⁣Роман
БРЮХАНОВ



Я.Т.Л.

рассказ



Замерев на скрипучей больничной койке,
Аркаша смотрел в окно, подперев голову руками. Шестой день шел непрерывный
дождь, то усиливаясь, то ослабевая. Косые плети его стегали по скамейкам,
деревьям и автомобилям, словно наказывали их за какую-то провинность. Порывистый
ветер подхватывал струи воды и обрушивал их каскадами на двор детской краевой
больницы. Казалось, за эти дни можно было отмыть уже самую застарелую грязь, но
природа не унималась.

Шёл сончас, и, хотя из всех семерых
обитателей палаты номер сорок восемь спал, присвистывая во сне, только
пятилетний Сева, Аркадий не хотел лишними скрипами старой кровати тревожить
своих новых друзей, с которыми познакомился за день до начала затяжного дождя.
Макар с Иваном, оба ученики старших классов, едва слышно стукали игральными
картами по единственному в палате столику, иногда добавляя шепотом: «А мы вот
так!» или «Сердечный привет от короля!» или «С трех топоров!». Молчаливый и
угрюмый Денис, которому так же, как и Аркаше исполнилось двенадцать лет,
уткнулся в книгу, дошкольники Серёжа и Рома перекидывались бумажным
самолетиком. Как только возбуждение от игры захватывало их, и они, увлекаясь,
начинали громко вскрикивать, Ваня шикал на них, и дети замолкали.

Аркаша увидел, как на стоянку перед
больницей въехал автомобиль с желтым знаком такси на крыше. Забыв о тишине,
мальчик вскочил на кровать и прижался лбом к стеклу, пытаясь сквозь завесу
дождя разглядеть, кто выйдет из машины. Вышли двое и направились ко входу в
здание. Сердце Аркаши часто забилось, он затаил дыхание. Когда люди
приблизились, стало видно, что это двое незнакомых, мужчина и женщина. Они были
одеты в прозрачные полиэтиленовые дождевики, в руках несли объемные черные
пакеты.

Внутри у Аркаши что-то оборвалось.

– Ты чего скачешь? – вполголоса спросил
Макар.

Аркадий развернулся и присел на
подоконник.

– Я думал мама приехала…

– Ммм, – промычал Макар. – Валет бубён.
Нечасто она приезжает, да?

– Угу, – кивнул Аркаша. К горлу подкатил
горький ком. – Ни разу ещё не приезжала.

– Перевожу, – парировал Ваня. – Приедет
ещё. Дождь видишь какой. Не выехать из вашей Дормидонтовки.

– Николаевки, – поправил Аркаша.

– Я так и сказал. Откуда у тебя туз?

– За игрой следи, умник, – сказал Макар. –
В дураках. Сдавай.

В дверном проеме показалась медсестра, грузная
женщина с добрым морщинистым лицом. Тяжело дыша, она схватилась рукой за косяк,
будто бы для поддержки.

– Ребята, встаем. Ваня, Макар, Денис – на
химию. Севу толкни, Ром. И вы с Сергеем – в процедурную.

– А полдник? – возмутился Макар.

– Полдник твой никто не съест. Готовимся.

– А я? – спросил Аркаша.

– К тебе пришли, подожди.

– Кто? – вскочил мальчик. – Кто, мама?

Медсестра отошла в сторону, и в палату
вошла незнакомая женщина в белом халате и с большим черным пакетом. Из-за плеча
медсестры выглядывал мужчина, с интересом рассматривая маленьких пациентов.

– Ой, – Аркадий отступил и присел на
кровать.

– Ты Аркадий Семёнов? – дрожащим, но
приятным голосом спросила женщина.

– Я, – ответил мальчик.

В палате все притихли. Проснувшийся Сева
хмурился и тёр глаза.

– Мы тут тебе привезли кое-что, –
продолжила женщина. – Спортивный костюм вот, чтоб ты в больничной пижаме не
ходил. Тапочки. Книг немного. Планшет, старенький, правда, но рабочий.

Она стала выкладывать содержимое пакета на
тумбочку перед Аркашиной кроватью.

– Зарядка вот от планшета, – руки женщины
дрожали. – Чехла, правда, нет, но и так можно пользоваться. Там даже игры
какие-то есть, кажется.

– Вы от мамы? – спросил Аркаша.

Женщина отшатнулась, будто увидела
ядовитую змею.

– Я… – сказала она и, словно ища
поддержки, обернулась к медсестре, всё ещё стоявшей в дверях. Та покачала
головой, пожала плечами и, махнув рукой, скрылась. – Я от добрых людей, которые
хотят тебе помочь, Аркадий.

– А как же мама? – на глаза Аркаши
навернулись слезы, и он быстро стер их рукавом пижамы.

– Мама попозже приедет, – ответила женщина
несмело, и мальчик понял, что она врет. – Я вот оставлю всё тут, сам
разберешься, ладно?

Засуетившись, она скомкала зарядку от
планшета, запихнула её в пакет, сунула пакет к тумбочке и, поджав губы,
выбежала из палаты.

– Планшет, – сказал Макар. – Зачетно.
Вечером видосы посмотрим.

Аркадий соскочил с кровати и кинулся к
выходу. Выглянув из палаты, он увидел, что женщина стоит у поста медсестры,
спрятав лицо в ладонях, а мужчина поглаживает её по спине и что-то негромко
говорит. Медсестра с равнодушным видом сидела за своим столом и заполняла
бумаги.

– А что я должна ему сказать? – вскричала женщина, открыв лицо, взмокшее и
раскрасневшееся. – Что мама его бросила с онкологией умирать? Что она
испугалась… чего? Сам бы зашел сказал!

Мужчина что-то тихо ответил.

– Да? – воскликнула его собеседница. – А
когда он поймет, что мама не приедет, тогда что? Где вообще искать эту…

– Потише, пожалуйста, – сказала медсестра.
– Мальчик услышит.

Аркаша отступил к кровати. Ноги не слушались.
Он лег на спину и уставился в потолок. Дети подняли гвалт, выясняя, кто первым
будет играть в игры на планшете, но мальчик их не слышал. Сердце сжималось и
разжималось, в животе страх закрутился в тугой комок, во рту пересохло. Ему не
хотелось умирать. Не вот так, не без мамы. С мамой не страшно ничего, даже
контрольная по английскому. Если бы мама была рядом, можно было и умереть.
Наверное, женщина ошиблась, и мама не бросила его, она просто занята и приедет,
как только освободится. Из глаз Аркаши текли слезы. Они стекали по его скулам и
мочили подушку. Мальчик не заметил, как уснул.



Вечером, после ужина, обитатели сорок
восьмой палаты сгрудились над привезенным планшетом и, наперебой обсуждая ход
игры, пихались и лезли пальцами в экран. В помещении царил полумрак.

Аркадий сидел на своей кровати, спрятав
кисти рук между коленями, и смотрел прямо перед собой. Рядом присел Денис.

– Тебе там книжки привезли, – сказал он. –
Я возьму? Читать нечего.

Аркаша кивнул.

– Спасибо, – сказал Денис. – Ты это, не
грусти. Хочешь, моя мама будет к нам обоим приезжать?

– Твоя мама – это твоя мама, – ответил
Аркаша. – Мне моя нужна.

– Моя тоже хорошая.

– Я знаю, – сказал Аркаша. – Мамы все
хорошие. Без мамы совсем никак.

– Да, – произнес Денис и встал с кровати.

– Знаешь, – задумчиво сказал Аркаша, – у
нас с мамой есть тайный знак. Это мама его придумала ещё давно, когда я только
в школу пошёл.

Денис сел обратно.

– Какой?

– Вот такой, – мальчик взял Дениса за руку
и трижды легонько сжал её. – Раз, два, три.

– Что это значит? – спросил Денис.

– Три буквы: Я, Т, Л. «Я тебя люблю». Мы
договорились тогда с мамой, что если нам захочется сказать это друг другу, но
будет неподходящая ситуация, то мы просто будем сжимать вот так руку. Три раза.
И будем знать, что тебя любят. Давно она так не делала.

– Прикольно, – сказал Денис. – У нас таких
знаков нет.

– Поэтому мне нужна моя мама, – ответил Аркаша. – Книги в тумбочке.



Всю последующую неделю Аркадий ходил на
химиотерапию, и у него начали выпадать волосы. Не то чтобы его это сильно
беспокоило: в отделении почти все были лысые, но по ночам волосы, остававшиеся
на подушке, иногда лезли в нос и щекотали, и вообще валялись везде. «Скорей бы
уже все вылезли», – думал мальчик.

Дождь, наконец, прекратился.

Каждый день к Аркаше приезжали добрые
женщины. Чаще других была та, первая. Она привозила фрукты и раскраски. Она
стала смелее и теперь подолгу разговаривала с мальчиком, рассказывала смешные
истории, и сама над ними звонко смеялась. Её полюбили все в палате и долго не
хотели отпускать.

Свободное время Аркаша проводил у окна,
вглядываясь в каждую въезжающую на стоянку машину и каждого входящего в
больницу человека. Ему становилось горько, когда он не узнавал в них маму,
однако с каждым разом, с каждым проходящим человеком эта боль становилась
чуточку слабее, и сердце не так сильно сжималось, и клубок страха в животе
будто бы уснул.



Прошел месяц, и первый курс химиотерапии
остался позади.

Аркаша чувствовал себя плохо. Его часто
рвало, тело не слушалось, тошнота преследовала его. Аппетита не было, и мальчик
ел только для того, чтобы иметь силы передвигаться. Он много лежал, вставал
редко. К окну подходить перестал, не повернулся к нему даже тогда, когда
полетели первые снежинки, и мальчишки бросились смотреть.

Как-то утром, поднявшись с кровати, Аркаша
уловил странную перемену. Палата перед его глазами закачалась, поплыла. Подкатила
тошнота, и мальчика вырвало. Зловещая темнота рухнула на него сверху, придавив
к полу, прямо в лужу рвоты.

– Сестра! – услышал он чей-то крик,
доносящийся издалека.

Глухой, отдающийся гулким эхом топот ног,
шарканье тапочек, грохот больничной каталки по коридору. Много криков, много
людей вокруг.

– Реанимация, срочно!

– Кладём!

– Разошлись все!

– Дорогу! Дорогу!



Звуки удалялись, затухали. Лишь холод
каталки ощущал Аркаша ладонями. «Вот и всё», - подумал он.

Потом кто-то взял его пальцы большой
теплой рукой и легонько сжал. Три раза.

Аркаша улыбнулся.





10 сентября 2019 года

⁣СОСИСКИ.

Раннее, раннее утро. К перрону вокзала
плавно и тихо, как будто бы по воздуху, прибывает поезд. Пустынная платформа
оживает толпой, спешащей по своим делам, но она быстро исчезает, растворяется,
всего несколько минут, и на перроне остаются только немногочисленные путники,
которым некуда спешить. Они выходят из вокзала в ещё не проснувшийся город.
Троллейбусы и автобусы только разминают свои металлически – резиновые мускулы,
неторопливо двигаясь по маршруту. Рабочий день ещё не начался. Город просыпается.

Среди прибывших пассажиров - молодая
женщина. Она рассчитывала приехать в этот город не так рано. У неё даже был
билет на удобный рейс. Но … Вчера, как ей казалось, у неё должен был быть
удивительный день. Он назначил ей свидание, пригласил к себе домой. Они были
знакомы уже давно, почти год, их отношения складывались легко и понятно. Они
прошли вместе и первые мимолётные взгляды, и первые нечаянные касания, объятия
и жаркие поцелуи. Они любили друг друга и знали об этом. И вот вчера, в
воскресенье, он пригласил её к себе. Она чувствовала и, как казалось, знала,
что в этот день между ними должно произойти самое важное в их отношениях.

После этой встречи, вечером, она
собиралась ехать по делам в этот город на удобном поезде, который привозил её прямо
к началу рабочего дня. Ей хватило бы его для выполнения всех забот. Затем она
отправлялась бы назад, домой, где, как
она думала, будет ждать её он, с которым они уже не расстанутся.

Она спешила к нему, была наполнена
внутренней благодатью ожидания новой жизни, о которой мечтала. Жизни поровну с
ним, как одно целое. Она была готова начать эту жизнь, не боясь никаких
сложностей и преград. Она верила, что невзгоды обязательно обернутся в конце
радостью победы и любви, которая будет всегда парить над ними и беречь от бед.
Она верила в это и верила ему. Она уже не отделяла себя от него, доверяла ему
во всём: в каждом движении, каждом взгляде, каждом слове. Она не видела и не
чувствовала больше ничего, кроме этой веры. Её жизнь была без остатка подчинена
ей. Эти чаяния поглотили её полностью. Она была уверена, что он тоже находится
в их власти. Надеялась, что они вот–вот пойдут с ними вместе по жизни.

Находясь в таком состоянии души, она
подошла к двери квартиры и позвонила с трепетом в душе и пальцах рук.

Она нажала кнопку звонка раз, другой.
Дверь оставалась закрытой, никто не открывал. Она прислушалась, по ту сторону
двери не было слышно ни звука. Тишина. Она не верила. Этого не может быть. Ведь
он сам вечера её приглашал, и время они установили точно. Ошибки быть не могло.
В голове роятся бестолковые не связные мысли: «Где он?! Что он?! Не может
быть!!» Она объясняет себе: «Он пошёл в магазин, сейчас придёт. Подожду. Нет,
позвоню». Его телефон не отвечает. Она решает подождать. Он должен

обязательно прийти,
ведь мы же обо всём договорились. Время ожидания всё больше и больше, и надо бы
уже уходить. Однако, нет сил сделать шаг от подъезда, из этого двора, от этого
дома. Внутри у неё вырастает пугающее чувство пустоты. Неясная сила притяжения
влечёт её, в который уже раз, позвонить
в его дверь, подчиняясь, мысли: этого не может быть, вот сейчас она откроется,
и всё станет как раньше.

Она поднялась на нужный ей этаж, и у
квартиры вдруг, мимолётным взглядом в окно увидела его в объятиях другой,
которая ему близка, и это очевидно.

Внутри неё всё сразу окаменело. Вокруг
всё стало неподвижно серым. Она медленно, медленно, а потом всё быстрее и
быстрее, бегом выбежала на улицу и встретилась с ним. Она смотрела ему в глаза
Он, не отводил взгляд. Он говорил: «Я пригласил тебя, чтобы всё тебе сказать и
объяснить. Но всё случилось по-другому. Извини». А у неё в висках стучало: «Он
лгал мне, играл мной!» Надо бежать скорее отсюда из этого города, от этой
измены подальше. Такая волна внезапных событий и мыслей принесла её на вокзал к
первому подходящему поезду и отправила в город, куда она должна была ехать
позже. Вся ночь её прошла без сна с ощущением предательства, когда душа на
излёте, вся внутренняя гармония разлетается на частички, а струны внутри с
железным визгом рвутся навсегда, навечно.

Поезд прибыл в назначенный час. Она вышла
из вокзала. Было очень рано. Город ещё в полусне. Она побродила по пустынным
ещё улицам и зашла в первое открывшееся кафе, даже не знала зачем. Просто так.
Надо было что-то делать. Подошла к буфету и заказала почему-то целых десять
сосисок, встала к столику и замерла. Внутри камень, в голове пустота, ни одной
мысли, но надо же что-то делать. Она тихо монотонно начала есть эти сосиски.

Дверь в кафе отворилась, в неё вошёл
посетитель. Это был молодой человек лет тридцати. Он подошёл к буфету, попросил
себе большую чашку кофе и бутерброд. Пока это всё готовилось, оглянулся,
осмотрелся, заметил за столом молодую привлекательную женщину с горой сосисок
на тарелке. Немного удивился: «Зачем ей столько?» Взял свой кофе, бутерброд и
занял столик напротив женщины с сосисками. Та, размеренно, поедала их одну за
другой, направив свой безжизненный, безучастный взгляд сквозь стену, куда-то в
пространство. Незнакомец, попивая кофе, наблюдал за ней. Она вызвала у него
интерес своим потерянным видом, было понятно, что эти многочисленные сосиски не
для утоления голода, но для заполнения внутренней пустоты. Её облик посеял в
нём чувство необъяснимого сочувствия и желание помочь. Допив свой кофе,
незнакомец подошёл к ней и с приветливой улыбкой сказал: «Не горюйте. Всё будет
хорошо!» – и вышел из кафе. Эти неожиданные, простые слова вернули её к жизни,
как будто сняли с души все камни пережитого за эту ночь. Она вдруг почувствовала внутреннюю лёгкость освобождения от прошлого.
Доела последнюю сосиску, выпила чаю и приготовилась к деловым встречам этого
дня.

Вечером, после всех забот, она пришла

на вокзал, чтобы сесть в поезд и отправиться
домой. Всё происшедшее вчера снова нахлынуло волной обиды и страданий, которая
увлекла её в мир отчаяния и тоски. Она села в вагон, заняла своё место, в
сидении напротив, уже был пассажир, который увидев её, спросил: «Это Вы сегодня
утром в кафе ели сосиски?» Голос и интонация, с которой была сказана эта фраза,
снова, как и утром освободили её и вернули к жизни. Она посмотрела на того, кто
это произнёс. Перед ней сидел молодой человек и внимательным, доброжелательным
взглядом наблюдал за ней. «Вы кто? – она спросила. – Я, наверное, такой же
командировочный, как и Вы». Он рассказал ей, что очень рано приехал в этот
город, зашёл в кафе позавтракать и увидел там удивительную женщину с горой
сосисок, безучастно поедающую их. Он сказал, что ему захотелось ей помочь и как
то ободрить, и попытался это сделать. Потом он занялся своими делами, а вечером
пришёл к поезду и встретил её опять.

Всё было сказано так просто и искренне,
как будто они знакомы, целую вечность и знают друг друга так хорошо, что ничто
не надо объяснять, додумывать. Сюжеты для разговоров не надо придумывать, они
сами возникают, откуда – то из ничего, из одного слова, фразы. Разговаривать
было интересно и легко. Так прошёл весь путь. К концу дороги она почувствовала
себя свободной от вчерашней тяжести. Ею снова овладела внутренняя лёгкость души
и ощущение жизни.

Поезд прибыл к перрону, они вместе вышли
из вагона, пересекли залы вокзала, вдвоём вышли в город и погрузились в
круговорот дней и событий.

И кто знает, может быть, эта случайная
встреча и несметные сосиски будут ими вспоминаться как самое главное событие их
жизни.



Москва Май 2022 г.

⁣Коммунистическая, 32


Предисловие

Проснулись?
Умылись?
Позавтракали?
Прошу! –
предисловие автора.

