простояла дотемна на крыльце с буханкой в руке.

Бом-бом-бом! Огромные деревянные часы, бившие в прихожей, вытащили меня из размышлений. Я всё ещё вглядывалась в темноту. Мне казалось, что она скоро заберёт маму. Насовсем. Утянет за собой. Мой Подсолнушек.

Тоскливая, промозглая осень с проблесками солнца. Десятки протоптанных дорожек — и все от дома. Старое платье мама несколько раз ушивала, чтобы оно на ней не висело, но скрыть фиолетовые синяки и впавшие щёки она не могла. Она держалась, шутила, я видела её боль и её старания спрятать эту боль. Сморщиться — но не жаловаться, не сказать ни слова. Выдавить улыбку.

После уроков, я оставалась в продленке и делала там домашние задания. Затем мы бродили по окрестностям с моей подружкой Наташей. В гаражах мы соорудили шалаш, и часто приходили туда.

Наступил декабрь, и крыши, словно кроны деревьев, прогибались под толщей снега. Солнце переливалось перламутром. Морозный Воздух бодрил и напоминал о скором Новом годе. Я и Наташа шли со школы, весело болтая. Но вдруг наш разговор оборвался. Прямо возле нас, рядом на обочине, лежала собака. Чёрным подтекшим пятном на всей этой белой чистой картине.

— Пойдем, — Наташа дёрнула меня за руку.
— Подожди. Мне кажется, она ещё жива.

Я наклонилась и ощупала её. Собака была без сознания, но её грудная клетка слабо вздымалась.

— Она грязная, вся в крови. Пойдём отсюда.
— Может, ещё не поздно спасти?
— Ладно. Что с ней будем делать?

Мы аккуратно положили собаку на фанерку, что валялась недалеко от мусорки, и понесли. Надвинулись облака, всё как будто посерело. Нам предстояло пройти через весь посёлок. Конечно, будучи первоклашками, мы не знали, как помочь бедняге, и направились к врачу. Единственному хирургу, который лечил и детей, и взрослых. И, мы надеялись, что собак тоже.

Шли медленно, осторожно. Руки затекали от тяжести и одинакового положения. Потом мы потащили фанерку по снегу, стало полегче. Но то и дело руки срывались, и приходилось цепляться заново. Холодало. Наташе с самого начала не понравилась эта затея: «Так долго идти, ради полудохлой собаки», и она всё-таки бросила меня на полпути. Не выдержала.

— Если тебе хочется, то и возись с ней. А я не хочу втык получить от мамы.
— Наташа, вернись. Ещё немного. Помоги мне. Пожалуйста.

Я стояла, ошарашенная предательством. Да, она просто взяла и ушла. Холодно, мама поругает, да много что — но она оставила меня и собаку. Беззащитное существо, которому нужна помощь. И мы увидели беду. И бог видел. Он всё видит. Всё, что мы сделали доброго и злого — всё вернётся к нам. Обязательно.

Мне захотелось разреветься, позвать на помощь кого-нибудь большого и сильного. Но на улице было пусто, все разбежались по домам. Пить горячий чай. Я взяла себя в руки и пообещала себе поплакать, когда появится время. А сейчас — некогда. Когда я заходила в поликлинику, собака очнулась, посмотрела на меня и снова откинула голову на фанеру. Врач осмотрел собаку. Я не спускала глаз с него, затаила дыхание. Слушала. Надеялась.

— Ты — хорошая девочка, Лен. Я тоже в детстве приносил домой кошечек и собачек. Жалел. Но у псины повреждён позвоночник, задние лапы отказали. По-хорошему ей нужно делать операцию, нужны дорогие лекарства и уколы. Мороки много. И потом, сколько времени потребуется, чтобы выходить её?
— Вы поможете ей?

Врач отказался. И снова мне захотелось плакать. Я думала оставить собаку. Вдруг, кто-нибудь её подобрал бы здесь, возле больницы — взрослый, добрый и одинокий...

Узкий обшарпанный коридор был заполнен очередью к терапевту. Недовольные пациенты вздыхали, жаловались и провожали меня неодобрительными взглядами. Мне хотелось, как можно скорее пробраться сквозь эту толпу, и я нечаянно наступила на ногу нашей соседке, тёте Шуре. Совсем не вовремя.

— Ой, простите, пожалуйста.

Тётя Шура прошлась по мне испепеляющим взглядом, сморщилась, как изюм, и приготовилась выпустить тираду злословия. Казалось, что я стала последней каплей во всей её невзрачной, неудавшейся жизни.

— Что ты сюда припёрлась? Заразу разносить? Вся семейка — чахоточная, да ещё и суку притащила. Нас здесь толком лечить не могут, а это, принесла. На кой надо. Гоняются стаями по посёлку, только и смотри, чтобы тебя не загрызли. Перестрелять их надо.

— Мы... Мы не чахоточные!

Толпа расступилась, и я быстро вышла на улицу. Лицо обдало морозным воздухом, и во мне снова появились силы бороться. Теперь я точно знала, что должна справиться до конца сама. Если оставлю собаку, то никому до неё дела не будет.

Тогда не было интернета, даже телевизоры не у всех стояли. Только библиотека открывала ответы на вопросы. Я отнесла собаку в шалаш, насыпала туда опилок, настелила тряпок и старых одеял, отправилась в библиотеку. Книг по уходу за собаками было всего две. Но ни в одной из них не было сказано, что делать, если собаку сбила машина и отказали задние лапы.

— Что же ты такое ищешь, Лена? У тебя появилась собака? — дружелюбно поинтересовалась женщина в очках с грубой оправой.

Не отрываясь от страниц книги, я ответила:
— Мне нужно узнать... Подождите. Лариса Анатольевна, а где отдел про здоровье людей?

Среди книг для людей я нашла раздел о травмах позвоночника. Конечно, мы отличаемся. Но это лучше, чем ничего. Поразительно, но в семь лет я догадалась, как правильно наложить шину. Я нашла пластиковую сетчатую коробку из-под овощей, отрезала от нее одно деление. Это получилась основа шины. Завязала её шнурками к спине собаке и проделала всё остальное, как по инструкции.

Пришлось потрудиться, но к большому везению, мне удалось выходить собаку. Мою Найду. И это было не просто из-за человеческого долга. В тот день, у обочины, она стала для меня символом надежды. Я поверила: если удастся спасти собаку, то и тьма отступит от мамы. Мама будет всегда со мной, она не уйдет. Она вылечится.

Через две недели в калитку шалаша постучалась Наташа, принесла косточки, сухари и попросила прощения. С тех пор мы стали вместе ухаживать за собакой. Мы сильно привязались к Найде. Она так радостно нас встречала, когда мы приходили. Полулёжа, всё равно виляла хвостом изо всех сил. В скором времени она оклемалась. Прихрамывала, но ходила. А когда совсем пошла на поправку, стала встречать нас со школы. Удивительно: Найда всегда знала, во сколько у нас заканчиваются уроки, и к этому времени она подходила к школьному двору.

Однажды, когда мы вышли со школы, нас никто не встретил.

— Наверное, гуляет. Сейчас весна — ей не до нас, — подумали мы и посмеялись.

Но придя в гаражи, мы увидели нечто ужасное. Найда — моя любимая, моя хорошая... Её худое тельце свисало со штыря у крыши. Как туша на убой. Собака висела, задушенная бельевой верёвкой. Я рванулась к ней, пытаясь снять, но было уже поздно. Тело отдало последнее тепло. Тогда я рванула и побежала к реке, что есть мочи.

— Ленка, Лен, стой! — кричала Наташа, пока не нагнала меня. Бурная река заглушала мои всхлипывания и бежала, бежала вперёд.

⁣Позже мы узнали, что Найду убила тётя Шура. Она подговорила детдомовских ребят. С ними недолгий разговор был — вечно голодные, никому не нужные, сборная солянка из тех, кто не прижился в городских приютах. Дала им пиво и сигареты, повесила веревку, а им только и оставалось всей толпой набросить шнур на собаку и потянуть.