Я был собой,
когда бросал с усмешкой
неискреннее
«молодость про-шла!»…
Душою не кривил,
сочтя успешным
свой каждый день,
и вздох, и жест, и шаг…

Я просто верил
в вечность окруженья,
в стабильность дел,
друзей,
суждений,
тем…
…Но
мир вокруг…–
он что характер женин:
то тот,
то вдруг окажется не тем…

Итак,
Семья…
Вас, может, не устроит,
что мы – вот смех! –
действительно, –
семь «Я».
Семь взглядов в мир.
Семь жизненных устоев.
Моя семья.
Суть самая моя…

Садитесь же, ей-богу, поудобней, –
я расскажу об тех семи подробней.
Товарищам,
повести этой внимающим
от М. Хмызова,
тоже товарища,
если позволите,..
извините меня,-

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ.

Я (имярек), – выше см.,
сын такого же Хмызова, но С.М.,
а равно и Хмызовой – но Ж.К.,
с первым пушком на губе и щеках,
решился когда-то поведать семье
(включительно также – Радомской Е.Е.
и Хмызовым-младшим: А.С. и М.С.)
их образов жизни, характеров смесь,
а именно –
строгости,
страсти
и странности,
то есть –
мыслей, идей и мечтаний пространства,
и в том не раскаиваюсь
ни секунды.
Месяц.
Число.
___ часов пополудни.


ЗА СИМ - УТВЕРДИТЬ.

СТРАХОВАТЕЛЬНЫЙ ПОЛИС______

_______________ (неразборчиво) –
Подпись


Странность Первая.
(с душистой пеною).

Ода Кофе.

Крепкий.
Горячий.
И не иначе.
Чёрный,
как море то,
в зёрнах
и молотый.

С мятой,
корицей ли,
пусть даже с тмином, –
только
НЕ
растворимый! –

С запахом –
смолотого,
зернового,
приготовлением разнообразен:
просто запарен ли
в кружке литровой,
медленно ль поднят
над медною джазвой..,

сварен ли наспех, иль со значением…
Утренний кофе…
Кофе Вечерний…

Есть у кого-то какая идея –
Одну минуту! –
Ща кофе сделаем…

… Тема для общего обсуждения –
Кто там на кухне?! –
Кофе нам сделай!

(Даже в минуту тоски беспредельной:
Чем бы заняться?
Кофе, что ль сделаю?..)



… Купленый наспех
в ближайшем киоске…

Хошь – по-испански.
Или –
по-кёльнски…

Льдом начиняется.
Или – с лимоном.
И начинается
ЦЕ-РЕ-МО-НИЯ:


Будьте…
Спасибо…
Очень и очень…
Стопочка…
Чашечка…
Кружечка…
Чайничек…

Кофе и утром.
Кофе и ночью.
День
провожаючи и встречаючи.



В разных домах
от тайги
до столицы
Разные
странности
и традиции.

Люди различны.
Эта семья
ВСЁ
начинает
всегда
с КОФЕЯ́!


Строгость вторая,
та ещё хренотень…
Привет из средневековья:
наказание через…

Ремень

Приподниму интима занавес. –
Я лично помню от рождения:
ремень – не Средство наказания,
но есть Метода убеждения.

А посему велись дискуссии
порою очень увлекательно,
где я сходил за первокурсника,
а предки – за преподавателей.

Те «лекции» мне так запомнились! –
и наизусть, и обстоятельно…
…Аудитория пополнилась:
брат и сестра шли на занятия.

Был обучением их занят я,
В заду испытывая жжение:
– Ремень, - вещал, - не наказание,
а просто метод убеждения…

Не преуспев в внушенье этом,
но сделав грозное лицо,
Я шёл за крайним аргументом
на нашу кухню – за отцом.

И он, ничтожнейше сумняши,
всегда помочь мне был готов:
- мол, за ремнём иди к мамаше,
а мне – в обком…
И был таков…

Спасибо предкам, что с рождения
учили очень занимательно
нас
Алгоритмам Убеждения
и Средствам
Мирной
Дипломатии…

Страсть по общению
Очно-заочному.
Телефон. Он звонил у нас
И днём, и ночью..

Ода телефону.

... По работе отцу полагались блага́.
Он смеялся:
-Вот, тоже мне, пане-панове!
Ни обкомовских дач, ни машин, ни фига!
Но с одним согласился:
нам выдали номер.

Как мы ждали порой откровенье звонка!
Если долго не виделись.
Если не слишком.
Пусть с соседнего дома.
Пусть издалека. -
Будто рядом звонящий.
Не видно, но слышно.

(С пацаном со двора
из балкона в балкон
в две коробки от спичек мы нитки вдевали
и болтали друг с другом,
что в твой телефон,
кулаками по стенке на связь вызывая)

Он был членом семьи.
Он был главным жильцом. -
этот дисковый монстр.
И, как дань уваженья,
мы вели разговор к аппарату лицом,
стоя строго во фрунт и почти без движенья.

Этот диск телефона! -
Как дырчатый сыр,
где впечатаны цифры в облатку из воска....

...Телефон был один на двенадцать квартир.
И предмета престижнее не было вовсе.

…Но к хорошему очень легко привыкать.
И уже не срываешься к каждому звону:
- Что там, некому трубку поднять?!
- Кто-нибудь, наконец!
- Подойди к телефону!

Я в привязке к шнуру телефонной сети
понимал всю ответственность слов или действий:
созвонился о встрече -
обязан прийти.
Ну, а ждёшь опоздавшего - жди и надейся!

Созвонился -
и больше не переиграть.
Жизнь не будет с цветами нас ждать под часами.
И старались мы жить,
и старались не врать,
будто сразу и на́бело жизни писали.

...Я звоню ей.
Волненье сжимает виски.
Слышу в трубке свой странно изломанный ди́скант.
Указующим пальцем
бравой руки
ковыряюсь в ноздре телефонного диска.



* * *


А о других историях, страстях
Я расскажу уже у Вас в гостях.

… И вообще, знакомиться пора.
Ходить друг к другу в гости, не стесняться.
Пишите адрес:
Город Волгоград,
Коммунистическая, 32-15.

⁣Река жизни

Рассказ



Молодой,
но перспективный поэт Кирилл Некрасов приехал в небольшое село Вознесенка,
расположенное в живописном местечке у излучины Урала, чтобы вдали от городской
суеты, в тишине и покое начать работу над большой поэмой. Ему хотелось создать
настоящий шедевр о самом главном - о жизни, любви и гармонии с природой. Не
откладывая дела в долгий ящик, сразу же в день приезда, Кирилл отправился к
Уралу. За вдохновением.

Взойдя
на высокий берег реки, он полной грудью вдохнул свежий воздух и зажмурился от
удовольствия. «Чуден Днепр при тихой погоде…» - пришло вдруг на ум. «А ведь
Урал-то ничуть не хуже," - промелькнуло в голове. Руки поэта машинально
нащупали в заброшенной через плечо сумке-чехле холодный бок рабочего нетбука,
мысли, как обузданные кони, поскакали в нужном направлении, формирую красивые
строки будущей поэмы…

Нетбук
послушно отобразил на светящемся экране облечённые в слова мысли поэта. В последние годы он стал
для Кирилла "мозговым центром", куда поэт заносил свои мысли, наброски,
стихи. Потеряв несколько флешек с важными материалами, готовыми стихами, раздосадованный
Кирилл решился приобрести такого универсального помощника для своей поэтической
работы. И ни разу не пожалел - вот уже больше трёх лет нетбук служил ему верой
и правдой, был всегда под рукой, хорошо держал заряд, быстро прогружался и
поддерживал разные форматы электронных файлов. Словом, был незаменим в любых
условиях.

-
Простите, вы здесь не видели лебедей? - вывел Кирилла из поэтического транса
чей-то голос. Вздрогнув и поморщившись, как от боли, поэт обернулся. Перед ним
стояла молодая девушка в легком летнем платье. Симпатичная, машинально отметил
Кирилл, но пребывая в состоянии поэтического вдохновения, он был совсем не
расположен к общению.

-
Нет, не замечал, - довольно сухо ответил он, и собрался продолжить работу, но
настырная девица не уходила, а, наоборот, стала проявлять интерес к его
нетбуку.

-
Ещё раз прошу прощения, это ведь Apple MacBook Air у вас? - девушка кивнула на
нетбук.

-
Да, последняя модель, моя выручалочка, - с гордостью сообщил Кирилл. Потом,
помолчав, решил всё-таки поддержать беседу: - А вы разбираетесь в электронике?

-
Да, немного, - улыбнулась девушка, - У вас очень хорошая модель. Вы позволите?

Она
протянула руку к нетбуку, но Кирилл поспешно убрал его в чехол.

-
Простите, но нет. Поймите, это не просто гаджет, тут - вся моя жизнь, мои
стихи, моя работа. Я, видите ли, поэт...

- Работа и
стихи? Разве стихи могут быть работой? - удивлённо проговорила девушка, - По-моему,
стихи - это вода для души. Поэты, как родники, щедро делятся живой водой своей
души, а читатели утоляют ею жажду. Жажду прекрасного, жажду правды. Подобно
воде, стихи смывают с души человека всё лишнее и наносное, обнажая её, делают
восприимчивей к прекрасному.

- Интересно
рассуждаете, - слегка опешил от таких откровений Кирилл, - Дайте-ка, я угадаю.
Вы - учительница? В здешней школе преподаёте?

Девушка
рассмеялась. У неё был очень заразительный, приятный смех.

- Угадали!
Преподаю математику и информатику. Я - Лиза, Елизавета Светлова, будем знакомы,
- и она снова протянула руку.

- Кирилл Некрасов, поэт, - Кирилл пожал протянутую руку. - Значит,
всё-таки, математику? А я-то решил, что вы - филолог, такое у вас образное
мышление и мировосприятие.

- Просто, я
люблю поэзию. Но это - увлечение. А математика - это работа. Любимая работа. А
вы приезжий? - полюбопытствовала Лиза, - Что привело вас в наши края?

Кирилл,
сам того не ожидая от себя, поведал Лизе о своём намерении написать поэму.

-
Видите ли, Лиза, меня, буквально, очаровало ваше сравнение поэтов с родниками.
И живая вода стихов - тоже прелестный троп. Но я, всё-таки, предпочитаю мыслить
глобальнее. Всё же, родники - это мелковато, не находите? Вот, допустим,
Пушкин. Это же великий поэт, всенародный! Это - океан! Мне, конечно, такого уровня
никогда не достичь. Но быть для людей рекой - полноводной, широкой, несущей им
свои живительные воды, это - вполне
достижимое стремление. Вот здесь, - Кирилл похлопал по чехлу нетбука, - всё моё
творчество последних лет. Неизданное пока, не до конца оформившееся в
самостоятельные произведения, своего рода, стихотворные полуфабрикаты. Это -
вся моя жизнь, моя собственная река. И, вот увидите, когда-нибудь она
разольётся по всему миру...

Лиза,
наклонив голову, с интересом слушала увлёкшегося Кирилла.

- Вы выразили
интересную мысль, Кирилл, но я с вами не во всём согласна. И с удовольствием бы
поспорила, но мне надо спешить. Надеюсь, что мы ещё встретимся и пообщаемся.
Рада знакомству! - и с этими словами, помахав рукой, девушка Лиза, также
бесшумно, как и появилась, растворилась в речном тумане. "Как Золушка
сбежала с бала" - подумалось Кириллу...

Конечно, они
снова встретились. Лиза организовала в школе творческий вечер поэта Кирилла Некрасова,
где он читал свои стихи, шутил и рассказывал о дальнейших творческих планах.
Лиза одобрительно кивала, ребята задавали вопросы, и Кирилл понял, что стал для
всей школьной компании "в доску своим". Потом вместе с Лизой они с
подростками собирались по вечерам на берегу, рыбачили, пели песни под гитару у
костра, пекли картошку, жарили рыбу. Кирилл полюбил такие вылазки, он всё больше
привязывался к Лизе, и вскоре доверил девушке самой читать стихи и наброски
будущей поэмы в его нетбуке. Ему было очень важно услышать отзыв Лизы, её
точные меткие комментарии были для Кирилла лучше любого экспертного мнения
какого-нибудь поэтического корифея. Она читала строки беззвучно, и на её живом
лице менялась целая гамма чувств. Кирилл следил за этими метаморфозами затаив
дыхание...

Трагедия Кирилла началась с того, что Лиза пригласила
его присоединиться к ребячьему походу со сплавом по Уралу. «Нам позарез нужен
физически крепкий мужчина, желательно поющий и играющий на гитаре, - пошутила
она, - иначе школьная администрация не даёт добро на этот рискованное
предприятие. Конечно, с нами отправляется ещё школьный физрук, но она тоже
девушка. Я предлагала ребятам ограничиться пешим путешествием, потому что
плаваю как топор, но эти авантюристы единогласно проголосовали за сплав.
Пришлось подчиниться большинству». Кирилл тоже признал себя авантюристом и с
радостью согласился присоединиться к походу. В путь небольшой отряд
путешественников выдвинулся на трёх четырёхместных лодках, в каждой из которых
находился один взрослый и трое подростков. Поначалу плыли весело, болтали,
перешучивались, смеялись; но, постепенно, говор и шутки смолкли. Ребята, сменяя
друг друга на веслах, заметно устали. К тому же, стремительно стала портиться
погода, подул сильный шквалистый ветер, небо затянуло тучами, вдали послышался
гром.

- Братцы
путешественники! Срочно пристаём к берегу! – скомандовал Кирилл, пытаясь
перекричать раздающиеся уже прямо над ними раскаты грома. Все поспешили налечь
на весла, и вскоре, не без труда, две лодки, управляемые Кириллом и Лизой,
смогли всё-таки причалить к берегу. Третья же лодка, управляемая школьным
физруком Верой Сергеевной, в которой,
кроме неё находилось ещё трое школьников, почти у самого берега перевернуло
шквалистым порывом ветра и поднявшейся волной. Не успел Кирилл
сориентироваться, как Лиза уже бросилась в воду и вытащила, одного за другим
двух ребят. Третьему уже помог выбраться Кирилл.

- Фух, вроде,
все живы? – спросил он у Лизы, переводя дух. Она оглянулась, пересчитывая своих
учеников.

- Да, вроде все
здесь… - начала она и вдруг закричала, - А где же Верочка Сергеевна?!

Все с ужасом
стали вглядываться в бушующие волны Урала. Там, едва различимая в потоках воды,
льющейся сверху и вздымающейся снизу, стремительно удалялась от берега одинокая
фигурка в зелёном спасательном жилете.

- Боже мой, её,
наверно, лодкой оглушило! – в отчаяньи воскликнула Лиза, - Кирилл, умоляю –
приглядите за ребятами! С этими словами она, не раздумывая, бросилась в реку
под страшный крик Кирилла: «Стоооой!»

Разумеется, он тут
же прыгнул за Лизой, догнал её и вытащил беспомощно барахтающуюся девушку на
берег.

- Ты же не
умеешь плавать, дурёха! Сиди здесь и не рыпайся! Ребята, присмотрите за ней! –
бросил Кирилл, на ходу хватая спасательный круг с привязанной к нему верёвкой.
Ливень продолжать бушевать, но ветер стих. Кирилл плыл по течению, всматриваясь
в серую пелену дождя. Мало помалу, он достиг одинокую фигурку. Вера Сергеевна
была в сознании, но полностью обессилена. Кирилл бросил ей спасательный круг, и
уже вместе они стали отчаянно пробиваться против течения к остальным
путешественникам. Спасительная верёвка, предусмотрительно привязанная кем-то из
их группы к дереву, помогла выбраться на берег выбившимся из силы
путешественникам.

- Слава богу, вы живы! – заплакала Лиза,
обнимая Веру и Кирилла. Потом, когда непогода стихла, был разбит лагерь и
путешественники долго отдыхали и сушились, уже со смехом вспоминая о своих
злоключениях. А вот Кириллу было совсем не до смеха. Во время операции по
спасению Веры Сергеевны, он потерял свой «мозговой центр», свой нетбук. В суете
не заметил, что крепление защитного чехла ослабло и нетбук, видимо,
безвозвратно канул в Урал…



Стоит ли
говорить, какие переживания и душевные муки испытывал Кирилл, осознав эту
потерю! Безвозвратно утеряны были его мысли, его стихи, каждая строчка,
пережитая и выстраданная, рожденная в муках творчества. Лиза, как могла,
поддерживала его, не совсем понимая, что он горюет не о дорогом гаджете, а о своих,
ещё не увидевших свет стихах, своей
нерождённой поэме...

Вернувшись из
похода, Кирилл впал в депрессию. Дни и ночи напролёт, он валялся на диване,
бесцельно уставившись в потолок, отключив телефон и никого не желая видеть. А
на третий день его затворничества через открытое окно вдруг послышались строки
его неизданных стихов, его незаконченной поэмы. Вначале, Кирилл слушал их
совершенно равнодушно, но, осознав, что это его стихи, те самые стихи,
безнадёжно утраченные, казалось, вместе с пропавшим нетбуком, он подскочил, как
ужаленный и бросился к окну. Там стояла Лиза в своём голубом платье и
улыбалась.

- Я считаю, трёх
дней для твоей поэтической меланхолии вполне достаточно, мой недальновидный
поэт. Я ведь помню практически, каждую строчку из твоего творчества, потому что
твои стихи для меня – живительный родник. Пусть же этот родник не иссякнет, ибо
он прекрасен и удивителен...

... Они
сидели на том самом берегу Урала, где совсем
недавно познакомились. Лиза говорила, а Кирилл слушал и любовался ею.

- Помнишь, я
хотела поспорить с твоим сравнением поэтов с реками? А я думаю, что жизнь КАЖДОГО человека - река.
Где-то она широкая и глубокая - здесь человек совершает настоящие Поступки,
несёт людям добро. Оно разливается повсюду щедрым потоком человеческой радости,
благодарности, тепла. А где-то эта река вдруг становится мелкой и узкой,
затягивается тиной и превращается в болото. Значит, человек в это время живёт
только собой, своими желаниями, интересами. И чем больше их - личных,
эгоистичных, - тем мельче и ýже река
жизни. Она может ещё тянуться долго-долго, но люди уже не видят её. И когда
жизнь закончится, не останется от человека следа... А бывает короткая, но яркая
жизнь. Она представляется широкой и глубокой, как мощное русло реки, впадающей
в необъятное море. Эта жизнь долго-долго будет в памяти людей, о ней будут писать
стихи, слагать легенды, преклоняясь перед Человеком с широкой душой...
Она замолчала. Молчал

и Кирилл. Он вдруг понял, что самой лучшей его поэмой о вечном и прекрасном будет
сама жизнь – может, и трудная, но невероятно счастливая. Жизнь рядом с
удивительной девушкой Лизой, на многое в этом мире открывшей ему глаза...