Я потом мстила соседке — так, по-детски, конечно. Писала на двери мелом «Убийца», «Ты за это заплатишь» и другое. Несколько месяцев. А потом меня отпустило, я вдруг поняла, что от этого ничего не изменится. Найду не вернуть.

Совершенные дела не имеют срока давности. Прошло пятнадцать лет, и до меня дошёл слух, что тётя Шура сильно заболела. Редкой болезнью — у неё стали хрупкими кости. Таких людей ещё называют хрустальными, потому что они не могут взять что-то тяжелее тетради. Рискуют заработать перелом. Так на собственном опыте я убедилась, что всё рано или поздно к нам возвращается.

...В тот год я потеряла и маму. Та невидимая связь, что существовала в моём воображении, мой светлый символ надежды — исчез. Моя Найда. И всё исчезло. Я стала очень замкнутой, молчаливой и понурой, то время помнится плохо. Всё больше фактов и чужих воспоминаний обо мне и меньше моих впечатлений. Но позже мне посчастливилось встретить мою новую семью.

⁣Последний сон Мелинды (рассказ)


Старуха сидела в центре огромной террасы совершенно одна. Поблёкшая плитка щурилась на солнце, ей подмигивали слегка выцветшие растения. Не отставали колонны с облупившейся краской. Кресло заунывно скрипело.
Предметам и женщине отвечало море. Оно в неспешном ритме встречалось и расставалось со скалами, чьи голые бока были равнодушны и к террасе, и к солнцу, и к морю. Они были выше улыбок. Впрочем, их равнодушие ни капли не волновало редкие танцующие травинки и старуху. Она встала с кресла, разложила плед, сняла шляпу и показала скалам язык. Ей нравилось проделывать что-нибудь такое, пока никто не видит, а потом смеяться наедине с собой.
Этот плед был её кроватью и обеденным столом. Так она платила за грехи молодости.
Её первым грехом был торт. Шоколадный. И он того стоил. В этой главе она бы не поправила ни буквы.
Мелинда росла в строгости, но не какой-нибудь там религиозной, а самой настоящей, телесной строгости. Её мать настрадалась в детстве, поэтому своих взрастила в лучших условиях — на природе. Они ели только фермерское, гуляли по четыре часа в день, обязательные физические упражнения — несколько раз в неделю. Приём пищи и сон строго по расписанию. И ничто не могло этому помешать. «Где же они жили, в лесу что ли?» — спросишь ты. Так и было. Они жили в лесу.
Но как же в лес пробрался шоколадный торт?
Мать не была глупа. Она понимала, что здоровому телу всё же придётся на какой-то период обмакнуться в нездоровую городскую среду. И проводила тренировки. Выезжали в ближайшие городки. Мать подводила детей к витринам кондитерских, выискивала самого неприглядного посетителя и неистово тыкала в него пальцем. «Вот что бывает от сладкого!» — говорила она тихо, словно шипела. И плевалась, и мелкие брызги слюны на стекле марали привлекательную вывеску.
На обратном пути её верхняя губа тряслась на ухабах под подозрительным слоем белой пудры.
Они повстречались в общаге. В лесу институтов не было, и Мелинда поступила. Мама справедливо считала, что главное она заложила, а дальше пусть сами.
Он стоял посреди кухни: одинокий, доступный, привлекательный, чужой. Мелинде стало любопытно. Она села, сложив руки по-ученически, и посмотрела ему в глаза, в розочки кремовые.
Запах. Наклонилась ближе. И никакого отвращения, никаких пальцев матери, несмотря на годы тренировки. Отлично понимая, как бескультурно поступает, Мелинда ткнула пальцем в торт, потом в рот, потом в торт, потом в рот, пока торта не стало.
Торт запустил серию других грехов. Во-первых, она взяла чужое. Во-вторых, она соврала, что не видела никакого торта и вообще не знает как выглядит «эдакая гадость».
Отношения с соседками были подпорчены, но её это мало волновало. Мелинда повторила страдания матери, несмотря на здоровый зачин. Восторг от шоколадного торта хотелось продлевать бесконечно. И она продлевала. Блевала и продлевала. Желудок-то не резиновый.
В середине жизни она так и не пришла к истине золотой середины, приняв её лишь умом, но не телом, не сердцем. Потому и пледом наказали, и с террасы не выпускали, и ставни закрывали, и окна занавешивали, чтобы не видеть. Но поделать нельзя ничего. Старуха была там, на воздухе, вовне и никуда не девалась. Она улыбалась скалам.
Был ведь и другой грех. Федерико. Он тоже стоял посреди комнаты — одинокий, доступный, привлекательный, чужой. И точно так же она его попробовала, пока не съела целиком. Вот до самой последней бисквитной крошечки.
И глаза у него были, как розочки кремовые. То есть масляные. Сладострастник. А Мелинда, чёрствая и поджарая, как корочка хлеба, Мелинда, запросто села напротив за стол, сложила руки по-ученически и объявила:
— Вы мне нравитесь.
И никакого отвращения. Секс. Не прямо на вечеринке, конечно.
Опять она взяла чужое. Федерико, хоть бы и сладострастник, а ходил уже в женихах.
Мелинда всё время врала и упрямничала, что нисколечко его не любит. Да, понравился, но вообще-то нравятся ей многие. Этим она его до исступления доводила. И сексом. «Эдакая гадость».
Отношения с соседками тогда и вовсе испортились. Ведь они были подруги невесты Федерикиной. Но Мелинду это мало волновало. Он открыл ей новое блаженство, и ей хотелось продлевать его вечно.
К середине жизни она мужчину замочалила, замучила, заездила до полного исчезновения. Сладострастник проклятый. Не выдержал, умер на полпути, весь кончился.
Бежать-то он пытался ни раз. Но возвращался, признавался в грязных изменах и тряпкой в ногах валялся, пузырчатыми соплями растекался, в окошки высовывался.
Она поджимала рот, отводила глаза, а внутри гоготала. Потому что опять победила. Потому что кайф вернулся. А что грязное без неё было — из сердца выметала. Покаялся, значит не было.
Он убегал от холода её, от взгляда сурового, от понимания, что плюнет — он не только высунется, но и прыгнет вниз.
И знала, что мучит, что тут сплошное физическое, да и плюнет, пожалуй, когда-нибудь. А он раз — и кончился. Неожиданно. А винили зачем-то её.
Да те грехи-грешочки волновали живущих в белом доме с террасой для полноты чувства, в довесок. Конкретно ненавидели её за третий грех.
О, это был самый страшный, самый настоящий грех, противозаконный в буквальном смысле. Героин.
Она так и помнит, как он сказал: «Надо в этой жизни всё попробовать». Тот, второй, после Федерико.
Старуха на пледе перевернулась на живот, подпёрла подбородок руками. Расхохоталась. Девочкой думала, что эдакая гадость никогда её не соблазнит. Она боится уколов! Чтобы так унизить своё тело: ни одно удовольствие того не стоит.
Было красиво. Красный бархатный диван, она — зрелая, но привлекательная, белая нога с гладкой кожей из разреза платья. А на фоне — окна во всю стену, на фоне — огни, на фоне — джаз.
Он полз по ней, как змея, сильными руками, от которых она была без ума. Загорелые, со взбухшими венами, на её белой ноге. Она и не помнила, как он уколол, как затягивал жгут на тонкой лодыжке. А кайф — кайф она помнила хорошо. Ни торт, ни Федерико и рядом не стояли. И рука загорелая померкла.
Старуха обернулась: рассыпался белый дом с верандой, и внуки на лошадках и дети за закрытыми окнами. Летит нога в красных шортиках и гольфике, летит яблочный пирог, летит кресло с пятном от томатного сока, летит деревяшка, на которой отмечали рост. Всё в дыму, крошке. Будто на гриб-дымовик наступили. Сама наступила.
Ничего не будет.
На шее затянули верёвку и потащили вниз со скалы, били о камни, не дали мечтать, выбивали нелепые фантазии как пыль из ковра. Героин — не Мелинда, измен не терпел. В самом низу швырнули в море, шамкающий рот заглотил солёную воду, лёгкие загорелись.
Но и это всё неправда. До старости Мелинда не доживёт. Она умрёт сегодня ночью. От кайфа и за грехи. За закрытыми ставнями ей не простят, что она не позволила им быть.

⁣БАЛЛАДА О МАЯКЕ

Маяк светил в ночное море,

И неба всполохи в ответ

Ему казались много боле,

Чем просто отраженный свет.



Утихнет шторм, погаснут волны,

Благословенна моря даль,

Лишь звуки тихие, как стоны,

Как это вечное: «Прощай!»



Он стольких проводил и встретил

Больших и малых кораблей,

Что будто бы и не заметил –

Приобретал, терял друзей.



И каждый раз, как комом в горле,

Едва небес голубизна…

А капитан: «Отдать швартовы,

Поднять немедля якоря!»



Однажды он разволновался,

Что не пристало маяку:

«Нет, я, похоже, обсчитался,

Не помню, сколько здесь стою».



От грустных мыслей нету зелья,

И пусть в глазу его печаль,

Он снова ослепит созвездья

И полыхнет в глухую даль.



Но как-то в полдень задремалось,

И будто чудится ему –

Со всех сторон плывут, сигналят…

Сто лет сравнялось старику.



И оказалось, каждый помнил,

Как он когда-то их спасал, –

Волна кидалась разъяренно,

А он ее увещевал.



И корабли в почетном круге

Трубили длинно в его честь,

На полубаках пели юнги

О том, что благодарность есть,



О том, что помощи достойней

Нет ничего для моряка,

Что он давно вольнонаемный

На каждом судне на века.



Маяк был горд и, весь сверкая,

В ответ приветствовал бомонд.

Как это может быть, не знаю.

Особой марки был бетон.



У каждого наступит дата

Пусть на последнем вираже,

Но, если ты светил когда-то,

У Бога в списках ты уже.



Порою для спасенья нужно

Работу малую вершить –

Не выключайте свет наружный

И не гасите свет души.



Саратов, февраль 2023 г.

⁣Я дарю тебе свои мужские плечи
Ты можешь опереться на них тихо, не спеша.
Не бойся. Выдержут твои противоречия.
Ведь, боже правый, ты так хороша!
—
Целую скрытно все, что только можно.
Бросает в жар твоя печальная тоска.
С тобой всегда я только осторожно.
Один неверный взгляд - и снова ты резка.
—
Любимый запах - запах твоей кожи.
Приятной мантией окутана душа.
А знаешь, мы с тобою так похожи.
Как жаль, что ты уж больно далека.
—
Отдал бы все за самый тёплый вечер
С тобой не страшен ни один снаряд.
Твой одинокий путь буть может бесконечен.
Но я с тобой. Хоть и не очень рад.

⁣Это было раннее
летнее утро в северной части Греции, совсем недалеко от полуострова Халкидики.
Молодой пастух вывел на склон горы небольшое стадо коз и овец, которое он
собрал со всей деревни, пастись на склонах обители богов.

Судьба пастуха была
непростая. Родился он в Греции и успел впитать силу и красоту земли. Но судьбой
ему было предназначено попасть в другую страну. Где он, в силу своих
сообразительности и ума, нанялся в услужение в центральном городе
цивилизованного мира. Это был Рим, где он и научился языку местных жителей и
знати. Его яркий и неспокойный ум осваивал языки людей всего мира, которые
посещали Рим в то время. Естественно, он знал свой родной язык, в совершенстве
изучил латынь, но в то же время овладел коптским языком и популярными тогда
персидскими наречиями. Гибкость ума и природная изворотливость позволила ему
все-таки вырваться из тягостной службы в Риме в свою родную деревню. Там он подрядился
быть пастухом, чтобы больше проводить время в размышлениях и умозаключениях о
создании мира и его бытие. Это было непросто, но он это сделал. И теперь
наслаждался свободой.

Летний утренний ветер
трепал золотые кудри юноши, и свирель, с которой он не расставался никогда,
весело звучала на просторных лугах, у подножия горы Олимп, там, где жили боги,
которые даровали ему жизнь и прописали её от самого начала до самого конца.
Устроившись на большом и уже теплом от утренних лучей валуне, он взял свой инструмент
и начал играть. Когда он играл, стадо не расходилось далеко, стараясь держаться
поближе, чтобы слышать мелодию пастуха. Сыграв несколько мелодий, он отложил
инструмент и обратил свой взгляд в небо, где высился Олимп.

Яркое солнце скрывало
вершину горы. Пытаясь разглядеть её, юноша даже приложил руку, как козырек, но
вершина была недоступна для взгляда. Стаду надо было двигаться дальше. Спрыгнув
с валуна, пастух начал подгонять овец, чтобы тронуться в путь. Но ежедневную
традицию прервал громкий и неожиданный крик орла. Пытаясь разглядеть источник
звука, пастух забрался на валун. И в этот момент перед ним предстала
потрясающая картина. С невозможной высоты к нему спускался огромный и
прекрасный золотой орел, громким криком обозначающий своё присутствие. Орел
снижался медленно, кругами. Оперение отражало лучи солнца, отблески которого
играли на склонах горы и листве деревьев у подножья. Воистину — это был Зевс.
Масштабность события завораживала. Сделав очередной круг, орел пролетел над
пастухом, оставив после себя шлейф из золотых искр, которые, падая, не гасли.
Пастух протянул руку к небу, и в глазах его появились слезы счастья.

Вечером того же дня
стадо не вернулось в деревню. Обеспокоенные жители вышли на поиски пастуха и
своего стада. Нашли быстро, но то, что они увидели, заставило всех замереть от
удивления, страха и, наверное, непонимания, что делать дальше.

***

— Всё, девочки! На
этом наш с вами урок закончен. Встретимся на следующей неделе. Не забудьте
сделать домашнее задание. Оно несложное и основано на том, что мы уже с вами
проходили. До следующей встречи. Ирина, ты снова здесь? Ты должна уже
находиться на моём месте, и у меня есть твердая уверенность в том, что попади
ты сейчас в Римскую империю и выступи в сенате, — тебе бы все рукоплескали.

— Надежда Юрьевна, вы
же знаете, как я люблю латынь и…

— Все, девочка моя,
беги домой, а я на самом деле порекомендую тебя как возможную замену мне. В
меде сейчас редкость, когда молодой специалист настолько увлечен латынью.

— Нет, я не домой, у
меня сегодня рисование. Сегодня там будет какое-то торжество. Надо быть
обязательно.

— Будущий педиатр…
правильно говорят: «человек талантливый талантлив во всех областях». Ты когда
всё успеваешь?

— Надежда Юрьевна,
мне просто это нравится.

— Покажешь потом свои
работы вживую, а то в этих ваших социальных приложениях все как-то не то…
фотографий много, но всё неживое.

— Конечно,
обязательно!

***

Это был уже поздний
вечер в центральной школе искусств. Сегодня был аншлаг. Для новых занятий по
анатомии и зарисовок в школу привезли новый экспонат. Ждали его долго, а уж
выпрашивали еще дольше. Но вот чудо свершилось, и бесценный груз прибыл.
Логистика прошла без сбоев, и экспонат с помпой был представлен коллективу и
ученикам.

— Дорогие мои…
представляю вам античную скульптуру. Шедевр неизвестного художника. В своем
роде это единственная скульптура. Данному произведению искусства много сотен
лет. Этот подарок был сделан нашей стране правительством Греции. И наша с вами
школа удостоена чести использовать её как материал для исследований и учебного
тренинга. Представляю вам «Пастуха».

И ректор указал в
сторону накрытой белым полотном скульптуры. Когда покрывало упало на пол, все
увидели ростовую фигуру совсем молодого человека, устремившего свой взгляд в
небо. Одна рука была также направлена в небо, как будто в попытке до чего-то
дотянуться или дотронуться. Больше всего поражал материал, из которого была
сделана скульптура. Мрамор был идеален. Он повторял изгибы тела с невообразимой
точностью, прожилки камня словно бы изображали кровеносную систему. И глядя на
скульптуру, нельзя было поверить, что это произведение искусства прошло через
века. Время не отпечатало ни следа на этом мраморном теле.