⁣Давно это началось, да вот по сию пору и не закончилось. И будет ещё, как минимум, пока дерево из сказки живо и зелено. А и засохнет – всё это длиться будет, пока не упадёт дуб этот, да в землю не уйдёт. И тогда ещё немного продлится.
В конце старого века, за год до прихода следующего, приехал в одно село князь из большого города – отдохнуть ли от трудов каких, за впечатлениями новыми чтоль (хотя, где уж тут впечатлениям-то!), главное – приехал князь, каковых отродясь в селе том не видывали. Знатного рода, благородных кровей…
А село то – точно не Песчанка, может, Уваровка, или Городища какая-нибудь, всё одно – дырка на карте от бублика. С берегов речушек Мечёток – Сухой да Мокрой – дома друг в друга пялятся штук с пятьдесят по́ два в ряд – и всё село.
Ещё, правда, на верхних отрогах балки Коренной ряд добротных хозяйств, особняком, как на выставке, выстроился, там-то князь себе дом господский и сладил.
И хоть князь с собой кучу обслуги привёз, да и местных вокруг него - как комаров после паводка: всем поздороваться, покланяться, про погоду что умное сказать, - но всё больше одному ему нравилось по селу прохаживаться, а ещё сильнее – за околицей. Причём, порой, идёт-идёт, да и остановится, как на стену налетел, ещё и голову в небо закинет, а руки за спиной, как шёл, так и держит… Постоит так некоторое время, вздохнёт, улыбнётся – и дальше пошёл. Вот такого его, в стену упёршегося, Дарья, молочница, случайно коромыслом-то и зашибла, аж ведро слетело. Не насмерть, конечно. Но всё равно сильно: с башкой у князя совсем плохо стало, потому что влюбился он в убивицу свою. Вопреки рангам, сословиям и приличиям.
А та – уж точно, дура дурой: то ли из жалости, то ли, правда, что хорошее в человеке сумела разглядеть, взяла, и в ответ тоже влюбилась в князя. Да так, что на всё и согласная. Даже ребёночка родить. Девочку. С большущими глазами. Как у папаши. Голубыми, естественно. Ольгой назвали.
Девочка, понятно дело, у матери в семье жить стала, в двух домах от господского двора, на улице, что по́верху Коренной шла. А как чуть подросла, стала на улице играть с такими же сорванцами, да всем, чем папаня её через мамку угощал – пряниками, леденцами, прочими детскими ценностями – с окрестной шпаной делилась, особенно с одним, белобрысым, худющим и смешливым. С соседнего двора. Назаркой. С ним весело было и летом лопухами драться, и осенью посреди лужи смотреть, как сапоги в грязь засасывает, да и зимой -только ленивый да совсем старый ангелочков на снегу руками-ногами не рисовал! Вот она и держалась того белобрысого: весёлый он да придумчивый. Как придумает чего, как скажет – хоть дерись, хоть обнимайся!
Потом война началась. С японцами. Те, кто с села, те и знать про неё ничего не знали: далеко слишком, да и японцы эти не известнее индусов, ни тех, ни других отродясь не видывал никто. А вот князю по роду, да и по службе пришлось ехать на самый восток на дальний. Дарье не понять было, надолго ль это, да и куда: всё, что за селом, уже заграница, а дочке её и вовсе неведомо - зачем и почему. По довольствию же и прочему быту всё как прежде осталось, благо, у князя дворни полно – передадут и харчи, и гостинцы. А приятелю дочкиному, белобрысому, так и вовсе всё едино, - не тятька, не дядька, что был, что не́ был.
Нет-нет, не думайте, князь на той войне не погиб, даже орден получил, и даже уже ехал к любимой своей. Да в то время по всей стране чума перекатывалась: там объявится - полдеревни выкосит, успокоится, передохнёт, да и через три городка в четвёртый заявится, чтоб снова пакостить. Вот на какой-то станции она к князю и пристала, что приехал он к молочнице своей уже больным, и тут же помер, только и успел, что наказал похоронить их в одной могиле. Та недолго погоревала, да за ним и ушла, от него же и заразившись. Завещанию перечить не посмели, положили их вместе с разницей в неделю.
Могила их, кстати, до сих пор на старом закрытом кладбище самая красивая, с самой ажурной оградкой, ни табличек, правда, не осталось, ни имён теперь никто не скажет – не помнят.
Девчушку же князеву в услужение отдали, - на девочек трат немного, по хозяйству сызмальства обучены. Хорошо, что хозяйка из образованных была, людьми не помыкала. Плохо, что теперь не побездельничать, лопухи не подрать, лужи не пособирать, в снегу не поваляться. Хоть плачь, хоть обижайся.
Назаровы же родители на заработки надумали поехать – вроде, неплохо жили, да надо ж ещё лучше! Оставили (вроде как на время) хозяйство с Назаркой в придачу на шурина (толковый мужик, хозный), да и махнули – в Волоколамский, уезд, в деревню Марково. А там как раз республику объявили, с флагами, как положено, с речами, - про плохого царя да хороших сапожников, и всех в эту самую республику понапринимали, да ещё и всю родню к себе подтянуть помочь обещали. Правда, ничего там у них не получилось, у республиканцев-то: и Назарку родители к себе не перевезли, и вернуться не вернулись. Нет, шурин, конечно, человек не злой, осиротевшего пацанёнка к себе-то забрал, в город, что уже в пятнадцати верстах от свояко́ва дома начинался, но с семи лет – уже мужик в доме, не забалу́ешь: ни по улице не пога́йдать, ни на речке не поплескаться, хоть проси, хоть упрашивай.
Так и расстались Олюня с Назаром. И вроде бы даже забыли друг про друга. И даже сказка могла бы закончиться (ну ведь правда, у всех началась своя жизнь, потом повзрослели, всяко бывает, ну!).
И вот однажды, ох уж, эти «однажды»…
В страстную неделю, исповедовавшись накануне, в Великий четверг Назар Палыч шёл к причастию Святых Даров. И хотя храм, самый большой и красивый в городе, был освящён только на днях и ни с кем из его прихожан он не ещё был знаком, одно лицо показалась знакомым. А вот Ольга как раз-таки узнала его сразу. Она со своего села намеренно приехала в новый собор – и посмотреть, и причаститься. А Назар, поглядеть на него – парень видный стал, не из второклассной школы, чай, - уже и реальное училище кончил. А Олюня уже совсем прямо на выданье, ещё год-другой – и в старые девы спишут.
Целый день ходили они, не глядя, куда идут и рассказывали друг другу всё подряд – про тёток из села и дядек из города, про странные дела в столицах да что зерно подешевело – странно, а догуляв до дубравы у железнодорожной станции, стали как дети, кидаться друг в друга желудями, уворачиваться, бегать, прятаться за дубами и вновь кидать жёлуди горстями. Как малы́е, ей-бо, хоть стыди, хоть зубоскаль!
- А давай посажаем их! Ты – свою деляночку, я свою, и посмотрим, чьих дубочков-то больше да выше уродится!
А чего б и не посадить? Посадили. Желудёв по дюжине каждый, а то и по две. Ровненько так, вдоль огородки станционной. Слева – его, справа – её. Вот только близко слишком, расстояния промеж желудей совсем небольшие оставили, особенно на границе двух деляночек, там лунки почти соприкасались, будто боязно им было по одному, будто секрет какой шептали друг дружке. Ну, да всё равно пересаживать, как ростки пойдут – не все ж примутся!
Но принялись почти все. Ольга-то в тот же день домой вернулась, в село своё, а Назар регулярно ходил к делянкам, поливал, полол, даже навес нехитрый от солнца из веток соорудил, как будто, сохраняя мелочь эту, свои воспоминания детские охранял. И на следующую Пасху они уже вдвоём в восхищении смотрели, как держали строй на ветру тростинки вершка в два каждая (а какая и с пядь!) там, где в прошлом году только грязь была.
Обе половинки посадки – и левая, его, и правая, её, были на взгляд одинаковы. Одинаково подросшие, одинаково беззащитные, одинаково стремящиеся выжить. Рано пока судить, чьи дубочки краше – решили они. Правда, не заметили, как две тростинки, что посерёдке выросли, на самой границе левых и правых, вверх тянулись, плотно прижавшись друг к другу: слишком близко их прошлой весной желудями посадили. Такие обычно мешают сами себе и оба в итоге гибнут. И надо бы рассадить, да кто б ещё увидел бы! Так ещё год прошёл, хоть считай, хоть вычитай.
Следующую Пасху Назар праздновал один. Олюня весточку передала, что уехала за пять с лишним сотен вёрст, к тётке захворавшей, в деревню, что местные «Тума ляй» зовут, Дубовый овраг то есть. Помочь ей надо, тётке, по хозяйству, так и написала, мол, Тамала – это неспроста, мы ведь детьми над оврагом жили, дубочки вон тоже посадили, вот и судьба мне туда поехать, съезжу и вернусь, не думай. И не вернулась. То ли помощи потребовалось больше, то ли годы лихие начались, то ли ещё что, но так и осталась в Тамале этой.
Назар часто наведывался к станции, с дубочками поболтать, на поезда суетные поглазеть – вдруг из какого клуба дыма подруга детства его вынырнет… Знал, что не увидит, но и знал, что всё хорошо с ней, а почему знал – понятия не имел. Особенно когда делянку общую обихаживал, как с ней переговаривался. И смешок её будто в ответ слышал, - не воробьи же ж в кустах чирикали!
Ещё через год службы в большом соборе запретили, и весь Великий пост ходил Назар в небольшую церквушку, бывшую раньше погостной. Там и алтарником стал, а когда новый батюшка сменил ушедшего на покой, помогал тому обустраивать территорию вокруг: ограду новую за апсидой сложил из кирпича, колоколенку побелил изнутри, да и так, по мелочи, в любой день было куда руки приложить. Станцию, где они делянками мерялись, стали расширять, и от греха подальше решил Назар дубочки под новую стену ограды церковки своей определить – а те уж в локоть высотой вымахали! И главное – не понять, чья сторона больше да выше – левая, его, или правая, её. А два-то ростка, которые посредине вместе оказались, уже и вовсе как один – не разделить их, друг в друга прорастать стали. Вот пока выкапывал он все эти веточки из земли, думал, как же там в Тамале той дальней – всё ли нормально, не болеет она, не голодает ли? А как дошёл до сросшегося стволика, так и спокойно стало: хорошо всё с ней, не беспокойся, всё хорошо. Откуда знает, что хорошо – непонятно, да ясно так стало и уверенно, хоть верь, хоть проверь.
Как выкопал он этот, что посередине рос – глядь, а у него и корешка два, но каждый сам по себе. Невидаль, конечно, но не выбрасывать же! Раз уж выжили, так и растите оба дальше как один!
Все ростки, что принялись у станции, перевысадил он повдоль ограды церковной, с три десятка их стали ввысь тянуться и в каждый год какой в локоть, а какой и в аршин прибавлять. А тот, что с одним стволом да с двумя корнями, он поодаль посадил, на полянке, в глубине зарослей, за колокольней. За всеми другими дубками глаз да рук много было, - кто польёт, кто подвяжет, - а за этим, странным, сам ходил: и приствольный круг ему как редут высоким сделал, и добрений всяких в корень всыпа́л, и белил дважды в год, а не только по весне, как иные. И каждый раз, как уходил к дереву своему, так и с Олюней переговаривался, через росток, конечно, но всякий раз знал – жива, здорова. А как вдруг подумает, будто нехорошее что с ней – приболела или ещё что, - так опять к дубу этому, копать, граблить, подрезать – что он, не найдёт, чем себя занять? И снова как-то знает, что легше ей, и на том спасибо.

* * *
Нет уж той церквушки у железнодорожной станции, а станция уже – целый вокзал. Много лет прошло: у людей тех уже и дети состарились, и внуки повыросли. Даже ограды церковной не осталось, и дубы повдоль ней не сохранились. Один только можно найти ещё, поодаль на полянке, в глубине зарослей, не шибко-то он ввысь тянется, зато вширь разросся, всю полянку ту кроной укрывает. Это сейчас здесь более-менее приглажено да ухожено, а вот лет пятьдесят тому ещё диковато было, да и народу поменьше здесь гуляло. И вот тогда, с полвека назад тому, каждую субботу, с утра пораньше, если, конечно, не болели суставы и спина держала плечи хоть как-то в приличиях, приходил сюда один худющий седой человек, прислонял свою трость к какому-нибудь кусту и, прижав к шершавой коре старого дуба шершавую же старческую ладонь, закрывал глаза и улыбался. Долго он так ходил. Не один год. До тех пор ходил, пока как-то зимой, в субботний сочельник под Рождество, открыв глаза, не увидел с другой стороны дуба свою Олюню, державшую ладонью ствол дуба. как раз напротив его руки.
Я почему это знаю – мне про то отец мой говорил, а ему батя его, которому его папка рассказывал, что тогда ещё худющим был да белобрысым.
А слыхали, что про дуб этот столетний говорят? Будто любые двое близких людей, нужно им только стать лицом друг к другу по двум сторонам дерева на север и на юг, да приложить ладони свои так, чтоб между ними ствол дуба оказался, и хорошо-хорошо подумать друг о друге – так всё! Век те двое будут чувствовать друг друга, где б не находились, хоть рядом, хоть по разным странам: жив-ли здоров, не голоден, да не замёрз ли, а то и не загулял ли…
Сам-то я не проверял: моя-то рядом всегда, от неё и без дерева чудесного ничего не скроешь! Но – верю. Чего и вам желаю. Хоть в шутку, хоть в сказку. А лучше - всерьёз.

Особый путь

⁣Просыпаюсь, смотрю на стену,
Свет тепла открывает кран.
Я своё надеваю тело,
Его гложет жестокий изъян.

Я во сне и летал и прыгал,
А порою был просто как все,
Этот сон мне опять накликал
Мой особый путь на земле.

Дни снуют без конца торопливо,
Но порой, забываясь в делах,
Я ловлю взгляд чужой пытливый
Горькой тенью на сжатых губах.

Я и сам порою украдкой
Наблюдаю, не знаю зачем,
Совершенную форму порядка
В этой асимметричности тел.

Я пытался понять законы,
На которых стоит этот мир,
И опять подгружался в омут
Бесконечно терзаемый им.

И, дойдя наконец до предела,
Вдруг вопрос основной возник:
Как прожить, чтоб из жалкого тела
В мою душу изъян не проник?

Обрести мысли крепче стали
И летать не только во сне,
Полюбить до мельчайших деталей
Мой особый путь на земле.

Вот на эти б вопросы хотелось
Мне ответы успеть отыскать,
Когда время придёт это тело
С сожаленьем навечно снимать.




Космос


⁣Этот космос, упругий на ощупь,
Бесконечен в познаньи своём,
Я живу жизнью маленькой очень
Глубины мирозданья ядром.

Я ловлю вспышки тусклого света,
Что за гранью всего бытия,
Этот свет - призрак вечного лета,
Он зовёт и ласкает меня.

А когда я откуда-то сверху
Слышу голос до боли родной,
Каждый звук в сердце падает эхом,
Отражаясь спокойной волной.

Я о многом порой размышляю,
Вспоминаю небесный свой дом,
Как позвали меня, как обняли,
И отправили утренним сном.

И, заметив с горнего неба,
Две души, устремлённые ввысь,
Сквозь поднявшийся яростный ветер
Кто-то тихо шепнул: Торопись!

Понимаю - не всё в нашей власти,
Но с надеждой на высший закон,
Пуповину, как ниточку счастья,
Я сжимаю, свернувшись клубком.

Мне рождаться заново, впрочем,
Здесь тепло и уютно вполне,
Но скорее хочу к тем, кто очень
Лишь меня ждёт на бренной земле.

Я созрею для яркого света
И для нового, главного дня!
Я прошу об одном в жизни этой -
Мама, папа, любите меня!



Автомобиль


⁣Машины везут людей
По улицам городов,
По пропастям площадей,
По полю из васильков.

Они молча тянут груз,
Сгибаясь ниже к земле,
Грохочет железный пульс
В смирительной крепкой узде.

Стыдятся их, любят излишне,
С металлом равняют мечту.
Вздыхает душа под обшивкой,
Уставив глаза в темноту.

Машина - как преданный пёс,
Она человеку под стать,
Виляет мысленно хвост
И лезет руки лизать.

Она понимания ждет,
Она болеет в укор,
И, с визгом входя в поворот,
В слезах захлебнётся мотор.

Но бьют, как слепых котят,
Их бьют, разогнавшись, в упор,
Кишки проводов летят
И бездыханный мотор.

Отправят после в утиль,
Ругая спесивую стать,
И нет здесь иного пути,
Как нового друга искать.

И снова замкнётся круг:
По улицам городов
Машины людей повезут
На поле из васильков.



Дорога


⁣Когда иду дорогой дальней
Мимо лесов, среди полей
Я вижу в камне безымянном
Историю страны моей.

Я слышу лязг кольчуг и сбруи,
Удар меча и резкий крик.
И кто-то плачет, негодуя,
А кто-то безмятежно тих.

Я вижу неба отраженье
В глазах усталых, но живых,
Упрямым пульсом исступленья
Клокочет внутренний нарыв.

И воздух вязкий липнет к коже,
Тяжёлый шаг длиною в век
Смиряет пропастью ничтожных,
Но эта пропасть выше всех.

Впитал в себя ребёнка слёзы
И напряженье красных жил
Рёв глубины победоносный
И перезвон во тьме кадил.

Возьму я камень безымянный
И поимённо прошепчу
Свой монолог исповедальный
Как изначальному Врачу.

И отзовутся голосами
Наперебой, стремясь успеть,
О том, что сделали, что знали,
О том, что не случилось спеть.

Прижму к груди я этот камень,
Как свою родину прижму,
Он высекает в сердце пламя,
Непостижимое уму.

Пойду я дальнею дорогой
И пылью стать придёт черёд -
Неисчерпаемым истоком
Мне будет каждый поворот.

⁣ Берег Маклая.



Действующие лица:

Николай Миклуха-Маклай – русский путешественник, натуралист и этнограф.
Ульсон – шведский матрос, помощник Маклая.

Миклуха-Маклай появляется из-за кулис, он приближается осторожно к зрителям с поднятыми руками, как будто опасаясь нападения. В его руках бусы и куски красной ткани, он жестами предлагает их зрителям, кладет на пол перед креслами.
Миклуха-Маклай. Пар ле ву франсе? Фрекен зи дойч? Компре не ву?! (показывает на себя) Миклуха. Николай Миклуха-Маклай.
Маклай отходит в глубь сцены, снимает со спины свертки со снаряжением. Ульсон тянет на канате из-за кулис груженую лодку, Маклай помогает ему. они разгружают ее около хижины с навесом и флагштоком.

Миклуха-Маклай. в сентябре 1871, года ,спустя почти год после отплытия из Кронштадта, военный паровой корвет «Витязь» доставил меня на остров Новая Гвинея в залив Астролябии, который впоследствии переименованновали в Берег Маклая.
Громадные деревья, росшие у окраины бухты опускали свою листву до самой поверхности воды, бесчисленные лианы цобразовывали занавесь между ними, и только северный песчаный мысок был открыт.

Слышны Звуки моря, боцманский свисток или ещё что то подобное.

Высокие горы тянулись цепью параллельно берегу. Их вершины скрывали облака, ниже по скатам гор чернел густой лес, более темный в отличии от береговой полосы, которая возвышалась уступами. В двух местах на берегу виднелся дым, свидетельствовавший о присутствии человека.

Миклуха-Маклай. Это и не удивительно, ведь я потому и выбрал такую локацию для своих изысканий, где я был бы первым европейцем, которого повстречают туземцы.


Все свои мысли и наблюдения я буду стараться беспристрастно фиксировать в дневнике, который очень пригодится для отчетов о проделанной работе перед Российским Географическим Обществом. Дневник и ценные научные материалы я закопаю в герметичной капсуле в определенном месте на случай моей смерти. Судно должно вернуться через год после высадки либо за мной, либо за моими бумагами и коллекциями. Капитан считает мою затею самоубийственной, он не хочет меня высаживать без предварительно составленного завещания. Действительно, в губительном климате Новой Гвинеи, ревматизм и тропическая лихорадка, приобретенные мной в северной Африке тут же присоединились к морской болезни, которая почти год терзала меня во время плавания.
Маклай снова в заливе Астролябии.
Миклуха-Маклай. Русские моряки сделали все возможное, чтобы облегчить мою участь: расчистили участок и построили хижину, оставили съестные припасы, лекарства и спасательный шлюп. Но время их якорной стоянки тут было весьма ограниченно – у многих членов экипажа начались приступы малярии. Тем не менее, на второй день пребывания корвета в заливе Астролябии мы успели познакомиться с туземцами, вот как это случилось…
В одном месте берега, между деревьями, я заметил белый песок, место оказалось очень уютным и красивым; высадившись тут, я увидал узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса. Я с таким нетерпением выскочил из шлюпки и направился по тропинке в лес, что даже не отдал никаких приказаний моим людям, которые занялись привязыванием лодки к ближайшим деревьям. (Хотя капитан пытался отправить с нами вооруженный конвой, я настоял на своем и отказался от него). Пройдя шагов тридцать по тропинке я увидел площадку, вокруг которой стояли хижины с крышами почти до самой земли.

Деревня имела очень опрятный и приветливый вид.

Хотя тут не было ни души, но повсюду виднелись следы ее обитателей: здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — дымился костер. Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью.

Обернувшись на шорох, я увидал как будто выросшего из земли человека, который кинулся в кусты. Я пустился за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один, без оружия, и знаками прошу подойти, он остановился. Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он взял и повязал себе на голову. Я привел его обратно в деревню. На площадке я нашел моих слуг Ульсона и Боя, которые недоумевали, куда я пропал.

Маклай достает из кармана газету, и как будто переносится в стены лекционной аудитории.
Миклуха-Маклай. Как я выжил один среди канибаллов в тех местах, где впоследствии проваливались многие торговые или миссионерские экспедиции? Ведь никто не чаял застать меня в живых и судно, пришедшее полтора года спустя привезло газеты со следующими заголовками: «Экспедиция Миклухо-Маклая и его кончина», «Господин Миклухо-Маклай - редкий тип мученика науки». Эти статьи не так уж были далеки от истины, только то, о чем они писали случилось несколько позже. Впрочем, я думал о возможности такого исхода и был к нему готов.
Маклай показывает пальцем на зрителя и хохочет, светит солнечным зайчиком от зеркала им в глаза, показывает их отражение.
Миклуха-Маклай. После ухода корвета пришел мой первый знакомец Туй и показал знаками что мне тут опасно оставаться, потому что придут люди из соседних деревень убьют и ограбят меня.
Рядом с Маклаем пролетает копье, втыкается в навес. Тот спокойно осматривается, затем снимает шляпу с головы, вешает на копье и ложится под навес, уложив под голову свои башмаки.
Миклуха-Маклай. И действительно, папуасы как будто испытывали меня, пытаясь вызвать страх. Они стреляли из луков совсем рядом со мной, разжимали мои зубы копьями и так далее, но я всегда встречал их безоружным, боясь что мои нервы не выдержат, и я отвечу на агрессию. А при таком исходе дела долго мы бы здесь не протянули – многочисленные аборигены так или иначе нашли бы способ отомстить, несмотря на преимущество огнестрельного оружия.
Поэтому однажды во время очередной психической атаки папуасов, а я в тот раз был крайне утомлен болезнью и дневной работой, я не нашел ничего лучше, чем лечь и заснуть, на глазах у беснующихся папуасов. Мой поступок видимо произвел на них сильное впечатление, потому что вслед за тем, подобного рода нападки постепенно прекратились.
-Маклай достает дневник и делает в нем записи.
Ульсон поднимает на флагшток Российский флаг, который затем приспускает при упоминании смерти.
Миклуха-Маклай. Чтобы не пугать туземцев я долгое время вообще избегал стрельбы, поэтому не мог охотиться, и мы стали вынужденным вегетарианцами.
Скудное питание и болезни послужили причиной быстрой смерти одного из моих слуг - малайца по имени Бой. Это произошло буквально через пару месяцев после нашего прибытия. Благодаря лихорадке у него развился отек лимфатических желез в паху, несмотря на применение хинина и своевременную операцию, исход этой истории вы уже знаете... Малярия также уложила в постель почти на все полтора года, что мы здесь пробыли и другого моего напарника – шведа Ульсона. Поэтому вместо помощника он превратился в обузу, так как теперь я вынужден был не только лечить и обслуживать сам себя, но и ухаживать за больными, что очень отвлекало от научных работ. Но помимо бытовых сложностей добавились и сложности морального характера – постоянные стоны и жалобы моих товарищей действовали на меня весьма удручающе.
Маклай снова делает записи в дневнике, мы видим их на экране видеопроектора.
Миклуха-Маклай. Начинался сезон дождей и это было одно из самых серьезных и изнурительных испытаний со стороны стихии, пожалуй, даже опаснее землетрясений, которые нам тоже довелось пережить в Новой Гвинее.
Теперь ежедневно дождь, который начался при заходе солнца, будет идти, вероятно, часов до 3-х утра.
Иногда поневоле приходится рано ложиться спать, так как писание дневника и заметок постоянно прерываются потухающей от ветра лампой. Щелей и отверстий всякого рода в моем помещении так много, что защититься от сквозняка нечего и думать.
В октябре было еще сносно, но в ноябре дождь шел чаще. В декабре каждый день Дождь. Он барабанит по крыше, протекает во многих местах, даже на стол и на кровать, но так как поверх обычного одеяла я закрыт еще и непромокаемым, то по ночам мне до дождя дела нет.
Рассказ сопровождают световые и звуковые эффекты, соответствующие описанию.
Той ночью была гроза и юго-западный ветер порывистый и очень сильный. Лес кругом стонал под его напором; по временам слышался треск и звуки падения, и я раза два думал, что наша крыша слетит в море. В такие ночи спится особенно хорошо: почти нет комаров, и очень прохладно. Был разбужен, однако ж, очень рано шумом сильного прибоя.
Миклуха-Маклай. Было 5 часов; начинало только что светать, и в полумраке я разглядел, что что площадка перед моим крыльцом была покрыта черною массою, выше роста человека; оказалось, что большое дерево было сломано ночью ветром и упало перед хижиною, только чудом не задев наш дом.
Когда здесь падает дерево, то оно не валится одно, а волочит за собой массу лиан и других паразитных растений, ломает иногда ближайшие деревья или их сучья. Это очень опасно, и нам крупно повезло, что жилье и вещи от этого не пострадали.
Весь день прошел в пустых, но необходимых работах. Пришлось отправиться за водой, разложить костер и сварить чай, потом очистить немного площадку от поломанных ветвей, чтобы свободно ходить вокруг дома.
Миклуха-Маклай. Надо заметить, что вот уже второй месяц, как у нас нет сахара, и недель пять, как были выброшены последние сухари, которые вместо нас изъели черви. Все более переходим на местный рацион, например, вместо сахара – сладкий тростник и т.д. Я размерил оставшиеся рис и бобы на следующие 7 месяцев; порции оказались очень небольшими, но все-таки, имея этот запас, приятно чувствовать, себя независимым от туземцев.

Но довольно о пище. Она несложна, и ее однообразие даже нравится мне; кроме того, все неудобства и мелочи эти вполне сглаживаются кое-какими научными наблюдениями и природою, которая так хороша здесь… Да, впрочем, она хороша везде, умей ею только наслаждаться.

Маклай проделывает при помощи блюдца и других необходимых предметов эксперимент, о котором рассказывает.
Миклуха-Маклай. Однажды, я вздумал сделать опыт над впечатлительностью туземцев, которые в тот раз были особо назойливы. Выпив чай, в блюдце я налил немного спирта, и позвал гостей. Взяв затем стакан воды, сам отпил и дал попробовать аборигену то. Присутствующие с величайшим интересом следили за каждым движением. Я прилил к спирту на блюдечке несколько капель воды и зажег спирт. Туземцы полуоткрыли рот и, со свистом втянув воздух, подняли брови и отступили шага на два. Я брызнул тогда горящий спирт из блюдечка, на лестницу и на землю. Туземцы отскочили, боясь, что я на них брызну огнем, и, казалось, были так поражены, что эффект был неописуемый: большинство бросилось бежать, прося меня "не зажечь моря". Многие остались, но были так изумлены и испуганы, что еле стояли на ногах. Другие стояли как вкопанные, озираясь кругом с выражением крайнего удивления. Я всех успокоил и в итоге, уже уходя, все наперерыв приглашали меня к себе в свои деревни, так что мы расстались друзьями.
Конечно тут следует кое что прояснить: уверенность туземцев в том, что белые люди могут зажечь море основывалась на том факте, что до появления на горизонте силуэта парового судна предварительно виден столб дыма из его трубы, океан как будто горит.
А вот как или точнее почему мы можем это делать, с точки зрения папуасов? Потому что мы такие особенные люди? Хотя если говорить точнее, то я для них был вовсе не человек…
Сперва они приняли меня за своего доброго духа Ротея, но после пушечного салюта передумали и решили, что я злой дух, только вот они спорили какой именно.
О переменах в отношении ко мне папуасов красноречивее всего скажет эволюция моего имени в их обиходе. Первоначально они меня звали «гаре тамо», что означает человек в футляре, то есть в одежде.
Вот тогда-то они и окрестили меня Каарам-тамо, что означает человек с луны. Но это было далеко не последнее мое наименование среди туземцев.
Маклай держит в руках планшет с бумагой, карандашом на ней делает зарисовки.


Миклуха-Маклай. 16 ф е в р а л я. Я был занят около шлюпки, когда пришел впопыхах один из жителей Горенду. Он передал, что Туй звал меня к себе домой, с ним случилась беда.
Туй рубил дерево, и при падении оно сильно ранило его в голову, а теперь он лежит и умирает. Собрав все необходимое для лечения, я поспешил в деревню; раненый полулежал на циновке и был очень обрадован мои приходом. Видя, что я принес с собою разные вещи для перевязки, он охотно снял свою повязку из трав и листьев. Рана была немного выше виска, с длинными разорванными краями. Волосы, испачканные кровью, слиплись в плотную корку, и чтобы зашить рану и сделать перевязку их следовало срезать. Но Туй продолжал противится стрижке.
Маклай срезает прядь своих волос, подает зрителю, перевязывает его голову.
Миклуха-Маклай. Я подумал, не примет ли он в обмен на свои волосы несколько моих, и, отрезав пучок своих волос, предложил ему взять их. Это удалось, и я успешно сделал операцию. Просто удивительно насколько терпеливо Туй перенес штопку его кожи без обезболивания.
После всех манипуляций, я завернул образчик его волос в бумагу и подписал пол, приблизительно возраст и место головы, откуда они были срезаны. Туй также завернул тщательно мои волосы в лист, который он сорвал недалеко.
Таким образом в дальнейшем, т. е. способом обмена на собственные волосы, моя коллекция волос туземцев значительно увеличилась. Черепа же своих предков они легко обменивали на гвозди или ножи, так что составить обширную краниологическую коллекцию не составило труда.

Маклай двигается с трудом перебирая ногами.
Миклуха-Маклай. 10 сент я б р я. Трудно выразимое состояние овладевало мною в это время. Частая лихорадка и преобладающая растительная пища так ослабили мускульную систему ног, что взойти на возвышени для меня очень трудно, и даже идя по гладкой дороге, я еле-еле волочу ноги. Хотя к исследованиям желание и есть, но здесь я устаю, как никогда не уставал. Не могу сказать, что при этом я скверно себя чувствую; иногда только посещают меня головные боли, но они, главным образом, находятся в связи с лихорадкою и проходят, когда прекращаются пароксизмы.
Маклай перебирает свои запасы.
Миклуха-Маклай. 20 сентября 1872 года: Сегодня исполнился ровно год, как я вступил на берег Новой Гвинеи. В этот год я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев, и, в случае нужды, могу быть уверенным в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу.
Но три пункта заставляют меня призадуматься, будет ли это возможно: во-первых, у меня истощился запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков, и, в-третьих, у меня осталось всего две сотни патронов.

Миклуха-Маклай. 25 о к т я б р я. Решил сохранить остатки бобов и риса исключительно на те дни, когда буду не в состоянии отправляться на охоту, а Ульсон, также по случаю нездоровья, не сможет идти за провизией в деревню.
Последнее время приходилось серьезно заниматься охотою, так как наша дневная пища (утренний стакан кофе вприкуску с бананами, немного бобов, и чашка чаю за обедом) стала недостаточною. Иногда, если нет дичи, приходится голодать, и уже не раз я видел во сне, что роскошно обедаю или ужинаю.
Тем не менее, я бы с удовольствием остался здесь навсегда...
Но описанные выше обстоятельства, вынудили меня покинуть берег Маклая при первой возможности. Судно пришло тогда, когда мы его уже отчаялись дождаться, на полгода позже обещанного срока. Отъезд был поспешным, но кое-что до отбытия я сделать успел.
Маклай упаковывает свои вещи, связывает узлы из одеял и т.д.
Миклуха-Маклай. 27 февраля. Размышляя о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, я задавался вопросом: окажу ли я туземцам услугу, открывая доступ европейцев в эту страну? Чем более я обдумывал подобный шаг, тем более склонялся я к отрицательному ответу.
Ведь Берег Маклая станет целью посещения судов работорговцев!.
по здравому размышлению рассудив, что моя научная слава будет куплена ценой жизней туземцев, я уничтожил множество научных материалов. Кроме того многие мои коллекции пропали вследствии многочисленных переездов, Так что мой вклад в науку мог бы быть гораздо весомее....

⁣ИЗ ПИСЕМ РУССКОЙ ЭМИГРАНТКИ В БЕЛГРАДЕ

О.Д., я говорю Вам беспристрастно –
как эта малооблачность прекрасна
над Волгой и, в особенности, летом
под солнцем, что под Вашим эполетом,
где тонут все предчувствия плохие,
где кто-то да мелькнёт в епитрахили
о нас, о горемычных, не подумав,
и стаи птиц, пророчивших беду нам.
О.Д., я умоляла Вас остаться,
у лодочных засиживалась станций,
где затемно – давно ли это было,
свидались мы, и я тебя любила,
и этот непокой по части суши,
и лодочника, греющего уши,
и пристань, где друзья-однополчане
Вас за винтом и рюмочкой встречали.
О.Д., будь Вы бесстрашен, как на фронте
за что-то там на мокром горизонте,
спешу призвать Вас – уж, не обессудьте,
к одной малопонятной нынче сути.
Так вот, не в том скрывается отвага,
чтоб рвать передовую с дымным флагом,
отвага – знать идущим рядом цену
кавалергарду, проще, офицеру.
О, доброе столетие благое,
о, нынешнее племя никакое,
о, родина без надписи «на память»,
и к сказанному нечего добавить.
О.Д., Вас не пугнуть большевиками
и будущими тёмными веками,
их мальчиками в клетчатых рубашках,
зовущими Ваш дол и негу Рашкой.
О.Д., они читают наши письма
и думают – на кой вообще сдались нам
все эти обещанья, чести, долги,
на солнце серебрящиеся Волги.
Всё кончено, туман – срывайте звёзды,
отчалимте туда, куда не поздно,
где снова – гарнитуры, свечи, книги,
метрдотели, общество, интриги,
от века, растопырившего бельма,
от козней пресловутого Вильгельма,
на звуки не кончающихся твистов,
где всё полным-полно социалистов.
О.Д., напившись солодом разврата,
склонившись над рекою невозврата
и лодочника пьяного окликнув,
не затевайте русскую молитву.
Гуляйте, голубь, галстучком качая,
я вид приму, что я не замечаю,
сама пущусь куда, хоть в содержанки,
покончив с тем, чего теперь не жалко.
Лети всё в пропасть – вольнодумы Веста,
сочувствующий серб и духовенство,
чины, присяги, родственные нити,
и только Вы, пожалуйста, живите.
Живите, видьте, мучайтесь, старейте
кругами на рябой воде столетья,
где, как веслом расправленным ни дёргай,
всё в отмели, и тянет безнадёгой.