— Ну что ж… а теперь
давайте оставим наших учеников, пусть поработают. А завтра мы разберем ваши
работы по зарисовке анатомии и допущенные ошибки.

***

Ирина стояла в
последних рядах, когда была презентация, и пыталась разглядеть, что же
происходит впереди. Она не видела, как произошло открытие, отвлёк телефонный
звонок, пришлось выйти в холл и поговорить. Разговор затянулся до самого начала
занятий. Спохватившись, Ирина побежала на занятие и, войдя в аудиторию,
замерла. Сердце остановилось. Дыхание тоже. Наверное, это тот самый момент,
когда останавливается само время . Ирина увидела всю скульптуру целиком, но её
взгляд приковали к себе глаза юноши.

Ну, давайте попробуем
рассуждать объективно. Изваять глаза в мраморе — задача не из простых. Они либо
закрыты, либо их веки полуопущены, в крайнем случае они просто пустые (без
зрачков). И разглядывать их особого смысла нет. Конечно же, есть скульптуры с
прорисованными зрачками, но придать им естественность сложно.

А здесь были живые
глаза. В которых можно было утонуть. Они были словно океан. И Ирина начала
тонуть, до момента, когда её окликнули и пригласили всё-таки занять место и
приступить к работе. Холст, который стоял на мольберте, совершенно её не
устроил — он был квадратный.

Это первый случай,
когда Ирина решила сменить формат картины. Обычно она использовала то, что было
уже заготовлено, а вот сейчас как будто накрыло. Не то, и всё тут. Быстро
сменив реквизит, что вызвало некоторое возмущение аудитории, она взяла в руку
карандаш и подняла глаза на скульптуру. Рука словно бы ожила и начала сама
наносить первые штрихи на холст. Она просто смотрела на юношу и не отводила от
него взгляд, а рука продолжала жить своей жизнью. Ирина не замечала того, что
не смотрит на холст и не замечала времени. Пока не почувствовала многочисленных
взглядов за своей спиной. Пришлось отвлечься. Это такое состояние, когда уже
надо вставать, но можно ещё урвать минут пять. Тяжело, одним словом.

Обернувшись, Ирина
увидела за своей спиной весь класс, который с увлечением смотрел на неё и
обсуждал то, как она рисует. Краска залила её лицо. Не привыкла она быть в
центре внимания. Переведя взгляд на холст, она выронила карандаш из рук. На нем
очень детализированно был изображен юноша, стоявший на валуне и протягивающий
руку к небу. Вокруг молодого человека собралось стадо овец, а в небе парил
нереально огромный орёл, сопровождающий каждое своё движение россыпью искр.

Только сейчас Ирина
поняла, что даже не взглянула на холст, когда рисовала. Не сказав ни слова,
растолкав всех, она выбежала из студии. Одевшись на бегу, выскочила на улицу.
Мысли запоздало стали проникать в сознание, приводя девушку в состояние шока.
Она поняла, что, пока она рассматривала скульптуру, ей удалось пережить всё,
что произошло с юношей. Она буквально наблюдала со стороны полёт орла и юношу,
который пытался разглядеть происходящее над его головой. И момент, когда,
заплакав, юноша превратился в мрамор. И всё это она нарисовала.

Как в такое можно
поверить… правильно, просто невозможно. Отдышавшись, она приняла мысль о том,
что просто перенервничала, перезанималась, плохо спала последнюю неделю, и вот
результат, легкая форма психоза. Эх, жаль, конечно, что вещи остались в студии,
придётся вернуться за ними, и тогда домой и спать. Как оказалось, было уже
довольно поздно, на неожиданную прогулку времени ушло больше, чем
планировалось.

-«Да кого я
обманываю, - подумала девушка,- ничего не планировалось, как получилось, так и
получилось».

Хорошо, что охранник
был знакомым и, немного пожурив, впустил Ирину забрать оставленные вещи.
Пообещав быстро вернуться, девушка побежала за оставленными вещами. Заскочив в
студию, она снова увидела юношу — и снова замерла.

В голове стучала одна
мысль… дотронуться… Это было навязчивой идеей, возникшей буквально из ниоткуда.
Ирина начала пробираться к скульптуре. Взобравшись на возвышение, она стала
потихоньку тянуть руку, чтобы дотронуться до лица скульптуры. Рука дрожала.
Когда до мрамора остались считанные миллиметры, помещение огласил громкий крик
орла. Это было настолько неожиданно, что она невольно отпрянула назад и стала
падать. И зависла в воздухе, что-то не позволило ей упасть. Подняв глаза, она
увидела юношу, который удержал её за руку от фатального падения.

— Tu dea?[1] —
было первое, что сказал юноша.

— Я… не понимаю тебя…
ой… это же латынь.

Как? В такой момент
можно вообще вспомнить другой язык? А юноша тем временем буквально
«вылуплялся». Мрамор осыпался с его тела и, падая, рассыпался в золотую пыль.
Глаза… эти глаза примиряли Ирину с возможностью умереть, лишь бы не нужно было
отводить взгляд. И снова раздался громкий крик орла.

На этот раз уже два человека
подняли глаза к небу. Вернее сказать, в потолок, но его уже не было, как и не
было крыши, осталось только бескрайнее черное звёздное небо над головой и
парящий орёл.

— Visne
mecum?[2] — просто спросил юноша.

— Ita[3], — ответила
Ирина.

И снова в воздухе
разнёсся крик орла.

***

Охранник терпеливо
ждал возвращения девушки, но её не всё было. Кряхтя и тихонько матерясь, он
отправился на поиски. Студия была последним местом, куда заглянул охранник. На
пьедестале замерли две фигуры. Он и Она, застывшие в поцелуе — и в мраморе.







[1] Ты богиня? —
Лат.

[2] Ты пойдешь
со мной? — Лат.

[3] Да. — Лат.

⁣Светлейшая из дат


В истории Отечества

Немало славных Дат!

Здесь судьбы Человечества

Решал простой Солдат!



С последними сраженьями

Великой из всех Войн,

Пришло к нам избавление,

И радость, и любовь!



Пришла Победа майская,

Девятого числа!

И эту Дату в памяти

Храним мы навсегда!



Она пришла - желанная,

Как Юная Весна!

Такая долгожданная,

Что слез скрывать нельзя!



Солдатскими дорогами прошла

Сквозь всю Войну!

Все видела, все вынесла,

Была не раз в плену...



И вот пришла - негаданно,

Хоть ждалась уж давно,

И, словно море радости

Разлилось широко!...



Мы помним годы грозные,

Нам праздник этот - Свят!

Ведь День Победы - Радостный,

Светлейшая из Дат!!!

01.05.1997г.



О Кресте

Да, встретить крест сейчас не сложно,

Очень на многих он "висит",

А что за ним увидеть можно,

О чем нам крестик говорит?


Ну ладно, скромная старушка,

И крестик спрятан на груди

Она у Бога словно служка

И молит: Господи - прости...

Вот молодежь идет с "крестами"

Кресты на шее и в ушах!

Девицы с голыми ногами,

Нет Веры, дьявол на устах!


Ну что ж, и с ними все понятно,

Дань моде просто отдают!

На вас смотреть мне неприятно,

Так одеваться может шут!



Иной повесит цепь златую,

К ней крест массивный на живот,

В том вижу алчность лишь простую,

От Бога он, весьма далек...


Ведь крест не просто побрякушка,

Об этом помните всегда!

Не золотая безделушка,

А часть распятия Христа!


И если Вы его приняли,

То пусть не станет как сюрприз,

Что груз ответственности взяли,

Крест - не игрушка, не каприз!


Да, крест - он символ нашей Веры!

Вы ж - "крестоносцы" без Христа!

Я здесь привел уже примеры,

Побойтесь Бога, господа...

10.06.1999г.


О женских руках

У светских дам - прекрасны руки,

На них печать - безделья, скуки.

АтлАсом кожа их блестит,

А лак ногтей - огнем горит!

И весь их внешний вид таков,

Как будто из иных миров,

Они слетелись к нам сюда,

Совсем не в поисках Труда!