ИЗРАИЛЕВЫ МУКИ ИЛИ ИСТОРИЯ ОДНОЙ НОЧИ

Иаков, следом за тобой
идут войска вершить отмщенье
витиеватою тропой
по горным скалам и ущельям.
Клочок пещерного огня
дрожит над прутьями сухими,
как жизнь твоя, как смерть твоя,
как то, что прячется за ними.
Ничьи тяжёлые шаги
твоё не задевают платье.
За наши мысли и грехи
мы кое-чем страшнее платим.
…
Закат. Иаков у костра
один, и свет холодный брезжит.
Ни Бог, ни сын, ни мстивый брат,
никто его в цепи не держит.
Неслышно движется вода
внизу по глинистым лощинам.
Без жён, потомства и скота
он ждёт один своей кончины.
…
«Не покидай меня, душа,
пока звезда в пустынном небе
дрожит, и плоть, едва дыша,
живёт под ней, поджав колени».
В долине ночь. Того гляди,
душа осунется, заплакав.
Кого нам должно превзойти,
себя ли, Бога ли, Иаков?
Земной костёр твоих страстей
ещё горит, как узник мрачный,
душа твоя не ждёт гостей,
живым ты, мёртвым будь, тем паче.
…
Но всё ещё журчит вода
на близлежащем горном склоне.
Так, «одиНОЧество» всегда
имеет «ночь» в своей основе.
Чей образ мается в ночи,
не подавая верных знаков,
кто здесь так пристально молчит?
Никто, ты одинок, Иаков.
Уж ночь соткала небеса
несокрушимой звёздной нитью.
Одни твои, твои глаза
всю эту тьму, весь ужас видят.
…
Но вдруг пред образом твоим,
колени намертво поджавшим,
встаёт небесный херувим,
дабы схлестнуться в рукопашной
с тобой, отверженным, и ты,
с молитвой тотчас же покончив,
бьёшь первым. Всплеск речной воды
скрывает вопли среди ночи.
И кровь струится вдоль бедра,
и херувим, расправив крылья,
сидит у рваного костра
и скалит зубы от бессилья.
…
Но вот стихает треск огня,
и слышится в округе только
глухое: «Отпусти меня,
Иаков. Хватит с нас, довольно.
Прощай, до встречи, визави,
расход, свершилось, жребий брошен».
«Не отпущу. Благослови».
«Чем грезил ты, что делал в прошлом?»
Уж пало небо за овраг.
И спят войска на остром щебне.
Ещё мгновенье – враг и враг
идут в обнимку по ущелью.
…
«Прощай, Иаков». «Не прощу».
«Судьба щадит лауреата.
Я полетел». «Не отпущу!»
«Иаков, ты боишься брата?»
«Я был преградой для него,
но стал себе теперь преградой.
Он будет здесь числа сего».
«Себя страшись. Себя, не брата».
…
«Нет, я кончины не боюсь,
любви и бедности, тем паче.
Я сам с собой, Господь, борюсь,
но только зря усилья трачу».
Вот проигравший схватку Бог,
вот человек, что у оврага
боролся с ним и превозмог,
но всё равно просил и плакал.
Бравадный рёв в твоей груди
о том неистово глаголет,
что тот, кого ты победил,
в твоих слезах ладони моет.
…
Бежит по местности вода,
сверкает зарево рассвета,
«поБЕДА» – это, как «беда».
Беда, по-своему, – победа.
Победа в камне и реке,
в опустошённом небосводе,
в поблекшем поутру костре,
в пещере, в Господе, в свободе.
«Смотри на горнюю зарю –
дары лежат в её подножьи.
Я имя новое дарю
тебе за суд над телом Божьим».
…
Войска плетутся позади,
витает в воздухе прощенье.
«Пора, Израиль, отпусти».
Рассвет крадётся вглубь ущелья.
Скользит река по валунам,
свергая пенистые воды
к селеньям, к хижинам, к стопам
пречистым твоего народа,
но вечный рок стоит за ним,
и скорбь – в продолговатых лицах.
Теперь мы меньше, чем одни –
нам не с кем на Земле проститься.
…
Но всё ж, но всё ж ты жил не зря,
ты что-то, верно, нам оставил.
Так, «зря» на слух – почти «ЗаРЯ»,
уж не её ли, а, Израиль?
Прильнём, однако, к тем местам,
где наши души. Уж не вы ли
грозили братьям и отцам?
Не вы ли жизни им сгубили?
Но новым сумраком богат
его, Израилев, рассудок.
Не Бог, не сын, не мстивый брат –
весь род его рыдает в муках.
…
Израиль, мы в одном огне
одни расходуем початки,
в одном купаемся вине
и пьём его из общей чарки.
Но в том беда и благодать,
что нам безруким, близоруким
самим детей своих купать
и видеть их земные муки.
Но сколь бы ни было потерь,
мы – не одни на этом свете,
мы все, мы все, мы все теперь
его, Израилевы, дети.




В оконную дверцу скребётся волчок,

и просится сердце в последний толчок,
и овцы несчастные блеют,
в том доме, закрытом теперь на крючок,
совсем молодые болеют.
Полгода в том доме просвет не видать,
горчат аммиаком полы и кровать,
и сыпется с полок лекарство,
и тот, кто горазд, не спешит открывать
ворота из этого царства.
Дай сонную руку, прорвёмся, дружок,
давай, с моей помощью сделай шажок
в тот сад, где слышна колокольня,
там Шуберт играет в пастуший рожок,
там будет светло и не больно.
Там ангелы встанут ногами на снег
в нарядах а-ля восемнадцатый век,
там нимфы пройдут с оловянной трубой,
где мы разминёмся навеки с тобой.
И ляжешь ты спать головой на перины,
и будет полночи шептать пианино
о чём-то далёком-далёком
за прочными дверцами окон,
где в изнеможении считают овец,
не веря уже, что возможен конец,
и стаей сбегаются волки
на свет, что исходит от полки
с мешками лекарств и портретом
того, кто затеял всё это.

⁣⁣
Мы с Ниной Васильевной поехали в пансионат с Финляндского вокзала, хотя ближе было с Удельной. Но к Удельной свободных мест в электричке уже не бывало. Сели сразу у дверей, здесь можно было удобно поставить нашичемоданы. В углу двухместной скамьи, у окна, сидела маленькая сухонькая старушка, божий одуванчик. Рядом она расположила две светлые льняные сумки-шопперы, на одной из них была надпись «Счастье в мелочах». Нина Васильевна любила ехать по ходу поезда и потому примостилась на небольшомпространстве рядом со старушкой, немного потеснив ее.


Старушка, улыбнувшись, водрузила одну сумку на колени, а вторую пристроила в ногах со словами: "Сейчас на Удельной много людей сядет", и зачем-то добавила:

— Я никогда не спорю с людьми, никогда.

Я села напротив и стала потихоньку ее разглядывать. На вид ей было под 90, блекло-белое лицо покрылось сетью мелких морщин, над бровями, до переносицы, прорезались вертикальные линии, соединясь в одну глубокую короткую черту точно посередине, веки, совсем без ресниц, розовели, прикрывая серые ввалившиеся глаза. Когда-то большие пухлые губы сейчас опали и смялись, но улыбка была мягкой, доброй. Оказалось, старушка ездила в гости к сестре и возвращалась в Выборг.


Вполне возможно, что они были ровесницами с Ниной Васильевной, но моя коллега выглядела лет на 15 моложе, была стройной, подтянутой, и, не видя лица, ее вполне можно было принять за моложавую женщину. "Сзади пионер, спереди пенсионер", подшучивала она над собой.


Над головой Нины Васильевны, в деревянной некрашеной рамке, висела фотография погибшего молодого героя СВО Никиты Кожемякина. Я вспомнила былину о богатыре с таким же именем, и на душе стало тоскливо. Ходили слухи о второй волне мобилизации.


Публика в вагоне была самая разная: держа в руках черные пакеты с очертаниями картошки, спали стоя два измученных работой узбека-гастарбайтера, подростки с самокатами обсуждали последний клип Моргенштерна, красивая блондинка с турецкими золотыми цепями вкруг шеи, читала какой-то роман, маленький мальчик выпрашивал у мамы мороженое. Освобождающиеся места тут же занимали дачники с пустыми корзинками. Обратно повезут их полными черники, малины, смородины.


Пансионат прилегал к берегу залива, располагаясь на землях, отошедших после революции Финляндии и вернувшихся в СССР после советско-финской войны, в 1939-м. В советские годы здесь отдыхала партийная номенклатура, а теперь 4 отремонтированных корпуса принимали стариков и инвалидов, которых там так и называли, не стыдясь. К каждому старику прилагался родственник-сопровождающий. Мы с Ниной Васильевной преподавали искусствоведение, и она предложила поехать с ней, чтобы вместе написать, наконец,методичку, которую надо было сдать еще до отпуска. Андрей, мой муж, уехал до конца августа в экспедицию на Белое море, и я согласилась.


Возле каждого корпуса красовался цветник, и было видно, что устроил его человек молодой, современный, настолько необычным было сочетание растений и расцветок. Молодые могут позволить себе смелость во всем. Рассыпая по ярко-зеленым газонам пустые шишки, высились огромные ели и сосны, с залива тянул теплый бриз.


В помещениях, несмотря на недавний ремонт, стоял неприятный запах, несильно выраженный, но заставляющий инстинктивно сокращать глубину вдоха. Это не был запах больницы или поликлиники, так пахла старость,
помноженная на 460 человек. Въевшаяся в стены, матрасы и подушки, осевшая на занавесках и темно-синих паласах, устилающих каждый номер, она заявляла о себе уверенно и настойчиво. Нина Васильевна тут жезажгла привезенную с собой аромалампу с сандаловым маслом.


Мы попали в царство стариков. Все они казались мне совсем чужими, непонятными, я физически ощущала разность с ними и не могла, да и не хотела представить себя такой же состарившейся, дряхлой, немощной.
Никто не хочет стареть. Старость кажется далекой, и мы думаем "Когда еще это случится, может и не доживем". Но доживаем. Пару лет назад появилось приложение, где можно было, загрузив фото, увидеть себя лет через 30.

Я показала это фото Андрею, и его реакция меня не порадовала: "Какой кошмар". В отместку я обработала наш общий снимок, заставивший мужа хмыкнуть.


Я заметила, что мои представления о возрасте не заходили дальше пяти лет. Нину Васильевну я не считала
старой. Она уверенно пользовалась смартфоном, самостоятельно верстала свои книги в Pagemaker, неплохо фотографировала и этим выгодно отличалась от многих своих сверстников, беспомощных в мире гаджетов. Меня, единственного ребенка в семье, воспитывала бабушка; отца я не знала; мама много работала и ушла
рано, в 55, не дождавшись внучки, о которой мечтала. Я не видела смысла жизни за чертой молодости. Но день за днём старики открывались мне и открывали свои тайны.


Старые люди, стоящие в конце жизненного пути. Когда-то их нянчили и ласкали родители, а потом и сами они растили и любили своих детей, не замечая, как и я, тихого уверенного наступления возраста. Им пришлось принять старость ради продолжения своей жизни, возможно, мало кому нужной, кроме них самих. Меня окружала
живая история.
Я гуляла по тропинкам и слушала обрывки неторопливых разговоров о подлых изменах и сжигающей страсти,
сокрушительных предательствах и безрассудной верности, победных взлетах и бездонных падениях. Здесь каждый имел за спиной огромный бэкграунд, готовый сценарий драмы человеческой жизни.
Я ходила по тропинкам и слушала, слушала, слушала…


"Моя крестная утонула в блокаду на Ладоге. Она и меня хотела взять, но мама не пустила. И я жива. Плохо вижу, плохо слышу, но живу. На Пискарёвке все мои лежат"


"Ах, как он меня любил! Еще дети не родились, а он по холодам всегда рано утром вставал, топил печь, чтобы
я в тепле проснулась. И потом, уже ребят у нас трое было, а он меня всё крепко любил. И я ему ни разу за всю жизнь ночью не отказала. А теперь вот десятый год одна тоскую. И никто мне его не заменит, ни дети, ни внуки. Знаю,
ждет он меня там, в другой жизни, но не торопит. Терпеливый он."


В пансионате тоже никто не торопился и не торопил, Жизнь текла медленно, заторможенно, как в видео на скорости 0, 75. Никто не спешил на лестницах, не пытался обогнать. Даже молодые, попавшие в эту вязкую среду, принимали новый ритм и снижали скорость, придерживая дверь, подавая руку на ступеньках.


Я вспомнила наше с Андреем свадебное путешествие, случившееся в 2012-м. Мы сели на паром в Швеции и обнаружили себя в окружении европейских пенсионеров. Расстроившись, что нам будет бесконечно скучно, мы сожалели о потраченных деньгах: лучше бы в Индию съездили. Но бодрые старички просиживали вечера в барах, танцпол был полон, показывали кино, аниматоры забавляли всех играми, там мы впервые слушали стендаперов. Путешествие оказалось весёлым и запомнилось навсегда.


И только сейчас я поняла разницу между той, европейской публикой, и нашей. Там были пожилые, здесь - старики. Там смеялись и веселились, здесь - тихо радовались возможности выбраться из опостылевших квартир.
В один из первых дней всех нас собрали в киноконцертном зале. Старые, обитые красным велюром, кресла, казалось, принимали в себя еще зады членов КПСС, но вели себя прилично и не скрипели.
Пожарник беседовал со стариками, подтверждая поговорку "Что стар, что млад":


— На каждом этаже в углу стоят огнетушители. Не надо с ними баловаться, трогать. Если вы увидели дым, не надо бегать и кричать, надо сообщить старшему по этажу.


— А куда бежать?


— Бегите в сторону, противоположную дыму, - дал дельный совет пожарник.


Старики ели всё, что могли прожевать, без капризов, гася возмущение тех, ктожил с детьми и видел лучшее меню:


— Потише, Лидия Петровна. Нас бесплатно кормят, и на том спасибо.


Вечером состоялись посиделки, оказавшиеся глубоким провалом в ретро, и было немного странно, что проводником в прошлое оказался веселый кудрявый парнишка, в коротких узких ярко-оранжевых брюках, с
баяном. " Замедлить рааасставание он всей душоооой старается,словечко иииищет нежное, сидит, сердеееешный, мается", - от души пел он и действительно, очень старался, шутил, заводил зал, но зрители сидели мрачные, не поддаваясь на его уговоры. Большой ярко-красный баян был его преданным помощником, раздувал мехи, легко сжимался и вновь расходился во всю ширь, но и его усилия были тщетны. И вот в застоявшейся тишине, среди вздохов и покашливаний, одинокий голос из зала скрипучим, но бодрым голосом запел: "Легко на сеердце от
пеесни весёлой, она скучаать не даёт никогдаа", песню подхватили, баянист не растерялся, вовремя вступил,
и вот уже разноголосый хор заполнил концертный зал, вознеся к потолку гимн своей далекой молодости.

Мне было 40, я не ощущала возраста, но уже почувствовала его первый укол, когда ко мне впервые обратились "женщина", а не "девушка", и с тех пор я все чаще слышала это, очень физиологичное, обращение к себе.
И вдруг здесь я неожиданно ощутила себя очень молодой. "Вы еще молодая!" – часто слышала я, и день за днем во мне крепла уверенность, что так оно и есть.


В пансионате было много больших зеркал, но я отметила, что старики не любят смотреться в них, поправляя на ходу прически. Заметив, что наша соседка по столику, вымыв руки, тоже не взглянула на себя в зеркало у раковины, я решилась выяснить причину.


— Я считаю, что мне сейчас 35, не больше, умом понимаю, и в паспорте фотография старушки, но я не верю этому. Ну не может такого быть. Не люблю, когда мне говорят в транспорте: «Садитесь, бабушка». Не бабушка я. И в зеркало смотреться не люблю, в этого правдолюбца чёртового. Дома все зеркала поснимала и соседям раздарила. Только в ванной оставила, да и то не себе, а дочери и внукам. Они без него не могут.

Каждый день, после завтрака, Нина Васильевна исчезала куда-то на час, и возвращалась посвежевшая и помолодевшая. Я недоумевала и даже заподозрила ее в знакомстве с каким-нибудь мужчиной из пансионата, хотя все более-менее приличные представители паслись в присутствии жён.

Вечером мы сели пить чай в номере, и Нина Васильевна вдруг разговорилась, хотя раньше никогда не лезла в мою жизнь:


— Роди дочь, Стелла, роди. У меня нет дочери, один сын, внуки - мужская семья. И как я жалею, что не
родила дочь, аборт сделала. Она поехала бы сейчас со мной сюда, посмотри, здесь почти все с дочерьми. Нет, я ни в коем случае не сожалею, что мы с тобой вместе здесь, - поняла она свою неделикатность. - Но ведь и тебе придётся искать кого-то лет через 30-40. У тебя впереди большое испытание - старость. Надо быть готовой к ней.


— Не собираюсь доживать до старости, - грубовато ответила я. Разговор о детях мне был неприятен.
Мне некому было надоедать с вопросами о деторождении, но Андрей заглядывался на ребятишек, и видно было, что ребенка он хочет, но не решается давить на меня. Эта тема затабуировалась после выкидыша в первый год нашей семейной жизни, который я пережила тяжело и горько. С тех пор я не беременела, а последние события на Украине и вовсе отбили желание рожать.


— А тебя не спросят. В наших силах лишь немного скорректировать срок нашей жизни. Здоровым питанием,
йогой. Кто мы, старые люди? Шлак, отработанный материал с точки зрения природы, животного мира. Какую ценность представляем мы для эволюции?

Я пожала плечами. Действительно.

— Но он есть. Каждый прошёл свой, ни на чей не похожий путь. Каждый получил своё испытание. Но некоторые узнали больше других. – Нина Васильевна задумалась и посмотрела в окно на высокие корабельные сосны. - Я никогда не рассказывала тебе об этом, повода не было. ⁣— Нина Васильевна помолчала, размешивая длинной ложечкой коричневый кубик тростникового сахара. - В нашем университете верующие люди воспринимаются как такие, знаешь, слегка выжившие из ума. Религия изучается с точки зрения этнографии, не глубже. Мои научные работы не воспринимались бы всерьез, если бы коллеги узнали обо мне правду. – Она снова умолкла. – Дело в том, что я…. ухожу в монастырь.

— Нина Васильевна…Но зачем? – я не могла подобрать слов, чтобы выразить свое изумление и досаду. – Какой смысл в этом?


— Верую я, Стелла. И устала я от этого мира, устала от суеты, забот. Они не заканчиваются, никогда не
заканчиваются.


— Но, Нина Васильевна, Вы – профессор… Вы ⁣— доктор наук..

— И что с того? Что есть наука? Изучение творения создателя, открытие существующего. Вот я всю жизнь изучаю
греческие орнаменты. Какой в этом смысл, Стеллочка? Ты никогда не задумывалась о смысле своих научных работ? Кому они нужны? Что они несут людям? Искусство ⁣— религия атеистов. Не мои слова.

— Объясните мне, что такое вера, я не понимаю увлечения тем, что ты не можешь научно объяснить - повысила я голос, не понимая причины растущего во мне раздражения.
Нина Васильевна задумалась.


— Скажи, у тебя есть музыкальный слух?


— Да, я окончила музыкалкупо классу фортепиано.


— Какой у тебя любимый композитор?


— Пожалуй, Шопен. Нет, всё же Григ. Да, Григ.


— А теперь давай представим, чисто гипотетически, что ты хочешь объяснить красоту сюиты Грига из «Пер Гюнта»
человеку, начисто лишенному слуха. Которому медведь на ухо наступил. – Нина Васильевна взглянула на меня с хитринкой. – Как ты это сделаешь?


— Дам послушать.


— А он через десять секунд скажет: «Не для меня это». Разве не так?


Я вынуждена была согласиться, вспомнив, как тщетно потащила с собой Андрея в Большой Зал филармонии слушать Рахманинова.


— Так вот, вера, это талант. Он или есть, или его нет, но, так же, как музыкальный слух, его можно развить. У меня не было музыкального слуха, но папа нанял мне учительницу музыки, и , представь, я потом, после войны, смогла поступить в музыкальный класс. Вера – это тонкая связь между тобой и какой-то невероятной высшей силой. И я так счастлива, что причастна к этому. С утра в церковь ходила – и как же хорошо на душе!


— Но зачем в монастырь? Живите дома, работайте, вас очень ценят на кафедре.


— Старость, моя дорогая – это большая ценность, если использовать ее правильно. Если стать не просто
физиологически состарившимся организмом, а мудрым, светлым человеком. Осмотрись: здесь, в нашем окружении, есть такие люди. Их не так много, но они есть. Их надо слушать, искать общения с ними. Они научать жить. Остальным надо помогать, они научат доброте. И то, и другое важно. А я должна успеть пройти
последний этап.


«Господи, она совсем выжила из ума», - подумала я. «Возраст даёт о себе знать».
Улегшись в кровать я долго не могла заснуть. Меня мучил суровый когнитивный диссонанс: ученый, доктор наук, профессор – и монастырь с попами и попадьями.

Утром я попыталась посмотреть на стариков так, как посоветовала накануне Нина Васильевна: искала
мудрых. Услышав за спиной: «Страх рождается беспокойством за будущее», я обернулась. У белой колонны, освещенной косыми мягкими лучами солнца, опираясь на палки для ходьбы, стоял худой лысоватый старик в очках с толстыми стеклами. Седовласая женщина рядом с ним улыбнулась.


Через год я родила девочку Нину.

⁣Посвящение Любимым!

Вы – все созвездие цветов!
Их красота, изящность линий!
Вы – феи сказочных лесов!
Вы – гладь озер, пронзенных синью!

Вы – свет в далеком маяке
Из непогоды нас зовущий.
Вы – сладкий наш земной удел!
Ушедших дней и дней грядущих!

Вы – грусть летящих к югу птиц.
Вы – наши крылья от ненастья.
Трель колокольчиков синиц.
Хранительницы очага и счастья!

Вы – жарких губ немой каприз!
Счастливых глаз лукавый зайчик!
Вы – трепет сомкнутых ресниц,
Несущий нас в безумном вальсе!

Вы – шепот волн и шелест трав!
Прохлада родниковой чащи!
Вы – самый наш бесценный клад
И в будущем, и в настоящем!

Вы – тонких нитей бездна тайн,
Лежащих за семью замками!
Влюбленных глаз цветущий май
И чувств, сжигающее пламя!

Вы – в эха отголосках зов,
Нас возвращающий из ада!
Вы – наша Вера и Любовь!
Вы – лучшая судьбы награда!

Вы – всеобъемлющая власть
Всех наших мыслей и мечтаний!
И, не давая нам упасть,
Уводите из тьмы скитаний!

Вы – безграничная любовь!
Терпенье многих поколений!
Вы – наша боль, страданья, кровь!
Вы – наш прекрасный чудный гений!

Вы – свет чарующей зари!
Вы – вечер в сполохах заката!
Вы – звезды в час ночной поры
Нас опленившие когда-то!

Вы – детский лепет, смех, задор
Жен, матерей, сестер и дочек!
Неугасающий костер
Всех наших сбывшихся пророчеств!


На Ваш воркующий призыв
Спешим, забыв про все на свете!
Вплетаясь в вечности мотив
Летим в истоме в Ваши сети!

Вы – нашей жизни первый крик
И материнских рук объятья!
Себя в рожденья дивный миг
Вы нам отдали безвозвратно!

Как раньше, в детстве золотом,
Вы нас в заботах бережете.
И час за часом, день за днем,
Свой груз и наш одни несете!

Неправильно твердит молва:
«Что Вы – вторая половина!»
Вы – первые везде, всегда!
И это все неоспоримо!

Вам самых лучших благ земных!
Желаний Ваших исполненье!
Любимых, милых и родных
Вас с светлым Праздником Весенним!



Спасение.

Разыгралася погодушка скверная.
После бани мужики чай с вареньем пьют!
Ну а мне в безумных волнах наверное
Кров не скоро распахнет свой уют!

Ветер. Брызг пронзающих водопад
Заливает все холодною, злой водой.
Впереди ждет неизвестность но нельзя назад!
Там на пенных гребнях пляшет водяной!

Рулевое отказало, блок заклинил трос
И мотор на хриплом вдохе застонал.
На ладонях кожа в клочья, губы лижет кровь,
Надломился в напряженьи, как живой металл!



«Извини!» – скрипит– «Сгорели кольца и поршня!
Обломали зубья шестерни под ноль!»
Захлебнулся, поперхнувшись – тишина.
Не оставил мне надежды никакой!

Пелена беззвучных слов, бессильных слез.
Под топор на плаху глупой головой!
В темноте кромешной жутко воет пес!
Неужель по мне? Ведь я еще живой!

Дотянуть хотя б до берега близкого.
Весла воздух бьют, рвутся прочь из рук.
Леденящий душу вой метким выстрелом
Замыкает мой, жизни тонкий круг!

Я прошу тебя всевышний:»Дай последний шанс!»
Замолю грехи сполна я, замолю!
Ведь не знал и не простился как в последний раз.
Я со всеми, кто мне дорог и кого люблю!

Грянул гром, зигзаги молний высветили путь!
Псиный вой врезает в память:»Не забудь!»
Кто же спас от верной смерти, кто помог.
Счастья ей и светлой жизни, да хранит Вас Бог!.

Надо верить в путеводную свою звезду!
Заслонившую тебя от смерти и от бед!
Имя женщины любимой преклонясь пою!
Без нее я имярек, не человек, а бред!

⁣Владимир Гущин / рассказ ГришВаньки / Наминация Проза






⁣ГришВаньки..

Гришка и Ванька собирались на рыбалку, они были одногодки, учились в одном классе и были друзьями, а друзьями были такими, что даже взрослые их называли ГришВанькой. Всегда и везде они были вместе, как говорится – водой не разольёшь! Грише и Ване было по 9 лет, но Григорий был старше на 4 месяца и поэтому был главнее. Вот и сейчас он деловито проверял свой рюкзак и рыболовные снасти. Что-то бурчал себе под нос, поглядывая на своего друга.
На улице стояла глубокая осень, морозец уже застудил все озёра и по перволёдью хорошо ловился окунь. Ребятам хотелось сходить на озеро Глухое, которое находилось в километре от деревни. Родители не возражали, ребята не в первый раз ходили на рыбалку, тем более, что озеро было рядом.
Ваня уже ждал Гришу, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу,
- Ну идём уже!
Григорий закинул рюкзачок за спину, и они двинулись по старой, присыпанной свежим снегом дороге.
Впереди бежал пёс Тузик, постоянный спутник лесных походов ГришВанек!
Солнце поднялось над вершинами деревьев, засеребрило, заискрилось своими лучами на заиндевевших ветках мохнатых ёлок.
Друзья прошли до поворота к озеру, здесь дорога стала хуже, попадались ещё не заметённые снегом упавшие деревья и замёрзшие лужи.
Наконец, сквозь деревья показался просвет, это было озеро Глухое.
Ребята сняли рюкзаки, и стали вытаскивать снасти. Озеро полностью замёрзло,
но рисковать не хотелось, тем более, что родители строго настрого запретили
рыбачить далеко от берега.
- Только в пределах трёх метров! - Так сказал отец Вани.
Гриша взял топорик и осторожно прошёл по тонкому льду, прорубил лунку и проверил толщину, потом опустил удочку и стал ждать поклёвку. Ваня тоже устроился рядом с другом, и уставился на кивок. Ждать пришлось не долго.
Сначала у Гриши, а потом и у Вани начала клевать рыба.
- Урра! - радовался Иван, вытаскивая очередного окуня.

- Мама уху сварит! Эх, мелковат только, вот бы крупнее поймать,
а вдруг глубже рыба крупнее?-

Гриша сердито покосился на друга,
- Тебе, что отец сказал? Далеко от берега не отходи! Здесь ключи со дна бьют, лёд не крепкий.

- Да я совсем близко. Тут и лёд толстый! – Ответил Иван, прорубив новую лунку, и закинул удочку.

И в этот миг попалась крупная щука, и он стал еле сдерживая волнение, вываживать рыбу.

Гриша подбежал к другу на помощь,
- Держи крепче! Не выпусти, вытягивай осторожно.

Лёд затрещал, не выдержав веса двоих мальчишек, Иван только успел охнуть и провалился под лёд.
Всё произошло неожиданно и быстро. У Гришки сердце ушло в пятки, он, испугавшись, отскочил в сторону и остался на льду.
Но когда увидел барахтающегося в студёной воде друга, словно что-то сработало у него внутри, будто стальная пружина сжатая долгое время стала разжиматься, и закричал ему –
-Ванька! Я здесь! Я вытащу!
Потом, не раздумывая, лёг на живот и стал подползать к нему. Лёд трещал, но не ломался.
- Ванька! Я сейчас! Ты держись за край льда! Я уже рядом! Держи Ванька! Руку мою держи!

Иван крепко сжал ладонь друга и Гриша осторожно, без резких движений стал вытягивать Ивана на лёд. Прибежавший Тузик вцепился зубами в рукав куртки, стал помогать. Так, втроём они благополучно выбрались на берег. Их обоих трясло от холода.
Гриша замёрзшими пальцами достал спички и стал разжигать костёр, чтобы согреться и обсушиться. Сухие ветки загорелись быстро, Ваня снял верхнюю одежду стараясь просушить, но неожиданно налетел сильный ветер, солнце закрыли облака, погода быстро начала портиться. Пошёл густой снег, ветер закручивал снежные вихри, начиналась метель. Костёр погас.
Гришка с беспокойством посмотрел на друга.
- Придётся в мокрой одежде идти, иначе замёрзнем.
Нам домой не добраться! Метель кружит, дороги не видно!

Ванька молча кивнул, потом осмотревшись сказал,

- Нам надо где-то за ветром укрыться.

В это время из леса прибежал Тузик и залаял, как будто приглашая ребят за собой, и друзья двинулись за собакой. Он частенько приводил заблудившихся ребят домой из леса. Одежда Ивана ещё не успела просохнуть, и Гриша отдал другу свою рубашку и носки, чтобы Ваня не замёрз.
Ребята с трудом шли по лесу за собакой. Она вела их всё дальше и дальше от озера. Иногда, когда друзья останавливались, Тузик возвращался и ждал, когда они двинутся дальше.
Метель поднялась не шуточная, ветер швырял снег в лицо, шумел ветками деревьев и сразу заметал следы.
Дети выбились из сил, Иван стал замерзать, ему очень хотелось спать. Григорий уговаривал друга,
- Ваня! Вставай! Идём! Мама ругать станет, если не вернёмся сегодня! Ещё немного, Тузик нас ведёт домой, мы наверно уже скоро придём!
Ваня вставал, делал несколько шагов и снова падал. Так за собакой они прошли ещё час. Гриша уже нёс товарища на себе.
Метель кружила и злилась, стараясь закружить, заморочить ребят и оставить в своём плену.
Гришка сделал ещё несколько шагов и сквозь снежную пелену увидел избушку.

- Ванька, изба! Нас Тузик к избушке привёл! – Радостно закричал он.

Иван молчал, он с трудом дышал, не просушенная одежда схватилась льдом,
руки, даже в рукавицах, были холодными. Гришка собрал последние силы, затащил друга в избушку и уложил на лавку. Сам занялся печкой. Сухих дров было много, рядом лежала береста для растопки. Наложить дров, и разжечь печку, для Гришки было делом привычным и через четверть часа по избушке стало разливаться благодатное тепло. Нашёлся чайник и заварка, и даже конфеты лежали в стеклянной банке, оставленные запасливым хозяином.
В тайге среди охотников существует закон,- перед уходом из зимовья, подготовь растопку для печки и оставь немного продуктов. Это может спасти человеческую жизнь.

Набрав снега, Гриша поставил чайник на железную печь, и занялся другом.
Он раздел Ивана и стал ладонями растирать ему руки и ноги. Потом налил чай, кинул в кружку конфету и заставил Ивана пить. Он пил горячий чай и с благодарностью смотрел на Гришку.

Ночью у Вани поднялась температура, его бросало то в жар, то в холод, он кашлял и тяжело дышал.

- Гринь, а я не умру?- Еле слышно спросил Иван.

- Не умрёшь Ваня, твой батя вон как обморозился прошлой зимой и ничего!
Даже не кашлял! Так, что выздоравливай, я на рыбалку без тебя не пойду!

Ваня держал Гришу за руку и ни о чём не думал, главное, что друг был рядом.

Григорий не отходил от него, то теплее укрывал, то смачивал талой водой лоб. Ивану становилось ненадолго легче.
Метель завывала в трубе, пытаясь запугать друзей своим воем!
Тузика не было, когда он убежал - ребята даже не заметили. Гришка много раз выходил из избушки, громко звал его, но пёс так и не пришёл.
Под утро метель стихла, высыпали крупные звёзды, и ударил мороз.
Гришка всю ночь не сомкнул глаз, и только под утро задремал, но его разбудил шум за дверью. На улице громко лаяла собака.
- Тузик наверно вернулся! – Подумал Гриша.
Он выскочил из зимовья, накинув куртку, и увидел отца, он с дядей Сашей – отцом Вани, шли к избушке в сопровождении Тузика!
В накинутой на плечи куртке и валенках на босу ногу, он бросился навстречу отцу.
- Папка ты чего так долго? Я тебя так ждал - прошептал Гришка отцу, сквозь навернувшиеся слёзы…

⁣Прежде я был малым камешком, лежавшим на земле.
Моя новая жизнь началась в день спасения девочки.
Она – малявочка с ключом на шее гуляла за пятиэтажным домом, в саду, где
лежал я.
Девочка наткнулась на спелую иргу, подняла голову и стала есть, наклоняя
себе ветку за веткой, отрывая чёрные ягоды зубами. Лакомка!
Эти два кустарника ирги давно склонились друг к другу и образовали арку,
под которой девочка двигалась мелкими шагами к ближайшей ветке. Потом к
следующей.

Под ноги она не смотрела. А жаль! Прямо на пути был канализационный
люк. Открытый люк.
Я разволновался, предчувствуя опасность. Но ангел успел: он же опытный
хранитель, имеющий уйму рук. Схватил меня и девочке под ноги кинул.
Девочка наступила на меня и с громким «ой» упала на землю в полуметре от
люка. Потом поднялась, поправила платье и ушла. Её ангел улетел.
Я ликовал, что она осталась жива: прыгал до небес. Шучу, просто ликовал. И
при этом огорчался, что девочка не подняла меня и не подержала в ладонях.
Такие разные чувства – у меня впервые.
Ночью пошёл дождь. Холодные капли хлестали моё белое гладкое тело,
рождая желание оказаться под крышей в домашнем тепле. Я ругал себя за эту
сентиментальность, но меня сжигала жажда быть не просто камнем, а кому-
то служить...

Днём, когда я совсем отчаялся, пришла спасённая девочка, отыскала меня и
взяла с собой.
– Ма-па, я нашла тот камушек! – крикнула она ещё в прихожей, на ходу
скидывая сандалики. Она показала меня двум великанам и спросила: «А
можно – положу его в аквариум?»
– Хорошо, – разрешила великанша, – раз он тебе так дорог, то пожалуйста.
Только промой с хозяйственным мылом, чтобы рыбок не заразить.

«Вот свезло, так свезло!» – подумал я, опустившись на дно красивого
аквариума. И не ошибся.
Каждое утро девочка кормит красных меченосцев и гуппи с хвостами –
цыганскими юбками, а я любуюсь – ею.
Я заметил: мы, камни – как люди – особенно дорожим теми, кому сделали
добро. Наверное, мы становимся для них добрыми великанами. Даже если
умещаемся в ладошке.

⁣Теория всего (подборка стихотворений)
Город кошмаров

Было – не было,
Было небо,
Стылое, как стекло,
И острое, как сталь;
Как белые пароходы,
Задушенные собственным дымом,
Дома уплывали в туманную даль.

Я стояла посреди проспекта,
Вдыхая запах гари,
Листья пылали в осеннем пожаре,
И собиралась гроза.
На спину опрокинулось солнце,
Дома уплывали за край –
Они никогда не вернутся назад.

Я закрываю глаза –
Я дома,
Иду по аллее старого парка.
Я открываю глаза –
Я в городе,
сложенном не из кирпича –
Из моего страха.

С тех пор прошло столько лет,
И того города давно уже нет.
Я открываю глаза –
Я дома,
Иду аллее старого парка…
Я закрываю глаза –
В белом свете луны
Белые дома-корабли
Уплывают в свои чёрные кошмарные сны.

Лесные тропы

Во глуши лесов по белым тропам,
Где наст хрустящий серебрится
В тени зелёных игл
И голубых кистей,
Гуляла сероглазая царица
В венце из лебяжьих костей.

Я ушла с ней по мёрзлым озёрам,
Под присмотром холодной луны,
В край заморских дворцов
И подземных чертогов,
Где в хрустальных гробах
И в железных оковах
Спят ещё не рождённые сны.

Пусть не будет больше восходов,
Пусть не будет больше весны –
Я усну на тринадцать столетий
В утробе горы, у огня…

Когда время придёт,
Пусть разбудит меня
Тонкий луч безмятежной луны –
Я ступлю за порог
И надену венец
Как царица костей и дорог.

Дождь

В пустыне, уснувшей под пеплом,
Где сварено солнце из крови,
Мы молчали, не помня стихов.
Проклиная безжалостный свет
Застывших лучей,
Сто мучительных лет
Мы ждали дождя.

Сто мучительных лет,
А, может, все двести,
Мы ждали крылатых ветров,
И соли далеких морей,
И песен еловых озёр –
Чтобы спеть с ними вместе.

А сегодня в нашей пустыне
Тяжелые капли стучат по песку,
Ветвистые всполохи молний
Вдребезги разбили небеса –
Остаётся лишь вспомнить былины,
И легенды, и мифы, и сказки,
И пусть снова сквозь белые камни
Прорастают наши голоса.