И грациозности полны,

Ждут неги, ласки и любви!

Холеный вид, бездумный взгляд,

Как куклы вышли на парад!

К чему вся эта красота,

Когда внутри, лишь пустота...

Есть и другие в мире руки,

Те, что совсем не знают скуки,

Лишь трудятся уже с утра,

С утра до самого темна!

Повсюду надо им успеть,

Чтоб всех своим теплом согреть!

И Дом весь держится на них,

На этих ручках - золотых!

И пусть не так они нежны -

Ведь от работы - мозоли,

Но в мире нету рук добрей

И для меня - они милей!


Вы - наша гордость!

Есть среди нашей нищеты

И нравов страшного паденья

Те, для кого полет мечты -

Смысл жизни этой, вдохновенье!


Они пытаются узнать

Вселенной тайну зарожденья.

Чтоб этот Мир умом понять,

О нем, расширив представленье


И, слава Богу, что Вы есть,

Вы - наша гордость и отрада!

Ведь Истину, и Ум, и Честь

Цените выше звона злата!

14.09.2002г.



Ум и Талант

С умом рождаются, друзья!

Он нам дается от Природы!

Приобрести его - нельзя,

А знания - приносят годы!


Вот образован человек.

Возможно, даже много знает,

Но это знание за век,

Ему ума не прибавляет!


В природе камень есть – алмаз,

Пройдя огранку - стал брильянтом.

Ум "образованный" у нас,

В последствии зовут ТАЛАНТОМ!

22.01.2012г.


Осенние мысли

Вот поздней осени примета -

Деревья, сбросив свой наряд,

Теперь до следующего Лета,

Все обнаженные стоят...


Еще местами догорают,

Эти осенние костры...

А ветер искры раздувает,

Летят и падают листы!


В лесу пустынно, одиноко,

Останки прежней красоты,

Блиставшие вчера высоко,

Сейчас Вам под ноги легли!


И мысли разные рождает,

Пейзаж осенний в голове -

Вот также Человек - взлетает,

Но возвращается к Земле...

05.11.2000г.

Слово не убить

Я словом двери открываю

Туда, где сердце и душа.

Дорогу эту выбираю,

Что без начала и конца...


Иду по ней по воле Бога.

Встречалось всякое в пути...

Преобладает лишь тревога -

Что дальше ждет нас впереди?


Нам удивительные вещи

Поможет Слово совершить.

И в страхе подлецы трепещут

Не зная, как его убить.


Тех, кто упал сегодня духом,

Оно поддержит, подбодрит.

Стрелою, пущенною луком,

Мерзавцев в сердце поразит!


Оно тиранам не подвластно -

Вам в клеть Его не заточить!

Все, что прекрасно и ужасно

Поможет Слово осветить!

⁣Дмитрий С. Бочаров


Встреча

(самая
невероятная история Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена)


На караул! Смирно! Примкнуть штыки! Прекратить разговоры! Разболтались тут без меня. Лишь бы
языками молоть, а ни слова дельного… Кирасир Феофан Томилов, выйти из строя!
Что глядишь сподлобья? Улыбнись. Тебе разрешено жениться. Бога благодари. И
меня – твоего командира, ротмистра Брауншвейгского кирасирского полка Карла Фридриха
Иеронима фон Мюнхгаузена, лично начальству прошение об тебе подававшего. На свадьбу
позовёшь? Что орёшь, словно труба иерихонская? Повтори тише. Ещё тише. Ещё. Что
говоришь? Понял. Приду. Можешь вернуться в строй. Кирасир Василий Сердунов, шаг
вперёд! Твоё прошение об отставке удовлетворено. Отправляйся хоть сейчас на
заслуженный отдых. Стой! Не забудь сдать амуницию. Всю – по описи! А то не
погляжу на былые геройства – сядешь в холодную вместе с Фёдором Лебедевым,
коий, подлец, бывши на конюшне на карауле, украл овса – целых четыре
четверика. Что замер? Иди. До свидания, дорогой. Остальным – смирно!! Равнение
на будущую Императрицу!!! Чему смеётесь, идиоты? Я сказал что-то смешное? Ах,
не видите Императрицу? Слепцы.



Это произошло шесть лет назад, в семьсот сорок четвёртом. Здесь, в Риге. Ох, какая это была встреча!...



Но началось всё за двадцать четыре года до того. Акушерка, не помню её имени, но дама была
дородная… шлёпнула меня, только что появившегося на свет младенца, ожидая
привычного плача. И чуть не выронила из рук, услышав… смех. Так с тех пор и
повелось. Смеюсь. Потому, что смею смеяться!



Мой род берёт своё начало в двенадцатом веке. Род, как род. Один из многочисленных рыцарских родов. Вместе с другими уважающими себя рыцарями, мои предки ходили в крестовые
походы, героически погибая там, во славу Господа. И однажды погибли все… кроме
единственного, оставшегося в Европе, монаха. Беднягу, специальным указом Папы
Римского, выдернули из монастыря, дали фамилию Мюнхгаузен, и велели продолжить
род. Что он с успехом и сделал. С тех пор, на моём гербе – изображение монаха.
Того самого, который, выполнив возложенные на него обязанности, вернулся
обратно в монастырь. Кстати, фамилия моя (для тех, кто не в курсе) так и
переводится – дом монаха.



Ах, какие у неё были глаза! Неуловимо-изменчивые. И неотвратимо-влекущие. Одни их ощущали карими… другие – иссиня-небесными. Я же утверждаю: ни то, ни другое! Точнее… и то, и
другое одновременно: карие… с голубым оттенком! Если бы мне случилось быть
монахом, я бы тотчас отказался от духовной карьеры – лишь бы иметь возможность
погружаться в русалочий омут её иссиня-чёрных зрачков! Но я не был монахом. Я
руководил почётным караулом, встречавшим Фике на границе России. Она улыбнулась
мне, кинув быстрый, как выстрел, взгляд, и я… я… ощутил себя… нерешительным
юношей. Что я?! Мой геройский конь, прошедший через ад сражений, неожиданно
застеснялся и… покраснел!



Что ржёте, словно кони?! Как смеете смеяться, идиоты?! Во-первых, я ваш командир! А во-вторых – речь идёт о будущей священной персоне Её Императорского Величества!! Смиррррно!!!!
Вольно…



Будущая Екатерина, тогда ещё просто Фике, была в карете не одна. Рядом сидела мать – невзрачная дама с неприятной, какой-то лисьей физиономией. Она выглядывала из окна кареты, тихо нашёптывая что-то на ухо своей дочери. «Что-то» – для всех, но не для Мюнхгаузена!
Мой острый слух, различающий полёт птицы ещё до того, как та расправит крылья,
чтобы вылететь из гнезда… Что ржёте, сволочи?! Да! Вашему командиру случалось и
не такие вещи проделывать! Однажды я выстрелил в оленя вишнёвой косточкой
(просто потому, что пули под рукой не оказалось!) – и что бы вы думали? Через
год встретил того же самого оленя с огромным вишнёвым деревом на голове! Из
чего следует вывод: если у тебя есть вишнёвая косточка – сажай её… Смирррно!!!
Кто посмел неприлично хмыкнуть?! Шаг вперёд! Нет смелых? Это оттого, что в ваши
пустые головы бесполезно сажать даже самую простую мысль – ничего путного не
вырастет. Вольно! А ещё… Ну об этом позже.



Вернёмся к дамам, сидевшим в карете. Мой острый, как у охотничьей собаки, слух уловил взволнованный шёпот матери: «Фике, обрати внимание на командира встречающих нас гвардейцев.
Какой статный рыцарь! Не удивлюсь, если он окажется бароном и немцем. Ох,
девочка моя, будь я помоложе…» Что именно «помоложе», я так и не узнал,
поскольку в тот же момент торжественным залпом взревели пушки! О, Россия умеет
встречать своих гостей… Кого салютом, кого – картечью. И этот снег… эти
невообразимые морозы…



Когда я первый раз въехал в Россию, тоже была зима. Много снега, много мороза. Слова замерзали в воздухе, не успев слететь с языка. Так и оставались висеть инеем на бородах с усами. И
как же смешно они потом оттаивали, попав в тепло! Перебивая друг друга,
пускаясь в бесконечные бессмысленные споры… примерно так же, как это, порой,
делаем мы – каждый кричит о своём, не слушая собеседника. Так трудно найти
того, кто услышит тебя в этом мире… Быть может, мы все… отморозки? Кто сказал:
«Холодно?» Гвардейцы не смеют мёрзнуть!