Сфинкс

Два бессменных стража
У ворот, которых нет,
С высоты своих крон,
Из-под золота корон,
Смотрят на белый свет.
Поклон незаметный –
Никто ведь не должен
Знать, что они на посту –
И ступить за черту,
И идти по мосту,
Где перила помнят
Руки императора.

Там, внизу по течению реки,
Тоже есть мост,
Молодой, белокрылый.
А за мостом спит сфинкс,
И снится ему,
Как бродит в Сахаре
Аддакс из раскалённой пыли.
Снится ему, как самумы,
Злобные, ищут крови,
Снятся барханов подковы
И острые черты пирамид.

Сфинкс! Если только захочешь,
Я тебе расскажу, как небо,
Бывает,
За окном застывает
На высоте в сорок тысяч
Взмахов крыла.
И о том, как письма
Летят быстрее, чем птицы,
И в огне фонарей
Ночь сгорает дотла.

А ты расскажи мне тогда,
Как воют самумы голодные
И крадётся под песками вода,
И о том, как аддаксы гордые
Летят, без крыльев летят
По скалам из слёз и огня,
И о том, как пирамиды безмолвные
Видят во сне меня.

Гранитно-гранатовые структуры

Ледники скользят по склону,
Шлифуя красную гальку;
Талой ли водою,
Соком ли, кровью
Нарисованы прожилки
На холодных моих костях?

Хрупкие твои корни
Взрезают каменное сердце
(Ему никогда не согреться),
Тяжелые ветви
Посыпаны солью –
Соком ли, кровью
Налиты красные сферы?
(Фонарями горят
Во мгле января.)

На скале из гранита
Снова зреют гранаты,
Навсегда сохраняя
Свет вчерашнего солнца
(Оно уже никогда не вернется),
И талые воды
Переплетают тонкие руки.
На крыльях шершавых птицы
Уносят годы,
Но весна никогда не вернется.

Наша кровь свернется в рубины –
Вечно спать в холодных глубинах,
Навеки остаться вдвоем,
Чтобы зрели на гранитных скалах
Красные сферы гранатов,
Согревая землю огнем
Наших сердец.

⁣Пью сегодня траур чёрных зёрен,
Солью щёки умываю, чтоб взбодриться.
Гроб трамвайный ждёт на остановке
И поминки будут ровно в 8:30.

После девяти часов страданий
Мой Харон нальёт мне стопку водки,
Выведет из лабиринта зданий,
С ветерком промчит на чёрной волге.

Спросит благодетельна была ли,
Я отвечу, что в стихах грешила.
Улыбнётся жёлтыми глазами —
Шанс второй, должно быть, получила.

А потом, припарковавшись криво,
Выставит к вратам пятиэтажки.
— Ну же, заходи, — прошепчет мило.
— Я тут покурю пока взатяжку.

Он подмигивает. Знаю, не дождётся,
Участь перевозчика такая.
Доброй смены пожелать придётся
И отправиться к своим пенатам рая.

Будет сон и суд в нём поднебесный:
Серафим зачтёт все пригрешенья,
Чёрт учёт вести будет нечестный,
А на утро будет воскресенье.

⁣Держусь
Я любви твоей не искала-
Жизнь размерена по часам.
Как улитка, прилипла к скалам -
Ветры дерзкие, знаешь сам.

Я боюсь потерять основу-
Слишком холоден мир, суров.
Если с ветром срывалась снова,
То лишалась волшебных снов.

Где же истина, мальчик милый,
Та, что ищем с тобою мы.
В ней надежда моя и сила,
Чудеса затяжной зимы...

Кто найдёт её, тот и счастлив,
Независим от лжи, забот.
Словно тот, кто увидел в яслях
И спасение, и оплот...

⁣***

Так мёдом недозрелый чернослив
в вечернем полумраке поливая,
болеть воспоминанием трамвая,
какого след десятки лет простыл.
И разобрали рельсы. И раздали
не по размеру платья, свитера…
Я вырастаю из себя и исчезаю,
заглядывая в дальнее вчера,
в медвяные такие вечера.

Там счастье – меж высоких фонарей,
где синее разбавлено пунцовым,
а «папа» не звучит еще отцово
и «мама» – обреченно, как теперь.
Или цедить сквозь грушевую крону
текущее по небу молоко,
в нем бусинки мерцают и не тонут
разбросанных в прорехах огоньков.
Нетленно лето и компот фруктов.


И я смотрю внимательно туда:
в замшелое бессрочное тогда,
что ныне, присно и вовеки будет.
В меня оттуда смотрит человек,
наивный незнакомый человек,
что верил в наилучшую из судеб.

Ему ложились в ноги чудеса,
хотелось изучать и осязать,
худое таяло, а лучшее сияло.
Но где-то состоялся перелом,
и смутное бесцветное «потом»
разбухло в непроглядную усталость.
Так павшим в Лету имя легион:
прозрачноглазым, вечным, золотым,
густы их чащи, реки глубоки,
и солнце светит с четырёх сторон.

То были окончательно не мы,
но ясные стремительные сны
о том, как дети в мир вовлечены,
стихийно влюблены.
В осипший ветер, в сломанный забор,
в осенний неприкаянный простор…
И присно, и вовеки, до сих пор.

***

Красота в глазах смотрящего.
И я вспоминаю, как смотрела
на загорелых, проворных, смелых,
в волейбол, по щиколотку в песке увязая, играющих.
Для них это было самое важное дело,
принципиальное дело.
Уникальный в своём ритме счастливый танец.
Танец юности, беззаботности, бликов солнца,
расплескавшихся по глянцевито лоснящейся коже.
На десятки таких же по сути – ни капельки не похожий,
потому что запечатан в моменте:
каждой клеткой прочувствован, запечатлён и прожит.
Ах, какая была в них животворящая сила,
звонкоголосая неопалимая сила.
Господи, как красиво…

А я подавать умела разве что в аут,
и на приёме больно звенели предплечья,
расцветая назавтра бескрайними синяками.
Потому в волейбол я почти никогда не играла,
исподлобья взирая на торжество человечье.

В такие моменты они запасали энергию.
В такие моменты я запасала энергию.
Они – умножая чувство собственного всесилия,
я – принимая прекрасным чуждое, невыносимое.
От этого взахлёб колотилось сердце,
хотелось объять, раздать и обратно впитать сторицей.

И так раз за разом, из поколения в поколение…

Но, пожалуйста, Господи, не обувай их в берцы,
не выстраивай вдоль границы,
не стирай лица,
не прерывай поток.
Умов отмени затмение
или экономическую целесообразность
самого страшного, самого уродливого явления.
Ведь красота не утратит своё значение,
только если для неё останется место,
если продолжимся мы,
если не будет войны…

***

Арестовали парк до выяснения…
Но мирно улыбается осеннее
седое солнце тёплым воскресеньем:
мол, не беда, никто не виноват.

А в листопадно-траурные салочки
охряные пронзительные бабочки
гоняют на подсоленном ветру
и сиротливо грудятся в углу.
Снаружи за решёткой бродят парочки
и с завистью, с досадой смотрят, как
среди клеёнок и шпатлёвки баночной

торчат петрово-водкинские мальчики
(чугунные, возвышенные над!)
за перекрашенными прутьями оград.

***

Полое солнце дремлет в озябшем воздухе:
белая-белая-белая даль без просини…
Чёрная сеть наброшена на рыжину.


Мне бы молочную стынь киселя небесного
в пригоршню зачерпнуть.
Мне бы собрать про запас золотого, медного,
чтобы оно до весны истекало светом бы
в выпотрошенном дому.
Но я стою посредине безлюдной улицы
и ничего из этого не пойму.

И ничего не могу. Только ждать и щуриться,
как бы оно само разошлось во мне –
полое солнце, простёртое бледным куполом –
в начисто обескровленной глубине.

***

серафимовое просо
зябь чернильную прошило
из бессонного пространства
смотрят острые глаза

ёжится простывший воздух
робко в чёрном переулке
слякоть мнётся то ли таять
то ли насмерть замерзать

далеко ещё до лета
далеко ещё до правды
ждёт-не-ждёт пока безликий
теневой промозглый тыл

одиночество планеты
одиночество свободы
сиротливо стонет эхом
выхолощенных квартир

я войду включу рубильник
пискнет жалобно духовка
в окнах гаснущих напротив
жизни нет и смерти нет

ночь безлунная стерильна
ткань небесная непрочна
серафимовое царство
проступает на просвет

серафимовое царство
распоров закрытый космос
лученосно обозначит
прохудившийся восток

и почудится что снова
через омертвелый остов
выпустит душа наружу
уцелевший лепесток

***

Нет, мне тебя не нужно –
раз и два –
опаздывают верные слова,
жужжат натужно

в надтреснутой коробке
черепной.
Лети-лети с горы, бескрылый мой,
легко и кротко.

Твой уроборос непреодолим:
расплавленное станет ледяным
и снова день – полным-
полынно-полон...

Не мнимым размыканием сквозным,
а данностью, распятой в треугольник.

CARPE DIEM

1.
Бабочка-однодневка
успевает так много:
возникнуть, повзрослеть,
увидеть мир и принять его в себя,
передать эстафету.

Или не успевает,
смотрел ли кто-то ее глазами?

Мой день длится десятилетия,
и я не успеваю.

2.
Отпеваю сны, не умея петь –
неустанная плакальщица
над гробом памяти,
над горькой заводью
неосмысленного,
несказанного,
выдуманного на треть,

невозможного на две трети.

3.
Спичечный коробок,
сожженный мартовской ночью
за воротами храма,
сдавший излет зодиакального лета
желтому пламени
почти без боя,

в который раз отпускаю
в грязную урну,
но все еще больно.

4.
Рано или поздно
случится жаркое, сенокосное.


Босыми ногами
чуя песок и камушки,
прорасту макушкой в звезды.
Все будет,
и ничего не останется:
ни страха, ни памяти…

Только космос.

1.женское


Мне распороли вчера живот, Джером.
Мне хотели поставить заплатку на женские органы. Но не стали.
Не смогли отыскать. Говорят, есть такой синдром,
При котором из женского есть только трубы. Из прочной стали.

Бесконечный подкожный и сложный трубопровод
Замыкается на источник чернильной желчи.
Мне его показали, ножом распоров живот.
Мне сказали, такому не место внутри у женщин.

Ты себя подставлял под удары других, Джером?
Под колёса попуток бросался от жгучей боли?
Говорят, эти трубы врастают в тебя ребром,
Отпечатком прокаченной в схватках со злобой воли.

Они крепнут от каждой инъекции едкой лжи,
Отщепляют незрелые ядра любви от плоти,
Отсекают опасной бритвой способность жить
В объективно реальной, не выдуманной свободе.

Я лицо высветляла белилами через нерв,
Выставляла себя без фильтров-щитов, без кожи.
Лоскутами идей раскроила кривой пример:
Так хотелось на женское быть изнутри похожей!

Так хотелось учиться чувствовать, верить, быть
Бесконечным источником радости и свободы,
Человеком, который умеет тепло любить,
А не жёстким бесперебойным трубопроводом.

Посмотри на меня, Джером, я совсем слаба.
Воды Стикса не иссушить через слёзы горя.
Завершаю борьбу. Но пусть разрешит судьба
Моим трубам звучать в хроматическом соль-мажоре.


2. ⁣
Моё небо гораздо шире границ ума.

Я свободна от званий и только земле жена.
Чистым знанием о душе вооружена.
Мне любые знамёна славы - уже тюрьма.

Моё сердце звучит мощнее колоколов!
Я ответ рассмотрела в мутном стекле окна:
Там, где радость пела бы, гулко звенит вина
Поминальной молитвой прошлому - боль веков.

Моя честность вбивает гвозди грехов в мечты,
На лопатки роняет гордость в бою за жизнь:
«Не сражайся!», и тянет пальцы, смеясь: «держись!
Твоё небо и твоё сердце и значит «ТЫ»!»


3.
⁣Где когда-то был мяч в воротах, теперь меч в ножнах.
Набираются обороты, и мне всё можно.
Распускаются хризантемы венком под кожей,
И теперь всё скорее слаженно, а не сложно.

Надоело плести сюжеты из звездной пыли.
Я за удочку и за вёсла. вперёд , поплыли!
Это раньше меня штормило на поворотах,
А теперь чешуей блистаю в глубоких водах,

Где когда-то вмерзали глыбы осколков в душу.
Мой маяк освещает стойкую бурям сушу,
Зажигая живое внутри вопреки туману.
Умирать-догорать раньше времени я не стану!


4. ⁣
cappuccino
⠀
Я проиграла в обрывках чужих ролей.
Честный сюжет “про себя” оробел под кожей.
Что ты стыдливо там топчешься у дверей?
Ну же, смелее! Разуйся в моей прихожей.
Располагайся в кресле, укутай в плед
Зябко дрожащие в ритме часов колени.
Я без тебя натворила немало бед,
Но без сияния не существует тени.
Я тебя путала с каждым вторым подряд,
Перебирала в попытках совпасть в размере.
Знаешь, совсем не глупости говорят:
Прежде, чем резать, неплохо семь раз отмерить.
Только вот я не чертила себе лекал:
Толку кроить, если бал превратится в тыкву!
Я же не знала, что ты меня там искал.
Думала: к черту любовь, как-нибудь привыкну.
И привыкала. Прививкой сочтя укол,
Переболела предательством в легкой форме.
Как хорошо, что теперь ты меня нашёл!
Ждали один вагон на одной платформе,
Не рассмотрев под масками честных лиц,
Не распознав в толпе близкий сердцу запах.
Ты молодец, что решился взять чистый лист,
Я молодец, что услышала рифмы в знаках.
Будет ещё тебе молоко и мёд.
Будят меня теперь на рассвете птицы.
Не убавляя скорость, идём на взлёт.
Не забывай: мне без сахара. И с корицей.


5. ⁣
ожидание=реальность
⠀
От тепла до тебя тридцать восемь убитых стержней.
Где сиреневый свет, там осмысленный взгляд, туман.
А хотелось бежать небрежно, дышать как прежде.
По системе принятия - шире держи карман.
⠀
В Ватикане канкан. Только то ли я пью в Италии?
Поперечным сечением вышибло выше гор.
А всего-то хотелось покрепче обнять за талию,
Без упоротых парных пародий смотреть в упор.
⠀
В расписании - чистописание, пост по пятницам.
Диадема фальшиво искрится. Игра теней.
А всего лишь хотелось быть девочкой в лёгком платьице,
Не казаться, а быть, и учиться любить сильней.
⠀
Нам про физику лгали, не каждый постиг инерцию
От искусственных мин до искусства владеть собой.
А мне хочется в скерцо два сердца сплести секвенцией.
Каждый раз умирать, ощущая себя живой.


6. ⁣
Dolce Vita
⠀
А всё вполне себе Dolce vita:
Весь хлам распродали на Авито,
Вокруг Ковида все меньше шума,
А ты похож на Орландо Блума.
Ты шлёшь мне в личку дурные мемы,
А я пишу для тебя поэмы,
И вдохновение выше сосен,
И очень хочется встретить осень
С тобой, накрывшись непальским пончо,
Любить тебя и смеяться звонче,
Чем арфы чёртовых херувимов,
И слушать пульс проходящих мимо,
На три четвёртых размер меняя,
И пить коньяк из пиал для Чая
В одном из тайных дворов Парижа.
И я так ясно всё это вижу,
Как будто сон про былое детство,
Где пристань старая по-соседству,
Где были действия вместо планов,
И вместо денег кулёк каштанов,
И плотный крем на коржах бисквита,
Где тоже было всё dolce vita.

⁣Алексей Фоменко

Я ТАК ХОЧУ ОТ ТЕБЯ РЕБЕНКА

(мини-пьеса в одном действии)

Действующие лица

Марта – 45 лет, состоявшаяся, успешная женщина, 25 лет в браке. Сын – студент, учится в ВУЗе в другом городе.
Муж Марты – (непосредственно не участвует в пьесе. Слышен только его голос) мужчина 54-х лет, основательный, реализовавший себя; с предопределенным его возрастом, опытом и графиком работы укладом жизни.

Дом Марты и её мужа. Большой зал с камином, отделанным в классическом стиле. Окна «в пол». На улице льёт сильный дождь. В зале приглушенный свет. Овальный белый обеденный стол. На столе стоит полупустая бутылка красного сухого вина, почти опустошенный бокал, пустая пепельница.

М а р т а (подпирая рукой подбородок, напевает мотив песни «Un dernier mot d’amour» Мирей Матье. Поднимает бокал, смотрит на него на свет. Нервно смеется) Боже-е, как избито-то все это! Наполовину пуст или полон? Что вообще можно говорить о пустоте предметов, если о себе-то нет однозначного ответа…
Пуста или полна?.. Полна или пуста?..

(Резко поднимается со стула, идет с бокалом к окну, вглядывается в темноту идущего дождя.)

Почему принято считать, что во время дождя человеку особенно тоскливо? Когда кто-то чувствует себя опустошенным – важна ли погода за окном? Нелепо думать, что помочь могут солнечные лучи, на самом деле адресованные кем-то там совсем не нам?.. И при чем здесь вообще не зависящая от тебя смена погоды и твои жизненные обстоятельства со своими необъяснимыми метаморфозами?
Вот так живешь размеренно, предсказуемо, понятно… и вдруг осознаешь, что за этими размеренностью и пониманием распорядка следующего дня кроется совершенно непредсказуемая порой пропасть. (По слогам произносит.) Не-пред-ска-зу-е-ма-я…
Нет, ну, вот где ты взялся на мою голову, а? Я же такой взвешенный и спокойный человек. Под стать мужу-то. Вот уж – два сапога… Вовремя замуж, вовремя сын, вовремя свое дело, вовремя все… все…
(Раздается раскат грома.)
И в этой размеренности вдруг с тобой происходит то, что переворачивает с ног на голову все твои представления о любви, об отношении к мужчине, о возможности жить дальше привычной жизнью. Точнее, ты понимаешь внезапно дальнейшую невозможность продолжать все, как прежде.
А фоном этого – его серые, бездонные, умопомрачительные глаза. О-о-о, если, когда и существовал дьявол – это был бы его взгляд. Нет, это не взгляд человека – это что-то потустороннее. Это взгляд через него в себя саму, где ты неожиданно понимаешь, что твои установки летят в тартарары от одного только движения его ресниц.
(Нервно смеется.) Дура! Боже, какая дура! Заметив как-то на одном из совместных мероприятий, что он тер от усталости глаза, и его ресница, скользнув, оказалась на скатерти стола – незаметно для всех, озираясь, украла ее. И, придя домой, спрятала, чтобы раз за разом, оставаясь наедине со своими мыслями, открывать пудреницу и смотреть, смотреть на это самое малое воплощение своей впервые полностью осознанной любви.
(Марта, отойдя на полшага от окна, видит свое отражение в нем и резко отворачивается)
Осознание… Вот это самое жуткое. В один момент ты осознаешь то, что до этого не жил, не дышал… ничего с тобой не было. Не было ни-че-го!
Что мужчина рядом – какая-то нелепая случайность длиною в четверть жизни, что твои интересы, работа, домашняя суета – это пустое. А наполненной ты себя чувствуешь только рядом с ним. Робко наблюдая за тем, как он улыбается, как берет передаваемые ему бумаги. Радуясь каждой новой, надетой им жилетке поверх рубашки на следующий день. Такие мелочи, возведенные в ранг культа.

Никто никому ничего не обещал, да. Никто никому… (Марта нервным шагом подходит к кухне, достает с верхней полки пачку сигарет, несколько раз неловко пытается подкурить, руки заметно дрожат. Делает глубокий вдох и резко выдыхает сигаретный дым, возвращается к столу, садится.)
Что вообще значат обещания, если мы любим изначально по-разному. По-разному чувствуем друг друга. Я когда-то сказала ему: «Знаешь в чем отличие между моим отношением к тебе и твоим ко мне? В том, что я готова в любую секунду все променять на тебя, а ты не готов ни к этому, ни к чему-либо иному…». Да, семья, да, у всех сложившийся уклад, да, любовь на расстоянии... концентрированный рай мимолетных встреч. Но я готова была тогда, я готова и сейчас – зачем себя обманывать?

Как-то в одной из книг героиня по имени Камари пересказывает своему наставнику его же историю про птичку-медовинку. Это миниатюрное очень дружелюбное создание может прилететь к тебе и позвать за собой. А когда ты отправишься за ней, она приведет тебя к улью с медом. И будет терпеливо ждать, пока ты соберешь сухую траву для костра, чтобы можно было выкурить пчел. Но ты всегда, безусловно должен оставлять ей немного меда. Потому как если ты возьмешь себе весь мед – в другой раз, когда она позовет тебя за собой, она приведет тебя к погибели…
В такой безмерной, безотчетной, всепоглощающей любви нужно все то же, как бы нелепо это ни звучало – делиться медом с тем, кто дарит тебе возможность почувствовать его вкус сполна. Иначе эта любовь уничтожит, съест, раздавит…

Я постоянно думаю, что стала катализатором этих отношений. Говорят, так всегда нынче – женщина берет инициативу, даже в этом.
Но, черт побери, каков он в любви! Это ядерная смесь ангела и демона, этот человек дал мне понять, что значат слова из песни Синатры «I’ve got you under my skin». (Почти кричит) Я узнала, будь ты проклят, что значит чувствовать тебя у себя под кожей… (Закрывает глаза рукой. Курит.)

Бог есть любовь. Он же, он заменил мне Бога, всех святых и всех чертей вместе взятых! Он стал моей религией, моим воздухом, моим наваждением…
Я-то думала, что подростковая влюбленность является пиком эмоциональности при подобных чувствах. Я была абсолютно уверена в том, что все возможные синусоиды ощущений мной пройдены. Что предусмотренные размеренностью графики в работе, быту, отношениях с мужем, приезды на каникулы сына – это и есть дальнейшая моя понятная, предсказуемая и выверенная до минуты жизнь. Но нет же! Кто-то (устремляет взгляд сквозь окно в хмурое небо) очень настырно решил меня разубедить! Что ж, кто бы ты ни был – у тебя получилось! Слышишь?!

(Тушит сигарету о пепельницу. Встает, наливает остатки вина в бокал, подходит с бокалом к окну, опирается о раму.) Я научилась жить во лжи. Она, ложь, окутала меня целиком. «Мы могли бы служить в разведке; мы могли бы играть в кино…», да? Я уже и не знала, где я настоящая, а где нет. Но всегда ли ложь плоха?..
Муж… Не мог не чувствовать. Отстраненность нельзя не ощутить после такого количества прожитых вместе лет. Да, секс до этого всего уже не был чем-то необыкновенным, да, все было тривиально просто. Но тягучую холодность, которую я пыталась спрятать, укрыть – ее невозможно было не заметить.
Ревновал, скрывал, что понимает, да… Но сам же, сам во всем виноват! Я же так просила ребенка! Мне было мало одного. Ему же было достаточно. Достаточно нашего замечательного, милого мальчика. Самого лучшего в мире… но одного.
Когда сын вырос, я вздрагивала порой, проходя мимо детских площадок от заливистого звонкого смеха незнакомых малышей. И понимала, что моему отчаянию не будет никогда и никакой реализации с мужем. Он не хотел больше детей…
А ты их так любишь! Боже, как ты рассказывал о своих! Как горели в эти моменты твои глаза. Ты забывал обо всем, и я видела, что и меня в эти минуты не было для тебя. Любовники, которые были любовниками непосредственно во время любви.

(Подходит к столу, упирается в него обеими руками, смотрит в пустоту комнаты.) И в один момент я стала одержима. Я заболела мыслью, что, если я не могу не отпускать тебя раз за разом, если мне не суждено быть с тобой столько, сколько я хочу – я сделаю так, чтобы неземное твое проявление было бы со мной. (Срывается в рыдания.) Я так хочу от тебя ребенка! (Выдыхает, берет себя в руки.)
Нет-нет, ты бы не узнал! Это осталось бы моей тайной. Только моей. И она (я уверена, что это была бы девочка) стала бы только моей! Твоей моей девочкой...
Со светлыми длинными волосами, невероятными голубыми глазами, самой веселой в мире улыбкой! Она бы так же заразительно смеялась, как ты.
Вечерами я бы читала ей сказки про воздушные замки и принцесс, которые там живут. Про честных, смелых принцев, которые не боятся ничего. Про любовь, настоящую, неподдельную любовь без разлук. Как в сказке… Она засыпала бы, а я целовала бы ее эти твои глаза и тихо бы лежала рядом, наблюдая, как она улыбается во сне. Твоей улыбкой.
Она была бы…

(Слышен звук отпираемой, открывающейся и закрываемой входной двери. Лицо Марты изменяется, как будто бы удлиняясь и становясь абсолютно безэмоциональным.)

Г о л о с м у ж а М а р т ы. Дорогая, это я! Я – дома! Ты не слышишь – вроде бы твой телефон звонит?
М а р т а. Да, привет! Сейчас бегу!
(На мгновение выходит из зала в соседнюю комнату. В момент, когда открывается дверь слышен тихий звук мелодии мобильного телефона. Марта входит в зал со смартфоном в руке. Подносит телефон к уху. Нетвердым, осипшим вдруг голосом, медленно, с расстановкой отвечает.)
Да, доктор! Да, доктор, да. Да, я все обдумала еще и еще. Нет, не передумала. Я не передумала!
Завтра я буду, как мы договаривались. До встречи…

(Свет постепенно гаснет, неслышно, постепенно повышая звук, играет «Un dernier mot d’amour» Мирей Матье.)

⁣ХУРМА И КАПУСТА
Имя у нее было, как название фрукта, — Хурма, и, когда она представлялась, всегда вызвало веселое удивление или недоумение, и не было случая, чтобы кто-то не пошутил на эту тему. Иногда обидно. В той стране, откуда она была родом, ее имя не вызывало ни шуток, ни вопросов. Только для нее не было возврата туда, откуда они много лет назад спешно уехали всей семьей. Уехали в поисках лучшей жизни. Но не случилось. И осталась Хурма одна-одинешенька в так и не ставшем для нее родным чужом городе.
По ассоциации с настоящей хурмой, жизнь ее должна была быть наполненной радостью и светом. Так считал отец, называя ее этим солнечным именем. Не угадал. Жизнь ее была скучной и вялотекущей. Тоже как хурма, только та, которая вяжет. Вязкая жизнь с проблемами, в основном денежными, а ей казалось, что все другие – только от этого безденежья. Она все время экономила, выгадывала, выкраивала, а накопить не получалось. Мечтала о многом. И о счастливом замужестве – тоже.
Целый день она взвешивала в овощном киоске покупателям картошку-моркошку или заморские ананасы – перед Новым годом. Ассортимент был хороший, сейчас ведь не проблема все это привезти с большого склада или из супермаркета, и, наценив совсем немного, продавать. Для покупателей смысл покупать в ее киоске был в том, что далеко ходить не надо. А потом она приветливая была. И еще отпускала овощи в кредит, когда в кошельке у покупателей денег не оказывалось, а одни карточки. Ее почти не обманывали. Почти – потому что все равно хитрили и уверяли, что оплатили покупку. Но это редко случалось. Потом обманщики стороной обходили ее киоск, и она понимала, что наврали. Хотя был случай, когда, не заплатив, мужчина через неделю пришел за капустой и дальше ходил как ни в чем ни бывало, и Хурма поверила, что это она сама забыла, как он свой долг отдал. Скандалить и ругаться не умела.
Покупатели обычно шли к вечеру, днем заглядывали нечасто, и Хурма в это время смотрела фильмы на маленьком экране телефона. Про любовь, конечно. Смотрела и плакала. Потом, наломавшись с ящиками и мешками, закрывала киоск и шла домой. На съемную квартиру в чужом городе, к которому так и не привыкла. В одиночестве ужинала и в одиночестве ложилась спасть.
Однажды ей предложили продать несколько ящиков хурмы. Подъехал на машине мужчина – родственник того, кто все время привозил в киоск фрукты-овощи со кладов. И у Хурмы екнуло сердце. И она даже засмеялась, сказав, что, конечно, возьмет эту хурму, потому что ее тоже так зовут.
- Как так? Хурма, что ли?
- Ну да.
- Тогда ты должна быть сладкой, как настоящая хурма.
И у нее закружилась голова. Она такие слова только в фильмах слышала. И хурма очень хорошо ушла, практически сразу, потому что эта наша Хурма не стала делать никакой наценки, чтобы быстрее все распродать. И через три дня, светясь от счастья, отдала деньги тому родственнику. И он сразу понял, что с ней можно иметь дело. А под самый Новый год сделал ей предложение.
Хурма сдавала овощные дела какой-то приятельнице и пела. Она пела, и все заметили, какая она еще молодая и симпатичная. Она уезжала вместе с родственником поставщика в родную страну, из которой когда-то уехала в поисках лучшей доли. Вот ведь как бывает: искала счастье за пределами страны, а возвращалась вместе со счастьем в родные пределы. Выходит, напрасно уезжала? Или все было не зря? Кто определил для нее такую дорогу, по которой шагала она много лет, преодолевая рытвины и ухабы, и вдруг вышла на ровнехонькую тропинку среди цветущих полей и зеленых лесов? Так она думала, насмотревшись фильмов, наверное, но не додумывала до конца, потому что надо было успеть сдать дела и собрать вещи.
Чудеса случаются, да. Мужчина, который целый год не отдавал деньги, пришел за капустой и отдал прошлогодний долг. Но Хурма была так счастлива, что сказала ему, будто он уже расплатился. И любитель капусты растерялся и вышел из киоска с глупой улыбкой, забыв эту самую капусту.

⁣Женщину надо любить


Женщину надо любить.
Баловать и целовать.
Чаще подарки дарить,
Кофе в постель подавать.

Нужно читать ей стихи,
Пусть и без голоса петь.
Реже занудно ворчать
И недовольно сопеть.

Не замечать седину-
Красит нас жизнь неспроста,-
Чтоб оставалась в душе
Девочкой, лет так до ста.



Ты уехала…


Ты уехала, мне тоскуется,
Хоть уехала ненадолго.
И пустыми вдруг стали улицы,
Вечера тянутся долго.


Нет тебя - не поётся, не пишется.
Нет тебя - словно сердце не бьётся.
И вино не приносит радости,
И откуда хандра вдруг берется?


Пресным блюдо любое кажется,
И не варится крепкий кофе,
Словно душу я продал дьяволу,
Обманул меня Мефистофель.


Ты уехала. Мне тоскуется,
Загружаю себя работой,
Вспоминаю, как суетилась ты,
Окружая меня заботой.


Ты уехала, мне не пишется,
Не играется, не поётся.
И повсюду твой голос слышится,
И мне кажется, он смеётся.


Ты уехала, мне тоскуется,
Хоть уехала ненадолго.
И пустыми кажутся улицы,
Вечера тянутся долго…




Зеркало для героя


Думали не так. Не в то, во что надо, верили.
Строили не то и не там.
И вот теперь, по истечении времени
МЫ всё оценим и расставим по своим местам!


И ведь перекроят же всё,
Переправят, перепишут, дай только срок.
Ведь всё меньше живых свидетелей,
А для нынешних благодетелей та история не урок.


Хочу пожелать всем этим деятелям
Хотя бы раз в жизни взглянуть внутрь самого себя.
Через воронёный ствола глазок,
Чтобы стало видно, что там у тебя внутри.
А всё остальное – позолота и пузыри.


Вот оно, зеркало для героя,
Которое всё делит на до…,
А потом – смотришь в него и понимаешь,
Ещё мгновение и ты фантом.


И стоят ли того твои убеждения?
И, глядя в него, ты их повтори….
А иначе, какое имеешь право оценивать,
То, через что не ты, а другие люди прошли.




Философия бокса


Бокс- это такая мужская забава.
Что-то среднее между шахматами и мордобоем.
Но в нём сосредоточена вся философия мира,
Это вам скажет любой тренер перед боем.


И ты выходишь на ринг и стоишь в этом небольшом,
По сущности, величиной со вселенную, квадрате.
Мир стал размером 6 на 6,
Ты в красном углу, он - в синем.
Ну что ещё для тебя в этом мире есть?


Да, есть ещё рефери, что мешается под ногами,
Времени три минуты, звук гонга
И угол со стулом, куда в конце раунда можно сесть.


В перерыве утрёт тебе кровавые сопли
Петрович, Василич или Владимирыч.
Скажет или проорёт в ухо, перекрикивая шум в зале:
«Ну, чему же тебя столько лет учили, сынок?
Чтобы ты вышел сюда позориться, а потом в третьем раунде лёг?
Будь мужиком, ломай его и себя!»
Ну и ещё в том же духе, что там ещё говорят тренера любя.


И ты встаёшь, сжав зубы,
И, ничего не придумав, прёшь напролом,
Ты знаешь, тебя ничто не остановит,
Ты словно летящий лом.


А в конце синяки и шишки
С радостью победы или с горечью поражения,
С запахом крови и пота.
Для кого-то это маленькая модель жизни,
Для кого-то - просто работа.




Саныч

Был недавно похоронен,
Зябкой осени порой,
Скромный тренер из глубинки.
Не актёр и не герой.


Он учил искусству бокса
Подрастающий народ.
Все левши! Коронный почерк.
Тот, кто в теме, тот поймёт.


К нему всегда тянулись пацаны,
Обычная дворовая шпана.
Те, что предпочитают драки книжкам,
Но на которых держится страна.


Они пойдут к станкам, штурвалам, в шахты,
А если нужно – в бой, сомкнув штыки.
Старался не за славу и награды:
Чтоб не переводились мужики.


Денег – не скопил. Хором – не нажил.
Было недосуг и не с руки.
Из богатств оставил только память,
Что хранят его ученики.



Ветеран



Как-то видел - оскорбили старика.
Мол, юбилейные медали нацеплял.
Не могу никак забыть его лицо,
Будто кто-то прямо в грудь в упор стрелял.


А он когда-то молодым и сильным был.
На заводе по два плана выдавал.
И от драки никогда не уходил.
По счетам всегда по-полной отдавал.


Комсомолец, «ворошиловский стрелок».
Пустяком казалась близкая война.
Но реальность вдруг пришла, в сто крат страшней,
В сталь сплотилась вся огромная страна.


Добровольцем он ушел, хоть бронь имел.
Долго плакали и мама и жена.
Но вернулся, пусть изранен, но живой,
Котелок солдатский, выхлебав до дна…


Я всю ночь уснуть не мог. В окно глядел.
Справедливость в этом мире быть должна.
Недалеких тех людей пусть бог простит.
Видно, каждому нужна своя война.



Про кота


Знают все на белом свете.
Знают взрослые и дети.
Знает весь честной народ -
Всех главнее в доме КОТ!


На хозяйских спит подушках.
Ест как три-четыре хрюшки.
И при этом обожаем,
Замечательно живёт.


Все умильно наблюдают,
Как хвостом своим играет.
Все снимают непременно
Удивлённо-глупый взгляд.


За его пушисто мягкость
Слишком много позволяют,
И любой пришедший в гости
С ним побаловаться рад.


В общем, кот – манипулятор.
Он психолог очень тонкий.
Креативная натура
И отъявленный лентяй.


Он, мурлыча потихоньку
В ваше сердце проберётся,
И растаете вы сразу,
Как какой-нибудь слюнтяй.

Это знают все издревле.
Вроде даже понимают.
Ведь не зря ж котов сжигали
В инквизиции кострах.


Да. И у кошек девять жизней,
Приземляются на лапы,
И даже если спят извечно-
На мышей наводят страх.


Подведём теперь итоги:
Нам коты необходимы.
Жизнь без них скучна и грустна.
Ну, а с котом наоборот.


Есть коты, умней, чем люди.
Знаю это достоверно.
Ведь я записываю только,
А диктует мне мой кот.




Нос (почти по Гоголю)


Любопытный чей-то нос
На лице весёлом рос.

Нос был маленький, смешной,
Спец в любом вопросе.
И совало то лицо
Нос куда не просят.


Залезало то лицо
Носом во все щели,
И вынюхивало всё,
Где бы что не ели.


Нос обиженно сопел,
Если что не дали.
Очень быстро забывал
Про свои печали.


Всё хотел бы знать тот нос
Обо всём на свете.
В каждом доме есть такой,
Если в доме дети!


Принцесса вернулась


Принцесса вернулась в своё королевство
И дел у принцессы не счесть.
Принцесса вернулась в своё королевство,
Ей некогда даже поесть.


Дней пять или шесть не была она дома.
Совсем обленились коты.
Никто их не гладил. Не дёргал за уши.
Никто не тянул за хвосты.


Две куклы её, Паулина и Катя,
Устали в углу сладко спать:
- Сейчас их разбудим, накормим, оденем
И срочно отправим гулять!


Грустят в тишине медвежонок и ослик –
Им некому книжку прочесть….
Принцесса вернулась в своё королевство
И дел у принцессы не счесть!