О, как она глядела на меня! Не взгляд – огонь! Два пламени встретились, возбудив пожар сердец… под хоровод сверкающих, словно серебряные звёздочки, снежинок. Как же это было
красиво, искренне! И по-хорошему сентиментально.



А, тем временем, во дворец Петра Первого, расположенный в самом центре Риги, коий предназначался для отдыха высоких гостей, забыли подвезти дрова! Здесь, в России, такое
случается сплошь и рядом. Однажды… Василий Сердунов, почему до сих пор в
строю?! Напоминаю – твоё прошение об отставке удовлетворено. Ты можешь идти на
все четыре стороны! Ах, хочешь дослушать рассказ своего боевого командира? Ну,
слушай-слушай… Что бы тебе такого геройского рассказать?.. Как-то раз, я
атаковал турок и первым ворвался в город, воспользовавшись тем, что враг не
успел закрыть передо мной ворота. Бедные турки! Они думали, что, если их будет много
против меня одного, это им поможет. Не прошло и получаса, как гарнизон вывесил
белый флаг, моля о пощаде. Не могу сказать, что мне это легко далось. Я изнывал
от жажды. На счастье, прямо посреди городской площади бил фонтан, к которому я
и пристроился. Вместе со своим боевым конём. Что бы вы думали?! Мой конь пил,
пил, пил… и никак не мог напиться! Оказалось, отрезанная воротами, в город
смогла прорваться только его передняя часть. Вот вода и выливалась наружу –
целая река образовалась! Какой вывод из всего этого следует? Пока есть, чем
пить – пей! Пока есть, чем жить – живи! А там – как Бог даст… Ну-ка, дружно:
«Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества!» Молодцы! Орлы! Ура! Вот
это грянули, так грянули! Пьём, аки кони, за волосы из болота сами себя
вытаскиваем. Что случилось с задней частью коня?! Всё это время она преспокойно
щипала траву на лужайке возле города, ожидая моего победного возвращения.



Кстати, с этим конём связана ещё одна удивительная история. Представьте себе, в молодости своей, он был настолько дикий, что никто не мог объездить его. Не то, что объездить –
приблизиться боялись! Но стоило мне, барону Карлу Фридриху Иерониму фон
Мюнхгаузену, посмотреть в его глаза (о, вы знаете этот мой взгляд!), дикарь
склонил голову и покорно преклонил колени. Мне оставалось только сесть в седло.
Что я и сделал. После чего, устремил коня через окно прямо в комнату, где за
длинным столом сидели многочисленные гости. Повинуясь моему желанию, конь
вспрыгнул на стол и сплясал менуэт, не разбив ни единого предмета посуды. Затем
сделал книксен и спрыгнул вниз, на паркет. Восторг присутствующих дам был
неописуем! Мужчины же, все, как один, закусили губы от зависти – так, что у
некоторых даже потекла кровь.



Но возвращаюсь к рассказу… Как стоим?!! Почему зады отклячили?!!!! Гвардейцы, находящиеся в
строю, должны быть обозначены ровными линиями, как дрова в поленнице! Всем
выпрямиться!!!

…А дров во дворец не привезли. И холод стоял жуткий. Пришлось разместить высокую гостью в частном доме советника Беккера, богатого купца, получившего дворянство. Шестнадцать
лейб-гвардейцев, в парадной форме, стояли у входа. Со мною во главе! Наконец-то
я смог поговорить с красавицей. «Кто Вы, богиня?!» «Всего лишь принцесса… Фике
– Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская» - вздохнула она. «Карл Фридрих
Иероним фон Мюнхгаузен – к услугам Вашего Величества! Увы, я не принц, а всего
лишь бедный барон…» «Принц у меня уже есть. Он ждёт в Санкт-Петербурге. И это
меня ничуть не радует. Его зовут Пётр, и он наследник русского престола. Вы
давно в России?» «Изрядно. Шесть лет. Вечность. В этой удивительной стране
каждый день стоит года» «Я боюсь России. Но матушка считает, что это шанс. И
огромная удача для меня. Мы тоже очень бедные, у нас не всегда есть деньги на
прислугу, у нас даже нет приличной кареты!» «Но вы прибыли в карете?» «Матушка
одолжила её у Фридриха Великого. Очень старую, всю в щелях. И в ней ужасно
холодно». «Когда-нибудь, когда Ваш муж станет Императором всея Руси, а Вы
Императрицей, у Вас будет своя огромная карета, в несколько огромных зал
размером! Представьте, я прямо сейчас вообразил себе удивительную картину: Вы –
Императрица, и Вам нужно преодолеть овраг, через который забыли построить мост.
Несколько тысяч солдат бросаются вниз и встают на плечи друг другу. Когда Вы со
своими лошадьми и санями въезжаете по железным, покрытым снегом щитам, которые
они держат над головами, раздаётся такой грохот и шум, что кони почти что
сходят с ума… Однако солдаты не позволяют себе изменить предварительно занятое
положение. Вы мчитесь сверху, а они радуются снизу: «Да здравствует наша вечно
боготворимая Екатерина!» Не знаю, почему они, в моих фантазиях, решили назвать
Вас Екатериной, но… почему бы и нет? Пусть именно так всё и будет! Вы станете
ездить по своей стране – из края в край. На Вашем пути будут строиться новые
города. А все встречные станут кричать: «Ура!» и молиться в церквях за Ваше
здравие, под непрерывный колокольный звон. Знаете, русские очень любят свои
колокола, и звонят в них по всякому поводу!» «Вы такой фантазёр, Карл… -
улыбнулась принцесса, - Но я устала. Мне нужно отдохнуть» «Я слышал, государыня
Елизавета Петровна прислала за вами собственную карету: на саночных полозьях,
всю застланную мехами. В ней можно путешествовать, даже лёжа! Разрешите
охранять Ваш сон?» Она улыбнулась и протянула мне свою руку для поцелуя. Вот
этой рукой – видите? Вот этой самой рукой я прикоснулся к её августейшим
пальчикам! Вот этими губами – этими самыми губами…



Какая жена? Ах, моя жена! При чём тут Якобина? Ах, просила узнать, когда буду к обеду? Когда освобожусь, тогда и буду. Что значит, хозяйка требует ответа? Уйди вон, ты мешаешь
проводить учения! Ох, эти служанки такие бестолковые. Да и моя жена ничуть не лучше…
Томилов, насколько я помню, ты собрался жениться? Знай: семейная жизнь – не
только мёд, но и жалящие тебя пчёлы. А ты, наивный, думал, что тебя произвели в
медведи, и все ульи мира теперь твои? Ха! Ха! И ещё раз – ХА! Знаете ли вы
историю моей схватки с медведем? О, это была удивительная битва! Огромный
медведь напал на меня, и растерзал бы непременно. Но я крепко сжал его лапы –
так, что бедняга взвыл от боли! Три дня не отпускал я медведя, покуда он не
испустил дух от голода – поскольку не мог сосать свои лапы! …У каждого из нас
есть такие тайные «лапы», не пососав которые, можно умереть. У Антея это была
необходимость приложиться к земле. У кого-то – ностальгия по Родине…



К чему я рассказываю? Фике ушла спать, а я попал в лапы хандры. Мне стала вспоминаться история моей службы в России. Такие огромные надежды. И такой неожиданный результат… Каково
это: после геройских битв с турками, блестящих перспектив в Санкт-Петербурге –
завершать карьеру в скучной провинции?! Начать путь пажом самого герцога Антона
Ульриха Брауншвейгского… коий успел побывать генералиссимусом и отцом
императора всея Руси – младенца Иоанна… а ныне заточён в Рижском замке – так,
что я теперь каждый день прохожу мимо стен его темницы… И что далее? Чего
ожидать мне, простому барону, если даже великих мира сего настигает
безжалостная судьба? И что ждёт в огромной России бедную маленькую принцессу?..




С утра начались визиты. Каждый мало-мальски значимый человек города стремился быть представлен важной особе. Первыми явились: губернатор и… моя невеста, притащившая, завёрнутый в тёплый пуховой платок, глиняный горшочек с куропаткой, тушённой в сливочном
соусе. Я обожаю вкусно поесть, но попросил унести горшочек обратно – не люблю,
когда смешивают службу с маленькими семейными радостями. Якобина, вздохнув,
ушла. А я вспомнил, как однажды, выстрелив из ружья шомполом, подстрелил сразу
семь куропаток! Которые тут же изжарились на раскалённом металле шомпола!
Гости, тем временем, шли один за другим, напоминая мне куропаток, нанизанных на
шомпол учтивости… Я постоянно сглатывал слюну!



Успокоились только к вечеру. Уставшая Фике вышла из дому – подышать свежим морозным воздухом. Увидев меня, подошла. «Как же я измучилась, Карл! - вздохнула она, - Представьте себе,
я в этой стране – никто, всего лишь претендентка на сердце наследника престола.
А всем вокруг от меня уже что-то нужно! Что же будет, если я действительно
стану кем-то?» «Вы обязательно станете кем-то. Возможно, даже больше, чем
просто «кем-то» – в этой стране возможно всё!» Фике доверчиво посмотрела на
меня своими огромными глазами и тихо произнесла: «Расскажите мне о России,
Карл» «Что именно?» «Всё, что знаете. Мне предстоит жить здесь. И я хочу быть
готова… ко всему». «Хорошо, попробую… - я ненадолго задумался, - Вы
спрашиваете, что такое Россия? Однажды я скакал по её бескрайним просторам.
Всюду, куда бы не кинул взгляд, был снег. Ни кустика, ни деревца – ничего!
Огромная белоснежная пустыня! Снег искрился под солнечными лучами и был такой
белый, что слезились глаза. Я скакал, скакал, и конца пути не предвиделось. Но
дело близилось к вечеру, следовало подумать о ночлеге. Наконец встретился
одинокий столбик, к которому я привязал коня, а сам лёг спать рядом. Каково же
было моё удивление, когда я, проснувшись, очутился на городской площади, рядом
с церковью. Я ничего не мог понять. И в этот момент с небес раздалось лошадиное
ржание. Нет, то был не Пегас, столь любимый поэтами! Ржал мой конь, привязанный
к кресту высокой колокольни. И тут я догадался! Город, как это часто бывает в
России, занесло снегом. Пока я спал, снег растаял, я очутился на земле… Но
конь-то был привязан к столбику, оказавшемуся крестом церкви! Такова Россия.
Вам кажется, будто вы изучили её вдоль и поперёк, но тут… тает снег, и на месте
белой пустыни появляется город. Никогда не угадаешь, какие сюрпризы можно ждать
от этой удивительной страны! Что было с конём? Один меткий выстрел, и,
освобождённый от верёвки, он плавно спрыгнул ко мне». Восхищённая рассказом,
Фике восторженно захлопала в ладоши, но я продолжил: «Вы спрашиваете, что такое
Россия? Пожалуй… так: это – огромная страна, в которой тесно исконно-русской
сущности. У неё недостигаемые горизонты и необъяснимые границы. Нам,
европейцам, никогда не понять, как вообще можно жить, не имея границ в поле
своего зрения? Если честно, границы – это вообще не про русских. Они не могут
остановиться, если начали. И не могут начать, пока не остановились. У них
широкая натура, но узкие возможности. На необъятных просторах, они привыкли
разговаривать с Небом… при этом, рабски покорны земному государю. Они
православны – до самозабвения. И язычески-неудержимы. Когда всё хорошо, им
плохо – они совершают подвиги, им становится ещё хуже. И тогда они начинают
бунтовать».



Сердунов, что глаза вылупил? Ты хоть что-нибудь понял из того, что я говорю? Что-что ты спросил?!
Что?!!! Скоро ли будет бунт? Сам-то хоть осознаёшь, что спросил? Будем считать,
я ничего не слышал. Кто-нибудь ещё слышал? Нет? Молодцы! Орлы!! Смирно! Выше подбородок,
грудь вперёд! …Бормашёв, а ты почему в строю? Я разве ничего об тебе не
объявлял сегодня? Извини, дорогой, рассуждая о судьбах России, забыл о
заслуженном ветеране. У нас такое случается. Вот твой приказ. Слушать всем!
«Кирасир Пётр Бормашёв, за старостию, дряхлостию и долговременной службой,
кирасирскую должность далее нести не может. Но может в драгунском полку
унтер-офицерскую должность понести – в связи с чем, туда и переводится».
Поздравляю тебя, дорогой. Не забудь сдать амуницию. Постой… помнишь, Бормашёв,
как мы с тобой однажды спасались от бешеной собаки, ты её застрелил, но она
успела укусить мою шубу – а потом шуба взбесилась в платяном шкафу? Вот также и
жизнь нас покусала… Мы бесимся, ничего не можем поделать… и только пуля
оставляет хоть какую-то надежду. Но вернёмся к рассказу.



«Карл, - воскликнула принцесса, - Вы так восхитительно всё описали. Благодаря Вам, я поняла, что в
этой стране ничего не понятно. Но я не поняла, что мне делать?» «Запомните,
Фике! Главное для русских – вера. Вера их едина и разнообразна. Для начала,
постарайтесь принять их православие Вашим сердцем… и сердца православных примут
Вас. Помните, помимо этого, Россия сильна верой в милостивого государя. Поэтому
не уставайте заботиться о справедливости. Но и плёткой не забывайте
пользоваться – русские спины привычны к ней с младенчества. Всегда доверяйтесь
логике, но действуйте, как Вам заблагорассудится – чем труднее Вас будет
понять, тем больше потаённого смысла станут изыскивать в Ваших поступках. А ещё
запомните главное: как бы Вы ни верили в себя, как бы Вас не убеждали, что
именно у Вас самые законные права на трон – всё это ничто, если гвардия считает
иначе». «Но как я могу справиться с гвардией?» «Завоюйте их сердца. И Россия –
у Ваших ног! Поверьте, это не сложно – ведь моё сердце Вы уже завоевали…» На
этих словах я запнулся, поняв, что сказал лишнее. Фике ничего не ответила.
Только пристально посмотрела на меня, улыбнулась и… приложила пальчик к губам.
«Я мог бы сопровождать Вас в пути! - осмелел я, - Здешние дороги таят в себе
множество опасностей!» «Дороги к трону всегда опасны – что здесь, что в
Европе…» «Да, но местные дороги – это что-то невообразимое! Они настолько
узкие, что совершенно невозможно разминуться. Как знать, может быть, поэтому
Россия столь склонна к дворцовым переворотам? Все постоянно друг с другом
сталкиваются! И никуда невозможно проехать! Как-то раз, мне пришлось, подняв
руками лошадей и взгромоздив карету на спину, прыгать в придорожный сугроб и
обратно, дабы пропустить встречный экипаж!» «Вы такой сильный, Карл?» «А
однажды мою карету преследовал огромный волк. О, это был настоящий русский
волк! Мохнатый, со светящимися глазами – похожий на волосатого непричёсанного
раскольника. Он догнал карету, перепрыгнул через меня и начал заглатывать
лошадь, прямо во время движения!» «Боже, какой ужас! И чем всё закончилось?»
«Проглатывая лошадь, волк нечаянно влез в её упряжь. Я стал хлестать его плетью
– мы так и въехали с ним в Санкт-Петербург!» «Бедный раскольник – Вы обуздали
его!» - засмеялась принцесса. «Волков и раскольников обуздать невозможно – они
яростны и не поддаются приручению. Позвольте мне сопровождать Вас!»



Сердунов, что ты мнёшься? Невтерпёж? Можешь выйти из строя, если тебе так уж приспичило. Не хочешь? А что хочешь? Задать вопрос… Опять?!! Я уже боюсь твоих вопросов. Что ни слово –
прямая дорога в пыточную Тайной канцелярии! Лучше молчи… не можешь? Подожди…
Гвардейцы, слушай мою команду – всем закрыть уши!!! Говори тихо – чтобы слышали
только я и ты. …Что говоришь?! Всего-то? А уж напугал-то… напугал… Всем открыть
уши!!! Вольно! Ложная тревога. Ваш товарищ Василий Сердунов просто
интересуется, что было дальше… Рассказываю.



«Вы так и не узнали меня, Карл. А ведь мы давно знакомы!» - немного помолчав, неожиданно произнесла Фике. «Ах, у меня ощущение, будто я знаю Вас целую вечность!» - ответил я вежливым,
но неуклюжим комплиментом. «Не вечность, Карл. Шесть лет. Помните восьмилетнюю
девочку, которая сказала, что не такой уж Вы и красивый, а сама потом бегала с
Вами наперегонки у нас, в Штеттинском парке, возле дома моего отца? Я ещё тогда
упала и сильно ободрала коленки. А Вы, такой могучий и благородный, подхватив
меня на руки, отнесли прямо домой!» «Так это Вы?! Как же, припоминаю… Очень
забавной девочкой Вы были тогда. Вы ещё спросили у маман, отчего король Фридрих
Великий ходит в коротких штанах? Ведь у него так много денег, неужели не может
купить себе ткань подлиннее? Помню, я очень смеялся!» «А когда Вы несли меня на
руках, я прижалась к Вашей щеке, и она была такая колючая… а я была такая
счастливая! Противный! Вы обещали научить меня кататься на коньках, как только
наступит зима, а сами куда-то уехали…» «Я уехал в Россию. Боже мой, какая же Вы
выросли красавица! А ведь Вам всего четырнадцать!» «Мне ЦЕЛЫХ четырнадцать!»
Маленькая принцесса уморительно задрала вверх подбородок и топнула ножкой.
«Конечно же – целых! Не обижайтесь, дорогая Фике… » «Да, Фике! - перебила она
меня, - А знаете, Карл, что так меня позволено называть только очень близким
людям… и тем, кого я… люблю? Да, я люблю Вас. Давно. С тех пор, как первый раз
увидела. А теперь – прощайте. Я и так слишком много сказала…» Она убежала в
дом. А я остался собирать разбитый на мелкие кусочки рассудок.



Почему никто не смеётся? Ведь это так уморительно: барон Мюнхгаузен, рассказывает небылицы! Вот вам ещё одна история – очень смешная. Случилось мне как-то раз на охоте встретить лису
с таким изумительным мехом, что жалко стало портить его пулей. Поэтому я
выстрелил… иглой, пригвоздившей роскошный рыжий хвост к дереву. После чего,
достав ремень, я начал хлестать им добычу. От боли и ужаса, лисица выскочила из
собственной шубы и убежала, как была – голой! Лисий мех достался мне абсолютно
целым! Ха-ха-ха!!!



…После разговора с Фике, я почувствовал себя той самой лисицей. Только игла судьбы вонзилась не в хвост, а… в самое сердце. Шуба моего здравого смысла осталась пригвождённой к древу
отчаяния. Я был гол и беззащитен! Что делать?! Моё венчание с Якобиной
назначено ровно через месяц! И, как честный человек, я не имею права обмануть
её ожидания! С другой стороны – не смею обидеть влюблённую в меня принцессу!
Если бы я был турком, можно было бы подумать о гареме! Но я не был турком…



С утра снова начались визиты важнейших людей города. На этот раз, прощались с отъезжающими высокими гостьями. Обязанности начальника караула отвлекли меня от тяжёлых переживаний,
заставив, наконец, взять себя в руки. Я вспомнил, как однажды, во время
турецкой компании, провёл удивительную разведку вражеских позиций – сел на
пушечное ядро, вылетевшее из нашей мортиры, подлетел к расположению неприятеля,
всё рассмотрел, запомнил, а потом перепрыгнул на пролетающее встречное ядро и
вернулся обратно. Но разве в жизни – не так? Разве однажды выбранный путь
нельзя изменить? Как знать, может любовь принцессы – то самое «встречное
пушечное ядро», сев на которое я вернусь «к своим»? Чего же я опасаюсь?!



Я стоял в карауле, пропуская к Фике посетителей – одного за другим… И в этот момент вновь пришла Якобина, принеся дымящий ароматным паром горшочек… с ещё горячей едой! Это было
совершенно невыносимо!! И даже немножко трогательно. Но я находился при
исполнении. Поборо́в искушение и решительно отвергнув предложенный мне бифштекс
с кровью… вместе с запечённой в соусе ароматной фасолью – я прогнал Якобину!
Хотя сердце обливалось кровью – мне было жалко бифштекс, мне было жалко
Якобину…



Что молчите? Не желаете задать вопрос, как я сумел пережить всё это? Правильно не желаете… Потому что – я убью каждого, кто посмеет спросить об этом!!!!! Смирно! Задержать дыхание! Только
попробуйте выдохнуть!

…Что, трудно? Вот так же и я мучился. Сдавило что-то в горле и… ни туда… ни сюда…

И надо было принимать решение.



Всё в этой жизни имеет конец – поток посетителей иссяк! Фике вышла из дому, вдохнуть свежего воздуха. Я стремительно подошёл к ней. «Ну наконец-то! Я думал, этому конца не будет!»
«Будет, Карл. Через час я уезжаю». «Фике, дорогая моя, - решительно воскликнул
я, задыхаясь от волнения, - у Вас жених, у меня… не скрою – у меня есть
невеста. Она только что приходила сюда. Она живёт здесь, в Риге, и у нас
назначено венчание. Но имеет ли это значение, если двое избранных любят друг
друга? У меня родовое имение в Германии, в Боденвердере. Мы могли бы жить там
вдвоём, как Адам и Ева – до их изгнания из рая. И никто, слышите, никто и
никогда не сможет изгнать нас оттуда, не будь я барон Мюнхгаузен! У нас бы
родились дети. Много детей. Мальчики – все, как один, воины и фантазёры.
Девочки – красавицы, как Вы. Соглашайтесь, Фике!» «Ах, Карл, Вы искушаете меня,
подобно змею. Я отвечу Вам позже» «Когда – позже? Вам уже запрягают лошадей!»
«Позже» - повторила она и ушла к себе. Я остался ждать.



Вы спросите, на что я надеялся? Кто – я, и кто – она? Я – барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Человек, для которого не существует невозможного… герой, которого неудержимо
влечёт к себе самое невероятное! Я победил тысячу турецких янычар, вывернул
наизнанку волка, догнал и подстрелил восьминогого зайца, вытянул себя за волосы
из болота, при этом удерживая ногами коня… Да, в конце концов – дважды побывал
на Луне и вернулся обратно!

…Конечно, я понимал, что Луна гораздо доступнее.

Но, всё-таки, надеялся…



И вот этот час настал. Фике с матерью вышли из дому и, под прощальные крики провожающих, сели в карету. Ударила дробь барабанов, выстрелили пушки… «Позовите ко мне начальника
караула! - неожиданно воскликнула Фике, - Я хочу поблагодарить его за безупречную
службу!» На ватных ногах, строевым шагом подошёл я к карете. Фике протянула
руку для поцелуя. «Ах, Карл, - прошептала она мне, склонившемуся в поклоне, -
это тяжёлый выбор для меня. Но, между Вами и Россией, я выбираю… Россию.
Простите!» И отдёрнула руку. По её щеке скатилась одинокая хрустальная
слезинка. Дверь кареты закрылась, кучер закричал страшным голосом, кони
взвились и рванули вперёд! Больше я свою Фике не видел. Смирно! Равнение на
будущую Императрицу!! Подбородки выше!!! Носки выровнять!!!! Животы втянуть, спины вытянуть и напрячь!!!!! Фиксируем стойку, как собаки, учуявшие добычу!!!!!!... Молодцы. Вольно!
Разойдись… Кто сказал, будто я плачу? Я смеюсь…



Потому, что смею смеяться!